Начало Великого поста обычно протекает в кулинарной суете, затем наступают ожесточенные стычки на темы догматики, экклезиологии, патрологии и других серьезных вещей, — если бы не повышенный тон и градус, то это было бы неплохо. А уже вокруг Крестопоклонной и после разговоры ведутся и серьезные, и относительно в спокойном духе. Такое течение событий наблюдается из года в год и свидетельствует о том, что Великий пост играет в нашей жизни одноименную роль, что он важен, нужен, полезен, что он действительно очищает души, — даже если они сопротивляются.
Вот разгорелась краткая, но оживленная дискуссия о пастырстве. И как-то получается, что огромное большинство ее участников высказывает хорошие, правильные мысли, но при этом друг другу противоречит. В чем дело? А в том, что каждый (каждая) видит проблему со своей точки зрения, которую и рассматривает как единственно существующую (или в лучшем случае как единственно важную). Вот ее он/она и решает, а другие сии и оные, естественно, выдвигают свои единственно существующие и важные.
Это действительно гордыня, но не духовная, а скорее умственная. При желании довольно просто излечивается на том же умственном уровне, стоит только захотеть. Но вот чтобы захотеть — нужно бороться с гордыней уже духовной. А это сложнее.
Вообще-то тотальная ошибка состоит в том, что вот сейчас мы помолимся-покланяемся-попостимся, гордыню победим, в смирение облечемся и спасемся. А вот ничего подобного. Единый безгрешный — это Христос; на нас — и даже на лучших из нас — эта безгрешность не распространяется. Наше дело — стремление; или мы стремимся к смирению, к свету, к высотам духа — и тогда Господь лобызает наши намерения, или мы вольно или от безволия соскальзываем вниз, во тьму, подстрекаемые исподтишка рогатыми и хвостатыми. Идея программы спасения — идея скорее всего ошибочная; тем более единственной программы.
Коль скоро сказано в Евангелии «В доме Отца Моего обителей много», то и дорожек к этим обителям немало, и не нужно тут же со страхом говорить о еретиках, потому что эти обители — для людей, которых разными тропинками ведет к Себе Спаситель, и я не удивлюсь, если выяснится, что по двум разным дорожкам пришли к Нему апостолы Петр и Павел — и обнялись у подножия Престола Господня, а с двух дальних концов, из Испании и из Иерусалима, явились два Иакова, а с индийского побережья Малабар поспешил апостол Фома… И дайте Ему в конце концов Самому разобраться с теми, кого Он считает достойными, а кого недостойными.
И лишь бы нам с наших стежек-дорожек не переругиваться, а радостно перекликаться, приветствуя друг друга… Лишь бы не утверждать, что наше мнение опровергает все другие, что наша тропиночка барьером встает на пути остальных. Вот тут-то черным пламенем возгорается лик гордыни.
Столкновение множества мнений создает своего рода гордиев узел, подобный тому, который Александр Македонский разрубил мечом. Но он не был женщиной, потому что женщины привыкли иметь дело с клубками и распутывать их медленно и осторожно. Бывают при распутывании и сложные случаи: когда-то я пришла с работы и обнаружила, что котенок художественно обмотал громадным клубком мохера вертящуюся табуретку для пианино. Усталая и голодная, я принялась наматывать клубок обратно (а табуретка вертелась…), причем виновник ходил вокруг и возмущенно мяукал, потому что считал, что создал дивное произведение искусства, а я — вандал, который его безжалостно разрушает…
Но вернемся к дискуссии. Тема ее представлена интересно и мудро: в чем, собственно говоря, состоит пастырская практика? Никто не выражает сомнения, что главное дело пастыря — Литургия. То есть что-что, а Литургию священник обязан служить, и здесь вопросов нет.
Однако они были исторически не столь давно. Бывало, что права служить (и не только Литургию) лишался овдовевший священник. Вот так: овдовел — и либо в монастырь, либо за штат. А поскольку матушки отправлялись в Царство Божие чаще всего по причине многочадия, то куда ж ему в монастырь, кто деток растить будет?.. А если за штат, то как он их прокормит? И тут наступил в Русской Церкви сплошной гуманизм: отправляя батюшку в заштат, ему оставляли епитрахиль и требник.
