Важное значение Свято-Введенской Оптиной Пустыни для отечественной культуры ярко проявилось в ее обширном, многожанровом и пока еще недостаточно изученном литературном наследии[1]. В жанрово-тематическом отношении литературное творчество оптинских подвижников включает в себя аскетические произведения, эпистолярий (например, обширная переписка старцев Льва, Макария, Амвросия), разноформатные дневниковые записи, жития, летописи, многообразные сборники духовного содержания, исторические, поэтические сочинения, а также записи бесед старцев, сделанные их духовными чадами.
Оптинское литературное наследие нуждается в комплексном филологическом, богословском, историческом осмыслении. В качестве исходного методологического ориентира для такого исследования могут быть приняты суждения о том, что «среди оптинских авторов были люди самого различного воспитания и образования: от бывшего крепостного до потомственного дворянина и блестящего офицера... И в этом... состояло своеобразие оптинского литературного наследия — широта и всеохватность тем и художественных приемов. Это был духовный и правдивый отклик на современную им действительность... Письма оптинских старцев написаны сжатым, емким языком, в то же время включающим народно-разговорные элементы, которые привносят в строгое повествование яркую, живую, энергичную, индивидуальную струю. Особенными знатоками и любителями народной речи, различных присказок и пословиц были старцы Лев и Амвросий»[2].
Преподобный Варсонофий (в миру — Павел Иванович Плиханков; 1845–1913) — один из крупнейших представителей позднего оптинского старчества. Его жизненный путь, история прихода в Оптину Пустынь, монашеское, старческое служение значительны как часть многовековой истории и русской святости, и отечественной духовной словесности.
«Батюшка — высокий художник в душе»[3], — так отозвался о личностном складе преподобного Варсонофия его послушник и ученик Николай Беляев (впоследствии оптинский старец Никон). Эта освященная глубокими духовными исканиями эстетическая одаренность натуры старца раскрылась в его разнообразном литературном наследии. Перу о.Варсонофия принадлежат стихотворения, а также «Келейные записки», которые создавались в 1890-е гг. В жанровом плане здесь происходит оригинальное сочетание комментированных выписок из отцов Церкви, летописных фрагментов, посвященных текущей монастырской жизни, элементов автобиографии, дневниковых заметок. Живой голос старца, особенности его мышления, речи передаются и в записях его бесед, которые велись духовными чадами в 1907–1913 гг.
Важное место в литературном наследии преподобного занимает автобиографический пласт. Старец приоткрывает перед слушателями значимые этапы своего приближения к Оптиной Пустыни, рассказывает о молитвах в Черниговском скиту Лавры, о встрече с преподобным Амвросием в Шамординской обители, о том, как уже впреддверии удаления от мирской жизни Господь через глубину церковного богослужения открыл ему понимание закономерностей пройденного и предстоящего пути. В стихотворении «На пути (Оптина Пустынь)» о.Варсонофий художественно воплощает этот опыт в архетипическом образе странника[4], «раба суетного мира», который, по дару Божией благодати, сквозь эмпирику обыденной жизни прорывается к познанию непреходящего смысла бытия:
Мирской ярем нося и скорбный совершая
Средь мрака и стремнин тернистый жизни путь,
Сподобился я видеть отблеск Рая.
И много сил в мою истерзанную грудь,
Исполненную мук печали и сомненья,
Вдохнуло то блаженное виденье.
Раб суетного мира, верный исполнитель
Его уставов тяжких, иноков обитель
Я, Промыслом ведомый, посетил;
И много чудных, светлых вдохновений
И новых чувств в ней сердцем пережил...[5]
Спасение души, движение к духовному совершенствованию, противопоставление рая и ада — таковы важнейшие смысловые координаты многих бесед и поучений преподобного Варсонофия.
Духовная жизнь обозревается в беседах преподобного как тернистый, требующий самоотречения и в то же время радостный путь. Как следует из приведенной им красноречивой притчевой истории о падшем монахе, который, вопреки бесовскому соблазну, не поддался унынию, но сберег волю к покаянию и исповеданию греха перед Богом и игуменом (С.27–28), — главный смысл христианского бытия, при недостижимости абсолютной свободы от греха, состоит именно в «твердости и мужественной готовности, потерпев поражение в борьбе, начать ее снова, не впадая в уныние и отчаяние» (С.28).
Постижение граней духовного, молитвенного подвига о.Варсонофий выразил и поэтически — в стихотворении «Величие Богоматери», а также в «Молитве Иисусовой», где звучат прямые обращения и к собственной душе, порой обессиленной вражескими воздействиями, и к духовным чадам:
Мой друг о Господе! Дерзай!
Не прекращай великой, тяжкой битвы,
И поле бранное отнюдь не покидай —
Не оставляй Божественной молитвы!
Пребуди в подвиге до смерти, до конца:
Победа ждет тебя, духовного борца.
Души твоей да не смятутся кости,
Да не колеблются ее твердыни и столпы,
Когда приступят к ней злокозненные гости —
Бесовских помыслов несметные толпы.
