Бабушка Пелагея из Тынхэ

Открытка

Откуда взялась в Австралии эта дореволюционная открытка, кто нам принёс? Свято-Успенский кафедральный собор в Омске. Бабушка Пелагея, разглядывая её, говорила:

— Снесли, наверное. Я не доживу, а вы должны: перебесится Россия коммунистами, и храмы опять начнут строить.

И ведь точно сказала. Была в ней прозорливость... Никогда не забуду тот день. В пятьдесят третьем году вышли с ней утром, мне надо было лошадей напоить, убрать за скотом, за овцами... Это Маньчжурия, Трёхречье, деревушка Тынхэ. Ни радио, ни телефонов. День ужасный — холод, пронзительный ветер, тяжёлые низкие облака... И как буря в небе, сумасшедший ураган — что-то жуткое в вышине... Облака крутит, ворочает, ветер гонит их друг на друга... И кажется, вот-вот обрушится на землю низкое небо, придавит свинцовой тяжестью... Страшный день...

Бабушка поглядела и говорит:

— Ну, внук, нутром чувствую, сегодня тиран подох!

Два раза повторила. Было это пятого марта... Дня через два или даже позже до нас дошло известие о смерти Сталина.

В 1992 году мы с родным братом Петькой совершили путешествие из южного полушария в северное. Сначала поехали в Маньчжурию, а потом в Россию — в Забайкалье и Омск. В Омске спросил про Свято-Успенский храм. Я открытку с его видом с собой взял. Вот этот, спрашиваю, где у вас? Тётка пожала плечами, не знала. Двоюродный (по отцу) брат Павел повёл в сквер с фонтаном, в пяти минутах ходьбы от его дома.

— Вот здесь, — показал, — был Успенский собор!

— Даст Бог, — говорю, — и восстановят.

— Не знаю, брат. По всей стране почти за каждый уцелевший храм драчка идёт — власти не хотят возвращать епархиям! А ты — «восстановят». В нашем Казачьем соборе по сей день Органный зал... Тараса Бульбы на них нет. В православном храме играет католический орган...

Второй раз я приехал в Омск 2005-м, в декабре. Специально решил зимой, в Австралии одно название, а мне хотелось настоящую увидеть — со снегом, морозами. Как в Трёхречье. Петьку звал, он отказался, а я поехал. Павел встретил и ещё по дороге из аэропорта в такси доложил:

— Успенский храм восстанавливают.

Вечером повел на стройку. У котлована под открытым небом шла служба. Служил митрополит Омский и Тарский Феодосий, ему помогали два священника, как положено, пел хор. Мы присоединились к молящимся, человек тридцать стояло...

— Каждый вечер в любую погоду, — пояснил Павел, — дождь, снег, камни с неба — служба.

Справа от нас стояла женщина с иконой в руках. Я сразу в толк не взял. Стоит и стоит, что тут, казалось бы, удивительного. Только второй раз глянув, глазами захлопал: без варежек икону держит. Мне в перчатках на меху (Павел позаботился) холодно, она голыми руками... Мороз градусов двадцать.

Вдруг женщина поворачивается:

— Подержите, пожалуйста.

И протягивает мне икону. Я перчатки сбрасываю, думаю, она без варежек, я, мужчина, буду позориться... Беру икону, и Бог ты мой, тёплая... Мороз, а от иконы тепло... Потом-то, как служба окончилась, расспросил... Икона священномученика Сильвестра, архиепископа Омского и Павлодарского, с частицами его мощей. Сильвестра зверски замучили в застенках ЧК в 1920 году. Руки прибили к полу гвоздями, жгли тело раскалёнными шомполами, пронзили раскалённым шомполом сердце. В 2011 году, будучи в Омске, приложился к раке с его мощами в Свято-Успенском храме и заказал панихиду по рабе Божьей Пелагее. Дорогой моей бабушке.

...В детстве в Тынхэ бабушка по воскресеньям зажигала лампаду перед иконами, вставала на молитву и ставила нас с Петькой (он старше меня на полтора года) у себя за спиной, сначала двоих, потом сестру Полю, как подросла. Бабушка читала вслух «Отче наш», дальше молилась молча. С нас требовала, чтобы крестились вместе с ней. Губы у неё шевелились. Иногда молилась долго. Казалось, забывала про нас, уходила в молитве далеко-далеко. В это время мама, если не было поста, блины пекла (всегда тоненькие-тоненькие!) или пирожки с мясом жарила. Всё вкусное... Рукодельница была исключительная. А пироги с капустой!.. Каково стоять на молитве, когда запахи из кухни слюну вышибают? Маемся. Откровенно маемся. Смерть как пирожков захочется. Брат мой и сейчас, в семьдесят четыре года, непоседа, мальчишкой — вьюн вьюном. За спиной бабушки мог и покривляться, рожи покорчить. Бывало, шепнёт мне:

— Неужели и вправду столько молитв знает или одно по одному повторяет?

Наконец, после бабушкиного «Аминь» идём есть. За столом бабушка за хозяина. Поедим, встанет, мы за ней, прочитает молитву, поблагодарит Бога, перекрестимся... Пыталась передать застольные бразды правления Петьке, когда он повзрослел, Петька отказался:

— Давай, уж ты молись!

Конечно, мы выжили за счёт бабушки. Отца ребёнком не помню, в 1945-м СМЕРШ забрал его в советские лагеря. Увидел отца через сорок шесть лет. Он приехал в Австралию доживать. И ничего не ёкнуло у меня, не сжалось — чужой человек...

Расстрел

В Китае первого октября бабушка вела нас на место расстрела... Помянуть, постоять у могилы... Я родился в деревне Тынхэ, которую основали родные братья моей бабушки — Пётр и Филипп Госьковы. Это была вторая Тынхэ. Первая стояла семью верстами выше по реке. В ней, по рассказам бабушки, было около восьмидесяти дворов. Беда нагрянула первого октября 1929 года. Рано утром бабушка поднялась коров доить. Хозяйство с мужем забайкальским казаком (Первую мировую служил на Кавказе) Павлом Артемьевичем Баженовым имели крепкое: сорок дойных коров, двенадцать запряжных лошадей, двенадцать ломовиков. Поднялась затемно, как первые петухи пропели, столько коров одной подоить. Вышла во двор, смотрит, идёт по улице родной брат моего деда, тоже Павел Артемьевич. Уздечка в руках. Повелось у них в роду двоих сыновей называть одним именем. В некоторых семьях забайкальских казаков было такое. Для различия, кто есть кто, моего деда, он старший, звали Большой, второго Павла — Малый. Оба Павла в 1921 году ушли в Трёхречье, в Забайкалье остались их брат и сестра — Никанор Артемьевич и Анна Артемьевна. Младшие в семье. Что с ними стало — не знаю.

Бабушка спрашивает:

— Куда, Малый, пошёл?

— За лошадьми. Спутал их за горой, а нужно за поделочным лесом съездить, с однова и ягод наберу.

Перебросились словами, Павел Артемьевич ушёл, бабушка подоила одну корову, вторую и только под третью села, как раздались выстрелы...

В 1919 году бабушкиным родным братьям Николаю и Семёну Госьковым, они ушли из Забайкалья от Гражданской войны, приглянулось место для деревни на берегу Тынхэ. Дикий, безлюдный край. Вкопались в землю. Построили первые бараки. Сверху четыре бревна, окошечко. Вместо стекла бычий пузырь. Стали жить. Скота, лошадей с собой пригнали... К ним присоединились другие казаки... Так была основана первая Тынхэ. В 1929 году во время краткосрочного конфликта Советского Союза с Китаем в Маньчжурию вошли советские части, а в Трёхречье нагрянули каратели. Зверствовать начали с деревень на Аргуни, потом углубились на китайскую территорию...

