Лазарева суббота (отрывок)

ИЗ ЖИТИЯ ПРЕПОДОБНОГО ГРИГОРИЯ. ВЕК 15-й

Звон плыл тихий, нежный, бархатистый. Будто там на другом, высоком, берегу реки в глубине векового соснового бора таилась звонница, и игумен Григорий, в изнеможении распростершийся на ворохе опавших жухлых листьев, попытался приподняться, надеясь разглядеть поверх сосен ее увенчанный крестом шатер.
То ли сон, то ли явь...
Рядом зашевелился, зашуршал листьями назвавшийся поповским беспризорным сыном молодец Алексий. Корячась поначалу на четвереньках, он потряс лобастой с прямыми, как солома , желтыми волосами башкой, крякнув, вскочил на ноги и, заметив протянутую сухую узкую длань игумена, помог ему встать.
- Слышь, Алекса, звонят!
- Откуда ж! - отозвался парень. - В ушах ежели, с устатку...

Глаза Григория еще больше запали в глазницы, лицо с редкой седою бородкой осунулось, потемнело. Последние дни почти непрерывного хода тяжело давались игумену, доканывали его. Еще седмицу назад, когда Алекса подкрадывался к его костру, взирая настороженно на согбенную над пляшущими языками огня фигуру, игумен выглядел куда бодрей. На наступившего ненароком на трескучую хворостину парня, которому ничего не оставалось делать как выйти из укрытия или же задать деру, глянул остро черными угольями глаз: не было в них боязни.
Алекса, пригревшись возле костра тем утром, так и не отставал больше от монаха, стараясь услужить, изодрал в кровь руки и лицо, одежонку в лохмотья, пробивая бреши в густом чапарыжнике, где и звериные-то тропы кончались. А спросить - куда и за чем шел - побаивался.
Весна запоздалая, в лесу полно воды, по низинам снег не истаял, а тут еще зазимок шалый хватил, забросал крупными снежными хлопьями.
Всю ночь жались к потухающему костру странники, под утро едва не застыли, только и спаслись, сидя спина к спине.
Парень уж подумывал удрать, тем более сухари в котомке инока кончались, и остаточек этот с собою прихватить....
На речном берегу познабливало свежим ветерком, после ивняковых и черемуховых зарослей, вымотавших из путников последние силешки , дышалось легче, привольнее.

Алекса вдруг отпрянул в сторону, с воплем бросился к бочагу, заскакал около, сдергивая с себя рубаху.
Глаза слепило от колышущейся в прозрачной воде серебристой рыбьей чешуи.
- Не допустил Господь до греха! - бормотал парень, излаживая из рубахи подобие большого сака. Прошло немного времени, и первая рыбина, выброшенная на берег, забилась, затрепетала.
Игумен стоял по-прежнему неподвижно на берегу, прикрыв глаза. Не обо всем еще сказал он парню... Когда слышал тот чудный звон, почти осязаемо разлитый в воздухе, увидел женщину на той стороне, стоящую у крайней к воде сосны, светлу ликом, так что взглянуть на нее было невмочь, как бы ни хотелось. В первый миг показалась она Григорию похожей на матушку. сердце радостно ворохнулось и забилось, тихий ее голос почудился родным, ласковым.: « На сем месте храм поставишь во имя мое... чтобы молиться за всех...»

« Пресвятая Богородица!» - осенило игумена. Пораженный видением, он пал на колени и долго, истово молился...
Алекса меж тем, раздув теплину, дожидался угольков, приноровляясь жарить вздетые на прутья куски рыбы.
- Останемся тут. - Григорий тяжко поднялся с колен и подошел к костру. - На том берегу келью попервости ладить зачнем.
Обрадованный Алекса после сытного обеда не поленился разыскать на реке брод и, когда переправились, на том месте, где явилась игумену Пречистая Дева, обнаружился темной породы плоский огромный валун.
Из него-то, отколупывая резцом мало-помалу - и капля камень точит - принялся Григорий тесать крест.
 