Это означало, что он мог крестить, отпевать, служить панихиды и венчать — и тем кормиться, хотя и горек был его хлеб: нужно было странствовать по дальним деревенькам, где церквей нет, а люди по тем или иным причинам не могут добраться до мест, где они есть. Решением же Стоглавого собора вдовцам добавлялись и еще льготы: они не только получали право во время Литургии стоять на клиросе в епитрахили и причащаться в алтаре, но и заменившие их священники (а диаконам — диаконы) должны были уделять им четверть доходов от службы. Однако о служении ими Литургии речи не было.
Не все однозначно и с исповедью: в Греции молодой, новоначальный священник не имеет права принимать исповедь, а только служит Литургию и исполняет требы. Тем самым мы видим на практике три «блока» пастырского служения: Литургия — требы — исповедь. Необходимость Литургии вроде бы никаких сомнений не вызывает в силу своей Евхаристической значимости. Требы — на то они и требы, что людьми затребованы.
Время от времени дискутируется вопрос, следует ли служить молебны после Литургии. С одной стороны, вопрос не совсем праздный, с другой — следует различать деревенский храм, приход которого рассеян на десяток километров, а то и больше, и у людей просто нет возможности придти (приехать!) в церковь в другой день, а только в воскресенье, — и куда более доступный храм в городе, где вполне возможно служить молебны в будние дни по вечерам. Кстати сказать, патетически поставленную проблему «вечерней» утрени и «утренней» вечерни (тут даже звучат слова о лжи перед Господом) можно перевести на более прагматическую ступень, учитывая возможности людей.
В ход вступают правила икономии, а акривию мы можем предоставить монастырям, где отец игумен соблюдает все по строгости не допускает на службы посторонних. Да, а как же быть с пожертвованиями? — А вот так и быть.
Мы в свое время печатали в «Альфе и Омеге» статью отца Алексия Князева «Аще изволит настоятель…», в которой очень просто и доступно разъяснялось, что многие вещи, считающиеся непреодолимой преградой, издавна предоставлялись на усмотрение настоятеля храма.
Но самые болезненные споры связаны, если позволительно такое обобщение, с интерперсональными отношениями в Церкви. С людьми и вообще-то трудно, а когда они стоят друг против друга у последней черты истины и искренности, когда каждое словечко определяет их позицию относительно добра или зла, когда или правда, или ложь… во сколько же раз это труднее.
Уже довольно давно и, на мой взгляд, справедливо выражается недоумение по поводу нерасторжимой «связки» исповеди и причастия, — как ни говори, а таинства-то два…. Здесь представляется правильным предлагаемый подчас, так сказать, двуступенчатый индивидуальный подход: настоятель получает право определять, допускает ли он в храме разделение исповеди и причастия, а священник предоставляет такую возможность тем, кого считает для этого достаточно созревшими.
Но хотелось бы еще заметить, что полезно (и справедливо) было бы, чтобы это разделение работало в обе стороны: после достаточно полной, зрелой исповеди священник определяет, в течение какого времени человек может причащаться, не исповедуясь. Но если этот человек каким-то образом сорвался или был свидетелем события, нарушившего его душевный мир, а к причастию никак не готовился, то следует предоставить ему право исповедоваться, а затем уже сосредоточенно готовиться к причастию.
Да, и еще: если приходит человек в слезах, в полном расстройстве чувств, то мудрый и добрый священник скажет ему какие-то успокоительные и назидательные по-доброму слова, а уже потом слегка и пожурит, и расскажет, как ему быть в следующий раз, и, может быть, епитимию какую наложит, чтоб в чувства пришел… И будучи пастырем добрым и мудрым, либо допустит к Чаше, чтоб не погиб, либо попросит себя до такого ужаса не доводить, а подуспокоиться и обрести силу для того, чтобы предстать перед Господом в менее раздрызганном виде, хотя и в осознании своей греховности…
Ну, нельзя здесь придумать всеобъемлющей инструкции или законодательного акта! Нельзя! Не допустит Господь такой указивки, чтобы воспрепятствовала хотя бы одному сбившемуся с пути, но страстно желающему на него вернуться человеку!
