Интервью с Азой Алибековной Тахо-Годи, доктором филологических наук, хранительницей наследия великого русского философа А.Ф. Лосева и его Дома-музея. Алексею Фёдоровичу в этом году исполнилось бы 120 лет.
— Я хочу вспомнить, как зимой, в праздник Введения Пресвятой Богородицы я и мои друзья ездили в Троице-Сергиеву лавру. Это была потрясающая поездка! Был сильный холод — не так, как ныне. А мы оделись достаточно легко. Бегали, искали наш поезд, чтобы вовремя приехать, заранее было условлено, что придет народ. Собралось нас много. Поездка была замечательная. Нас там так хорошо приняли, так вкусно накормили! Давно это было! Не помню, какой был год. Все фотографировались. В моей книге, в 2007 г. изданной «Молодой гвардией» в серии ЖЗЛ есть эта фотография, где мы все. Уже некоторых и на свете нет. Другие стоят теперь очень высоко, третьи куда-то уехали…
Нам показали покои императрицы Елизаветы, куда обычно никого не пускали. Почему-то там стоял рояль. Один из наших друзей, прекрасный пианист, Михаил Гамаюнов, подбежал к роялю, сел и стал играть. Его едва оттащили. Но он все-таки сумел что-то проиграть довольно бойко.
Вспоминаю матушку Маргариту, супругу отца Валерия — они тоже с нами были, но не были еще батюшкой и матушкой. А оттуда когда ехали — было страшно, дорога — сплошной лед. Мы, несчастные, плелись по этому льду,. Подошла электричка, один из нас бросился и остановил ее, и мы все смогли взобраться в тепло — какое это было счастье!
Многие вспоминают А.Ф. А ведь жизнь-то какую прожили тяжелую! Об этом стараются не очень-то вспоминать. Все говорят: Да, русский философ, великий. Вот, принесли фотографию с выставки в Манеже. На ней — Алексей Федорович, Владимир Соловьев и Владимир Владимирович Путин. И цитаты каждого.
Это же были революционные годы — сами понимаете, как это все было тяжело! Печататься не давали. Теперь говорят: «О, знаменитые книги, восьмикнижие — это Сергей Сергеевич Оруджев так называл. Как замечательно!» А чего это стоило? Если бы не Валентина Михайловна Лосева — ничего и не было бы. Это она ходила, обивала все пороги. А.Ф. сидел и работал. Вот, говорят, он столько сделал! Так потому, что он систематически работал, не то, что побегал, потом в последний день спохватился, что-то там накропал. Такого безобразия А.Ф. не терпел. Он был очень дисциплинированный человек. Когда я попала в этот дом — я тоже приучилась к дисциплине. Он не терпел никаких слез, просьб, жалоб. И я с юности — я в 22 года сюда пришла— тоже привыкла к этому. Он учил: «Все, что делаешь — надо делать аккуратно и внимательно». Так что мы с Валентиной Михайловной много всего претерпели. Валентина Михайловна была ласковой, а А.Ф. был человек суровый. Его слово было закон. Иначе ничего бы и не вышло. Ну, как же? Человек уже испытал на себе все: и арест, и Лубянку, и строительство канала, этот ужасный лагерь. Страшное место было! Сколько там погибло людей ! А главное — повсюду ручной труд. Все эти шлюзы строили руками. И несчастные люди мерли невероятно. А потом оказалось, что этот канал никому не нужен. И он зарос травой. Или тот же канал «Волга-Москва», где опять же эти несчастные арестанты. Мы с друзьями ездили смотреть — и не подозревали, что это такое.
Вот, вспоминаешь — и сам удивляешься:каким образом ты выжил? Мы ведь старались никаких уступок, компромиссов не делать. Я-то попала уже в позднее время.
Хотя какое позднее? Это был 1945 год, время достаточно тяжелое, послевоенное. Одна квартира чего стоила, потому что все же уничтожено было!
Из лагеря, когда вернулись — а почему нам можно было в Москву вернуться? Потому что Лосевы попали в ударники. Красные книжки какие-то выдавали, паспорта нормальные. Самое любопытное — что высчитывали, какое количество народа должно быть арестовано, какое — выпущено. Все рассчитывалось, но на каком основании — это неизвестно. Чудеса невероятные!