Заходя в Тынхэ, каратели принялись стрелять. Для устрашения и для собственной храбрости. Прекрасно понимали, куда пришли. Казак в каждом доме. Каждый воевал. Если не в Первую мировую, то в Гражданскую точно. Кто у белых, кто у красных, винтовку, шашку в руках умеют держать. Стреляли каратели поначалу в воздух, грозно заявляя о себе...

У бабушкиного брата, Семёна Ивановича Госькова, лошадь под седлом стояла, куда-то ехать собирался... По рассказам бабушки, он всегда ходил в казачьей форме, высокий, стройный. При первых выстрелах вскочил в седло... В соседях у него жил двоюродный брат Алексей Николаевич Госьков, георгиевский кавалер, ему в Первую мировую войну император Николай II лично именное оружие вручал за героизм. Семён Иванович крикнул брату:

— Садись сундалой!

Вдвоём, значит. Они на одной лошади поскакали. Каратель заметил беглецов, выстрелил. Пуля попала Семёну Ивановичу не в сердце, выше. Он упал и говорит Алексею Николаевичу:

— Убегай, брат.

Тот не смог:

— Нет, ты же из-за меня остался.

Успели ускакать из деревни три казака и один тунгус. Убежали Инокентий Екимов, Андрей Бронников и ещё один казак, запамятовал фамилию. Пули карателей их не достали.

Деревню казаки основали на солнечной стороне, у горы Харахашун, стоявшей подковой. Речка Тынхушка рядом. В разливе — метров двадцать шириной, а как вода спадёт — метра три в русле. За деревней озеро, метров сто в диаметре. По берегу били ключи, из них брали воду. Озеро соединялось протокой с Тынхушкой. Тунгус и трое казаков, все, кому удалось уйти под пулями карателей, поскакали в сторону протоки. Тунгус только миновал её, как под ним подстрелили лошадь... Везло тунгусу в тот день. Вовремя рано утром поднялся уезжать из гостей, и конь, когда раздались первые выстрелы, стоял под седлом, и пуля не в него, в коня угодила. Рухнул конь, и снова удача не отвернулась — не успел тунгус испугаться, к нему подбежал Гнедко — казачий конь моего деда Павла Артемьевича. Заржал, ударил нетерпеливо копытом... Он пасся у протоки, услышал стрельбу, увидел всадника в беде... Тунгус вскочил на него, вцепился в гриву, через Тынхушку вплавь переправился и ускакал в горы.

Командовал карательным отрядом Мойша Жуч. Человек тёмный. В Гражданскую как-то ухитрился служить у барона Унгерна. Унгерн не переносил евреев, Жуч сумел втереться в доверие. С карательным отрядом, набранным сплошь из бурят, уничтожал казаков. Жучу было всё равно красных или белых казаков изводить... Проводил операции по озлоблению населения. Переодевались в красных и нападали на деревни, дескать, вот что коммунисты делают. В сущности, как оказалось, работал на красных. Был в Маньчжурии разведчиком-чекистом после Гражданской. Появлялся в Харбине, подолгу жил в Хайларе, его там многие хорошо знали, не представляя, что за зверь скрывается за этой личиной.

Мойша Жуч носился по Тынхе на лошади, кричал, угрозами сзывая всех:

— Выходите, не то гранату брошу!

Бабушка бежала по двору, когда к их воротам подошла невестка Клавдия Сергеевна — Ивана Матвеевича Госькова, троюродного бабушкиного брата жена. Была она дочерью Сергея Афанасьевича Таскина, члена Государственной Думы второго созыва от Забайкалья. В Гражданскую он состоял главой Правительства при атамане Семёнове. Клавдия Сергеевна сказала бабушке:

— Моська Жуч, сволочь, чуть не сбил меня! Летит на лошади по улице!

Жуча Клавдия Сергеевна знала по Хайлару.

Всех мужчин сгоняли к срубу строящегося молочного завода. Два молочных завода работали, казаки строили третий. Скота в Тынхэ держали по многу, молоко шло на переработку. Мужчин сгоняли к срубу, а женщин — к озеру. Заместителем командира карательного отряда был Клавдий Михайлович Топорков. Наш родственник в сватовстве. Его родная сестра Наталья Михайловна была за Иваном Кулаковым. Кулаковы родственники Бородиным, мой родной дядя Федя был женат на Бородиной. Топорков узнал, как проехать к сестре, поскакал к ней и честно сказал, с чем пришёл их отряд. Наталья Михайловна упала на колени, со слезами просила пожалеть мужа.

— Мужа не могу, спасай себя и детей! — Топорков бросил ей три отреза материала (каратели повсеместно занимались в Маньчжурии грабежом), пришпорил лошадь и поскакал к срубу, куда сгоняли казаков.

Он подлетел к Жучу, осадил коня и решительно бросил:

— Оставим женщин и детей!

На что тот грозно возмутился:

— Приказ — от мала до велика!

Казаки, оставшиеся в живых, рассказали о том споре командира и заместителя. Подкорытов остался живой, дед Волгин, Федя Баженов — подросток, а Иван Матвеевич Госьков умер в больнице... Топорков повторил три раза:

— Оставим женщин и детей!

Жуч категорически возражал. Топорков с перекошенным лицом схватился за гранату, что висела на поясе:

— Оставим женщин и детей!

Жуч сверкнул глазами:

— Ты ещё пожалеешь об этом!

В конце тридцатых Топоркова расстреляли как врага народа.

Бабушка Пелагея, переговорив с Таскиной, заспешила в бараку (у нас говорили так — барáка) к мужу. Скомандовала Павлу Артемьевичу и работнику Сашке (не из нашей деревни) лечь на нары и потниками их накрыла.

Предупредила: не выходить!

Сашка, парень небольшого ума, через пару минут вылез:

— Есть хочу!

И пошёл. Высунулся из бараки, но услышал выстрелы и назад, а мимо Жуч на лошади. Кричит:

— Выходи, хозяин, не то гранату брошу!

Бабушка ему:

— Никого нет, хозяин ушёл!

Жуч:

— Как нет?! Выглядывал!

Бабушка Сашке:

— Вышел, так иди!

Тот забасил:

— Не меня зовут, хозяина!

Остался жив, а дед ушёл к срубу. Согнали туда восемьдесят казаков и повели за деревню. Бабушка за ворота вышла, колонна мимо идёт, дед впереди. «Стою, — вспоминала, — надеюсь, обойдётся, но сердце подсказывает: быть беде». Дед попросил у бабушки:

— Дай рукавицы.

Не верил в худшее. Бабушка метнулась в бараку, схватила овчиные голышки (шерстью вовнутрь), передала деду.

Гонят каратели казаков, торопят «быстрей-быстрей», раненный Семён Иванович Госьков и дед Мунгалов (на костылях, потерял ногу в Первую мировую войну) начали отставать. Семён Иванович обессилел от потери крови, стало плохо, дед Мунгалов попытался поддержать, оба упали. Каратели подскочили и штыками закололи обоих.

Казаки, увидев скорую расправу над станичниками, поняли, хорошего ждать нечего. Во главе колонны шёл полковник Аникиев, а сзади — георгиевский кавалер Алексей Николаевич Госьков, бабушкин двоюродный брат, крестник моего прадеда Ивана Никитича Госькова. Казаки начали перешёптываться: что-то на сходку не похоже... Созывали их на сходку, дескать, собрание, казачки, проведём, поговорить надо. Казаки перешепнулись, договариваясь наброситься на карателей. Хоть те и кричали «разговоры прекратить», Аникиев передал: он скомандует впередиидущим, а Госьков — тем, кто сзади... Сопровождало колонну человек, может, тридцать карателей, на лошадях, с винтовками. Накинься казаки, навались разом, сдёрнули бы из сёдел... В середине колонны шёл старик Волгин и надо было ему вылезти:

— Так нас же на сходку позвали!

