Чуня

(Автор убедительно просит отличать речь «от автора» от речи и впечатлений лирического героя, а так же не воспринимать как оскорбление или пренебрежение некоторые неблагозвучные слова, имена и выражения. Мата в тексте нет.)

     Имени своего она не запомнила — малая ещё была. А потом её стали звать Чуня — хорошее имя, ласковое, как на такое не отзовёшься? А надоест, можно и поменять — Масяниху в прошлом году звали Машка. Только добавляли — «толстая», потому что была ещё одна. Сейчас Масяниха была совсем не толстая, а худая-прехудая, и Оська-Трипер говорил, что она скоро помрёт. Только зря переименовывали. Масяниху было не жалко — а чего жалеть, если она уже и так старая. Она Масяниху спросила: «Ты старая?». А Масяниха ответила: «Нет». И ещё много чего ответила, но Чуню не убедила, потому что проговорилась о своих сорока годах. Конечно старая. И кожа у неё красная и морщинистая — такая только у старых и бывает. «А сколько мне лет?»  — подумала Чуня.

     Из дома она не то, чтобы убежала, а так — ушла. Села на электричку и поехала. Сначала было интересно, а потом за окошком стало темнеть, и Чуня уснула. Слышала только сквозь сон, как колёса отстукивают и голос из динамика что-то ворчит. Так и проспала до конечной, пока её дядечка не разбудил. Хороший дядечка, и ангел над ним был тихий, печальный такой.

     Родителей Чуня забыла как-то сразу, а может, никогда и не знала. Знала, что такие бывают, но назначения их не понимала. «Если родители — мужик и баба, — рассуждала Чуня, - то Масяниха и Трипер, как родители. Я им отдаю хавчик и деньги, какие не успею спрятать, а они покупают бухло». Чуня вспомнила, как однажды попробовала водку, и во рту у неё погорчело, как тогда. «Нет, лучше без родителей совсем, — подумала Чуня. — Только скучно иногда».

      Ангелов Чуня видела всегда, сколько себя помнила. Только, когда маленькая была, не знала, как они называются. А этой весной в церкви грелась с другими бродяжками и увидела картину на потолке, где люди с крыльями. И так обрадовалась, голову задрала и давай орать: «Смотри, смотри, Масяниха, вон они! Только не настоящие, а нарисованные!». И только стала Масянихе втолковывать про больших прозрачных людей, как их братию из церкви попёрли. А всё молоденький вредный поп. Но Чуня его простила: во-первых, потому что согрелась, а во-вторых — ангел над ним стоял громадный, плечистый, как сторож Коля из котельной. Такого, попробуй, не прости.

     У Масянихи ангела не было, и слушать ей об ангелах было неинтересно. Но у Оськи-Трипера был. Маленький, захудалый, но был. И стоял он над тощей Оськиной фигурой рассеянный и малахольный, как сам Оська, когда только проспится. «Ну, и какой он», — спрашивал Оська, почёсываясь (весной их всех пробрала чесотка). «Такой же, как ты, только прозрачный», — отвечала Чуня. «А сейчас он чего делает?». «Ничего. На тебя смотрит». «А чего говорит?». «Да, ничего не говорит. С кем ему говорить? Не с тобой же, — сердилась Чуня. — Они с людьми не разговаривают, только между собой». «Ишь ты, — с ехидством удивлялся Оська, уже придумав подлый вопрос. — Ну, а что же мой с твоим не разговаривает? Так бы покалякали между собой? А? Чего молчишь-то? Или нет у тебя? Ну, Чуха, ты Чуха». Когда Оська-Трипер спросил её про ангела в первый раз, Чуня расстроилась: а вдруг и правда у ней самой его и нет. Вот было бы несправедливо. Но потом рассудила, что верно есть. Только как же его увидишь, когда он за спиной. И в следующие разы отвечала Триперу так: «Есть у меня. Он вот здесь стоит», — и показывала через плечо, тыкая пальцем воздух в надежде, не нащупает ли перьев. «Дура ты», — лениво отзывался Оська, теряя к ней интерес. «Сам дурак трёхнутый», — отвечала Чуня для порядка и на том разговор кончался. А в этот раз получилось неприятно, потому что вредный мужик спросил ещё, когда же она своего ангела увидит. Чуня подвигала бровями, но к чести своей нашлась: «А не скоро, — ответила она. — Вот когда состарюсь и умру, как Масяниха». Нет, она, конечно, хотела сказать не это — не то, чтобы как будто Масяниха уже умерла, а только ещё собирается. Но Масяниха не поняла и стала орать и лаяться очень обидно. А за что? Она же правду сказала — все знают, что Масяниха скоро подохнет. Только ей от этого никакой радости не будет, потому что ангела у неё нет и никого она не увидит. Всё это Чуня хотела ей объяснить, но Масяниху уже понесло — не остановишь. Чуня только сначала опешила, а потом стала слова запоминать — хорошо баба ругается, складно, аж заслушаешься. Нехороших слов Чуня знала много, но от хороших не отличала. Зато любила, когда говорили складно и с находчивостью.