Не успели как-то придти в себя — а тут война. Завалы невозможные. Я тогда была студенткой. В один прекрасный день иду по Арбатской площади, а там — гигантская воронка. И какие-то люди там ходят. А это были мародеры, их было полно. Между прочим, Москву так хорошо охраняли, что в Москве было очень мало бомбежных улиц и домов. А что было — все приближалось ко Кремлю. Где телеграф — хорошо помню: громадный дом, и вся половина его уничтожена, вещи на земле валяются. Ужас, когда посмотришь! Страшное дело! И я не подозревала , кто принимал участие в этих раскопках: Валентина Михайловна-главное лицо, Николай Павлович Анциферов, замечательная личность. Друг старинный. Он хорошо знал моего отца, Отец возглавлял научный Институт национальностей народов СССР, такое замечательное было учреждение, где уже солидные люди получали новое высшее образование. Отец был расстрелян в 1937 году, по доносу человека, которого он уволил с работы. Мне показывали его дело на Лубянке, когда я ходила разыскивать, уже в наше время. Как только там услышали мою фамилию, в этой библиотеке на Кузнецком мосту, где выдают все, мне сказали:«Аза Алибековна, мы сейчас принесем дело Вашего отца». И мне принесли тоненькую папку, где лежало письмо, начинавшееся словами: «Дорогой товарищ Ежов! Сообщаю Вам о том, что творится» … — и дальше обвинение в каком-то турецком шпионаже, и адрес указан. Оно кончается: «С партприветом». Я еще потом думала: а где этот человек, куда он делся? Есть ли у него наследники? А потом поняла, что его наследников давно уже нет.
— Аза Алибековна, время, которое пережили Вы, пережили наши деды, сегодня средствами массовой информации часто переосмысливается. И многие наши авторы говорят, что это было генетическое испытание человека на прочность. Ведь не зря был термин «враг народа» — какого народа, какой враг? И люди, в том числе — в священном сане, прошли это горнило, это испытание, и сохранили себя, сохранили лицо, остались верными себе — они не унизились до предательства, до доноса, они сохранили человеческий облик. Остались и те, которые предали, которые писали эти доносы. И Вы сказали: хоть этот человек уже умер, но наследники-то живы. И вот сегодня, когда мы стоим на фундаменте Новомучеников, которые уже прославлены Церковью, существуют и наследники этих гонителей. Неслучайно, может быть, мы сегодня пожинаем такие плоды…
— Да, конечно. Были очень трудные обстоятельства. Я-то никакими политическими вопросами специально не занимаюсь. Но чувствуется же! Вот, например, такая любопытная вещь: сейчас сочиняют учебник истории — каким будет этот учебник? Один для всех? Вот, меня спросили сведущие люди из Российской Государственной библиотеки — это бывшая Ленинка — они у меня работают с архивом Алексея Федоровича: а Вы знаете, как теперь в новом учебнике будет называться 17-й год ? — А что такое? Обычно в последние годы все говорили о перевороте. — Нет, что Вы! Теперь будет называться так: Великая Октябрьская революция, совершенно так же, как во Франции была Великая Французская революция. Я говорю: но между французской революцией и этой существует разница. Думаю, что в этом учебнике, над которым очень много колдовали наши историки, появятся такие откровения — мы еще будем удивляться! И это будут учить всюду. Во всех школах.
— Хотят замести следы…
— Да. Все может быть. Никаких обсуждений же не существует! Считается, что историки — это особый цех. Мы-то знаем, как эту историю бесконечно перекраивали. Поэтому она могла быть и такая, и этакая — все, что угодно. Несчастная наука! Страшное дело эта история.
— Вы говорите о трудностях, неимоверных лишениях, испытаниях, которые выпали на долю Алексея Федоровича. Очень много людей пошли этим путем, в частности, наши русские философы. Вот отец Павел Флоренский погиб в лагерях, был расстрелян. Сегодня, оглядываясь на это время, многие говорят, что без этих физических испытаний и не родилась бы настоящая наука. Человек живет вопреки, не благодаря — а вопреки. И воля, может быть, закаляется для работы? Можно так сказать?
