Рельс

1.
"Я, Афанасий Павлович Рельс, 43 лет, дипломированный инженер, 21 сентября сего года во время утреннего чая в гостинице "Бристоль" услышал, что власти запретили тишину. Официально, под угрозой тюремного заключения.
Отставив чашку, я поднялся в номер, переоделся в чистое, проверил паспорт, заказал по телефону билет на ближайший рейс и такси до аэропорта. Затем, пройдя в ванную комнату, я упёрся ладонями в края раковины и, низко наклоняясь, обильно сблевал. Вероятно, я был напуган. О сыне в тот момент я не думал. Категорически отметаю подозрение о созревшем в тот момент каком-либо плане. Это настолько нелепое предположение, что оно смешно. Повторяю: о сыне я в тот момент не думал и о происходящем с ним не подозревал. Почему решил прервать командировку – рационального объяснения не имею.

Спустя десять минут консьержка, постучав, сообщила мне через дверь, что такси ждёт внизу. Рассчитавшись за комнату, я покинул гостиницу.
Номера такси я, естественно, не запомнил. Могу с уверенностью сказать, что шофёр был также напуган, как и я, но, по обыкновению простодушных натур, считал необходимым сердиться. Он всю дорогу не умолкал, мешая мне на чём-либо сосредоточиться. Ругал ли он правительство – не помню. Особых примет не заметил. При встрече опознать вряд ли смогу.
Считаю важным сразу разъяснить свои тогдашние убеждения. Политикой я, как всякий интеллигентный человек, интересовался достаточно: за тенденциями следил, голосовал. Тотальное Вещание принимал как неизбежность. Приверженцем какой-либо партии не являлся. Считал и считаю до сих пор важнейшими качествами государственного человека бескорыстие, порядочность и патриотизм. Однако во время предвыборных кампаний в силу общеизвестного профессионализма гримёров примерял вышеперечисленные качества кандидатам пользуясь исключительно интуицией.
Около 11 утра я поднялся по трапу самолёта. Приблизительно в 13.30 приземлился. Во время полёта ни с кем не разговаривал (спал). Около 14.30 подъехал к многоквартирному дому по известному вам адресу, в котором проживал до настоящих событий. Имею собственный автомобиль, оставленный мною перед командировкою на стоянке в аэропорту.
На газоне у дома я обнаружил отряд вооружённых людей в униформе, очевидно готовящихся к штурму. Оцепление, состоящее из муниципальной милиции, дать объяснения решительно отказалось и не пустило внутрь. Мне всё же удалось добиться номера квартиры злоумышленников. Как вам известно, эта квартира оказалась моей. После лёгкого замешательства с обеих сторон я был препровождён в автобус с синими стёклами, оказавшийся импровизированным штабом.
Возможно, я потребовал разъяснений чересчур резко. Считаю это извинительным для сугубо штатского человека, предельно лояльного к власти, крайне щепетильного на протяжении всей жизни к законности каждого вздоха и впервые столкнувшегося с охранительною системою. По моему мнению, любой, даже самый уравновешенный мужчина способен вспылить, если сборище возбуждённых, обвешанных оружием солдат на его глазах вознамерится атаковать его жилище, в котором должны находиться 19-летний сын, 10-летняя дочь и нестарая, вполне привлекательная ещё жена.
Считаю ниже своего достоинства описывать последовавшую в автобусе сцену, замечу только, что в результате добился-таки от военачальников некоторого проблеска здравомыслия. Мне любезно остановили кровотечение и, залепив пластырем рассечённую бровь, отпустили домой. В качестве "переговорщика". Лиц офицеров не припоминаю, званий разбирать не умею.
Теперь я по крайне мере знал, что эти люди собирались предложить моему сыну, Алексею Афанасьевичу Рельсу, 19 лет, так называемый в народе "трояк". Я пытался выяснить происхождение информации, убедить в её надуманности и невозможности. В последнем успеха не имел. А на предмет источника сведений мне было заявлено, что они, эти сведения (дескать, я должен различать!), "не доносчицкие, а от людей чрезвычайно порядочных, которые честно, по существу, были взволнованы, хотели предотвратить и дали информацию, чтобы заранее ориентировать в возможностях". Впрочем, думаю, что действительных подробностей стратеги из автобуса не имели. Они механически отрабатывали жалованье, игнорируя существование чего-либо за пределами своей компетенции.
Отперев дверь в свою квартиру, я обнаружил, что моя жена, Мария Михайловна Рельс (урождённая Верескова), 36 лет, ни о чём не подозревает. Более того, в этот критический момент она играет с дочерью, Аглаей Афанасьевной Рельс, 10 лет, в "дураки". Проигравшая должна мыть посуду, оставшуюся с обеда. Алёша даже не ночевал. С моим появлением их игра теряла смысл: посуду в доме мою я. Впрочем, это к делу не относится. Станцевав перед окном (к изумлению домашних) комбинацию условленных жестов, я дал обыскать квартиру людям в шлемах и маскировочных сетках. У жены пропали, прошу прощения, некоторые детали дамского туалета. Кроме этого исчезли все фотографии сына. Попутно была проведена процедура "трояка" с женою и дочерью. Каждая из них ответила отрицательно и приняла на руку оттиск, причём Ласточка горько разрыдалась, что ей, в общем-то, не свойственно. Впрочем, я слышал от знакомых о неприятном впечатлении, которое эта процедура производит на детей.
Насколько возможно успокоив семью, я отправился разыскивать Алёшу. Как я уже неоднократно заявлял технику-дознавателю, я категорически отказываюсь назвать имена, адреса и приметы каких-либо третьих лиц, тем более знакомых моего сына. Подобные вопросы в свой адрес положительно считаю оскорблением. Вместе с тем небезосновательно предполагая в ваших сотрудниках врождённое непонимание гнусной сущности доносительства, - прощаю, и сатисфакции не ищу. Ибо не ведают, что творят, - как говаривал мой сын, кажется, что-то цитируя.
Признаюсь, в тот момент я был растерян. Моя семья, казавшаяся изученной, надёжной и довольно инертной системой, внезапно предстала загадочным устройством, каждый элемент которого непостижим и непредсказуем, а общая цель взаимодействий отсутствует в принципе. Вообразите, что дедовские механические часы на вашей руке взбесились и стали декламировать скабрезные стишки, а ремешок при этом – кусаться. Пускай они не перестали показывать время и крепко держаться на запястье, но ваше отношение к ним изменится совершенно точно. И, смею предположить, не только к ним, но и вообще – к самим основам мироздания.
Мои отношения с Алёшей зиждились ранее, как я теперь понимаю, на некоем общепринятом, обманчиво-незыблемом фундаменте. Я просто знал, что у меня есть сын. Платил ему налоги, делал козу, изредка читал на ночь. Устраивал ему футбол, лаун-теннис, восточную борьбу. Он безропотно волочился за моими представлениями о его нуждах, ни к чему, кажется, не привязываясь душою. Да, это я совал ему книги. Но был ли при этом хоть в чём-нибудь авторитетом – сказать затрудняюсь, особенно в свете известных событий. Многие находили, что он, взрослея, становится внешне похожим на меня. Вряд ли ему это льстило. Я же про себя чему-то радовался. Даже гордился. Не могу сформулировать чем.
Последние 2-3 года мы почти не общались. Мне приходилось много работать. Он, по-моему, не курил. Презирал ли он меня – не знаю, хотя с некоторых пор взял привычку разговаривать снисходительно. Надеюсь, что нет. В университет поступил совершенно самостоятельно.
Алёша всегда говорил тихо. Порою тише Вещания. Более ничего о своих отношениях с сыном вспомнить не могу.
Встретиться с ним в тот вечер мне не удалось. Вероятно, Алёша уже знал, что его ищут, поэтому домой не вернулся. Слежку за собою и домашними я, разумеется, обнаружил. Прошу объявить благодарность шпиону № 3, приставленному к Ласточке, который бескорыстно согласился переводить мою мечтательную дочь через бойкое шоссе в гимназию и обратно. В этом они нашли обоюдную пользу, воплотили, так сказать, идеал высоконравственного соглядатая, заключённый в гармонии исполнения должностных обязанностей с непосредственным благом объекта.
Вещание каждые два часа предлагало деньги за моего сына. Годился даже мёртвый Алёша"…