Всемощным именем Господним их рази;
Гонимы Им, рассеются врази! (С.456–457)
Обладая утонченным эстетическим чувством, преподобный Варсонофий придавал немалое значение художественным путям познания бытия. При обсуждении сложнейших вопросов духовной жизни старец нередко прибегал к художественными образам, богатейшую сокровищницу которых он открывал в Священном Писании Ветхого и Нового Заветов.
В беседах и «Келейных записках» старец не раз акцентировал внимание на различении в эстетической сфере формы и глубинного содержания, душевного и духовного начал. Подлинное искусство, по его мысли, непременно должно настраивать не на услаждение души «одною красотою внешней формы» (С.396), но на врачующее душу созерцание «красоты незримых Божественных вещей».
Познания о.Варсонофия в области не только духовной, но и светской словесности были настолько обширными, что он по памяти легко воспроизводил строки из классической поэзии, припоминал многие литературные произведения, делился размышлениями о нравственных исканиях русских писателей, очень часто испытывавших «неудовлетворенность земным» (С.134). В его беседах и записях предлагается целостный аксиологический подход к пониманию русской литературы.
Преподобный неоднократно возвращался к осмыслению сложных перепутий духовных исканий Пушкина, напоминал о том немалом воздействии, которое на великого поэта оказывал святитель Филарет (Дроздов). Глубочайшее прозрение тайн душевной жизни он видел в образном мире стихотворения «Пророк» (1826), где явлено «ясное изображение души человеческой: у нас в сердце может быть и „горний ангелов полет“, и „гад морских подводный ход“. Чистое сердце созерцает великие тайны Божии. Наоборот, в сердце, отуманенном страстями, замечается „гад морских подводный ход“, т.е. низменные стремления и желания, всякая нечистота» (С.117). В пушкинских образах опытный пастырский взгляд старца распознает внутреннюю, зачастую неутоленную тоску по Богу. Весьма глубока его трактовка шедевра поздней философской лирики Пушкина — стихотворения «Что в имени тебе моем?..» (1830), где творческая интуиция простирается за пределы земного бытия: «Это стихотворение явилось как бы пророческим: на земле Пушкина помнят, но, может быть, для Неба имя поэта и умерло» (С.293).
В классической поэзии о.Варсонофий особенно ценил художественное отражение того опыта погружения личности в жизнь собственного сердца, который способен вывести к сокровенному богопознанию. Обращая к духовным чадам призыв «углубляться в свой внутренний мир, очищать свое сердце от греховной скверны», старец иллюстрировал это необходимое духовное самоисследование строками из знаменитого тютчевского «Silentium!» («Молчи, скрывайся и таи // И чувства, и мечты свои...»). Не раз делился он и раздумьями о личности и творчестве Лермонтова, трагическая фигура которого в духовном плане ассоциировалась у него с образом «бедняка иссохшего, чуть живого от глада, жажды и страданья» из раннего стихотворения «Нищий» (1830): «Любви просил у красоты, у женщины — у всех, кроме Бога, Который один может дать любовь; кроме Христа, к Которому он не обращался и Которого не любил» (С.88). Вместе с тем старец признает, что творческий дух Лермонтова поднимался до художественно совершенного запечатления жажды райского блаженства и небесной чистоты, что подтвержается, к примеру, стихотворением «Ангел» (1831), исповедальные строки которого подводят к познанию непреходящего смысла личностного бытия: «По этой-то блаженной жизни и тоскует теперь человеческая душа на земле. Есть предание, что раньше, чем человеку родиться в мир, душа его видит те небесные красоты и, вселившись в тело земного человека, продолжает тосковать по этим красотам. Так Лермонтов объяснил присущую многим людям непонятную тоску. Он говорит, что за красотой земной снился душе лучший, прекраснейший мир иной. И эта тоска „по Бозе“ — удел большинства людей» (С.159–160).
В контексте поучений о молитве о.Варсонофий неоднократно обращался к лермонтовскому опыту, нашедшему художественное воплощение, в частности, в стихотворении «Молитва» 1839 г. («В минуту жизни трудную...»). В этой лирической исповеди отражается, как предполагает старец, то, что автор знал Иисусову молитву «и своей поэтической душой почувствовал силу ее и величие, может быть, начал проходить ее» (С.179), «испытал сладость молитвы» (С.326), однако, не имея достаточной крепости веры, от этой молитвы «ожидал... только восторгов, а труда молитвенного понести не хотел», не учел, что «молитва до самой смерти требует понуждения себя и является следствием подвига» (С.325). Преподобный напоминает о том, что духовная жизнь — это спасительный, однако многотрудный путь, а никак не череда спорадических восторженных озарений, и с искренним пастырским участием вглядывается в духовные устремления и терзания великого поэта: «Лермонтов... искал Бога, но хотел сразу найти Его, ждал только восторгов, а медленности пути и жесткости ступенек не хотел перенести, оборвался и погиб навеки» (С.308).