— Вы знаете, я не очень уверенна. Тут же знаменитый вопрос: личность и народ, вот в чем дело. Личности могут быть замечательные… Отец Иоанн Крестьянкин вспоминал свое пребывание в лагере, он говорил: там Бог близко. Ему дорого это было этим, он дорожил. А посмотрите, как народ относится? Мне кажется, что народ относится очень равнодушно. Такое впечатление. Может быть, где-то назревает новое, звучат молодые голоса... Но время нужно — а времени нет, между прочим. Потому что все очень быстро меняется. Сегодня — одно, а завтра снова выйдет какая-нибудь оппозиция... Которая, собственно, России и не нужна. Так что это опасная вещь. Вот вам проблема: личность и народ. И ее надо разрешить. Попробуйте-ка сами!
— Периодически на протяжении нашей российской истории обостряется борьба добра и зла. И когда зло проявляет себя столь овеществлено, как это было после переворота, после Великой Октябрьской революции… Аза Алибековна, я прямой вопрос Вам задам. Вы жили в то время. Вот, сегодня звучат голоса: Великий Отец Народов сплотил наше государство, завинтил все гайки, какие только можно. А все, что делалось негативного — лагеря, тюрьмы — он, мол, об этом не знал. Можем ли мы решить: нужен ли нам такой лидер в прошлом, можем мы опираться на это славное прошлое — или мы должны, все-таки, быть честными перед самими собой?
— Да, конечно, какие могут быть разговоры? Очень многие об этом говорят, и приличные люди — тоже. И среди некоторых моих друзей они есть — но старых друзей. Они покупают специальные газеты, они верят абсолютно во все. У них — так случилось — никого не арестовывали, не убивали, в лагерях никто не сидел….
— А у некоторых и сидели, и убивали, и арестовывали. И тем не менее….
— Вот именно. Как будто сплотить нельзя иначе! Тем более нужна высокая идея. А здесь — какая была идея? Вот, почитали бы «Диалектику мифа» Лосева, вот вам, пожалуйста, где все это развенчано. Ведь главное — боятся по-настоящему все сказать.
Я в своей книге «Воспоминания», которую хочу подарить Вам, открыто пишу: вот у немцев был Нюрнбергский процесс. Все что должно было совершиться — там старались совершить. Наказать, чтобы неповадно было.
А у нас ничего подобного не было. Это все было скрыто. Отсюда все эти «великие», как будто не могло быть лидера, вождя, руководителя другого типа который бы не стал убивать, устраивать эти лагеря, ГУЛАГи по всей России! Вот в чем дело! Все это делается сознательно. Но, мне кажется, что ничего не выйдет. Я в этом смысле смотрю более оптимистично. Новая молодая поросль взойдет — и все, в конце концов, раскроется и будет осуждено. И покаяние должно быть всенародное, потому что все участвовали — одни молча, другие основательно. Тех, кто сажал, полным-полно. Когда так вот посмотришь, то выясняется: так благополучно на пенсию отправляли всех этих мучителей, убийц! Ну, как же? Люди трудились, оказывается. Государственная служба была. Это было, было в свое время. Я помню очень хорошо.
— Начало ХХI века было ознаменовано в Церкви прославлением сонма Новомучеников и Царской Семьи. И казалось в те годы, что мы начинаем новую жизнь с чистого листа. Что мы принесли покаяние, тем самым прославив Государя. Прославив людей, которые были нашими близкими. Почти у каждого в семье был новомученик, но у каждого был и предатель, как говорили. И вот сегодня, оказывается, как сказал один из наших авторов, работающий с архивами, у нас не происходит больше прославления Новомучеников. По той причине, что государственные архивы , в частности — архивы Лубянки — закрываются. По какой причине? Может быть, мы подошли к какой-то черте? Что мы не можем дальше узнавать об этих людях, которые положили свои жизни для нас?
— Да, между прочим, это известно, что эти архивы закрываются, и это было очень давно уже. Самая большая выдача была в 1995 г. Это когда мне выдавали 2.250 листов из наследия А.Ф., которые были захвачены во время его ареста. Вот сколько лет прошло! Явился сам генерал, который занимался выдачами и говорил: Это удивительно, что найдено. А еще ему говорили: там еще письма были, письма — это очень важно, целых две корзины, письма за все 20-е годы — где они? И сказали: если найдем — то обязательно вернем. И, между прочим, в скорости прошел слух, что архив теперь закрывается. Так что это уже давно.
— Вот вам и новая история!
— Буквально в скорости после 95-го года. Это когда было!
