Судьбы Михаила Шолохова и Иосифа Бродского сплелись в единый сюжет не только из-за совпавшего дня рождения. Связующим звеном, объединяющим двух предельно далёких друг от друга русских Нобелевских лауреатов, оказался... Жан-Поль Сартр.
Об этом и других невероятных поворотах бродско-шолоховского сюжета размышляет поэт Виктор Куллэ, — первым в России (в 1996 году) защитивший диссертацию по творчеству Иосифа Бродского.
Поводом к написанию данных заметок стало случайное (?) совпадение дат. 24 мая 2015 г. мы празднуем 75-летний юбилей Иосифа Бродского. Замечательная дата, совпадающая с Днём славянской письменности — праздником Кирилла и Мефодия — для многих является знаковой. Бродский — и своим творчеством, и биографически — стал воплощением победы вольной поэтической речи над мертвящей властью бюрократической системы. Символом того, что торжество справедливости по отношению к подлинному стихотворцу может — пусть, в редчайших случаях — случиться и при жизни. Сходным символизмом исполнено для любителей поэзии 9 мая — не только праздник Победы, но и день рождения Булата Окуджавы.
Но 24 мая появился на свет не единственный отечественный лауреат Нобелевской премии по литературе. 11 (24 по новому стилю) мая 1905 на хуторе Кружилин Донецкого округа Области Войска Донского родился Михаил Александрович Шолохов. Не знать об этом Бродский, конечно же, не мог — тем более загадочно, что никаких его рефлексий по данному поводу история не сохранила. Хотя — со времён знакомства с Ахматовой — в его стихах стала всё явственнее ощущаться конкретность времени. Если в ранних стихах «время» выступало в качестве некоей зловещей абстракции, — то уже с осени 1961-го конкретные месяцы, время суток, часы становятся всё более личностными, завершая процесс, начатый ещё в «Петербургском романе». Обретают метафизическое наполнение. Виктор Франк в статье «Бег времени» писал, что из «календарных засечек Ахматовой» можно составить «подлинный месяцеслов»: «Даже в самых эмоционально насыщенных стихотворениях течение времени то и дело проверяется календарем и хронометром: „Я сошла с ума, о мальчик странный, / В среду, в три часа“». После встречи с Ахматовой Бродский начинает работу над «Шествием» с его жесткой и конкретной темпоральной последовательностью. В дальнейшем «календарность» в поэзии Бродского преобразуется не только в стихи «Рождественского цикла», но станет неизменным атрибутом любовной лирики: «Так долго вместе прожили, что вновь / второе января пришлось на вторник».
Известны переживания Набокова по поводу того, что он родился в один день с Лениным. Отчего же Бродский — с его умением и вкусом творить личную мифологию — ни в интервью, ни хотя бы в шутливых виршах ни разу не обыграл столь лакомое совпадение? Загадка.
Логика лукаво подталкивает к сопоставлению (противопоставлению) судеб двух родившихся в один день Нобелиатов. Но к чему? Стоит ли поддаваться на провокацию? Любопытнее проследить: существовали ли между ними какие-либо ещё биографические пересечения. На первый взгляд — нет. Единственная очевидная связь: околонобелевские переживания Ахматовой 1962 и 1965 годов. Но как раз в 1965 году, после получения ею Оксфордской мантии, это казалось наиболее вероятным. Но именно тогда премию получил Шолохов.
Рискну высказать предположение: между присуждением Нобелевской премии Шолохову и биографическими обстоятельствами будущего её лауреата, Иосифа Бродского, прослеживается определённая связь. Попытаюсь обосновать.
18 мая 1965 года на стол Секретаря ЦК КПСС П.Н. Демичева легло письмо кандидата в члены ЦК КПСС, одного из руководителей Союза писателей Алексея Суркова:
«Мною получено сегодня от писателя Сартра письмо, адресованное Председателю Президиума Верховного Совета СССР А.И. Микояну, по поводу судебного дела гр-на И.Бродского. Письмо это я отправляю адресату, а копию его представляю Вам».
Для тех лет почта работала поразительно быстро: письмо Сартра, адресованное Микояну, датировано 17 августа. Знаменитый философ, в те годы провозгласивший себя «попутчиком» коммунистической партии, писал:
«Господин Президент,
Я беру на себя смелость обратиться к Вам с этим письмом лишь потому, что являюсь другом вашей великой страны. Я часто бываю в вашей стране, встречаю многих писателей и прекрасно знаю, что то, что западные противники мирного сосуществования уже называют „делом Бродского“, представляет из себя всего лишь непонятное и достойное сожаления исключение. Но мне хотелось бы сообщить Вам, что антисоветская пресса воспользовалась этим, чтобы начать широкую кампанию, и представляет это исключение как типичный для советского правосудия пример; она дошла до того, что упрекает власти в неприязни к интеллигенции и в антисемитизме. <...> Атаки врагов СССР, являющихся и нашими врагами, становятся все более и более ожесточенными. Например, хочу отметить, что мне неоднократно предлагали публично высказать свою позицию. До настоящего времени я отказывался это сделать, но молчать становится столь же трудно, как и отвечать».
