* * *
Я так устал от тяжбы больных дней
пустая ночь безветренных полей
лежит над тишиной моих очей.
Мой сердце начинал как соловей,
но досказать не мог свой слова;
теперь молчанье свое слышу я —
оно растет как в ночи страх
темнеет как последний ах
забытого умершего ребенка.
* * *
Я так один. Никто не понимает
молчанье: голос моих длинных дней
и ветра нет, который открывает
большие небеса моих очей.
Перед окном огромный день чужой
край города; какой-нибудь большой
лежит и ждет. Думаю: это я?
Чего я жду? И где моя душа?
УТРО
И помнишь ты как розы молодые
Когда их видишь утром раньше всех.
Все наше близко. Дали голубые
И никому не нужно грех.
Вот первый день и мы вставали
Из руки Божья где мы спали -
Как долго, не могу сказать.
Все прошлое былина стало
И это было очень мало
И мы теперь должны начать.
Что будет? ты не беспокойся
И от погибели не бойся.
Ведь даже смерть только предлог.
Что еще хочешь за ответа?
Да будут ночи полны лета
И дни сияющего света
И будем мы и будет Бог.
ПЕСНЯ
Я иду, иду и все еще кругом
Родина твоя ветреная даль
Я иду, иду и я забыл о том,
Что прежде других краев знал.
И как теперь далеко от меня
Большие дни у южного моря,
Сладкие ночи майского заката.
Там пусто все и весело.
И вот... Темнеет Бог...
Страдающий народ пришел к нему
И брал его как брата.
ПЕРВАЯ ПЕСНЯ
... Вечер. У моря сидела
девочка, как мать сидит
у ребенка. Она пела,
и теперь она слышит
его сонное дыханье;
видев мир и упованье,
улыбается она:
не улыбка — это сиянье,
праздник своего лица.
Дитя будет точно море
трогать даль и небеса,—
гордость твое или горе,
шопот или тишина.
Берег его только знаешь,
и сидеть тебе и ждать...
То и песну запеваешь,
и ничем не помогаешь
ему жить и быть и спать.
ЛИЦО
Родился бы я простым мужиком,
то жил бы с большим просторным лицом:
в моих чертах не доносил бы я,
что думать трудно и чего нельзя
сказать...
И только руки наполнились бы
моею любовью и моим терпеньем,—
но днем работой-то закрылись бы,
ночь запирала б их моленьем.
Никто кругом бы не узнал — кто я.
Я постарел, и моя голова
плавала на груди вниз, да с теченьем.
Как будто мягче кажется она.
Я понимал, что близко день разлуки,
и я открыл, как книгу, мои руки
и оба клал на щеки, рот и лоб...
Пустые сниму их, кладу их в гроб,—
но на моем лице узнают внуки
все, что я был... но все-таки не я;
в этих чертах и радости и муки
огромные и сильнее меня:
вот, это вечное лицо труда.
СТАРИК
Все на полях: избушка уж привык
к этому одиночеству, дыхает
и лаская, как няня, лотушает
плачущего ребенка тихий крик.
На печке, как бы спал, лежал старик,
думал о том, чего теперь уж нет,—
и говорил бы, был бы как поэт.
Но он молчит; даст мир ему господь.
И между сердца своего и рот
пространство, море... уж темнеет кровь
и милая, красавица любовь
идет в груди больш'тысячи годов
и не нашла себе губы,— и -вновь
она узнала, что спасенья нет,
что бедная толпа усталых слов,
чужая, мимо проходила в свет.