     Летом к Масянихе с Трипером прибился ещё один мужик. Поначалу он показался ей ничего, но это оттого, что был невыпимши. А когда выпил, сидел на чердаке от всех поодаль и ангел его сделался какой-то серый, словно его тошнить будет. И чуднее всего, что ангел стал на неё — Чуню — смотреть. Да так, точно заговорит сейчас. Тихо, тихо, по стенке бочком Чуня подкралась к мужику, а ангел заволновался, головой замотал, крыльями — шасть! — будто улететь хочет. Но куда ему. Хотела его Чуня успокоить, да как назло увидела пивную бутылку, а в ней на дне ещё глоточек остался. Ну, что добру пропадать. Чуня бутылку хвать! А мужик только с виду был задумчивый. Он как увидел, что Чуня бутылку стырила, так ей двинул, что она только утром себя вспомнила. И, вот гад, было бы за что — бутылка-то почти пустая была. Очнулась Чуня — никого. Сквозь чердачное окно солнышко светит. И чувство странное: не помнит, как заснула, и почему на голом полу — напилась что ли? Встала, а внутри ломота. Пошарила вокруг, смотрит — жрачка осталась. А как наклонилась, в глазах у неё покраснело и больно стало, аж дыхание прервалось. Покряхтела она несколько дней, потом отошла. Но от приятелей решила уйти. Что она маленькая, чердака себе не найдёт? Да и лето — где хочешь спи.

     Потом её подобрали цыгане — это она сначала подумала, что цыгане, но оказалось, не цыгане — другие. Она ходила с ними по метро и спала в настоящем доме, где было полно народу. И ангелов было полным-полно, от этого казалось, что в доме совсем не протолкнуться. Хорошо было — весёлое лето! И в места они ходили всегда разные: то в метро по вагонам, то в городе возле магазина или возле дороги. Больше всего ей нравилось на перекрёстке — там они с девчонками между машин бегали. И весело им было: подбегут к машине и в окна заглядывают, будто просят. А сами внутрь смотрят, как оно там. Чаще ей доставалось бегать в паре с Мариам. Мариамка маленькая, чёрная, говорит что-то, говорит, а ничего не понять. И ангел у неё весёлый. Вот они и заприятельствовали. Это, конечно, не настоящая дружба — по-настоящему нельзя. Мариамка хоть и хорошая, но как что-нибудь стырить — не зевай. Поначалу Чуня её лупила — не сильно, по-дружески, но Мариамка не исправилась, всё равно воровала у неё из-под матраса мелочишку, которую Чуня ныкала «на потом». Но Чуня не сердилась. Мариамка была добрая — сопрёт у неё деньги, а потом всё равно делится. Ещё и своих даст. Нравилось ей смотреть, как Мариамка деньги у прохожих стреляет. Прицепится к богатой и давай её по руке гладить, и в глаза смотрит ласково. Сама Чуня так не любила. Противно ей было чужую бабу за рукав хватать. Попробовала несколько раз, но видно получилось неубедительно или выбрать не сумела подходящую. После лета Мариамка со своими уехала, а Чуня ещё осенью ходила ночевать на квартиру, пока её не выгнали.

     Чуня походила одна, а как холода ударили, захотелось к людям. Осень она жила в гараже-ракушке с собаками. С собаками ей было хорошо, потому что у Чернухи появились щенки. Чуня щенков любила по-настоящему. И Чернуху тоже любила. И огорчалась, что у собак нет ангелов. А вот если бы были, то какие интересно — собаки с крылышками? Никаких крылатых собак вокруг собак, конечно, не было. Вокруг них было сияние. Даже не сияние, а дрожание воздуха, как в жару. И, если гладишь Чернуху, то пальцы сначала входят в густое упругое тепло, а потом только в шерсть. А от собачьего живота было жарко. Чуня однажды попробовала сосать молоко из Чернухиного живота, и та дала. Молоко было невкусное, и щенки возились и наступали лапами ей на голову, и лизали её, и морды у них пахли солёно — слёзками.

