Над схваткой (Ромен Роллан)

Статья из сборника 1914 года, изданного с тем же названием — «Над схваткой». Тогда Ромен Роллан заявил себя идейным противником войны и резко осудил шовинистические настроения французской буржуазии. Интересно, что в 1935 году Роллан, ставший активным борцом антифашистского фронта, выпустил книгу с автополемическим названием — «В схватке», считая, что художник не может занимать стороннюю позицию.

О героическое юношество мира! С какой радостью льет оно свою кровь на изголодавшуюся землю! Какой урожай жертв, скошенных под небом этого роскошного лета!.. Все вы, молодые люди всех наций, кого трагически вовлекает в борьбу один общий идеал, юные братья — враги: — славяне, стремящиеся на помощь своему племени, англичане, сражающиеся за честь и право, неустрашимый бельгийский народ, осмелившийся противостать германскому колоссу и защитивший против него Фермопилы Запада, немцы, защищающие мысль и город Канта от потока казацких наездников, и вы, вы, мои молодые французские товарищи, поверявшие мне в течение ряда лет ваши мечты и приславшие мне, перед тем, как отправиться в огонь, ваши прощальные приветы, вы, в которых снова расцветет поколение героев Революции, — как дороги мне вы, идущие на смерть!^[1] Как вы мстите за нас, за годы скептицизма, дряблости, ищущей наслаждений, за годы, в которые мы выросли, охраняя от их миазмов нашу веру, вашу веру, торжествующую вместе с вами на полях сражений! Война «за реванш» — было сказано... Да, правда, за реванш, но не такой, как его понимает узкий шовинизм, — реванш веры против всякого эгоизма чувств и разума, полное отдание себя вечным идеям...

«Что значат наши личности, наши творения перед необъятностью цели? — пишет мне один из самых крупных романистов молодой Франции, капрал. — Война революции против феодализма возобновляется. Армии республики утвердят торжество демократии в Европе и завершат дело Конвента. Это нечто больше, чем неискупимая война домашнему очагу, это — пробуждение свободы...»

«Ах, мой друг, — пишет мне другой из числа этой молодежи, чистая душа, возвышенный ум, который, если останется в живых, будет первым в области художественной критики нашего времени, лейтенант. — Какие изумительные люди! Если бы вы видели, как я, нашу армию, вы исполнились бы восхищения перед этим народом. Это порыв Марсельезы, порыв героический, величавый, несколько религиозного характера. Я видел, как отправлялись на фронт три полка моего корпуса: первыми — солдаты действительной службы, молодые двадцатилетние люди, шли шагом твердым и быстрым, без всяких криков, без всяких жестов, с видом решительным, бледные, как юноши, идущие на заклание. Потом — запасные, люди от двадцати пяти до тридцати лет, более мужественные и более отважные, идущие на поддержку первым; натиск их они сделают непобедимым. Мы — мы уже старики, люди сорока лет, отцы семейств, которые в хоре ведут басовую партию. Уверяю вас, что и мы, мы также исполнены доверия, решимости и твердости. Мне не хочется умирать, но я умру теперь без сожаления: я прожил пятнадцать дней, которые стоило прожить, пятнадцать дней, на которые я не смел уже больше надеяться. О нас будут говорить в истории. Мы откроем новую эру на земле. Мы рассеем кошмар материализма немецкой каски и вооруженного мира. Все это исчезнет перед нами, как призрак. Мне кажется, я слышу дыхание мира. Разуверьте, дорогой друг, вашего венца^[2]: Франция вовсе не близка к концу. Мы видим ее воскресение. Она все та же: Бувин^[3], крестовые походы, соборы, Революция, все те же рыцари мира, паладины бога. Я пожил достаточно, чтобы видеть это! Мы, говорившие это целых двадцать лет, когда никто не хотел нам верить, мы можем теперь быть довольны...» О друзья мои, пусть же ничто не смутит вашу радость! Что бы ни случилось, вы поднялись на вершины жизни, и вы подняли на них с собою и вашу родину. Вы победите, я это знаю. Ваше самоотречение, ваша неустрашимость, абсолютная вера в святость вашего дела, непоколебимая уверенность в том, что, защищая свою наводненную неприятелем землю, вы защищаете свободы мира, — убеждают меня в том, что вы победите, молодые армии Марны и Мааса, чье имя выгравировано отныне в истории рядом с именем старшего поколения, поколения Великой Республики. Но даже если бы злому року угодно было, чтобы вы были побеждены, а с вами и Франция, — такая смерть была бы самой прекрасной, о какой только мог бы мечтать тот или иной народ. Она увенчала бы жизнь великого народа крестовых походов. Она была бы его высшей победой... Победители или побежденные, живые или мертвые, — будьте счастливы! Как сказал мне один из вас, «крепко обнимая меня на страшном пороге»:

