Василевс (2 глава)

ГЛАВА ВТОРАЯ
О том, как я поделил своих родителей

А теперь пришло время рассказать о моих родителях.
Я родился в Риме, и мой отец – Корнелий Фульвий Влар – назвал меня Ромулием, посвятив тем самым вечному городу. И хотя уже через год родители переехали жить в другое место, я всегда считал себя римлянином до мозга костей.

Мой отец покинул Рим не по своей воле. Он служил судьей по гражданским делам в суде центумвиров. Ну, это когда сразу сто человек решают запутанные дела о наследстве или дележке имущества. И кто-то  его там оклеветал, чтобы самому занять выгодное местечко. Мелкий подарок на день рождения был расценен, как взятка от клиента, что строго каралось по закону. Если, конечно, кому-то приходило в голову его соблюдать.

Мне не известны подробности того дела, знаю лишь, что перед отцом открылись два пути: тюрьма или переезд как можно дальше от Рима с условием никогда не появляться в столице.

Друзья помогли отцу выхлопотать изгнание и получить амнистию. Как мне позднее объяснил Никифор, по-гречески это слово означает «забвение», в том числе – всей прежней жизни.
Так мы оказались в небольшом городке в северной Галлии, где прошло все мое детство. Ко времени нашего переезда Августа Треверов только что был в очередной раз освобожден от германцев и сильно разрушен, так что мы явились практически на руины.

Первое время отец считал Треверы местом своей ссылки, местных жителей, среди которых было немало коренных треверов и кельтов – дикарями, себя – чуть ли не императором в изгнании.
Но вскоре, заплатив имущественный ценз, он стал членом городского совета и с присущей ему активностью включился в общественную жизнь. В отличие от Рима, этот городок пришелся ему, как говорится, ровно впору, и мой отец стал здесь одним из самых уважаемых и влиятельных людей.
Любые сговоры, свадьбы, похороны, праздники совершеннолетия, составления завещаний в Треверах не обходились без моего отца, и он повсюду таскал меня с собой.

За столом отец обычно с таким воодушевлением рассказывал о великолепии римских дворцов, стадионов и амфитеатров, как будто когда-то они принадлежали лично ему. У него даже появилось прозвище – Корнелий Римлянин. И многие треверцы были уверены, что это и есть его настоящее имя.
В прежнюю бытность отец издал несколько своих судебных речей, и любил зачитывать их вслух за обедом, называя самым изысканным десертом.
«Меч входит в тело не столько от удара, сколько от нажима. Точно также и слово в душу, – всякий раз говорил он перед началом декламации, предупреждая, что чтение снова будет нестерпимо долгим, и гости успеют как следует выспаться.

Я запомнил это выражение лишь потому, что оно касалось оружия, но вообще-то в отцовских сочинениях не понимал ни слова.
Моя мать была дочерью мелкого разорившегося римского лавочника, с горя покончившего с собой. Она была вдвое младше отца, и вышла за него замуж почти ребенком. Даже мне наша Амелина казалась похожей на девочку с большими, испуганными глазами, с которой можно не слишком-то и считаться.
Из-за перенесенной в детстве болезни у матери был на редкость тихий голос, что повлияло на ее молчаливый, замкнутый характер. Трудно было найти более непохожих друг на друга людей, чем мои родители. Но при этом они между собой неплохо ладили.
Моя мать никогда не посещала скачек или гладиаторских боев – после того, как еще ребенком упала в Колизее от страха в обморок. Она не выносила даже общественных бань, говоря, что от криков и громкой игры в мяч у нее начинает болеть голова. Даже обедать она любила в уединении, и по возможности старалась не выходить к отцовским гостям.

Но отцу даже нравилось, что его жена оказалась такой домоседкой. Детей она любила до самозабвения, со слугами и рабами обращалась ласково, к мужу относилась с испуганным и преувеличенным обожанием.
Моя младшая сестра Корнелия родилась уже в Треверах. Дома ее все звали Капитолиной – как вы понимаете, в честь одного из семи римских холмов.