Старческая осторожность и какая-то детская наивность внесли сомнения среди казаков. Они прекрасно понимали, начни заварушку, пощады не будет. Если даже и удастся одолеть карателей, многих казаков положат... У красноармейцев винтовки, гранаты, лошади... Замешательство обернулось потерей момента для атаки... В их распоряжении всего-то минут пять и было, а как вышли в отпадок, стало яснее ясного... Аникеев бросил в сердцах:

— Дождались, твою мать!

В отпадке стояла группа карателей с пулемётом.

Жуч дал команду казакам сесть. Кто-то из них крикнул:

— За что расстреливать? С Советским Союзом не воюем! Живём мирно!

Жуч расплылся в довольной улыбке. Тоже побаивался, знал, не с мужиками от сохи дело имеет, с профессиональными военными. Но всё сложилось вон как удачно, ни одного выстрела в сторону его бойцов. Жуч из седла бросил казакам:

— Знаем, какие вы мирные! Вы же ненавидите советскую власть! Вам только дай! Сразу достанете оружие! Сплошная контра!

Оружие у казаков было. Что за казак без него. Из России привезли и тайно закопали. За двором моего деда, Павла Артемьевича, сделали схрон. Стоял сенник, а под ним оружие. Бабушка перед самой смертью рассказала. Ей одной из всех женщин деревни доверили. Знали, никому не скажет. Шестьдесят лет молчала. С двадцать первого по восьмидесятый год. Закопано было, как она говорила, в военных ящиках. Станковый пулемёт, винтовки, шашки. «В корзинах были бомбы». Наверное, гранаты имела в виду. С чем пришли, всё закопали. По сей день лежит там.

Жуч закричал:

— Огонь!

Пулемёт заговорил и тут же смолк. Заело. Две-три пули вылетело, и перекосило ленту. Ни туда, ни сюда. В невинных стрелять и Бог не позволил. Будто бы давал последнюю возможность карателям опомниться. Да куда там, кровью безоружных они были порчены в пограничных деревнях на Аргуни. Там зверствовали, не жалея ни грудных детей, ни женщин, ни стариков.

Жуч дал команду стрелять из винтовок. Мой дед, Павел Артемьевич, был в первом ряду, пуля вошла прямо в сердце. В пятом ряду сидел Подкорытов, герой Первой мировой, под расстрелом был в Гражданскую. Красные никак не могли взять городок. Озлобились и, когда ворвались, защитников принялись поголовно уничтожать. Одних порубили шашками, Подкорытов попал в плен. Подогнали их группу ко рву и начали расстреливать. Ставят по пять человек... Было уже сумеречно. Подкорытов упал перед пулей. «Над головой, — рассказывал мне, — прошла». Расстрельщики, закончив своё дело, спустились в ров, добивать, но не заметили прикидывающегося мёртвым казака. Ночью Подкорытов выбрался из рва и ушёл.

В Тынхэ тоже упал перед пулей. А каратели пошли добивать и мародёрствовать. Снимали венчальные кольца, перстни. Подкорытова, как и сбежавшего тунгуса, угораздило приехать накануне в гости в Тынхе. Жил с семьёй в Хайларе. Мойшу Жуча, того в Хайларе звали Моськой, хорошо знал, как и тот его. Мойша увидел золотой перстень на мизинце Подкорытова, наклонился, начал снимать. Да не первый раз мародёрствовал, опыт имел солидный, знал — с живого пальца или с мёртвого сдёргивает. Выругался в мать:

— Ты ещё живой, сукин сын!

Оскалившись, выстрелил в рот казаку из нагана:

— Получи, собака!

Наверняка хотел прикончить. Кипящая злоба к опасному свидетелю подвела, рука дёрнулась, пуля пошла не в мозг, в щёку, и под углом, ближе к уху, вышла...

Таких глаз, как у Подкорытова, я за семьдесят лет жизни ни у кого не видел. Долго в них не посмотришь. Смерти два раза в упор глядели. Не в атаке, а в упор, когда, казалось бы, всё — конец, нет спасенья. Глубоко посаженные, проницательные... На тебя смотрят, и хочется скорее отвести взгляд, а не можешь... Я учился в школе в Хайларе, мой друг Вася Чекаркин жил у Подкорытова, комнатку занимал. Я когда смотрел на Подкорытова, лица не видел — только глаза. Сам он среднего роста, в спине прямой, волосы светлые, ни одного седого. Всегда серьёзный. Георгиевский кавалер. Хорунжий. Было у него хозяйство, скот держал. Дочь в пятидесятых годах уехала в Швейцарию, он года через два перебрался к ней. В Швейцарии умер в доме престарелых.

Жуч выстрелил в рот Подкорытову и боковым зрением заметил, как дёрнулась рука казака, что лежал рядом с Подкорытовым — доходил бедняга. Жуч развернулся к нему, удостовериться, что тот готов, и увидел ещё одного знакомого — Ивана Матвеевича Госькова, троюродного бабушкиного брата, он с золотой медалью окончил гимназию в Хайларе. Госьков был легко ранен в ногу. Жуч выхватил у карателя винтовку, шагнул к Госькову, вонзил штык в живот и с остервенением провернул два раза. И этот свидетель ему был не нужен.

Иван Матвеевич жил в Тынхэ, учительствовал. Молодой, всего год как женился на Таскиной...

Похороны

Первыми к месту расстрела пришли бабушка Пелагея с соседкой бабушкой Мусорихой на следующее утро. Ночью, боясь карателей, все женщины с детьми ушли из деревни за реку. Ночевали у зародов, стожков. Только моя бабушка да бабушка Мусориха остались в деревне. Утром они вдвоём пошли к месту расстрела, но не по низу, как вели каратели мужчин, а через гору Харахашун. И увидели малого Павла, дедушкиного родного брата. Тот столкнулся с карателями, когда пошёл за конём. Красноармейцы задушили казака. С дьявольским вывертом задушили... Были среди карателей знатоки-палачи. Руки связали, удавку верёвочную на шею накинули, вторым её концом ноги со спины связали и подтянули их к шее (верёвка получилась, как тетива лука). И бросили на поляне — души себя, казачок... Сколько бедняга мучился? Бабушка рассказывала: он выбил траву до земли в круге метров пять в диаметре... Пытался ослабить натяжение верёвки, ну и вертелся на животе, боку. Ногтей не осталось — выломал... Бросив его умирать, каратели спустились с горы и, стреляя, начали охватывать с трёх сторон деревню... Павел Артемьевич оказался первой жертвой казаков Тынхэ...

Бабушка как увидела побоище — в глазах потемнело. Лежат мужики, кто на спине, кто скрючившись. Был среди карателей тунгус, он, добивая казаков, перерезал горло... Мусориха закричала... Они по росе пришли. Бабушка в поисках своих пошла между убитыми, под ногами хлюпало, роса перемешалась с кровью...

Подкорытов и дед Волгин (его и пуля не задела, и карателей сумел обмануть, прикинувшись убитым) могли ночью уйти из отпадка, но побоялись, вдруг красноармейцы караулят, остались среди убитых. Федька Баженов, молодой парень, был тяжело ранен. Иван Матвеевич Госьков (рана от удара штыком в живот была страшной) стонал, то приходил в сознание, то терял его...