— Перефразируя апостола Павла: все нам дозволено, но не все полезно знать. Аза Алибековна, говоря об А.Ф., который все-таки вышел из этих испытаний и сохранил себя, и начал работать, серьезно работать, говоря о тех мучениях, которые выпали на его долю, я вспоминаю, как читал недавно интервью с Ириной Ратушинской. Она вынуждена была эмигрировать. Сидела в одиночке. Это был уже конец режима. Попадая в одиночную камеру, она только молитвой спасала себя от ненависти. Только молитва за врагов позволяла не сойти с ума. Вот в этом плане А.Ф. вспоминал ли персонально своих врагов, своих мучителей? Была ли у него какая-то обида?
— Он вообще не любил вспоминать, у него такой был жизненный принцип. Потому что если начать вспоминать да кто, да что, когда-то обидел, написал — так это жить будет невозможно. Нет, этого у него совершенно не было. Это был человек, который жил молитвой. Он же монах был! Вот в чем суть-то самая главная. Это скрывалось, конечно, потому что это тайна была. Скрывалось и от меня. Я уже потом, изучая все письма, все это выяснила, и даже день, а не только год. 3 июня 1929 года — знаменитый год, так называемый «великий перелом». И потом уже обнаружила знаки монашеские, хранились — и Валентины Михайловны, и его. Это все сохраняется. Он, можно сказать, жил непрестанной молитвой. Даже на заседаниях Ученого совета — сидит, руку засунет под пиджак. Все думают, что он скучает, потому что лицо сосредоточенное, опущенное. А я — то знаю, что он сердце крестит в этот момент и совсем не скучает. Ну, это вот спасало. А как же? Иначе и жить невозможно. Это же не все понимают. Не знаю, как новое поколение — все ли понимают или нет.
— Тем более, что страдания продолжались: ведь А.Ф. не давали преподавать, и он вынужден был преподавать в Педагогическом институте.
— Я Вам должна сказать, что дело было даже не во властях, а в так называемых «коллегах». Которые с невероятной ревностью относились к нему: как, этот Лосев, который сидит где-то запершись — а потом вдруг выясняется: у него одна книга выходит, другая, третья на подходе! Как это может быть? Боже мой, чего только не писали эти «коллеги!» В Московском университете когда-то вместе учились, были очень даже близкие люди. А кончалось вот так. И самое любопытное — что все эти подлые бумаги у меня собраны. Каким-то чудом сохранились среди всех разгромов. Вся эта довоенная история с этими ужасными доносами — она почему-то сохранилась! Вот судьба!
— И Вы не боитесь?…
— Да, вот у меня здесь все лежат. Вот один шкаф, вот второй — архивные шкафы. И там такие сокровища…
— А.А., а чему было завидовать? Ведь книги писались большинством в стол, работы не публиковались.
— Да, но самое любопытное — что издатели заключали договоры. И договоры сохранились. Вот в чем дело. Значит, издатели хотели. А для того, чтобы напечатать — нужны отзывы, как известно. Вот тут-то отзывы и начинались. Вот какая история. Теперь-то восхищаются, в этом бывшем МГПИ устраиваются конференции, и лосевские стипендиаты у них там есть, и новый ректор, академик Семенов Алексей Львович во время своей «интронизации» только Лосева и цитировал. Так что уж как они там стали любезны! У меня интервью брали….А как вспомню — какой это был ужас, все только парторганизация решает, а она всюду была, и на кафедре — свой парторг. А как вы хотите? От него все зависело. А в школах — так называемые комсомольские вожаки. Я помню, у нас был учитель — вожак. Им спускали сверху определенную тематику. И они все это проводили. А.Ф. только тогда увидел свет, когда в 60-е гг. ликвидировали Московский государственный педагогический институт им. Потемкина — был такой дипломат — и соединили с МГПИ. Пришли новые люди. И на кафедре, где работал А.Ф., начался полный переворот. Этих хулителей, доносчиков всех вымели оттуда. И тогда только оказалось возможным А.Ф. по-настоящему там работать. Вот Иван Афанасьевич Василенко, замечательный был человек. Он и Ирина Матвеевна — я всегда в молитвах вспоминаю этих людей, которые помогали А.Ф. начать новую жизнь. А те, старые — одно время в газетах, например, печаталось: «Вот, мы соболезнуем, у нас такое горе: скончался замечательный человек» — и потом идет потрясающая характеристика, а я знаю, что это был первейший негодяй. О нем пишут вот таким образом, а я помню, как он гнал того же Лосева и других порядочных людей. Ведал он огромным издательством «Художественная литература» — это знаменитый «Худлит». Этот Пузиков был страшный человек. А вот, видите ли — такие блестящие характеристики в газетах! Вот, сидят они где-то по углам, время от времени вылезают и печалятся. Так что надеюсь на лучшие времена.