Наверное, при такой постановке вопроса подготовка к причастию будет иметь не только и не столько диетический характер и даже не сосредоточится на вычитывании трех канонов и соответствующего количества акафистов, а вновь и вновь будет устремляться к мысли о том, что наша «самоподготовка» — это не путь к спасению, а спасает Христос, и все мы недостойны причащения, а Он тем не менее нас допускает и ведет к Себе…
Но вот как прекрасны Канон покаянный, Акафист Божией Матери, Канон ко Причащению и сверх всего — т. н. «10 молитв», в которых несомненно святые души святых Отцов изливали свое покаяние перед Господом! Только вот читать бы их не марафоном, на скорость, а вдумчиво, тогда и приходит в голову мысль как логичная, так и покаянная: вот ведь же, святой, а именует себя первым из грешников… потому и именует, что близко подошел к Богу, видит Его святость и способен сравнить с собой… А мы с кем себя сравниваем?
И тут нужно сказать печальные слова, имеющие отношение как к таинству покаяния, так и к другим возможным типам речевого общения священника и того, кем он духовно(!) руководит.
Большой ошибкой было бы считать, что первый священник, которого человек увидел, переступив порог храма, — это его богоданный духовный отец. Такое вообще-то бывает, но редко, а как правило — это именно что первый священник, которого он увидел, переступив порог храма. Духовничество — это очень высокие отношения, и люди вступают в них через много лет знакомства и исповедального опыта — и только по обоюдному соглашению, со страхом и трепетом, потому что здесь велик риск ошибки и велика ее цена.
Не менее рискованны поиски батюшки «с именем», потому что есть в этом нечто потребительское, погоня за «брендом». Должна сказать, что в нормальном случае человек не без робости просит священника принять его в духовные дети, а священник почти как правило просит еще подумать, говорит, что он не уверен… и это проблему они обсуждают, может быть, не один день, и на пределе искренности.
Достаточно осознать всю важность такого договора, если учесть, что когда священник не допускает кающегося к причастию, он обязан назначить ему епитимью, и тот не имеет права просто пойти к другому священнику, как ни в чем не бывало: только к тому же самому и только выполнив епитимью. Это — большое напряжение, тяжкий духовный труд. Так представляете, какая это трагедия, когда такой надлом происходит в отношениях с духовником! Именно поэтому (но не только поэтому) при установлении таких отношений обе стороны должны проявлять максимальную трезвость. Именно поэтому опрометчиво исповедоваться первому попавшемуся батюшке: он может нанести вам духовные раны, которые нескоро затянутся. Да и вы ему, если честно.
И вообще хорошо бы набраться храбрости и посчитать про себя, с каким местоимением священник употребляет глагольную форму «должен». Если он сразу говорит «ты должен» — разумнее избегать, тем более если за этим последует перечень: должен купить молитвослов, Псалтирь, какие-то творения Отцов, ставить свечки туда и сюда… Если «вы должны» — имеет смысл послушать. Если «я должен» — можно услышать что-то мудрое.
И вот открывается крохотное противоречие в наших желаниях. Мы хотим, чтобы духовник благословлял нас на редкую исповедь. Мы хотим, чтобы он нас «понимал». Но под этим подразумевается в первую очередь, а также во вторую и в третью его бесконечная снисходительность — и чтоб «не дерзнул поперек слово молвить» (А. Пушкин).
Если честно, однако, то такие желания возникают, как правило, в качестве ответных, потому что — что греха таить! — наши батюшки-неофиты далеко не всегда рассуждают полностью в Евангельском и святоотеческом духе и не всегда проявляют понимание того, кто перед ними склонил голову. Вот ведь, написала по застарелой привычке… А что говорит священник в чине покаяния? Аз, недостойный иерей… аз же точию свидетель есмь… властию данной мне от Бога прощаю и разрешаю… Помню, как старый отец Глеб Каледа после первой своей онкологической операции встал на колени перед семилетним исповедником… Не администратор, а свидетель.
