Наличные деньги — не наличные достоинства.
Начинаются чины — заканчивается искренность.
К исходу жизни Денис Иванович Фонвизин лечился некоторое время в Карлсбаде от «следствия удара апоплексического». Исправно пройдя курс, — даже закончив античную, с политическим контекстом, повесть «Калисфен», — отправился с божьей помощью домой. Подъехав уже к Киеву, экипаж попал в жуткую дождливую бурю.
У самых киевских ворот им случайно встретился незнакомый мальчик, — напишет впоследствии Фонвизин в дневнике, — который повёл приезжих в ближайший трактир. Вдоволь настучавшись в наглухо замкнутые двери трактира и с горечью было отчаявшись попасть в тепло, они наконец услышали недовольный возглас со двора: «Кто, чёрт возьми, стучится?» Вмиг мальчишка крикнул в ответ непонятно откуда придуманную ложь: «Хозяин, отворяй: родня Потёмкина!» В одну секунду ворота распахнулись, и хозяин услужливо впустил промокших путников в дом.
«...И тут почувствовали мы, что возвратились в Россию», — устало вздохнули гости.
«Теперь представим себе государство...» — задумчиво и не спеша приступим к нашему повествованию о юбиляре.
Хотя слова эти вообще-то заключают собою текст обличения царствования «матери отечества», щепетильного изыскания, исследования екатерининского режима — фонвизинское «Рассуждение». Великолепный, великолепнейший политический документ! Исподнее начало, вступление к проекту фундаментальных законов по вопросам государственного регулирования-обустройства, а также военных и политических реформ. Подготовленных генерал-аншефом Петром Паниным и его верным другом и соратником Денисом Фонвизиным.
...Долгие годы прослужив при дворе, он был зажат, как стальными тисками, беспримерным отсутствием инвариантов выбора правды. Но даже и в таком бедственном душевном положении — вглядываясь в мир «духовными очами» — нашёл верную стезю. Из двух зол и недоразумений выбирая наименее противоречащее здравому смыслу. Ведь дворцовая служба, погрязшая в бескрайних болотах фаворитизма, давала и несомненные преимущества для творческих, политических и просветительских задумок: «В таком развращённом положении злоупотребление самовластия восходит до невероятности, и уже перестаёт всякое различие между государственным и государевым, между государевым и любимцевым. От произвола сего последнего всё зависит. Собственность и безопасность каждого колеблется. Души унывают, сердца развращаются. ...Где же произвол одного есть закон верховный, тамо прочная общая связь и существовать не может; тамо есть государство, но нет отечества, есть подданные, но нет граждан, нет того политического тела, которого члены соединились бы узлом взаимных прав и должностей».
Слова блистательного фонвизинского «Рассуждения о непременных государственных законах» непоколебимо влекли кибитку Александра Радищева из Петербурга в Москву «под звон почтового колокольчика». Следы влияния фонвизинских слов видны — в одноимённой с радищевской — оде «Вольность» совсем ещё молодого Пушкина. Продолжившего традицию обличения «самовластительных злодеев». Соединив «самовластцев» Фонвизина и радищевских «злодеев» воедино.
Очевидно: хорошие законы — избавление от несчастий. Но как заставить правителя сочинить хорошие законы? Тем более простому писателю, переводчику, сочинителю. Только писать, переводить и просвещать, что ж ещё... И Фонвизин, ничтоже сумняшеся, взялся за политэкономику Иоганна Юсти — по его мнению, опережавшего время. А время тогда сосредоточилось на идеях натуралиста-философа Монтескье, по доктринам коего готовила свой депутатский «Наказ» Екатерина: «...если бы Монтескье с того света увидел меня работающею, то простил бы эту литературную кражу во благо двадцати миллионов», — призна́ется она в плагиате.
Фонвизинский перевод первой части «О правительствах» императрица завернула — зачем же себе любимой рубить правую руку? Юсти слишком уж рьяно полемизирует с Монтескье, громкоголосо извиняющим беспринципную деспотию венценосца.