Считается, что это письмо стало последним аргументом, склонившим советскую власть к решению выпустить из своих когтей поэта — в сентябре того же года он был освобождён. А 15 октября было оглашено имя нового лауреата Нобелевской премии по литературе — им стал Михаил Шолохов. На первый взгляд, между этими двумя событиями нет ни малейшей связи, — но так ли это? Месяц спустя Шолохов признался в беседе со шведскими журналистами, что «присуждение ему Нобелевской премии явилось для него в известной степени неожиданностью». Краткое знакомство с нобелевским сюжетом Шолохова является тому подтверждением. Впервые мысль о нём, как возможном претенденте на премию, появилась в шведской прессе в 30-е годы, когда «Тихий Дон» был ещё не завершён. Произошло это благодаря дипломатическим усилиям Александры Коллонтай. На протяжении нескольких лет в связи со Второй мировой войной премия не присуждалась, но уже в 1946 году имя Шолохова вновь фигурировало в списке наиболее вероятных кандидатов. Кстати, тогда же в списке номинантов впервые появилось имя Бориса Пастернака. Но начинал раскручиваться маховик «холодной войны» — и кандидатура Шолохова регулярно отклонялась. Тем более что проблема авторства «Тихого Дона», преследующая его с момента публикации в 1928 году первых двух томов романа, оставалась открытой. Недаром во время одной из стокгольмских конференций Шолохов пошутил, что получает Нобелевку «с опозданием на тридцать лет».
Масштабы подковёрных игр вокруг присуждения премии Шолохову поражают воображение — но не они являются целью данных заметок. Остановимся на двух фактах. В 1958 году, обойдя Шолохова, лауреатом Нобелевской премии стал Борис Пастернак. А в 1964 году Жан-Поль Сартр, в числе причин, обусловивших его отказ от получения премии, выразил сожаление тем фактом, «что Нобелевская премия была присуждена Пастернаку, а не Шолохову, и что единственным советским произведением, получившим премию, была книга, изданная за границей и запрещенная в родной стране. Равновесие можно было бы восстановить аналогичным жестом, но с противоположным смыслом».
И вот, год спустя тот же Сартр прямым текстом пишет Микояну по поводу «дела Бродского»:
«...мне неоднократно предлагали публично высказать свою позицию. До настоящего времени я отказывался это сделать, но молчать становится столь же трудно, как и отвечать».
А в списке номинантов конкурентом Шолохова является уже не Пастернак — Ахматова. Её победа, со всей очевидностью, поставила бы в нобелевском сюжете Шолохова жирную и окончательную точку. И Сартр — всемирно известной, но абсолютно неуправляемый «агент влияния» компартии на западе — по сути, откровенно угрожает Микояну отказом от прежней лояльности. Роман с Советским Союзом без того стоил ему недёшево. Былой властитель дум, влиятельнейший интеллектуал в одночасье лишился в глазах мировой общественности — не говоря об отечественных диссидентах — ореола вольного мыслителя. Общее мнение внятно выразила Лидия Чуковская: «Омерзительный Сартр». Отмываться от этого греха французскому мыслителю придётся до конца дней своих. Его визит в Советский Союз в мае-июне 1966-го диссиденты встретят обструкцией. Солженицын демонстративно откажется от встречи с Сартром, обвинив его в пособничестве «палачу Шолохову».
Гадать о резонах советских партаппаратчиков, пожалуй, ещё нелепее, чем о логике шведских академиков, — но на этом фоне присуждение Нобелевской премии Шолохову поневоле выглядит, как плата Западного мира за освобождение Бродского. В дальнейшем советские идеологические работники на подобный шантаж со стороны своего французского «попутчика» уже не велись: когда в 1966 году Сартр выступил в защиту Синявского и Даниэля, голос его не был услышан. В 1967 году в знак протеста против их осуждения, Сартр отказывается от участия в работе съезда советских писателей. Дальнейшая логика его публичных выступлений очевидна: критика ввода советских войск в Чехословакию в 1968 году, осуждение исключения Солженицына из Союза писателей в 1969-м, вплоть до — перед самой смертью — выступления в поддержку А.Д. Сахарова и призыва к бойкоту Олимпийских игр в Москве.
Трудно поверить, что Бродский — на протяжении всей жизни утверждавший право поэта напрямую говорить с властителями, обращавшийся с письмом непосредственно к Брежневу, — никогда не задумывался об этом сюжете. И уж вовсе невозможно поверить в то, что этой подоплёки не почуяла Анна Андреевна, жить которой оставалось лишь несколько месяцев. Если молчание Иосифа Александровича легко объяснить некоей неловкостью (или внутренним целомудрием), то отсутствие даже намёка на подобную версию событий в бытовых речениях Ахматовой — свидетельство поразительного, истинного благородства. Того великодушия, «умения прощать», которое стало наиглавнейшим уроком, полученным Бродским из общения с Анной Андреевной. Окончательно сюжет был закольцован присуждением Нобеля самому Иосифу Александровичу. Он не мог не почувствовать проглядывающей за взаимосвязью разрозненных событий утешительной — и, одновременно, бесчеловечной до жути — иронии Времени. Недаром Бродский начал Нобелевскую лекцию с поминания «о тех, кого эта честь миновала, кто не смог обратиться, что называется, „urbi et orbi“ с этой трибуны и чье общее молчание как бы ищет и не находит себе в вас выхода», — естественно, упомянув в их числе и Анну Андреевну.
Число вопросов, возникающих при углублении в моё вольное допущение, превышает количество внятных ответов и истолкований. Тем не менее — хотя бы в качестве рабочей гипотезы — допущение это требует проверки (может быть — опровержения). Но, даже если всё обстояло не совсем так, полагаю — в качестве кирпичика совокупной мифологии, — оно должно было прийтись нынешнему юбиляру по вкусу. Посему, наилучшим завершением этих, писаных в юбилейном угаре заметок станут слова благодарности Иосифа Бродского, обращённые к — увы! — так и несостоявшемуся лауреату Нобелевской премии по литературе Анне Андреевне Ахматовой:
Великая душа, поклон через моря
за то, что их нашла, — тебе и части тленной,
что спит в родной земле, тебе благодаря
обретшей речи дар в глухонемой вселенной.