Вот это и есть настоящее духовничество — близость душ, когда люди вместе стоят перед Богом, когда один ведет, а другой за ним следует, когда они в немногих словах могут высказать друг другу много высокого простыми словами…
Конечно, бывают всякие чудеса. Но как правило полезно насторожиться, если очень горячий и тем симпатичный, хотя и крайне малознакомый батюшка, что называется, слету предлагает себя в духовники. Тут думать и думать. Не исключено, что у батюшки духовная интуиция и что он предлагает благодатный и благодетельный вариант. Возможно, однако, что он набирает себе рейтинг, — бывает, к сожалению. А может быть и так, что он искренне желает помочь человеку, «спасти» его, взять под крылышко, но хотя намерения его чисты, но опыт мал…
Нужна очень большая, «состоявшаяся» духовная близость и духовная интуиция, чтобы между пастырем и пасомым установились ровные, высокие отношения; для этого следует отказаться от суеты. Священник — не гуру и не прорицатель, а также не советчик по бытовым и семейным вопросам, не говоря уже о профессиональных. Делать ремонт или не делать, какие выбрать обои и т д. — это не тема духовных бесед. Да и освящение квартиры, машины — тоже не совсем… А вот возрастание в семье любви о Господе — это да…
Тем самым я понимаю тех, кто говорит, что «духовные» беседы — дело лишнее, коль скоро они сводятся к дружеским разговорчикам на бытовые темы, украшенным артиклями «простите, батюшка» и «благословите, батюшка». И есть еще одно «но»: если батюшка лишен дара красноречия, проницательности и других утонченных даров, то многолетнее предстояние Престолу обязательно даст ему дар доброты и любви.
Помню, скончался один батюшка в храме, где было много одаренных священников. А он — вроде бы ничего особенного. И примерно через полгода мы поговорили о нем с моим другом, который при нем был алтарником, о том, что при этом «ничего особенного» нечто в храме изменилось: ушла любовь. Не вся, разумеется, но значительная ее часть. Это при том, что я у него не исповедовалась, как и алтарник. Но он вспоминал, что необычайно хорошо было ему помогать, потому что в трудные моменты тот еле слышно приговаривал: «не спеши, успеешь».
И как славно было то, что именно он отпел Высоцкого, причем случайно: того принесли в их храм, а он в тот день дежурил и отпел без всякой «философии». И юмор у него был замечательный: за трапезой иерейской он рассказал, как пришла к нему «дама», рассказывать, что она такая тонкая, а он ей произнес какие-то спокойные слова. Дама приободрилась и на следующей исповеди увеличила напор: и нежная она, и особенная, и никто ее не понимает, и все хуже нее… на что батюшка тем же добродушным голосом заметил: «А ты, мать, стирай». Дама слегка поникла. Конечно, можно сказать, что он был груб, — а можно и что он преподал ей тонкий урок патерикового звучания, а дальше — уже ее дело.
Вот в этом-то распределении дел — очень важное скрыто. Точнее, два важных. Первое — батюшка и исповедник должны понимать друг друга, друг другу соответствовать. И это именно что взаимно. Но не на дамски-нервном уровне поддакивания, а на уровне созвучия душ, переходящего в духовную близость. Так что нет ничего осудительного в том, что приход собирается по каким-то склонностям, — лишь бы не по склонностям к агрессии, ко ксенофобии и другим порокам…
Именно поэтому практика перемещения священника представляется сомнительной: не все прежние прихожане могут последовать за «своим» батюшкой, но зато с новым могут придти наиболее активные и тем самым начинаются нестроения уже в двух приходах. При этом и те и те — хорошие люди, просто они разные, и получается, что из уютной квартиры их выпихнули в коммунальную кухню.
И еще в ходе упомянутой вначале дискуссии ставился вопрос: должны ли (или имеют ли право) священники быть психологами? Да хоть психиатрами, только хорошими. Не совсем понятно, однако, что под этим подразумевается. Если вперение пронзительного взора с проникновенным шепотом типа «я тебя насквозь вижу» или «у тебя есть грех нераскаянный», то категорически нет. Если просто понимание души человеческой, опирающееся на духовный опыт, духовную интуицию вкупе со знанием, то что здесь плохого?
Так что гордиев узел расправляется взаимной доброжелательностью, взаимопониманием и общим стремлением к тому, чтобы лучше стало большинству тех, кто хочет добра. А если тем, кто хочет, чтобы другим было хуже, станет таки хуже, — простите, они на это напрашивались, вступая в отношения с силами зла.