— А ведь для ученого, наверное, это самая большая трагедия, когда его не печатают?
— Конечно! Но самое важное — что он продолжает работать. Ведь хочется, чтобы твои мысли, идеи дошли до людей, до читателей. Попробуйте, когда человеку уже за 70 лет — и вдруг он начинает гигантскую работу: «История античной эстетики»! Название-то, между прочим, тоже подозрительное. Лосеву же официально запрещено было заниматься философией. Знаменитая история о том, как его вызвали и заявили ему: «Философией — нельзя, а вот мифологией и эстетикой — можно». Ну, они же не понимали ничего! Что такое мифология и эстетика, и что из этого может получиться, какой гигантский труд! Человек, который его вызвал, еще и спросил неожиданно: «А.Ф., а Бог есть?» И как А.Ф. ему ответил: «А Вы не читали у Ленина об абсолютной истине?» Тот замахал руками. Вот приходилось — то как отбиваться, почему Лосев знал прекрасно всех этих лениных, энгельсов, и тому подобное. Бил их же оружием. Вот и все.
Человеку за 70 лет, и тем не менее… Это же история культуры всей — от язычества к христианству. И христианство-главное. Замечательнейшая идея была! Так что важно, что человек не пал духом. А потому, что молитва была у него — вот она и спасала. Вера была. А ведь это с самого детства у него уже было единство веры и разума.
— Хотел задать Вам вопрос: важно ли, на Ваш взгляд, в детстве получить основы церковного бытия — разумную веру? Не секрет, что дед у А.Ф. был служащий протоиерей. И эта осознанная или наоборот, неосознанная вера — так, как восприняли ее многие наши предки — была им присуща. А сегодня, когда люди говорят, что они пришли от большого знания к вере, или какими-то опытами — математическими, физическими — есть разница?
— Конечно! Но для этого еще нужны определенные обстоятельства в детстве. Вот, сейчас что есть? Вот, воскресные школы пытаются детей приучать к вере. Но дело в том, что неизвестно, какого настроения их родители — надо, чтобы тут было единство, и родители чтобы были «за», а бабушки-то часто бывшие комсомолки! Которые еще и возмущаются: как ты такого маленького мальчика обучаешь церковным делам? А бабушку-то любят, слушаются ее! Так что здесь тоже коллизии случаются. Конечно, обстановка в семье должна быть соответствующая.
Вот этот год был как будто бы удачный. Митрополит Меркурий, который руководит в своей епархии Димитриевскими чтениями-это аналог здешних Рождественских чтений — он старается восстановить в Новочеркасске, на родине А.Ф., домовый храм. Причем он и деньги на это выделил! И вы знаете, все против! И директорша этой бывшей гимназии — они же любят теперь называть: «колледж», «гимназия», «лицей» — хотя ничего общего они не имеют с прежними учебными заведениями, потому что сущность должна соответствовать имени, а не наоборот — категорически против. С огромным трудом удалось только водрузить доску, которую делал Вячеслав Михайлович Клыков. Эту знаменитую доску, которую вообще не могли найти, хотя она была готова и находилась тут же, напротив гимназии, где был так называемый «Казачий дом». Очень мило! Такие казаки, знаете, фантастические…. Эта доска там подпирала дверь. И нашли ее, благодаря усердию одной настойчивой женщины, простой работницы городской библиотеки Буниной, которая эту доску как раз и обнаружила. И потом отец Олег Добринский, теперь настоятель храма Архангела Михаила, все время заботится о ней. Он свою памятную доску тоже там установил. Но все это делается внутри, а снаружи ничего нет. Не устанавливают, говорят, что если снаружи поместить — то обязательно украдут. Ну как же, там — медь, еще что-то, отливали же специально! Вот, нравы какие….Тут тебе и митрополит ничем не поможет. И никакого храма! Там, видите ли, студенты гимнастикой занимаются. Митрополит деньги дал, чтобы специально построить спортивный зал, там пустой огромный двор — ничего не сделали. Видите, какое самовластие на местах! Вот это, между прочим, самое опасное. Потому что законы можно издавать, но выполнять их необязательно.