Бабушка нашла мужа. На груди у Павла Артемьевича расплылось кровавое пятно. И маленькая дырочка... Положила руку на лоб, холодный...

Маме в 1929-м исполнилось десять лет, брату её Алёше — одиннадцать. Мама, прибежав с братом и другими женщинами на место расстрела, поначалу воспринимала происходящее, как сон. Сознание отказывалось верить, что отец убит, дяди мёртвые. Лежат в крови... Женщины заголосили... Одна душераздирающе кричит, другая в исступлении волосы на себе рвёт, кто-то сидит в невменяемом состоянии. Маленькие дети понять не могут, гладит малыш по голове отца... Клавдия Сергеевна Таскина как увидела мужа Ивана Матвеевича Госькова, так и повалилась без памяти... Мать Ивана Матвеевича от вида страшной раны на животе сына растерялась, не знает, что делать. Бабушка ей:

— Запрягай тройку, вези в Хайлар, в больницу!

Бабушка, сильной воли человек, начала отдавать женщинам распоряжения. По русскому обычаю следовало обмыть покойников, обрядить в чистое бельё, могилу выкопать. Настояла, хоронить здесь же, в братской могиле, не на кладбище. Могилу копали подростки и женщины. Сына Алексея бабушка отправила домой за лошадью, воду возить. На телеге в двух бочках возил с родника. Мама подавала воду, Алексей носил, бабушка обмывала покойников. Она обмыла семнадцать покойников: двенадцать своих, пятерых, помогая другим женщинам. Хоронили без гробов. Оборачивали тела в простыни, скатерти, что было у людей.

Физически бабушка была крепкая женщина. Она и в семьдесят пять лет с ходка (телеги на железном ходу) брала мешок картошки перед собой и несла... Бабушка носила покойников, укладывала в могилу... Прочитала молитву, прежде чем отдать команду закапывать могилу.

Памятник установили через несколько лет. Он представлял из себя чугунный крест на каменном постаменте. С четырёх сторон постамента железные плиты с фамилиями расстрелянных. Китайцы в культурную революцию памятник снесли. Могила в 1992 году, когда мы приехали туда с братом Петькой из Австралии, была ещё различима. По периметру шла канавка. По рассказам бабушки глубина могилы — метр с небольшим. «Мои, — говорила, — лежат в правом углу». Фамилии всех наших родственников были написаны на одной плите. Перед отправкой в Австралию, в 1963 году, мы приехали в отпадок всей семьёй. Постояли у памятника, положили цветы. Бабушка прогнала нас:

— Идите, я поплачу.

Мы отошли, она встала на колени перед плитой с фамилиями родственников. Долго стояла. Потом поднялась, обошла могилу и опять опустилась на колени в той части, где муж, братья похоронены.

В 1992-м не было ни креста, ни плит. Только камни от постамента валялись тут и там. Памятник китайцы трактором столкнули. Из камней я выложил на могиле восьмиконечный крест. Нарвал цветов, положил.

Мы были втроём из Австралии, я с братом и Василий Госьков. Наняли знакомого китайца, Алёшку Ху До Чана на газике. Съездили на место первой Тынхэ. Примерно определили с Петькой место, где свой арсенал казаки зарыли. Ориентировались на озеро и ров. Бабушка говорила, что к озеру надо встать спиной, а ко рву лицом, чтобы он оказался по прямой. Определили, где стояли бараки дедушки и его друга дедушки Мусорина. Тот остался жив. Когда каратели, войдя в деревню, начали стрелять, в ров уполз и отсиделся. От бараков ямы ещё различались. Я прикинул, где стоял сенник, под которым оружие зарыли. Будь металлоискатель, нашли бы точно. Китайцам, конечно, ничего не сказали.

После расстрела

Ивана Матвеевича Госькова довезли живым до Хайлара. Всю дорогу, приходя в себя, повторял: «Не забудьте, командовал отрядом, собственноручно расстреливал, добивал Мойша Жуч». Терял сознание, и как только оно возвращалось, снова и снова твердил о Жуче. Умер на операционном столе. Хирург не успел приступить к операции. Похоронили в Хайларе. Умница, золотой медалист, его весь город знал, и весь Хайлар хоронил.

Каратели после расстрела ушли, угнали часть лошадей, что спутанными паслись в окрестностях Тынхэ. Сбили замки с железных пут и угнали. У бабушки осталось пять лошадей. А Гнедко только через год вернулся. Бабушка долго не знала, что он спас тунгуса. Когда я учился в Хайларе, у меня был друг Вася Тюкавкин из Чанкыра. На карте одной видел написано Цанкыр, но мы говорили — Чанкыр. Васиного отца, Зиновия Васильевича, каратели попросили показать дорогу из Чанкыра в Тынхэ, он повёл, не подозревая, кто его использует провожатым. На Чанкырский хребет поднялись, оттуда рукой подать до Тынхэ, надобность в проводнике отпала. Изрубили его на куски. Вася мне и рассказал в подробностях, как тунгус убежал от карателей на казачьем коне. Это был наш Гнедко. Тунгус жил в Чанкыре.

Отряд карателей после Тынхэ вернулся в Чанкыр, там они сколько-то казаков расстреляли, многие убежали. Затем отряд отступил в Советский Союз. Мойша Жуч почему-то остался в Маньчжурии. Или чего-то боялся, или, выполнив одно задание по уничтожению казаков, получил другое, дальше работать советским агентом среди русской эмиграции. Объявился в Харбине. Да на чём-то прокололся, китайцы схватили его. Клавдия Сергеевна Таскина оказалась главным свидетелем участия Жуча в карательных операциях. На неё оказывалось мощное воздействие, пытались убедить, мол, ошибается, в Тынхэ видела похожего человека. Устраивали экзотические опознания. Жучу брили голову, переодевали в монаха, но Клавдия Сергеевна узнавала карателя во всех видах.

Моя прабабушка, Татьяна Васильевна Госькова, в девичестве Нероманова, пыталась отговорить Клавдию Сергеевну: «Оставь, это злые люди, они что-нибудь сделают с тобой!» Клавдия Сергеевна, верная памяти расстрелянного мужа, воспитанная в благородных традициях, ни за что не соглашалась прекратить доказывать на Жуча. Мировая общественность узнала о расстреле в Тынхэ, и просто так дело замять не могли. Тогда еврейская община Харбина или советские (вполне возможно — и те, и другие) придумали коварный план. Действовали сродни палачам, что не сразу, накинув удавку, задушили Павла Артемьевича Баженова, а натянули его, как лук. Вот и здесь, нашли еврея, который подъехал с сердечными чувствами к Клавдии Сергеевне, начал ухаживать за ней. Денег не жалел. И замутил голову женщине. Умная, а повелась на обман, не смогла раскусить подлеца. Поверила и согласилась выйти за него замуж. Он устраивает жене шикарное свадебное путешествие в Японию. Отправились в первом классе на океанском лайнере. В ближайшем японском порту «муж» с деньгами и паспортами исчез.

Японцы в 1932-м оккупировали Маньчжурию, это произошло годом раньше. Бабушка хранила фотографию Клавдии Сергеевны, и в Австралии в 1963 году, почти сразу по приезду, настояла обратиться в японское посольство. Я сделал запрос, приложил фото, которое японцы затеряли и не дали никаких сведений. Несколько раз ходил, бесполезно... Вот так сломали женщине жизнь... Что стало с Жучём — неизвестно...