«Прекрасно воевать с чистыми руками и с невинным сердцем и совершать своей жизнью божественное правосудие».

Вы исполняете свой долг. Но выполнили ли его другие?

Осмелимся сказать правду старшему поколению, моральным вождям этой молодежи, руководителям мнения, их духовным и светским начальникам, церквам, мыслителям, социалистическим трибунам.

Как, в руках у вас было такое богатство жизней, все эти сокровища героизма! На что вы их тратите? Какую цель поставили вы великодушной самоотверженности этой молодежи, жаждущей жертвовать собой? Взаимное убийство этих молодых героев! Европейскую войну, эту кощунственную схватку, в которой мы видим Европу, сошедшую с ума, всходящую на костер и терзающую себя собственными руками, подобно Геркулесу!

Так, три величайших народа Запада, стражи цивилизации, с ожесточением стремятся погубить друг друга и зовут на помощь казаков, турок, японцев, сингалезцев, суданцев, сенегальцев, мароканцев, египтян, сиков и сипаев, варваров полюса и экватора, с душами и кожей всех цветов! Можно было бы сказать, что это — римская империя времен Тетрархии, со всего света сзывающая орды, которые должны пожрать друг друга!.. Неужели же наша цивилизация настолько крепка, что вы не боитесь поколебать ее устои? Разве вы не видите, что, если разрушена хоть одна колонна, все рухнет на вас? Разве невозможно было если не любить друг друга, то хотя бы терпеть каждому великие добродетели и великие пороки другого? И разве не должны вы были (а вы даже и не пробовали сделать это) постараться мирно разрешить вопросы, поселявшие между вами разлад, — как вопрос о народах, аннексированных против их воли, — и равномерно распределить между собою плодотворный труд и богатства мира? Нужно ли, чтобы сильнейший всегда мечтал давить других своей надменной тенью и чтобы другие постоянно соединялись для борьбы с ней? Неужели никогда, до полного истощения человечества, не будет конца этой кровавой ребяческой игре, в которой партнеры каждое столетие меняются местами?

Я знаю, что главы государств, преступные виновники этих войн, не смеют брать на себя ответственность за них; каждый потихоньку старается свалить ее бремя на противника. А народы, которые послушно за ними следуют, покоряются безропотно, говоря, что все устроила власть, которая могущественнее людей. Лишний раз слышится вековой припев: «Роковая неизбежность войны — сильнее всякой воли», — старый припев стад, которые из своей слабости делают идола и поклоняются ему. Люди выдумали рок для того, чтобы приписывать ему все беспорядки вселенной, управлять которой — их обязанность. Рока нет. Рок — это то, чего мы хотим. А чаще также и то, чего мы недостаточно сильно хотим. Пусть в эту минуту каждый из нас произнесет свое mea culpa!^[4] Эти избранники ума, эти Церкви, эти рабочие партии не хотели войны... Пусть так!.. Что же они сделали, чтобы ей воспрепятствовать? Что делают они, чтобы ее ослабить? Они раздувают пожар. Каждый подбрасывает в него свое полено.