Проще говоря — то была бомба, заложенная под всемогущую монархиню: Фонвизин попросту решил кое-кого «поучить царствовать». И рассказать, чем на самом деле должно заниматься благородное русское сословие. Удивительно, но ему это сходило с рук.
* * *
...Начав текст о Фонвизине, вспомнился примечательный диалог из «Бригадира», в котором любовное объяснение с героиней комедии никак нейдёт у притязателя на высокие чувства дамы — из-за чванливой жадности. Причём у обоих.
Поражает, насколько фразы и мысли пронизаны остроумием и тонким юмором:
Бригадирша:
— Так ты и вправду, мой батюшка, глазок себе выколоть хочешь?
Советник:
— Когда всё грешное моё тело заповедям супротивляется, так, конечно, и руки мои не столь праведны, чтоб они одни взялися исполнять писание...
— Да какой грех?
— Грех, ему же вси смертные поработилися. Каждый человек имеет дух и тело. Дух хотя бодр, да плоть немощна. К тому же, несть греха, иже не может быти очищен покаянием... Согрешим и покаемся.
— Как не согрешить, батюшка! Един бог без греха.
— Так, моя матушка. И ты сама теперь исповедуешь, что ты причастна греху сему.
— Я исповедуюся, батюшка, всегда в великий пост на первой. Да скажи мне, пожалуй, что тебе до грехов моих нужды?
— До грехов твоих мне такая же нужда, как и до спасения. Я хочу, чтоб твои грехи и мои были один и те же и чтоб ничто не могло разрушити совокупления душ и телес наших.
— А что это, батюшка, совокупление? Я церковного-то языка столько же мало смышлю, как и французского. Вить кого как господь миловать захочет. Иному откроет он и французскую, и немецкую, и всякую грамоту, а я, грешная, и по-русски-то худо смышлю.
— (...) Неужели ты, матушка, не понимаешь моего хотения?
— Не понимаю, мой батюшка. Да чего ты хочешь?
— Могу ли я просить...
— Да чего ты у меня просить хочешь? Если только, мой батюшка, не денег, то я всем ссудить тебя могу. Ты знаешь, каковы ныне деньги: ими никто даром не ссужает, а для них ни в чём не отказывают.
— Не о деньгах речь идёт: я сам для денег на все могу согласиться. Я люблю тебя, моя матушка...
* * *
В начале 60-х молодой служащий Коллегии иностранных дел Денис Фонвизин сходится со всесильными братьями Орловыми, а затем и близким Екатерине сановником И. П. Елагиным, высоко ценившим сатирические опусы Дениса Ивановича. Так последний удачно попадает на госслужбу. Карьера шла успешно...
В конце шестидесятых — независимый, талантливый «злой сатирик» числится уже в когорте канцлера Н. Панина, воспитателя наследника Павла: чрезвычайного недоразумения века, несбывшейся надежды на лучшее устройство русского мира после Екатерины. «Вы можете ходить к его высочеству и при столе оставаться, когда только хотите», — объявлено было писателю, вполне устроившего Панина «недовольством» после прочтения в присутствии пятнадцатилетнего воспитанника популярного тогда «Бригадира». Если не сказать, крамольного.
Твёрдо выбрав путь политической борьбы с «фарсом» Екатерины, Фонвизин осознанно стал официальным представителем негласного, противоположного владычице панинского лагеря, с высокого позволения оформившись секретарём Коллегии иностранных дел. Странная пора... «Все думали, что ежели не у Панина, так Павел пропал», — замышляя свои бесконечные козни, озлобленно писала императрица о Панине, в глазах общественного мнения и народа остающегося лицом, охраняющим незыблемые права будущего самодержца Павла I на российский престол.
Главное, полагал Фонвизин, цесаревич непосредственен и юн, посему его необходимо воспитать в нужном духе правоты, гуманизма и патриотизма. На стороне наследника — справедливость! И сам он являлся не чем иным, как жертвой екатерининского деспотизма. Обаче видя, как между сторонниками Екатерины и Павла накануне совершеннолетия преемника завязывается жестокая война, Фонвизин бесстрашно ринулся в непримиримую битву.