После расстрела деревня разошлась. Кто куда. Бабушка говорила: «Я с детьми отступила в Харбин». Уехала с дочерью и сыном в Харбин. Мама жила в приюте. Но через год бабушка её забрала, они вернулись в Трёхречье, бабушкины братья Пётр и Филипп Госьковы стали строить новую Тынхэ. Мама и сейчас может вздохнуть: «Не забрали бы меня из приюта, по-другому бы жизнь прожила...» Их там хорошо учили. Мамина подруга Татьяна Андреева стала художницей, всю жизнь проработала реставратором икон. В Подмосковье живёт. Мама говорила, что она лучше Татьяны рисовала. Талантливые были люди. А что за голос был у моего отца! В семьдесят семь лет приехал в Австралию, как-то собралась русская компания, он запел. У меня волосы на руках поднялись... После всех лагерей, старик уже. А я ведь знал, что такое настоящий голос. Мой одноклассник, в Хайларе вместе учились, Сашка Шахматов (они тоже уехали в Австралию), я был у него шафером на свадьбе, стал оперным басом. Где только не пел по миру.

Вернулась бабушка с детьми в Трёхречье... Умела она всё. Кстати, училась в школе всего одну зиму. В Австралию приехали, бабушке было семьдесят шесть лет, она рождения 1887 года. Сняли домик в Сиднее, бабушка первым делом кур завела и сразу с разрешения хозяина русскую печь во дворе выложила. Пекла куличи, шанежки... Вкусные — печь есть печь. Они с мамой могли двадцать пять видов тортов испечь... В Австралии три печи бабушка выложила. Мы помогали, но печник она. Из глины могла сбить русскую печь. В первом доме в Сиднее выложила, потом во второй перешли, тоже не смогла без русской печи. Наконец, накопили денег, работали с братом на стройке, свой дом купили, и там бабушка сразу поставила печь. Брат лет десять назад разобрал. Ему не надо да и запрещают, чтоб лишнего дыма не было.

Бабушка с мамой в Трёхречье шили шубы, полушубки, дохи. Мама шила платья, рубашки и пиджак могла. Бабушкина ручная швейная машинка «Зингер» стоит у меня в Австралии. Ей больше ста лет, ещё с Забайкалья. Бабушка рассказывала, купили «Зингер», так из других деревень приходили смотреть как на чудо — машинка шьёт.

Лекарь

Бабушка всех нас лечила. Вывихнешь руку, ногу подвернёшь — ставила на место. Если ты упал, ударился головой, череп может уйти с места, голова будет болеть. Правила голову. Мы с детства на лошадях. Падали, конечно... У меня с пяти лет в руках, вилы, лопата... Отца забрали, мы с Петькой единственные мужики в доме. Значит, постоянно с лошадьми. Я мальчишкой на неосёдланную лошадь как садился? Высокая, ногу не забросишь. Был хулиганский способ. Беру повод, хватаюсь за гриву лошади, и в бок ей ногой как дам. От боли как рванёт на дыбы. В этот момент надо успеть оттолкнуться, и она тебя забрасывает. Секунда, и ты уже взлетел, сидишь верхом.

Две деревни рядом стояли, маленькая Тынхэ и большая. На Масленицу из одной в другую катались. До двухсот человек носилось. Возраст всадников — лет с семи и до двадцати. Парни, девушки. Сестрёнка Полина любила лошадей. Мы с братом пользовались этим. Просится покататься, мы условие: воду с ключа привезёшь — дадим. Воду возить — наша обязанность. Поля в Сиднее лет десять лошадь держала... Кобылка была, потом жеребец. Сама скакала, дочки тоже... Но австралийские лошади — низкорослые, как монгольские, с нашими не сравнить... На Масленицу по одной деревне пронесёмся наперегонки, в другую летим... Ощущения непередаваемые... Лошадь к Масленице сам готовишь. Причём, необъезженную. И сам должен объездить, приучить под седлом ходить. С осени, только снег упадёт, начинаешь готовить. Поймаешь первый раз, зауздаешь... Тут, конечно, ногой в бок не пнешь, вскакивая. Надо сначала выучить коня. Он никогда седла не знал... Зауздаешь, кто-нибудь поможет сесть... Дальше, главное удержаться, ногами его обхватишь, руками за уздечку. А уж он норовит сбросить тебя, и зад подкинет, и на дыбы встанет... Были мастера без узды могли удержаться. Венька Мурзин, напротив нас жил, за гриву и хвост схватится, и как бы конь не старался сбросить, сидел. Говорил: если хорошие подпруги в седле — ни за что не упаду. В жизни спокойный, как слон, даже медлительный, разговор размеренный, но как сидел! Лошадь ничего не могла сделать. Ничего... Объездишь лошадь, и начинаешь к Масленице готовить. В пятом классе у меня был полуторагодовалый жеребец Амур. Я его объездил, а потом приду из школы (на последнем уроке изнывал от нетерпения, скорей бы, скорей звонок), быстро поем и к Амуру. Пролечу на нём километра четыре-пять в одну сторону, в другую. Взмылю его. Поставлю, он обсохнет. Кормил в сеннике... Неделю на нём катался на Масленице. Потом бедняга дней десять лежал. Ноги отбил. Я с утра до вечера его эксплуатировал. Прискачешь домой, поешь и снова на улицу...

Брат однажды упал на Масленицу... На моих глазах, думал — всё. Зимой против нашего дома всегда разрывало землю от мороза. Приличная щель, её забивали конскими говяшами. На санях спокойно ездили... На масленицу Петька впереди всех летел, конь добрый был... И угодил ногой в эту щель. Запнулся, Петька по инерции слетел, а за ним человек двести верхами... Я только вышел за ворота. Накатался и заехал перекусить. Поел, вывожу коня снова кататься. Они летят. И вижу, как Петька кувырком из седла... Думал, конец брату... Хорошо, он не кинулся никуда, сжался в комочек. Все перескочили. Ни одна лошадь не задела... Петька целёхонький снова на коня и догонять кавалькаду...

Был у нас жеребец от каурой кобылы — Орлик. Мать его, Гроза, от японского битюга. А у Грозы мать — Голубуха, красивая — выше Грозы и длиннее. Её в Хайлар зачем-то бабушка продала. Орлика мы все любили. С братом на выдумки мы (что я, что он) только давай — научили его танцевать. На дыбы поднимешь, пяткой подтыкаешь в бок, а он на задних ногах танцует. И с удовольствием. Нравилось ему. Характером точно как мы с Петькой. Пошалить всегда готов, и шагом не умел ходить. Я его поведу поить, он меня головой толкает в плечо. Ему бежать надо. Если отпустишь, или укусит, или ногой ударит. Старался его всегда взять под уздцы около самых удил, чтобы ничего не сделал. Любил Орлик подурачиться — приучили на свою голову. Жил в сеннике. Остальные лошади отдельно, а его лелеяли. По натуре — лидер. Сзади других лошадей плестись — это не его место, только первым. Из двух деревень на версту никто его не мог обогнать. Спринтер. На более длинную дистанцию, видимо, не хватало сил, на короткие летел...

Продали мы его в 1957-м. Китайцу, ветеринарному врачу. Врач он был никудышный, звали Коля Рассвет. Сам себя так окрестил. Как-то сказал: «Я — Рассвет». Был колхоз «Рассвет». Коле, наверное, название понравилось. С той поры и пошло — Коля Рассвет да Коля Рассвет. Прилипло. Как-то мы с Петькой вышли со двора, года два прошло, как продали Орлика, смотрим, Коля Рассвет верхом на нём. Орлик большим шагом идёт. Большим ходил. Как и мать его. Петька меня в плечо толкнул: «Гляди-гляди, Орлик!» Я тоже что-то сказал. Орлик услышал, как взмоет на дыбы и давай танцевать. Коля Рассвет ничего поделать не может, вот-вот свалится. Кричит, а Орлик и не думает слушаться... Коля из последних сил держится, а тот танцует... Голова гордо поднята, дескать, я такой же как раньше... Метров двести в танце прошёл... Так обрадовался, что нас услышал...