ГЛАВА ПЕРВАЯ. НАШЕ «СОВЕТСКОЕ» ВРЕМЯ, 70-Е ГОДЫ

Чью-то лодку, запрятанную в кустах ивняка у самой воды, первой заприметила Любка.
- Пацаны! - приказывая, небрежно кивнула она головой с коротко стриженным ежиком в сторону находки.
Пацаны, лет под восемнадцать, Валька с Сережкой - они и черта рогатого своротят - с ревом лихо поломились напрямки через кусты, и не успела Любка - ростиком метр с кепкой, сухонькая, конопатенькая, в дешевом джинсовом костюмчике, сущий паренек пареньком - и сигаретку досмолить, как плоскодонка ткнулась носом в берег возле ее ног.
Любка, выплюнув окурок и цыркнув слюною сквозь обкуренные до черноты зубы, сунула бережно одному из парней сумку с бутылками дешевой «мазуты» , легко впрыгнула в лодку.

Приятели уставились выжидающе на новую знакомую Катю. Та, едва добрели сюда, устало повалилась на берег и полулежала теперь на траве, заголив полные загорелые ноги и завесив красивое, с подпухшими подглазьями лицо спутанными прядями крашеных волос.
- Слабо, краля! - хохотнула Любка.
Катя, вздохнув ,поднялась с земли. Гулять так гулять!
Парни, робко поддерживая ее горячее, обтянутое тоненькой тканью сарафана тело, помогли ей забраться в лодку, примоститься на носу.
Сережка оттолкнулся от берега веслом, и на середине речки просевшую почти до краев в воду посудину подхватило бойкое течение.
- Мы куда хоть? - спросила Катя у Вальки.

Он пожал плечами, покосился на воротившую в сторону веснушчатый носик Любку:«- Поди и сама командирша не знает!»
Любка, видать, вовсю желала от новой знакомой отделаться. Уж на лодчонке-то , гадала, эта бабенция не поплывет, струсит. И чего в ней пацаны хорошего нашли! Сразу видно птичку по полету и вдобавок - старуха под тридцать. Но как на нее Валька пялится! И Сережке, того гляди, ворона в рот залетит!
Дернуло же сегодня завалиться за стаканом к Томке!..
У нее, матери - одноночки, в квартирке обычный бардачок. Сама же хозяйка куда-то усвистала, позабыв даже дверь запереть. Друзей-приятелей это обстоятельство ничуть не смутило, благо на столе, заваленном грязной посудой и объедками, обнаружилось все необходимое.
Успели уж захмелеть слегка, задымили в три трубы - Любка угощала «Нищим в горах», то бишь «Памиром», когда вздумалось Вальке заглянуть в комнатку - боковушку. Заглянул малый и пропал. И Серега - следом.
Любка сама полюбопытствовала...

На кровати разметалась спящая полуголая молодая женщина, парни тормошили ее, пытаясь разбудить. Дама бурчала что-то спросонок, наконец, открыла глаза и, воздев руки, обхватила за шею склонившегося над нею Вальку, притянула его к себе и сочно поцеловала прямо в губы.
- Иди к Катюше... Сладкий какой! Кто ты ! - растомленно прошептала она.
Сережку в угол комнаты словно пружиной отбросило - как бы его, дикаренка, тоже не расцеловали чего доброго.
Валька в женских объятиях всякое чувство потерял, оцепенел. Любка, презрительно фыркнув, вышла из комнатки, но по сердчишку ее неприятно прокарябало, будто острым камушком прошаркнуло.
Расстрепанная, в накинутой кое-как на голые плечи кофточке, постанывая и потирая виски, дама выбралась на свет божий и - тут же пацаны к ней каждый со своим стаканом кинулись спасать.
- Опохмелься, Катюша!
Катюше за столом вскоре стало жарко, невмоготу, запросилась она на волю. В погожий летний денек, хотя и близко к вечеру - знойно, в тень бы поскорее сунуться.
Поплелись на речку...
Городок на холме давно остался позади, пропал из виду, река петляла между заросшими непролазным ольховником и ивняком берегами, то сужаясь так, что над головами путешественников едва не смыкались ветками кусты, то растекаясь в широкое светлое плесо. Течение легко тащило лодку, Валька сменив Сережку на корме, лишь лениво пошевеливал веслом, пяля на Катьку ошалелые глаза. Тихоня - Серега и то подлез к ней с колодой картишек, пытаясь показать фокус-покус.
Катька рада-радешенька! Задрала подол, выставила округлые свои коленки и - присушила, зараза, ребят!
Любка с досады едва губы зубами не измочалила. Да что б они, два тюфяка, без нее делали! Сидели бы сиднями по домам, не смея вечером высунуть на улицу нос или б комарье по рыбалкам кормили...