Как-то зимой из-за сильных морозов, которые в Треверах были не редкость, мне пришлось целую неделю провести в женской, более теплой половине дома. И один такой вечер мне запомнился на всю жизнь.
Мать с рукоделием сидела возле горящего очага и тихим голосом рассказывала Капитолине сказки о волшебном цветке, вянущем в руках обманщиков.
А я тем временем с увлечением рисовал углем на куске пергамента, лишь краем уха прислушиваясь к воркованию женщин и пытаясь изобразить битву римских легионеров с неизвестным варварским племенем. Дикари у меня получались похожими на черных чудовищ с дырками вместо глаз, и я ловко вонзал в них со всех сторон стрелы и острые дротики.
Но вдруг мать начала рассказывать неизвестную мне небылицу о братьях-врачах Косме и Дамиане, живших в Риме. Эти врачи якобы даром лечили людей, исцеляя одним только призыванием имени Христа и окроплением святой водой.

Для начала я несколько раз громко, недоверчиво хмыкнул. Покажите мне хоть одного врача, который в наше время будет лечить бесплатно, хотя бы простой водичкой? Известный треверский лекарь Вотиний за один плевок в заплывший глаз требовал, чтобы с ним расплачивались чистым золотом.
– Нас ведь тоже вылечат добрые врачи, если мы заболеем? – спросила Капитолина. – Папочка покажет нам в Риме дом, где они живут?
– Космы и Дамиана нет в живых, милая. Они были побиты камнями, как христиане, – ответила мать. – Но если мы их хорошенько попросим, они непременно нам помогут…
– Но ты же сама только что сказала, что эти волшебники умели воскрешать даже мертвых, так? – насмешливо отозвался я из своего угла. – Почему же, в таком случае, они сами умерли? И не исцелили сами себя?

Мать повернула ко мне свое детское, раскрасневшееся от близкого огня лицо. С таким румянцем ее легко было принять за нашу старшую сестру. Впрочем, то время я над всеми женщинами уже чувствовал свое тайное превосходство.
– Мой дорогой сын, – сказала она задумчиво. – Ты веришь в чудесный камень, издающий трубные звуки при приближении врагов. Но не хочешь поверить в то, что было на самом деле. Как же трудно тебе придется в жизни…

Мне сильно не понравилось ее замечание.
– Клянусь Геркулесом, в твоих словах нет ни капли логики и здравого смысла! – воскликнул я, мигом забывая о рисунке. – Человек может быть либо живым, либо мертвым, так? Третьего никому не дано, кроме бессмертных богов. Иначе… я бы сам забросал этих врачей камнями, лишь бы они не нарушали порядка.
– Нет-нет, не говори так, – прошептала мать, низко склоняясь над своей вышивкой. – Ты ведь не так жесток, мой мальчик, каким хочешь показаться…
Я заметил, что под ресницами у нее блеснули слезы, но уже не мог остановиться.

В последнее время отец часто брал меня с собой на судебные заседания, и я повадился выкриками и жестами подражать общественным обвинителям.
Повернувшись к сестре, я ткнул в нее пальцем и спросил:
– Скажи, Капитолина, разве ты хочешь, чтобы тебя тоже когда-нибудь забили камнями, распяли на кресте или бросили в яму с голодными львами?
– Нет, нет, не хочу, – испуганно затрясла головой Капитолина, дрожа всеми своими кудряшками и вплетенными в волосы ленточками. – Я боюсь львов. А еще крыс, мышей и пауков.
– Тогда запомни на всю жизнь: как только услышишь одно только слово «христиане», сразу затыкай уши и беги без оглядки, – сказал я, чувствуя в себе прилив цицероновского красноречия. – Так всегда говорит наш отец. Или ты с нами не заодно?

– Я с тобой… как ты… – испуганно прошептала Капитолина.
Она послушно зажала двумя ладонями уши, и смотрела на меня с ужасом, как на голодного льва. Ее золотисто-карие глаза от страха сделались черными, словно я их тоже разрисовал углем.
С тех пор мать никогда больше при нас сестрой не говорила о христианах. А на отцовской половине такие праздные разговоры тем более были не приняты.
Что еще я могу сказать о своих родителях? От матери мне достались светлые серые глаза и на редкость черные, густые ресницы. Из-за них соседская девчонка Руфа дразнила меня «Мотыльком».
От отца – большой неправильный нос и упрямый римский подбородок, которым я гордился.

Даже в кувшин с узким горлышком нельзя заглянуть сразу двумя глазами. Понимаете, о чем я говорю? Всегда нужно выбрать что-то одно.
А уж тем более, когда пытаешься в детстве разглядеть свое великое будущее.
И я всеми силами учился смотреть на мир отцовским, трезвым взглядом, доверяя только очевидному.