— Дед, а дед, а ты куда смотришь?
— Да на небушко смотрю.
— Чего там?
— А? Да вот, место себе приглядываю.
— Это как?
— А так. Помру, кости мои закопают, а душа-то на небо полетит. Вот и приглядываю, куда ей лучше-то. Чтоб не болтаться попусту.
Егорка поднял глаза, чтоб тоже «приглядеть место», и столкнулся с глубокой холодной синевой северного неба. Оно не показалось ему приветливым, даже совсем наоборот, — очень захотелось спрятаться. Егорка поежился, уже почти месяц стояло лето, но вечера оставались холодными.
— Дед, а дед, а чего, сразу что ль на небо? Здесь что ль не побудет, душа-то, сразу, что ль улетит?
— Сразу, — дед Игнат отвечал неохотно, видно было что внук отвлекает его от чего-то серьезного, — чего ей делать-то здесь. Намаялась. Давно уж просится. Кости держат, а то давно бы уж порхнула.
Дед засуетился, взял зачем-то хворостину, начал чертить что-то видимое только ему одному. Егорка жалостливо посмотрел на деда, отвернулся, опять посмотрел и решился:
— Не страшно тебе, дед, помирать-то?
— А? Помирать-то? Не, не страшно. — Дед неожиданно спокойно ответил на вопрос, — Молодой был — страшно было, а теперь нет. Перебоялся поди, натерпелся за жизнь-то. И в войну, и в голод. Терпелка сломалась. Я теперь, Егорка, ничего не боюсь, — вроде как даже похвалился он.
— А я, деда, боюсь, — признался Егорка. Он обрадовался, что дед наконец-то разговорился, — страшно как мертвых в землю закапывают. А ты, тоже что ль мертвый станешь?
— Я то? А куды ж мне деваться, и я стану. И то уж — пора. Засиделся. Никак Господь не приберет. А чего это тебя на такие сурьезные разговоры потянуло? Никак тоже помирать собрался?
— Ну тебя дед, еще придумаешь чего, — важно фыркнул мальчишка, повадками Егорка весь был в отца, хоть и не помнил его по малолетству.
Помолчали. По небу чиркнула звезда.
— Дед, а дед, а человек когда помирает, он что ль сны видит?
— Ить ты глупой какой! — дед начинал «серчать», тут недалеко и до подзатыльника, — Я ж тебе толкую — кости закапают, а душа-то на небо полетит, к Богу. А уж там, как Он рассудит.
— А ты не ругайся. Мне вот мамка не велит тебя ругать, я и не ругаю. А думаешь мне неохота…
Егорка осмотрелся по сторонам, как-будто боялся, что их могут услышать и шепотом спросил:
— А, Бог-то, Он где?
— А Он везде, — бросил дед, даже не глянув на внука.
Егорка нахохлился, как воробей под дождем, хотел было обидеться, да не стал. С дедом интереснее было разговаривать, чем обижаться. Он знал, дед добрый, хоть и ругается иной раз, да и треснуть может по макушке. Но это так, не всерьез. Всерьез он добрый. Однажды даже заступился за него, когда они с Колькой Свиридовым подрались «за дело». Что это было «за дело» они решили матери не говорить.
— А дядя Петр Селиванов, говорит что ты темный, и этот, как его, — пережиток.
— Кхэ, — дед аж крякнул, — это тебе Митька ихний сказал? Ну, так у них отродясь ума своего не было, всю жизнь по соседям собирали. А ты-то сам чего думаешь?
— А чего мне думать-то, — голос мальчишки дрогнул, в горле неприятно сдавило, но он быстро взял себя в руки, нахмурился и продолжил, — ты-то ничего не говоришь, а откуда ж мне знать, небось в школе не научат, — Егорка не удержался и все-таки зашмыгал носом, утерся рукавом куртки и отвернулся от деда.
— Небо-о-ось, — передразнил дед. Хитрые глаза молодо смеялись из-под мохнатых бровей, старик собрался было погладить выцветшую на летнем солнце макушку внука, даже вроде потянулся, но передумал.
Молча сидели, глядели в темнеющее небо.
— Дед, а дед, ты только скажи, а Бог-то, Он добрый?
Дед Игнат повернулся на вопрос, на него снизу вверх серьезно смотрели два серых глаза.
— Добрый, Егорушка, Он — добрый.
— Ну, тогда и я не боюсь.
Уже давно стемнело, в домах зажегся свет, слышно было, как в клубе громыхала музыка, смеялись люди. Мать Егора давно уж отчаялась дозваться их домой и теперь молча сидела у открытого окна, глядя на две темные фигуры едва заметные в звездном свете.