Раз ушли наши кони. Петька поехал искать. И не может найти. В одну падушку заехал, нет. В другую полетел полным аллюром... Петька спокойно ездить не любил. Да и я тоже. Летит сколько сил у лошади, а на одном бутане волчья нора заросшая, и конь туда ногой. Не сломал, слава Богу. Петька ловко полетел... А конь перевернулся и задом его ударил сверху. Но не ушёл. Вредный был Улан. В другом случае убежал бы. Но тоже понимал, ситуация необычная. Видит, без памяти хозяин. Петька долго лежал. Улан стоял, ждал. Петька приехал домой и молчит. А потом признался. Чё-то, говорит, с головой. Бабушка померила — череп сдвинулся... Надо править, иначе голова будет болеть... В какую сторону череп сдвинулся, измеряла верёвочкой, которая не тянется или портняжным мягким метром. Мерила, заметки делала... Затем долго разминала голову. Может, с полчаса массировала, а, может, больше, но долго. Потом давала тебе большое сито: «Держи крепко зубами!» Ты возьмёшь, она как даст по ситу. От содрогания череп сдвигался. Бабушка снова мерила — встал или нет на место. Если нет — принималась снова массировать...

Не только нам с Петькой правила, со всей деревни приходили. Травами лечила. Если начинает опухать под глазами, говорила: почки не работают. Одной из лекарственных трав был хвощ. Много раз отправляла меня собирать. Петька увиливал, а мне нравилось. Растёт хвощ в мочажинах. У нас возле озёр, где воды немножко, рос... Рвать нужно было седьмого седьмого, то есть — седьмого июля. На Рождество Иоанна Предтечи. Бабушка говорила: в этот день он в самом прыску. Значит — в силе. Сушили его вместе с корешком. Под крышей на чердаке натягивали верёвочку, на ней я развешивал. Трава высохнет, бабушка её в ситцевый мешочек сложит и в амбаре подвесит. Полынь собирали, ромашку. Много использовала трав.

Рядом с нами жил Гошка Мациевский, генерала Мациевского приемный сын. Сам Мациевский к тому времени умер в Драгоценке. Я-то его не знал, бабушка хорошо знала. Гошкина жена Вера дружила с моей мамой, и заболела желтухой. Врачи в Драгоценке сказали, что проживёт максимум три месяца, лекарств у них от такой болезни нет... Вера пожелтела, высохла. Бабушка говорит:

— Ну, Вера, врачи отказались, может, я тебя вылечу.

Делала настои из трав, в том числе — хвоща. Вера пила целый месяц и поправилась.

Хвощ, который я рвал седьмого седьмого, одну веточку заваришь, он получается густой, как кофе. Тёмный и вкус терпкий. Помню тот вкус, как вчера. Не противный, но терпкий. В Сиднее увидел в аптеке — обрадовался, купил. Видимо, сушили без корешков, только вершки и на солнце. Заварил, и как китайский чай получился. Я и много сыпал, нет, никуда не годный. Нужно рвать в самом прыску и сушить, чтоб солнечные лучи не попадали, хранить правильно.

Маму бабушка с того света выходила. Мама ездила за голубикой с женщинами. В одной деревне они заночевали. Бараны же были — маму положили на кровать, где больной тифом лежал. Это уже после сорок пятого года. Когда отца увезли, мама ходила на третьем месяце с Полей. А тифом заболела, когда Поля, хорошо помню, бегала. Года два ей было. То есть, болела мама году в сорок восьмом. Кормили её только бульоном. Резали цыплят, курей нельзя, бабушка говорила, надо бульон нежный-нежный. Наступил май, трава вылезла, коровы уже ходили в поле. Мама пошла на поправку, а столько месяцев не ела по-настоящему. Ей страшно хочется чего-нибудь, а мы с Петькой провоцируем, бегаем и мясо вяленое уплетаем. Лежала мама, как мы называли, в передней. Деревянный пол, в бараке земляной, а тут деревянный, обогреватель от печки выходил, рядом с ним кровать мамина. Бабушка постоянно предупреждала: «Близко не подходите, болезнь заразная, можете заразиться, дальше двери ни шагу». Мы слушались, не подходили. Мама начала просить. Голос слабый, жалостный:

— Сыночки, Петя, Кеша, дайте мне мяса! Так хочу есть.

Я говорю:

— Бабушка сказала ничего не давать.

Она:

— Ну что вам жалко?

Бабушка строго-настрого запрещала: «Как бы ни просила, не давать!» У Петьки осталось вяленого мяса с ноготок, немножко совсем. Мы переглянулись, что делать. Мама опять:

— Ну что вам жалко? Хоть кусочек...

И Петька дал.

После этого маме стало очень плохо. Думали, умрёт. Бабушка пригласила батюшку, маму соборовали.

На следующий день коров прогнали на пастбище, вечером они вернулись, одна посреди ограды вдруг ни с того ни с сего упала и сдохла. Бабушка сказала: «Корова сдохла, мать оживёт». Мимо не говорила. Маме девяносто два года будет 17 декабря.

Нет, мимо не говорила. В Австралии я пять лет танцевал в казачьем ансамбле. Хорошее было время, после работы едешь на репетицию. Всегда с удовольствием занимался. Ух, танцевали мы! И коллектив хороший. Я, без хвастовства скажу, парень был не из последних. И сам из себя, и язык подвешен. За братом, конечно, не угнаться. Тот вообще языкастый. Откуда что вылетало. Ну и я кое-что могу. Вниманием девчонок не был обделён. Мы с братом пусть и не в породу Госьковых. Те рослые. Два бабушкиных брата в гвардейцах служили. Там рост не ниже ста восьмидесяти сантиметров, вес не менее девяноста шести килограммов. Мы с Петкой в породу Перминовых, это по бабушкиной материнской линии. «Мужчины у них невысокие, — говорила бабушка, — зато все ладные, и лицом приметные». Улыбаясь, добавляла: «Ну как вы с Петькой!»

Любила нас, конечно. Познакомился я в ансамбле с Азой. Наполовину украинка, наполовину грузинка. Красивая деваха. Смуглая, румянец, брови чёрные, волосы чёрные, глазастая. Фигура подвижная... У неё было зелёное струящееся платье, длинное облегающее... Как пройдёт в нём... У меня под сердцем ёкало... И танцевала... Огневая деваха... Год за ней ухаживал. Но со своими не знакомил, домой не приглашал. А тут зашли. Бабушка как раз ужинала. Заканчивала уже. Мимо нас пошла в свою комнату, Аза поздоровалась, бабушка ответила. На следующее утро, воскресенье было, бабушка в церковь собирается и говорит: «Ты больше эту халду не води». Казалось бы, что она так? На ногу Аза ей наступила что ли? Ничего, кроме «здравствуйте», не сказала. Бабушка видела её какие-то секунды, только и всего бросила взгляд, здороваясь. Мне два раза повторила: «Эту халду не води!» Я, конечно, подумал: что со старого человека возьмёшь? Прошло с месяц, продолжаем с Азой встречаться. И договорились однажды, к ней приеду. Раньше тоже не случалось. Жила она с матерью и сестрой Ириной... Приезжаю, Азы дома ещё нет, мать встречает и говорит: «Ну, казак, пошли, покажу, как девки мои живут». Заводит в комнату. Кровать не убрана, одеяло комом, а простынь, как портянка. У нас в Трёхречье только на сенокосе такие замытые могли быть. На полу трусики валяются, бюстгальтер со стула свешивается. Мать и говорит: «Смотри, казак, куда свою голову толкаешь!» Это её мать, спасибо, так сказала. А бабушке одного взгляда хватило, понять, что за человек перед ней.