Вообще 60-е годы восемнадцатого столетия — грандиозное время! Можно сказать, самый что ни на есть зачин великого поколенческого расслоения, разлома, начавшегося наряду с проникновением в Россию теоретических воззрений французской философической мысли и, в особенности, драматических опытов Дидро.
От прекраснодушной маниловщины да бесчисленных дворянских «пьяных офицеров, забияк, картёжных игроков, псарей, драчунов, секунов-серальников» — до «кованых из чистой стали» людей 14 декабря! — вышедших «сознательно на явную гибель, чтобы разбудить к новой жизни молодое поколение и очистить детей, рождённых в среде палачества и раболепия» (Герцен). Вплоть до «первого и единственного» в 18 веке революционера Радищева.
Оба они — Фонвизин и Радищев — дали толчок, широкий ход такому масштабному, могучему явлению как Иван Крылов.
Поборник Дидро, Седена — наряду с французом Бомарше и русскими Херасковым, Нарышкиным — Фонвизин последовательно и неумолимо входит во «вкус дидеротовый», всё более и более раздражая власть предержащих, ажно патриарха театра Александра Петровича Сумарокова! Правда, добавив к своей комедии, — явно недосоленной у Дидро, — сольцы и перца. Неудивительно, что дружелюбно протянутую Фонвизиным руку крепко пожмёт в своё время Гоголь, замыкая инициированное Д.И. движение к непреклонному сближению драматического произведения с реальной действительностью. Пусть и в комедийных жанровых рамках. Что на Руси, кстати, крайне всегда ценилось — от первопроходца Ломоносова. И состояло оно в «необыкновенном, нечаянном или чрезъестественном сопряжении подлежащего со сказуемым».
Безусловно, эпоха французского Просвещения неизменно питала эпоху просвещения русского. Преобразование классицизма — от Вольтера к Шенье, определило демократизацию искусства на беспрецедентно трудной дороге к реализму. Через немалые тернии...
Порой довольно ироничные пожалуй.
К примеру, А. П. Сумароков, «вождь русского классицизма», до такой степени возмутился проникновением на сцену «пакостных» комедий Бомарше, Лессинга, Седена, их подражателей и последователей «дидеротова стиля» Дмитриевского, Фонвизина и других, что даже накатал страстно-гневный протест в виде письма Вольтеру как третейскому судье, регенту литературных направлений и, более того, защитнику поэтики классицизма.
...Что же мог ответить Сумарокову, протестующему против распространения пакостного вида «слёзных» сочинений, философ, сенсуалист Вольтер, причастный к предтечи Великой фр. революции, — пусть и не принявший Дидро близко к сердцу, — но, по сути, бессменно идущий совместно со свежими веяниями, взглядами, аргументами непререкаемой логики прогресса, пронзённых стрелами сарказма.
Конечно, ответ он завернул в хитрую обёртку, аки не сразу и заметишь знаменитый вольтеровский подвох: «...ублюдочные пьесы являются ни трагедиями, ни комедиями...» — вроде как согласился.
И далее, чисто по-вольтериански: «...говорят, что в этих пьесах есть кое-какой интерес». — Красиво оставив оппонентов «при своих»: Сумарокова — с письмом от самого Вольтера и послевкусием «чистого» классицизма. В свою очередь, новых пакостников, «подъячих» от драматургии — оставив с новыми требованиями жизни и новым искусством, — вольными перестраивать русский театр по своему разумению. Открывая заржавелые ворота Мельпомены движению вперёд.
На данной тревожной волне молодой, талантливый писатель-просветитель Фонвизин трепетно ступит на драматургический путь. Путь правды и несогласия. Путь, полный великолепных художественных открытий. Основанных, повторюсь, на ломоносовском предначертании будущего. В первых своих произведениях сумев увидеть и поэтическое, и смешное в окружающей нас обыденности-повседневности: «Послание к слугам моим», «Лисица-казнодей», письма к родным.