Это она, Любка, научила их и винишко попивать, а когда парни покорно канули за своей наперсницей в полуночное шлянье по Городку, и девок по общагам тискать. Ведь Любку - кто ее не знает - от заправского парнишки не отличит, вся ухваточка мальчишечья. Она и сама не помнит, когда последний раз платье надевала. Почему так - Любке и не ответить. У них в семье детки шли, как грибы после дождя и все одни девчонки. Старшая Любка, с младых ногтей порученная попечению частенько пьяненького папы, исправно переняла все мужские привычки и пристрастия. Девчушки теперь с насмешками ее сторонились, и парни в свою компанию не брали, не ведая с какого боку к ней подходить.

Любка затосковала было, но тут-то и подросли два двоюродника брата-акробата Валька и Серега. Любку с обоюдного согласия переименовали в Джона - загадочно и непонятно - и стала она за атамана, отчаянную головушку.
Джон вовлекала ребят в такие круговерти приключений, что они про себя забыли - одна бесшабашная подруга была на уме, жди - дожидайся что завтра вытворит. Любка распивала с ними бутылочку-другую - человек состоятельный, рейки все ж на пилораме собственноручно грузила - и дальнейшее само катилось - ехало. То набег на чужой огород, а то просто попойка до упаду.
В зимнюю пору, когда мороз не дозволял долго шляться по улице, Любка нашла пристанище в женском общежитии ПТУ, где учились на счетоводов молодые инвалиды. По вполне понятным причинам сии обитатели не толклись в городковском клубе или в прочих людных местах, остерегаясь насмешек местных дураков, и Любке не приходилось бояться, что недоброжелатели выдадут ее истинный пол. Джон так втерлась в роль кавалера-залеточки, что свои парни чуть не запамятовали настоящее ее имечко, а уж девчонки в общежитии были готовы начать ухажера дележ. Но Любка обстоятельно выбрала себе сударушку и, уединяясь в темных уголках, тискала ее и лобызала на тайную потеху себе и братанам. А потом как-то попривязалась к инвалидочке, жалея ее, иногда начинала чувствовать себя неловко и пакостно. Но однажды была разоблачена и с позором вышвырнута разъяренными инвалидками и общежития...
Из узкого, стиснутого берегами, речного русла течение вытолкнуло лодку опять на чистый широкий плес, и впереди на высоком зеленом взгорке замаячили, забелели развалины церквей, пестрея багряно проломами в стенах.

- Монастырь! - Сережка завозился с веслом, пытаясь пристать к плотику у берега. - Мы тут с батей сколь рыбы перетаскали! И куда дальше плыть...
По берегу вилась еле заметная в траве тропка. От деревни у погоста уцелела тройка домов, да и те кособочились под провалившимися крышами, пугающе зияли пустой чернотой оконных глазниц. Тропинка, попетляв по улочке, заросшей бурьяном, уткнулась в загороду, обнесенную толстыми отесанными жердинами. Маленький ухоженный домишко в ней приветливо поблескивал окошечками в резных наличниках. Рядом, на лужайке, лепилось с пяток пчелиных ульев .
-Гад тут один живет! - кивнул Серега в сторону дома. -Буржуй недорезанный! Граф, говорят...
-Хрен с ним! Сядем тут! - опустила сумку Любка.
Предстояло управиться с целой батареей «мазуты», мутной, с радужными разводьями, закупленной на бренные останки Любкиного аванса. Вдобавок пить пришлось из одного стакашка.
Гуляки не заметили, как стемнело. С реки потянуло холодом, в мокрой траве нестерпимо заныли ноги. Винишко тяжело, дурью, ударило в головы, замутило, завертело в утробах, и все собутыльники, подрагивая, с отрешенными взорами, стали жаться спина к спине на более - менее сухом от росы бугорке. Набрать возле заброшенных домов хламу и запалить теплинку всем было невмочь, лень.
Один тихоня Сережка, дотянув из бутылки остаток вместе с мерзкими ошметками на дне, раздухарился - уж больно не давал ему покоя незнакомый остальным обитатель домика за изгородью.