Используя категорию духовного пути творческой личности, преподобный Варсонофий приближался к целостному пониманию судеб русских писателей. Он с болью размышлял о трагедии Л.Толстого, от гениальных литературных творений перешедшего к антихристианскому и антицерковному проповедничеству: «Раньше Толстой действительно был светочем в литературе и светил во тьме, но впоследствии его фонарь погас, и он очутился во тьме и, как слепой, забрел в болото, где завяз и погиб» (С.481 — 482). Затрагивает старец и проблему творческих и религиозных исканий Гоголя в связи с его работой над первым и вторым томами «Мертвых душ», разочарованием в возможностях литературы, внутренним тяготением к монашеской стезе, окормлением у преподобного Макария (С.358–364).
Движение художественной словесности к богопознанию о.Варсонофий справедливо соотносит и с творческим проникновением в ритмы природного бытия. Недаром в его собственном поэтическом наследии представлены замечательные образцы пейзажной лирики («Осень», «Весна» и др.). С глубокой заинтересованностью он цитировал стихотворение Хомякова «Звезды» (1856), видя в нем пример образного богомыслия и прикосновения к тайне евангельского слова (С.332)[6]. В то же время старец высказывал достаточно скептическое отношение к Тургеневу. Воздавая должное его литературному таланту, он усматривал у него излишнюю привязанность к «красотам мира сего» (С.290), неизбежно грозящую духовным ослеплением и саморастратой: «В одной... статье, написанной незадолго до своей смерти, Тургенев говорит: „Довольно гоняться за красотой...“ и т.д., но, к сожалению, до конца жизни он гонялся за красотой. Много раз поэт увлекался: наконец, всю последнюю любовь, все, что осталось в его душе, он отдал безвозвратно женщине, а Христу не осталось ничего» (С.291). А потому прославленную тургеневскую пейзажистику о.Варсонофий склонен воспринимать со сдержанным рассуждением: «Хороша... наша северная природа. Тургенев живо и ярко описал ее в своих произведениях. Он, между прочим, был в Оптиной и восхищался красотою нашей обители. Но нынешний мир есть только слабое подобие мира, бывшего некогда до грехопадения. Есть мир горний, о красотах которого мы не имеем понятия, а понимают его и наслаждаются им только святые люди» (С.135–136).
Очевидно, что суждения о.Варсонофия о литературе не претендуют на академическую строгость, однако в них выстраивается основанная на многовековом опыте Православия иерархия духовно-нравственных ценностей, вне которых непредставима отечественная культурная традиция. По его глубокому убеждению, «у художников в душе есть всегда жилка аскетизма, и чем выше художник, тем ярче горит в нем огонек религиозного мистицизма» (С.356). Наблюдения старца примечательны и в историческом плане, так как они доносят до нас живое свидетельство современника многих явлений русской культуры ХIХ столетия. Эстетические воззрения о.Варсонофия могут служить и своеобразного уроком для современных исследователей-гуманитариев, которые подчас склонны впадать в крайности то ригористического отношения к литературе Нового времени как средоточию богоборчества, опасных ересей и заблуждений, то, наоборот, односторонне воспринимать литературное творчество в качестве сугубо эстетического явления и искусственно отделять его от контекста религиозных, духовно-нравственных проблем.
Итак, литературное наследие преподобного Варсонофия Оптинского характеризуется жанровым разнообразием и содержательным единством. В произведениях старца достигается органичное взаимообогащение аналитического и образного способов выражения аскетического опыта. Размышления о молитве, поисках пути к спасению, о ценностных основах творчества выводили о.Варсонофия к масштабным образным обобщениям, диалогу с корифеями художественного слова, вдохновляли на создание собственных поэтических творений.
_______________
[1] Каширина В.В. Литературное наследие Оптиной Пустыни. М., 2006; Архимандрит Иоанн (Маслов) Преподобный Амвросий Оптинский и его эпистолярное наследие. М., 2000.
[2] Каширина В.В. Указ. соч. С.512, 437.
[3] Дневник послушника Николая Беляева (преподобного оптинского старца Никона). Введенский ставропигиальный мужской монастырь Оптина Пустынь, 2010. С.265.
[4] При жизни преподобного Варсонофия его стихотворения публиковались под псевдонимом «Странник».
[5] Преподобный Варсонофий Оптинский. Беседы. Келейные записки. Духовные стихотворения. Воспоминания. Письма. «Венок на могилу Батюшки». Введенский ставропигиальный мужской монастырь Оптина Пустынь, 2009. С.453. Далее ссылки на это издание приведены в тексте с указанием страниц.
[6] См. об этом: Ничипоров И.Б. «Я прижму природу к трепетному сердцу...»: пейзаж в духовной лирике А.Хомякова // Библия и национальная культура: Межвуз. сб. науч. ст. / Перм. ун-т; отв. ред. Н.С.Бочкарева. Пермь, ПГУ, 2005. С.46 — 48 (ссылка).
Священник Илия Ничипоров,
клирик Никольского храма Красногорска Московской епархии,
преподаватель Коломенской Православной духовной семинарии,
доцент МГУ им. М.В.Ломоносова,
доктор филологических наук