Первые оригинальные вещи Фонвизина долго не попадали в печать, ходили в списках, предназначенных для сугубо узкого круга. Либо публиковались анонимно и под псевдонимом. Широкая публика узнала Дениса Ивановича — поначалу и прежде всего — как плодовитого переводчика.
* * *
Потом, в 70 — 80-х, будет напряжённое, полное интриг дворцовое, придворное бытие. Участие в заговоре против самовластия Екатерины. Будет писательская зрелость и наибольшая общественная активность, сформированная трагически ошибочной верой в наследника-«спасителя» и просвещённый абсолютизм.
Издетства воспитанный отчасти и Фонвизиным, к трону Павел Петрович подойдёт «озлобленным, затравленным матерью и обуянным манией преследования». А также деспотически безрассудным, капризным, к тому же увлечённым масонством и мистицизмом. Что отнюдь и вовсе не соответствовало надеждам Фонвизина-педагога и стало очередным неприятным и непоправимым в его жизни недоразумением.
Не удавшаяся затея со сменой монарха — вплоть до кончины матушки-Екатерины — принуждает Фонвизина продолжить непрестанно разить и разить словом, образом, памфлетом. Подбирая, например, для переводов соответствующие политическим обстоятельствам сочинения: «...вольность есть первое право человека, право повиноваться единым законам и, кроме них, ничего не бояться. Горе рабу, страшащемуся произносить её имя! Горе той стране, где изречение его вменяется в преступление!» — восклицает древнеримский Марк Аврелий в «Похвальном слове» А. Тома, одновременно и синонимично обличая екатерининский режим.
Будет участие в государственнических победах — в период службы в Коллегии иностранных дел под руководством канцлера Н. Панина. Триумф в крымской кампании. Заключение Тешинского мира в борьбе за баварское наследство.
Поддержка американской революции. Историческая встреча, — в качестве фактотума генерал-аншефа графа Петра Панина, — со знаменитым американским послом Франклином. Будет обсуждение Декларации независимости и выхода из-под влияния консервативного английского правительства Норта, с помощью союза с Францией. После чего Конгресс назовёт Фонвизина «другом» Америки, поскольку он выполнял роль посредника меж непризнанной пока республикой — с российскими официальными лицами.
Будет 14-месячное путешествие по Франции — накануне революции — с объективным анализом заграничной жизни, быта, искусства и воспитания: «Французы, имея право вольности, живут в сущем рабстве. ...Что видел я в других местах, видел и во Франции. Кажется, будто все люди на то сотворены, чтоб каждый был или тиран, или жертва».
Будет предсмертное «Чистосердечное признание» и ненавистный двору «Недоросль» в конце концов (2-я редакция) — апофеоз «истинной истории» народа. Апофеоз, возникший под впечатлением также предсмертной «Исповеди» величайшего Руссо, предъявившего человечеству неоценимую услугу: «показав ему в самой слабости, каково суть человеческое сердце».
...Екатерининскую зачистку русского просветительства Фонвизин встретит во всеоружии, — творческом, политическом, — несмотря на затравленность и запреты печататься. Но, к сожалению, тяжело, неисцелимо больным. Между тем, «...игривость ума не оставляла его и при болезненном состоянии тела», — отмечал И. Дмитриев, посещавший Дениса Ивановича за день до смерти.
«Теперь представим себе государство...» — через полвека после написания звучат фонвизинские слова, чуть переделанные под Александра I, на декабристских сходках Северного тайного общества из уст племянника Дениса Фонвизина — блестящего офицера, генерал-майора Михаила Фонвизина. В недалёком будущем гордого и несломленного ссыльного каторжанина.
...Даже и через полвека текст «Рассуждений» ходил в запрещённых цензурой списках, будоража светлые умы русского «униженного» дворянства.
Такова сила фонвизинского слова. Слова, полного гнева и любви. Гнева к властям, приведшим могучее государство и великий народ на край гибели. Любви к родине и свободе, призывающей к нещадной, бескомпромиссной брани с самодержавием от имени народа, во имя народа, под его флагом... но без него.
И это не было недоразумением Фонвизина. Это было трагическим недоразумением той исторической эпохи.