- Он, сволочь, нас с батей под штраф подвел, рыбинспектор - доброволец, тоже мне! Не одну сеть, падла, изничтожил! - Серега, не в состоянии перебороть праведный гнев, засипел, завсхлипывал, еще б чуток и слезу пустил.
- Так вы б ему рога поотшибали! - откликнулась зло Любка, наблюдая за Валькиной рукой, воровато подлезающей Катюхе под платье. - Слабо, дак не вякайте!
- Нам? Слабо?! - вскинулся Сережка и, поднявшись кое-как, болтаясь из стороны в сторону, поправился к дому. - Эй, ты там! Трухлявый пенек! Выходи!
Серега наклонился, нашарил в траве камешек. Рассыпалось со звоном в окне стекло, все насторожились.
- Дома никого нет! Голик! - обрадовано крикнул Серега.
Голичок, приставленный к двери, он отопнул и, вжав голову в плечи, нырнул в темноту сеней.
- Поглядим , как гад живет!

Внутри дома прогрохотало - Серегу, видать, стреножила какая ни есть мебелишка. Через секунду тяжелый деревянный стул-самоделка, вынеся начисто раму, вылетел из окна на улицу. Следом - в полом проеме показалась озверелая Серегина рожа. Раскрутив перед собой вертолетиком лампадку на цепочке и отпустив ее, парень торжествующе взорал и опять унырнул в темное нутро избы, производя там ужасающий грохот.
Любка и Валька подскочили, как по команде , и понеслись на Серегины вскрики, начисто забыв про спутницу.
Кровь буянила, толклась в голове, кулаки зудели и чесались. Так, бывало, друганы сбегались потрясти в подворотне возле инвалидской общаги припозднившегося гуляку-студента, который после пары тумаков был готов отдать что угодно.
Серега, ухая, кромсал топором обеденный старинный стол, громоздившийся под образами в переднем углу избы. Любка с порога нацелилась на поблескивающий стеклянными дверцами посудный шкаф, звезданула его что есть силы подвернувшимся под руку табуретом и восторженно завизжала под звон осколков.
Вскоре в домике из вещей не осталось ничего целого, все было разбито, растоптано, исковеркано.
Любка сняла с божницы иконы и , деловито запихав их в сумку, вынесла на крыльцо.
- Идиоты, попадетесь на них, попухнете! - покачала головой, стоя у изгороди, Катя. - И счастья не будет.
Джон сердито зыркнула на нее, но иконы высыпала обратно за порог.

Опять стало скучно. Стемнело, вино допили, озябли. Лишь Серега никак не мог угомониться, бродил по задворкам.
- Пацаны! - радостный, выкурнул он из потемок. - Там банька натоплена и вода еще горячущая! Пошли греться!
К бане рванули напрямик через огородишко, но у двери, откуда несло ядреным запашком березового веника, затоптались.
Катька вдруг звонко, озорно рассмеялась и, оглядев малость подрастерявшуюся компанию, сдернула через голову сарафан. На приступке напротив двери она рассталась со всей остальной одежкой и, призывно махнув рукой обалдевшим ребятам, исчезла в жаром пыхнувшей, черной утробе бани.
- Да идите же сюда, вахлаки! Веничком попарьте, страсть люблю!
Валька и Серега, озираясь друг на друга, путаясь в штанинах, кое-как разделись и, прикрываясь ладошками, как на медкомиссии в военкомате, нерешительно пролезли в баню.
Катьку в кромешной тьме было не видно, ребята скорее угадали, где она есть. Пробрякала крышкой котла, зачерпывая воду, шваркнула ковшик на еще не остывшую каменку.

Пар заурчал, жгучей волной ударил по банщикам. Они тут же все трое, пригибаясь, сбились в исходящую потом кучу.
- На-ко, постегай! - Катька сунула в руки Вальке веник.
Парень молотил им от всей души то ли по Катькиной, то ли по Сережкиной спине - не разобрать, но, когда стало казаться, что грудь вот-вот разорвется от нестерпимого жара, как спасение, раздался около уха Катькин голос:
- В реку бы, мальчики! Айда!
Любку, скукожившуюся в своем джинсовом костюмчике на приступке у банной двери и клацающую от холода зубами, парильщики едва не пришибли дверным полотном. Поднявшись с земли, она долго еще посылала вслед удалявшимся в сторону реки трем белым фигурам, отчетливо видимым при свете выкатившегося из-за облака месяца, смачные матюги, потом, заслышав бульканье на речном плесе, истошный Катькин визг и довольный гогот парней, отвернулась и уткнулась лбом в стену, жалобно и беспомощно захныкав, как обиженный ребенок.
А вопли, визг, хохот разносились по ночной реке, дробились, рассыпались отголосками в мрачных монастырских развалинах. И на все пялились угрюмо пустые черные глазницы разоренного дома.