— Напротив, в России всегда считалось почетным их нарушать. Не кажется ли Вам, А.А., что люди такого уровня, особенно зная, что монах Андроник — человек церковный, по сути вся его жизнь была пронизана молитвой, могли бы побеспокоиться? И мне кажется, что сегодня Церковь должна быть носителем и хранителем культуры по определению. Чем она собственно и является. Она должна сохранять своих, беречь их память, потому что общество меняется. Но Церковь — это не институт, это больше, чем институт, и она, поскольку имеет вечную сущность, должна сохранять и память о предшествующих поколениях — о новомучениках, о выдающихся людях, которые служили Богу. Она должна заботиться об увековечении их памяти для дальнейших поколений. Может быть, Церковь и сохранит культуру сегодня, когда мы видим, во что превратилось министерство культуры?
— Мне трудно об этом говорить. Трудно надеяться, что она сохранит, потому что Церковь тоже меняется. Я бы не стала надеяться. Не хочу распространяться, не хочу углубляться в эти проблемы, потому что если начать углубляться — то придешь к выводам достаточно страшным.
— К сожалению….
— Да, к сожалению. А что делать? Недаром древние подарили нам мудрость: все меняется — и мы меняемся со временем.
— Да. А Церковь тоже состоит из людей, которые не с неба падают.
— Вот именно.
— В этом году мы почтили память митрополита Питирима (Нечаева), который был главой Издательского отдела МП. И вот когда в современности сравниваешь сотрудников этого Отдела и самого Митрополита, становится не по себе.
— Да, конечно. Но сейчас идет так называемая «ставка на молодежь». Это молодежь, которая хочет сделать карьеру. И очень грустная получается картина. Известны мне разные молодые люди, которые с удовольствием идут в эту структуру — теперь это называется структура, сейчас везде структуры разные… В первую очередь им надо застолбить какое-нибудь место. Все в человеке заложено, как это будет. Только остается одна надежда, хотя по древним мифам, некая Пандора — зловредная женщина выпустила из своей амфоры разные беды и несчастья на людей и потом захлопнула крышку этой амфоры. И внутри осталась Надежда. Так что видите — уже в древности не очень-то надеялись….
— Но мы — люди православные, у нас есть еще и вера в Бога. Как говорила моя бабушка: «А Бог-то есть!»
— Когда мне было три года, моя нянька показывала мне на небо и говорила: «Видишь, Боженька сидит?» Я говорила: «Вижу!»— «Значит, есть Бог!». — В этом смысле времена сейчас тяжелые, неспокойные. Может быть, времена относительной свободы, которые мы все-таки захватили… Я склонен верить, что была эта свобода. Сейчас, пожалуй, нет. Но, тем не менее, Церковь для каждого из нас значит очень много. В этом я твердо уверен, у меня счастье такое. Потому что я родился в церковной семье. Вырос в Малом зале Московской Духовной Академии, в Елизаветинском корпусе. Там стоял рояль. Мы там играли, елки проводили. Но тогда Церковь была в гетто, были гонения.
— А во время гонений вера всегда крепнет!
— Вот и я про это же. Может быть, во время гонений нас ждет нечто необычайно очистительное…
— Всегда во время гонений настоящее-то и выступает!
— Мало шелухи остается…
— Да, конечно. Шелуха и не выдержит. Только то, что крепко.
— А.А., юбилейный год А.Ф. Лосева ознаменовался большой конференцией, были интересные доклады, он-лайн трансляции…Вот я когда бываю на подобных мероприятиях— всегда такое ощущение, что ты непосредственно встречаешься с человеком, которому это посвящено. Так же было с митрополитом Антонием Сурожским, в этом году 10 лет со дня его кончины. Все эти доклады, выступления позволяют нам прикоснуться к человеку, кому мы посвящаем наши деяния. Вот А.Ф., фигура, прямо скажем, непростая и труды непростые. Для обывателя. Вот, Вы встречаетесь со студентами. Читают ли сегодня А.Ф.Лосева молодые?