     На свалке, куда её привели новые знакомые, её подержали немного — самое начало зимы. Жили там сытно, но как-то не так, как Чуне нравилось — не по-цыгански. Чуня же на беду свою была ещё с характером. В общем, погнали её. Снарядили на зиму дырявым пальто и длинной шапкой, которую сначала надо было скатать, как чулок, потом только надевать. По-честному, может, и не прогнали бы её, да Чуня не удержалась — стала рассказывать народу про ангелов: у кого, да какие. Но публика попалась — не Оська-Трипер, талантов не оценила. Выперли, одним словом, дубьё стоеросовое. Пришлось до города идти по шоссе. Шла и обиды свои в мыслях вымещала. И так ей было досадно, что не заметила, как схолодало. Заметила только, когда жрать захотела. А тут ворона с дерева — хлоп! — сидела, сидела и упала с ветки. Чуня не поленилась, слазила в ботиночках в сугроб, посмотреть, годится ли на что-нибудь дохлая ворона. Птица была холодная, заледенелая, видно замёрзла уже давно, а свалилась только сейчас. Чуня подёргала её за бурые скрюченные лапы и подумала, что потом отдаст Чернухе. Засунула под пальто. От вороны ещё холоднее стало. Хорошо, до города уже близко было. А город хоть и близко, да далеко. Вроде, вот он — огонёчками горит, а дойди до него. Только Чуня дошла. Остаток дороги, как на крыльях летела (видно, ангел помогал). Уже и холода не чувствовала. Так озябла, что, не выбирая, в первый попавшийся магазин зашла — обогреться и чего-нибудь из еды спереть. Села Чуня между стеклянными дверьми, где тёплый ветер дует, и отошла понемногу. А в голове звон тонкий, как музыка, и от голода прям трясёт. Заглянула в зал, и чуть не заплакала от досады — магазин оказался не самообслуживание, в таком ничего не потыришь. Постояла, помялась. Может, и решилась бы на что, только видит, мужик-охранник прямо к ней двинул. А ангела над ним нет — как поймёшь, что за человек. Ну, и дунула из магазина. Хорошо, метро было близко — по морозу не бежать. Юркнула в тепло и повеселее ей стало, и голод немного забылся.

     К метро Чуня была привычная. Знала, пока мужик станции объявляет — едешь к центру, как станет баба объявлять, значит на край города. Доехать до кольцевой, а там просто. Послушала — мужик. Чтобы время зря не терять, по вагонам пошла. Но на втором уже вагоне так устала, что ноги стали подкашиваться. По вечернему времени подавали плохо. Да тут ещё ворона из-под пальто упала и на неё пассажиры запялились. Села Чуня на скамейку и так ей смешно показалось: вот, едут люди и все на коленках у ангелов сидят, как маленькие. А с виду важные такие и на ворону её осуждающе смотрят. Так с вороной в руке и доехала до своей остановки. Думала сначала оставить, может, в вагоне, но жалко стало. И Чернухе гостинец как-никак. Подумала о Чернухе и так ей захотелось к собаке прижаться, что не могла дождаться, как увидит её.

     Было совсем темно и снег хрустел. Чуня поплелась к гаражам, чувствуя, как на руке, в которой ворона, быстро замерзают пальцы. «Ничего, — думала Чуня. — Здесь недалеко — не успею совсем замёрзнуть. Я же не ворона». Нести ворону было тяжело. Птица была большая, и если сгорбиться, то воронья голова волочилась по снегу. В темноте Чуня нашла собачий гараж и стала стучать ногой в стенку, чтобы разбудить Чернуху. Но изнутри никто не отзывался. А нога в ботинке была бесчувственной и тяжелой. Чуня оставила ворону и, опираясь локтем на металлическую стенку, стала обходить гараж, увязая в снегу. «Чернуха, Чернуша», — звала она. И уже почти испугалась, что собаки нет, когда услышала из гаража тихий скулёж. «Чернуха, это я», — прошептала Чуня. Снег зашевелился и под гаражом открылся небольшой лаз, из которого показались лапы. «А в пальте-то я и не пролезу», — подумала Чуня. И уже бездумно стала разгребать руками снег, расширяя темноту, из которой ей навстречу пробиралась собака. Чуня сунула в нору ледяную птичью тушку, а потом полезла сама. Пальто мешало. Но собака тащила её к себе, в кромешную темноту. И Чуня слышала звериное дыхание и чувствовала, как горячий большой язык слюнявит её лицо. Она прильнула к собаке. А потом холодно быть перестало и такая дрёма приятная навалилась. Рядом Чернуха хрустела, перегрызая тонкие птичьи кости. И Чуне снилось, что она видит себя со стороны, а потом и вовсе сверху. И никакого ангела с ней не было. «Ну, вот, — подумала Чуня. — А где же мой ангел?». «А я здесь», — ответил Ангел. И улыбнулся.