Самая поразительная черта в этой чудовищной эпопее, факт, не имеющий прецедента, это — единодушие стремления к войне у всех народов. Это словно зараза смертоносного бешенства, которая, нахлынув из Токио десять лет назад, подобно большой волне, распространяется, проносясь по всей земле. Никто не устоял против этой эпидемии. Нет больше ни одной свободной мысли, которой удалось бы удержаться вне пределов влияния этого бедствия. Так и кажется, что над этой схваткой народов, в которой, каков бы ни был ее исход, Европа будет изувечена, парит нечто вроде демонической иронии. Это не только страсти рас, слепо натравливающие миллионы людей друг на друга, точно муравейники, и от которых даже нейтральные страны приходят в опасное сотрясение; ум, вера, поэзия, наука, все силы духа мобилизованы и в каждом государстве идут вслед за армиями. Нет ни одного среди лучших представителей каждой страны, кто не провозгласил бы и не был убежден в том, что дело его народа есть дело божье, дело свободы и человеческого прогресса. И я провозглашаю то же самое...

Своеобразные бои происходят между метафизиками, поэтами, историками. Эйкен против Бергсона, Гауптман против Метерлинка, Роллан против Гауптмана, Уэллс против Бернарда Шоу. Киплинг и д'Аннунцио, Демель и де-Ренье поют военные гимны. Баррес и Метерлинк запевают пэаны ненависти. Между фугой Баха и органом, ревущим: Deutschland ьber Alles^[5], старый восьмидесятидвухлетний философ Вундт своим разбитым голосом призывает к «священной войне» лейпцигских студентов. И все друг друга называют «варварами». Парижская Академия гуманитарных наук в лице своего президента Бергсона заявляет, что «начатая против Германии борьба есть борьба цивилизации против варварства». Германская история устами Карла Лампрехта отвечает, что «война начата между Германией и варварством и что теперешние сражения являются логическим следствием сражений, веденных Германией в течение столетий против гуннов и против турок». Наука, вступая в борьбу, объявляет вслед за историей вместе с Е. Перрье, директором Музея и членом Академии Наук, что пруссаки не принадлежат к арийской расе, что они происходят по прямой линии от людей каменного века, называемых аллофилами, и что «современный череп, который своим основанием, являющимся отражением силы вожделений, больше всего напоминает череп ископаемого человека из Шапель-о-Сен, есть череп Князя Бисмарка».

Но две духовные силы, слабость которых резче всего вскрыла эта заразительная война, — это христианство и социализм. Эти соперничающие апостолы интернационализма, религиозного и светского, внезапно показали себя самыми пламенными националистами. Эрве стремится умереть за знамя Аустерлица. Чистые хранители чистой доктрины, германские социалисты голосуют в рейхстаге за военные кредиты, отдают себя в распоряжение прусского министерства, которое пользуется их изданиями для распространения своей лжи даже в казармах и которое посылает их, в качестве тайных агентов, развращать итальянский народ. Был момент, когда к чести их подумали, что двое или трое из них расстреляны за отказ поднять оружие против своих братьев. Они с негодованием протестуют: все идут с оружием в руках. Нет, Либкнехт не умер за дело социализма^[6]. Это депутат Франк, главный поборник франко-германского союза, пал от французских пуль, за дело милитаризма. Ибо эти люди, не имеющие мужества умереть за свою веру, имеют мужество умирать за веру других.

Что же касается представителей церкви, священников, пасторов, епископов, — они тысячами идут в схватку исполнять с ружьем в руке божественный завет: Не убий и Любите друг Друга. В каждом бюллетене о победе германских, австрийских или русских армий благодарят маршала бога — unsern alten Gott^[7], нашего бога, как говорит Вильгельм II или г. Артур Мейер. Ибо у каждого есть свой бог. И у каждого из этих богов, старого или молодого, есть свои левиты, которые защищали бы его и сокрушали чужих богов.