— Я встречаюсь с узким кругом студентов. У меня большая нагрузка, как всегда, несмотря на мой преклонный возраст. Тем не менее, понедельник и пятница — это всегдашние мои дни и часы в университете, когда я занимаюсь со студентами. Лет уже 50. Подбираю им литературу. Ну, смотря, какие книги, конечно. Потому что и я рекомендую, и они сами знают, и берут, и просят. Конечно, это большей частью связано с античностью, поскольку я преподаю на кафедре классической филологии, это кафедра особая. Сюда обычный студент не пойдет, только тот, кто любит греческий, латинский, древнюю культуру, и так далее. Тут все-таки избранный народ. Если же говорить о студентах общих отделений, то там уровень тяжелейший. И никакое министерство не поможет. Все начинается со школы, с детского сада, с семьи.
— И год от года хуже…
— Да. Страшная история. Даже говорить-то опасно с теми, кто там преподает. Потому что боятся. Это же страшное дело! Студенты, которые ничего не читают, не интересуются, не знают. Безграмотные. Но зато им ставят хорошие оценки, чтоб отстали. Я вижу все это. Очень страшно. Так что, знаете, должна быть мощная реформа — что-то нравственное должно измениться в человеке. Никакие лицеи и колледжи не помогут. В данном случае еще будем надеяться.
— И это при той базе, которая и не снилась никому 20-30 лет назад!
— Да ну что вы! Эта вся техника человека убивает. И весь этот технический прогресс человеческое начало губит. Поэтому А.Ф. к этому прогрессу относился абсолютно отрицательно. Какой может быть прогресс?! Техника может быть невероятная, вскоре вместо человека будут роботы работать — подумаешь, какое дело!… а человек будет исчезать. Об этом надо подумать — о человеке.
— Я часто думаю, что мы живем в мире, выдуманном нами самими, а иначе мы бы просто не выжили. Потому что, читая книги, которые мы сами выбираем для себя, ты создаешь свой мир, слушая музыку, мы сами построили себе мир и живем в нем. И являемся изгоями современного общества. Нас люди часто не понимают. Но в этом смысле дефицит христианских добродетелей — это же действительно регресс человека!
— Ну что же Вы хотите, когда самое главное-это телевизор? Человек живет за счет иллюзии. А это опасно. Можно погибнуть, если опираться на иллюзии. Грустно такое…
— А.А., вы как ближайшая сподвижница А.Ф., Вы удовлетворены? Вы сказали уже, как относитесь к полировке этого имени. Люди не понимают того, что претерпел на самом деле наш современник А.Ф. Что вынес он. Что дали эти труды, что явили миру? Эти страдания, это преодоление, этот подвиг незримый — и молитвенный, в том числе? Как Вам кажется сегодня, в юбилейный год? Что дало это миру в сухом остатке?
— Ну, пока все, по-моему, радуются, главным образом… А что за радостью последует — надо задуматься. Посмотрим, что дальше будет. Так не бывает, чтобы была непрерывная радость. Я надеюсь увидеть хоть что-нибудь.
Не знаю, до какого времени я сумею дожить. Может быть, еще хоть несколько лет. Такие, знаете, бывают. Жизнь наша — как какие-то каникулы, которые быстро кончаются. Смотришь— и уже конец. А потом начинается уже другая — вечная. Вот до вечности бы дожить!
— Я когда завершаю интервью с нашими авторами, дерзаю спросить у них об ощущениях: есть ли у Вас какие-то предчувствия?
— Ну, у меня предчувствие такое, что чего-то надо ждать. Пусть не сразу, несколько лет еще. Вот такое у меня впечатление.
— Что-то будет?
— Да.
— Спасибо, А.А., благодарю Вас за интервью, которое было не только неполным, оно было фрагментарным. Я знаю, что Время Ваше очень ценно и ограниченно и не смею отнимать его.
— Ну, вон лежат книжки, все готово для студентов. У меня и V курс, и дипломники, которые будут сдавать свои работы во 2 семестре. И уже экзамен намечен на V курсе — когда они будут сдавать? И вместе с тем II курс. И младший, и старший — все время надо готовиться, так что постоянно при деле. Никогда не отдыхаю, но я думаю, что это и есть своеобразный отдых тоже. Потому что все время меняешь — то младший курс, то старший…
— Когда общаешься с Вами — думаешь, что время остановилось. Вот, час нашей беседы протек в одно мгновение.
— Ну, что Вы хотите? Жизнь — это мгновение.
— Спасибо, А.А., очень надеюсь, что мы еще встретимся.
— Буду очень рада.