Монголы, китайцы, тунгусы

Бабушка говорила: «Если вы что-то хорошее сделали человеку — забудьте! А если он вам сделал — запомните!» Кто бы ни приезжал в наш дом: монгол, китаец, тунгус — желанный гость. Однажды монгол приехал, объясняет — конь убежал. Отправился за поделочным лесом, загон для овец делать, и упустил коня. Дурной был, удрал. Монгол рассказывает бабушке, что три дня не ел, хоть хлеба дайте. Бабушка борща наварила, он наелся и уехал. Прошло года два, я был ещё мальчишкой, мы с Петькой сделали ворота для овечьего загона. Берёшь четыре доски, две жердины хороших, всё это сбивается, пятая доска по диагонали. На продажу монголам сделали. За одни такие ворота давали овцу. Своих старались летом не резать, у монголов покупали. Повезли ворота продавать, и монгол, которого бабушка накормила, нас увидел. Всем своим стал возбуждённо рассказывать, что за бабушка у нас, как она выручила его! Мы по-монгольски немного понимали. Спросить, сколько стоит, поторговаться, не больше. Но видно было, с какой добротой они относились к нашей бабушке. Она, казалось бы, пустяк и сделала, но в нужный момент...

Монголов приходило весной много в Маньчжурию. Большие отары пригоняли. Пастбища исключительные в Трёхречье. Трава острец, как овёс, если вовремя накошен — овса не надо. Ещё визирь отличная трава, её овцы любили. У монголов были священные места в Трёхречье — обо. Груда камней, выложенная пирамидой. Монголы приезжали туда молиться своим духам. Один обо стоял у нашего озера, один на другой стороне Тынхушки. На горах встречались. Было принято среди русских: к обо близко не подходить, камни не трогать. Бабушка нас мальчишками наставляла этому.

Алексей Николаевич Госьков, георгиевский кавалер. Он для монголов поделочный лес заготавливал. Ему деревня продавала, он в складе держал, а весной монголы наезжали. Приедут большой компанией, накупят леса. Но что за сделка, если не обмыть её. Алексей Николаевич устраивал застолье. Принимал покупателей хлебосольно — овец резали, свеженину делали. Бабушка обычно помогала готовить. Монголы — народ заводной, у них пьянка не пьянка, если без драки. Обязательно надо, напившись китайской ханы, схлестнуться между собой. Только что сидели смирно, вдруг полетели кулаки по мордам. А к вину слабые — чуть выпил и подавай ему развлечение ударом по носу. Быстро пьянели. На случай рукопашных схваток у Алексея Николаевича был заранее заготовлен ташур — толстая камышовая палка, на конце обвита сыромятным ремнём. Ей волка можно убить. Для волка и предназначалась. И хорошо помогала драчунов разводить по тихим углам. Алексей Николаевич как начнёт направо и налево охаживать раздухарившихся бойцов. Утром они тяжело поднимались, щупали битые бока, качали похмельными головами и говорили: вот какой молодец Лёшка — накормил, напоил да ещё и выдал всем!

В Тынхэ жил китаец, как его звали на самом деле, не знаю, с чьей-то лёгкой руки пошло — Старик Плешивый. Помню, бабушка ему руку вправляла. Забавный китаец. Один раз на Ильин день приехали с Петькой с покоса. Далеко косили. На телеге приехали, и надо лошадь накормить, а нечем. Скот в округе траву подчистую выел. На другом берегу Тынхушки покосы, там тоже всё выкосили. Только в одном углу Старик Плешивый, скооперировавшись с Вениамином Мурзиным, косит конной сенокосилкой. Петька говорит:

— Может, даст пару навильников.

Нам всего-то лошади на ночь. Программа праздника: помыться, вечером сходить на вечёрку, а рано утром снова на покос...

Подъехали к Старику Плешивому, так и так, сена бы. Он говорит:

— Кáка дело, сáма люди и чего?

Вроде, на вопрос вопросом.

Мы с Петькой переглянулись: что китаец хочет?

Петька мне на ухо:

— И чего?

Я второй раз, мол, сена бы, лошадь накормить, травы нигде нет.

Старик Плешивый один к одному:

— Кáка дело, сáма люди и чего?

Петька опять шепчет:

— Так даёт или нет?

Я в третий раз прошу.

Старик Плешивый скороговоркой:

— Бери-бери.

Мы сено в телегу бросили, так ничего и не поняли. В 1992 году, когда с Петькой путешествовал по Китаю и России, поехали за Байкал. В деревне Семиозёрье жили Таракановы, тоже из Тынхэ. Их было семеро братьев, ребята на подбор, все под два метра ростом. Встретились, обнялись. Постарели чуток, но, как и раньше, громкие, шебутные. Сели за стол, выпили, воспоминания полились. Как же без Старика Плешивого — одна из достопримечательностей Тынхэ. Он лавочку держал. В праздники около неё всегда народ толпился, китайскую водку, хану, покупали. Мишка Тараканов хлопает меня по плечу:

— Помнишь его: «Кáка дело, сáма люди и чего»?

Как же могу забыть, не один раз с Петькой вспоминали сено от Старика Плешивого.

— А ты знаешь, что это значит? — спрашиваю у Мишки. Он без раздумий:

— Что поделаешь, свои люди, ничего.

Расшифровал нам с Петькой. Через сорок с лишним лет перевод узнали.

Когда собирались в Австралию, Плешивый Старик бабушке говорил: «Наша подуматака-одинака тут там. Куда поехал?» Это значит: «Куда едете? Везде одинаково».

Алексей Николаевич Госьков последним уезжал из Тынхэ, через год после нас. Госьковы первыми пришли в Тынхэ, последними ушли. Дом заранее продал, а жил у Старика Плешивого в зимовье.

Тунгуску Елизавету Никифоровну Кундаеву из Мыргела, если не всё Трёхречье знало, то добрая половина обязательно. По-русски плохо изъяснялась, зато матами сыпала... Сын её Пашка русский знал отлично, русские песни мог часами петь. Голос красивый... Впоследствии хозяином завидным стал. Сто тридцать лошадей имел. Не в мать. В Елизавете бродила кровь кочевницы, дома сидеть — не её стихия. Моталась по деревням... Заносило перекати поле и в Тынхэ, к нам обязательно заходила. Бабушку уважала:

— Пилагей, здоров была. Дорогой гость пиринимай давай.

— Проходи, Елизавета, пиринимаю, куда денешь закадычную подругу!

— Подруге надо выпивай, твою мать, давай!

У Елизаветы больше двух слов без мата не получалось, начнёт заворачивать, бабушка отчитает:

— У нас мужчины при женщинах не матерятся, а ты при детях.

Елизавета покивает головой, мол, виновата, исправлюсь. На две минуты хватит, дальше опять за своё. Без смазки матами не шла речь. Анекдотов про неё ходило. Один из них: «Я на Гришку буду заявлять! Мине зачем штаны рвал, когда пуговка есть?» Раз заходит, ни мамы, ни бабушки не было. Она ко мне с Петькой. Написать за неё письмо Николаю Кутукову в Джаромту. Елизавета на его заимке жила, он плохо, так она считала, за эту услугу отблагодарил. Всё сводилось к тому, что спасибо не сказал на прощанье. Данное обстоятельство Елизавету сильно опечалило. Носила-носила обиду и решила: зачем одна попусту мается, тогда как обидчик даже не знает о её душевных терзаниях? Надо выдать ему по первое число в зафиксированном на бумаге виде. Просит нас с Петькой написать, у Петьки тут же вылетело:

— Если диктовать будешь. А нет, за тебя сочинять не собираюсь!