Двадцать тысяч французских священников маршируют под знаменами. Иезуиты предлагают германским армиям свои услуги. Кардиналы выпускают воинственные воззвания. Сербские епископы Венгрии призывают своих прихожан к борьбе против их братьев из Великой Сербии. И газеты отмечают, как будто не удивляясь, парадоксальную сценку на вокзале в Пизе, где итальянские социалисты приветствовали воспитанников семинарий, догонявших свои полки, и вместе с ними пели Марсельезу. Так силен циклон, увлекающий их всех. Так слабы люди, которых он встречает на своем пути, — и я, как все...

Полно, возьмем же себя в руки! Какова бы ни была природа заразы и степень ее ядовитости — моральная ли эпидемия, космические ли силы, — разве нельзя сопротивляться? Побеждают же чуму, даже пытаются предотвратить бедствия землетрясения. Или мы с удовлетворением склонимся перед нею, как почтенный Луиджи Луцатти в своей знаменитой статье — Среди всеобщих бедствий торжествует отечество?^[8] Скажем ли мы вместе с ним, что для того, чтобы понять «эту великую и простую истину», любовь к отечеству, хорошо, разумно спускать с цепи демона международных войн, скашивающего тысячи живых существ? Значит, любовь к отечеству может процветать только в ненависти к чужим отечествам и в убийстве тех, кто становится на их защиту? В этом предложении заключаются жестокая нелепость и какой-то нероновский дилетантизм, которые мне противны, противны до глубины моего существа. Нет, любовь к моему отечеству не хочет, чтобы я ненавидел и чтобы я убивал благочестивых и верных людей, любящих другое отечество. Она хочет, чтобы я их чтил и чтобы я старался соединиться с ними для нашего общего блага.

Вы, христиане, вы говорите, стараясь успокоить себя после того, как вы изменили повелениям вашего учителя, что война пробуждает доблесть самопожертвования. И, действительно, ей дана привилегия обнаруживать в самых ничтожных сердцах гений расы. В своей огненной купели она сжигает шлаки, грязь; она закаляет металл души; из скупого крестьянина, из боязливого буржуа она завтра может сделать героя Вальми. Но разве для самоотверженности народа нет лучшего применения, чем истребление других народов? И разве нельзя, христиане пожертвовать собою иначе, как только принося в жертву вместе с собою и своего ближнего? Я хорошо знаю, несчастные люди, что многие из вас охотнее приносят в жертву собственную кровь, чем... проливают чужую... Но какая, в сущности, слабость! Сознайтесь же, что вы, которые не дрожите перед пулями и шрапнелями, вы дрожите перед мнением, покорным кровавому кумиру, более высокому, чем алтарь Иисуса: перед ревнивой гордыней расы. Современные христиане, вы не были бы способны отказать в жертве богам императорского Рима. Говорят, ваш Папа, Пий X, умер от огорчения, когда разразилась эта война. Стоило умирать. Что сделал Юпитер Ватикана, который щедро расточал свои громы против безобидных священников, соблазняемых благородной химерой современности, что предпринял он против этих государей, против этих преступных главарей, безмерное честолюбие которых наслало на мир бедствие и смерть? Пусть внушит господь новому первосвященнику, вступившему на престол святого Петра, слова и поступки, которые омоют церковь от позора этого молчания!

Что же до вас, социалисты, претендующие каждый на защиту свободы от тирании, французы — от Кайзера, немцы — от царя, — неужели дело идет о защите одного деспотизма от другого? Боритесь с ними обоими и идите вместе!

У наших западных народов не было никакого основания для войны. Вопреки тому, что твердит пресса, отравленная по вине меньшинства, которому выгодно поддерживать эту ненависть, — братья французы, братья англичане, братья германцы, — мы не ненавидим друг друга. Я знаю вас, я знаю нас. Наши народы хотели только мира и только свободы. С точки зрения тех, кто был поставлен в центре схватки и кто с высоких плоскогорий Швейцарии мог бы проникнуть взглядом во все неприятельские лагери, трагизм сражения состоит в том, что у каждого из народов действительно находятся под угрозой его самые дорогие блага — его независимость, его честь и его жизнь. Но кто наслал на них эти бедствия? Кто привел их к этой отчаянной необходимости — раздавить противника или умереть? Кто, как не их государства и прежде всего (так я думаю) три великие виновника, три хищных орла, три империи — изворотливая, лукавая политика Австрийского дома, всепожирающий царизм и грубая Пруссия. Злейший враг не за границами, он внутри каждого народа, и ни один народ не имеет мужества с ним бороться. Это и есть стоглавое чудовище, что называется империализмом, та воля к гордыне и к владычеству, которая желает все поглотить или подчинить, или сломить, которая помимо себя не терпит свободного величия. Самым опасным для нас, людей Запада, империализмом, тем, который своей угрозой, занесенной над головой Европы, вынудил ее вооружиться и выступить против него, является тот прусский империализм, который есть выражение военной и феодальной касты, бич не только для остальной части мира, но и для самой Германии, чью мысль он искусно отравил. Это его следует сокрушить прежде всего. Но он не единственный. Придет черед и для царизма. Каждый народ в большей или меньшей степени имеет свой империализм; какова бы ни была его форма — военная, финансовая, феодальная, республиканская, социальная, интеллектуальная, — он — пиявка, сосущая лучшую кровь Европы. Выступим против него, свободные люди всех стран, как только война будет окончена, с девизом Вольтера!^[9]

Как только война будет окончена! Ибо теперь зло уже сделано. Поток ринулся. Мы не можем одними своими усилиями заставить его опять войти в русло. К тому же содеяны уже слишком большие преступления, преступления против права, покушения на свободу народов и на священные сокровища мысли. Они должны быть искуплены. Они будут искуплены. Европа не может изгладить из памяти насилия, совершенные над благородным бельгийским народом, опустошения Малина и Лувена, разграбленных новыми Тилли... Но, во имя неба, пусть эти злодеяния не будут искуплены подобными же злодеяниями! Не надо ни мести, ни карательных мер! Это страшные слова. Великий народ не мстит за себя, — он восстанавливает право. Пусть те, которые держат в руках дело правосудия, покажут себя достойными его до конца! Напомнить им об этом — вот наша задача. Ибо мы не будем оставаться в неподвижности, глядя на шквал, ожидать, что его неистовство истощится само собою. Нет, это было бы недостойно. У нас нет недостатка в работе.

Первая наша обязанность в целом мире — вызвать создание верховного морального суда, трибунала совестей, который следил бы за всеми насилиями над человеческим правом, откуда бы они ни шли, без различия лагеря, и выносил приговоры. А так как комитеты по расследованию, учрежденные воюющими сторонами, находились бы всегда под подозрением, нужно, чтобы нейтральные страны Старого и Нового Света взяли на себя инициативу таких комитетов, — мысль совсем недавно высказанная одним из профессоров медицинского факультета в Париже, г-ном Пренаном^[10], и горячо подхваченная моим другом Полем Зейппелем в «Journal de Geneve»^[11]: «Они дали бы людей мирового авторитета и испытанной гражданской морали, которые действовали бы в качестве комиссаров-расследователей. Эти комиссары могли бы следовать на некотором расстоянии за армиями... Такая организация дополнила бы и придала бы силу Гаагскому трибуналу и приготовила бы ему документы для дела необходимого правосудия...»