То есть, как надиктуешь, так слово в слово и напишу. Она согласилась. И я понял: сейчас будет цирк с клоунами! Так как её «слово в слово» это мат на мате. Петька тетрадь несёт. Елизавета начинает. И с самой первой строчки, без всяких эпистолярных «здравствуй», по матушке обложила Кутукова. Резко стартовала. Ударно. А потом: «Миколай, когда я с заимки уезжал, ты...» Дальше основная претензия, щедро сдобренная матами, единственным цензурным было «сипасибо не говорил мине». После чего снова россыпь матюгов. Петька всё дословно пишет. Елизавета не умолкает в праведном гневе. Ещё раз трёхэтажно припечатала обидчика. И тут же без всякого перехода, без какой бы то ни было паузы, после всех крутых и солёных этажей резко сменила тон: «... и пиривет Ольге». Ольга — жена Кутукова. К Ольге претензий не имела, поэтому ей сердечный «пиривет».

Петька строчит. Я умираю со смеха. Изо всех сил креплюсь, чтобы в полный голос не расхохотаться и не испортить послание. Давлюсь. Петька тоже еле сдерживается. Хорошо, Елизавета не видела наших ужимок. Стол стоял у стены, а Елизавета у печки на табуретке расположилась. Мы спиной к ней. Корчимся от смеха, но продержались, не выдали себя. Мат у Елизаветы чередовался с житейской информацией. Высказав обиду, Елизавета перешла на мирный тон. Рассказывала Кутукову о себе, какие-то светские новости передавала. Три листа Петька накатал, отдал. Елизавета с кем-то отправила адресату. Через год к нам приходит и матом, дескать, вы что написали?! Петька дурачком прикинулся, что диктовала, то и написал. Как договаривались. Бабушка нас, конечно, отругала, Елизавете тоже досталось:

— Материться меньше надо!

Кутуков потом сокрушался, что письмо не сохранил. Ольга, которой Елизавета сердечный «пиривет» передавала, порвала уникальное послание.

Про тунгусов можно вспоминать и вспоминать. Николай Гаврилович Госьков женил старшего сына. В товарищах у Николая Гавриловича был тунгус по имени Борис, коновал. Отлично лошадей знал и лечил. Жил не в Тынхэ, приехал на свадьбу по приглашению друга. Отгуляли, а Борис и не думает домой. Неделя прошла, он гостит за милую душу. А что? Еда есть, и пей сколько хочешь. Николай Гаврилович ему почти открытым текстом, мол, дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?

— Борис, ты же вчера собирался домой. Говорил, что сегодня утром поедешь.

Борис несказанно удивился:

— Как это я позволил себе такое сказать?

А это бабушка рассказывала. В Чанкыре русский с тунгусом дружили. Русский заболел. Тунгус ему говорит:

— Ты скоро умрёшь, я к тебе приеду.

Предчувствовал смерть товарища.

Умер казак, тунгус пришёл на похороны. Мужчины не пили на поминках. В России этого не было. Ну, а тут решили по рюмке выпить, тунгусу, само собой, налили, как же — друг хозяина. Тот встаёт с рюмкой:

— Ну, с покойничком вас.

Произнёс, так сказать, поздравительно-поминальную речь.

Плач бабушки

Бабушка плакала пятьдесят лет. Я знаю расстрел, будто сам там был. Столько раз от неё слышал. Плакала, причитала, рассказывала, кляла советскую власть: «Чтоб им ни дна, ни покрышки». Хотя была человеком глубоко верующим. Все посты соблюдала. Молилась утром, вечером. Не болела ничем, не помню такого... Но плакала...

Потерять за свою жизнь восьмерых детей. Четверо умерли в младенчестве (дочь и три сына), и трое (две дочери и сын) — в шесть-семь лет. Гражданская война, первые годы жизни на чужбине. Сын Алексей умер в двадцать семь лет. Одна дочь, моя мама, осталась. Двенадцать ближайших родственников расстреляны в один день.

Она и раньше, мама рассказывала, плакала тайком. По детству не помню, чтобы застал её в слезах. Не было такого до 1952 года. В том году, в феврале, соседи Мурзины праздновали китайский Новый год. У них жил Егор-китаец, огородник, он и делал этот праздник. Бабушку пригласил. Михаил Аксёнов, молодой парень, не придумал ничего умнее — зажёг двухзарядную ракету. «Сейчас, — говорит, — я вам сделаю сюрприз!» Здоровый балбес, а не сообразил: закрытое пространство, людей полон дом, взял и жахнул ракету. Бабушка упала без чувств. Её без памяти принесли домой. Видимо, всё снова обострилось со взрывом. Придя в себя, первое что спросила: «Детей не убило?» После этого с месяц плакала постоянно.

И как приступы стали. Особенно в преклонном возрасте. Вдруг слёзы потекут-потекут, детей умерших перечисляет, расстрелянных мужа, братьев, односельчан. Рассказывала, что это за люди были. Всех знала, обо всех говорила. Кто, где воевал, сколько детей осталось. Будто бы взяла на себя обязательство снова и снова напоминать о них... Снова и снова говорить о муже. Родители не хотели выдавать её за Павла Баженова. Госьковы зажиточные казаки, а он в работниках у них. Но бабушка настояла на своём. И потом тесть с тёщей нахвалиться не могли зятем...

В последние годы мы бабушку не загружали ничем. Да она зря не сидела. Вязала коврики. У меня лежит её память, типа накидки на диване. Крючком связала... Много раз было, прихожу домой с работы, а она плачет... Махнёт рукой: иди не смотри. Не могла уже себя контролировать...

Года за два до смерти говорит: «Не всех я, внучок, ещё оплакала, вот Господь Бог смерть и не даёт! Больше половины жизни плачу, а слёзы ещё не выплакала!»

В церковь ездила до девяносто одного года, каждое воскресенье, по праздникам, первого октября обязательно. А потом как-то пошла в магазин и заблудилась. После этого одну не отпускали. В церковь далеко ехать. Могла отправиться в Кентлин в женский монастырь. Это не один час добираться с пересадками... Сестра стала её сопровождать.

Бабушкины иконы (все из Забайкалья) по наследству перешли мне. Иверская Божья Матерь, преподобный Серафим Саровский, Николай Угодник. Иверской родители благословляли бабушку перед венчанием.

Умерла она в 1980-м. В своей памяти. Утром позавтракала с нами, посуду убрала, постель застелила. Я уехал на работу, а мать с сестрой отправились за продуктами. Бабушка наказала им: «Купите мне сыра пластинами». Любила такой, каждая пластина в целлофановой обертке. Мама приехала, обычно бабушка ходила следом и спрашивала: «Что купила?» Как малое дитё. Тут не встречает. Мама пошла, видит, как спит, позвала: «Мама-мама». А она уже холодная.

Недели за две до смерти сказала:

— Кеша, я сегодня молилась и увидела Божью Матерь, Николая Угодника, Серафима Саровского и моих: Павлов, Большого и Малого, братьев, родных и двоюродных, Алёшу... Божья Матерь улыбалась, и все они светились радостью. Значит, не надо больше плакать...

С того дня не плакала...

(из книги «Прихожане»)