Нейтральные страны играют слишком незаметную роль. Они склонны считать, что мнение, противоположное разнузданной силе, побеждено заранее. И такой упадок духа переживает большинство свободомыслящих людей всех наций. В этом — недостаток мужества и ясности ума. Власть мнения огромна в наше время. Нет правительства, которое не трепетало бы сейчас перед общественным мнением и не пыталось бы за ним ухаживать, каким бы деспотическим ни было это правительство и как бы оно ни опиралось на победу. Лучше всего это видно из усилий обеих борющихся сторон: министров, канцлеров, государей, — и даже самого кайзера, ставшего журналистом, — оправдать свои преступления и донести о преступлениях противника невидимому трибуналу человеческого рода. Хоть бы наконец увидеть его, этот трибунал! Дерзните учредить его. Вы не знаете вашей моральной силы, о маловерные люди!.. А если бы здесь и был риск, неужели вы не можете ради чести человечества подвергнуться ему? Какую цену имела бы жизнь, если бы, спасая ее, вы утратили всякую гордость жизни!.. Et propter vitam vivendi perdere causas...^[12]

Но у нас есть другая задача, у всех нас — художников и писателей, священников и мыслителей разных отечеств. Даже если война разбушевалась, преступно избранникам человечества подвергать в ней опасности неприкосновенность своей мысли. Позорно видеть ее служащей страстям незрелой и чудовищной расовой политики, которая, будучи нелепа с научной точки зрения (ибо ни одна страна не отличается действительной чистотой расы), может, как сказал Ренан в своем прекрасном письме к Штраусу^[13], «привести только к зоологическим войнам, к войнам истребительным, подобным тем, какие ведут различные роды грызунов или хищников в борьбе за жизнь. Это положило бы конец существованию той плодовитой помеси, которая именуется человечеством и представляет сочетание многочисленных и незаменимых элементов». Человечество есть симфония великих коллективных душ. Кто способен понимать и любить ее, только разрушая часть ее элементов, тот доказывает, что он варвар и что о гармонии он составил себе такое же представление, какое составил себе другой варвар о порядке в Варшаве.

У нас, избранников Европы, две отчизны: отчизна — земля и отчизна иная — Божий град. На земле мы живем, ту отчизну мы строим. Отдадим земле нашу плоть и наши верные сердца. Но ничто из того, что мы любим: ни семья, ни друзья, ни отечество, — ничто не властно над духом. Дух есть светоч. Наш долг — поднять его выше бурь и рассеять облака, стремящиеся его затмить. Наш долг — обнести стеной, и более обширной и более высокой, которая подымалась бы над несправедливостью и ненавистью народов, этот город, где должны собраться свободные души всего мира, связанные единым братством.

Я вижу, как содрогается вокруг меня дружественная Швейцария. Ее сердце разделено между симпатиями к различным племенам; она стонет оттого, что не может свободно выбрать между своими симпатиями, ни даже выразить их. Понимаю ее терзание; но оно благотворно; и я надеюсь, что от него она сможет подняться к наивысшей радости расовой гармонии, которая будет высоким примером для остальной Европы. Среди бури она должна подняться как остров правосудия и мира, где, как в больших монастырях раннего средневековья, разум находил бы прибежище против разнузданной силы и куда причаливали бы усталые пловцы всех наций, все те, кого утомила ненависть и кто, несмотря на виденные и пережитые преступления, продолжает любить всех людей, как своих братьев.

Я знаю, что подобные мысли мало имеют шансов быть услышанными сегодня. Молодая Европа, которую сжигает лихорадка борьбы, с презрением улыбнется, оскаливая свои молодые волчьи зубы. Но когда приступ лихорадки минует, она увидит себя израненной и, быть может, не так будет гордиться своим хищническим героизмом.

Впрочем, я говорю не для того, чтобы ее убедить. Я говорю, чтобы облегчить свою совесть... И я знаю, что в то же время я облегчу совесть тысяч других людей, которые во всех странах не могут или не смеют говорить.

15 сентября 1914 г.

«Journal de Geneve»
Перевод с французского Е.П.Казанович