2.
- Хотите, расскажу Вам о себе? Хотите?
- Нет.
- Какой Вы…. Знаете, Рельс, мне иногда кажется, что последнее в мире сраженье будет совсем беззвучным. Солдаты станут молча валиться на землю с удивлёнными лицами или мгновенно сгорать, словно спичечные головки, в своих наивных окопах. Мне почему-то жаль, что они, как в старые времена, не смогут заглянуть смерти в лицо, выказать мужество или хоть закричать… Забавно, я слышал, что им теперь дают не мундиры, а саваны; говорят, они должны привыкать быть убитыми ещё с призывных пунктов… Смешно, правда? Как Вы думаете, это враньё?
- Отвяжитесь, Гамлет. Я хочу дописать. А потом уснуть.
- Нас не сегодня-завтра расстреляют. Зачем Вам спать? Это глупо, Рельс, перестаньте. Хотите, я Вас развеселю? Мне по-дружески рассказал мой техник-дознаватель: в связи с новым законом о тишине запрещены капюшоны, шапки с ушами, ватные шарики и серные пробки. Мотоциклетные шлемы и плавательные шапочки выдаются только при наличии удостоверения личности, под роспись. Милицию и дворников оснастили дистанционными датчиками тишины, регистрирующими отсутствие колебаний в определённом диапазоне на расстоянии до ста метров. Вам, как инженеру, это должно быть интересно. Но, представьте, власти столкнулись с неожиданной проблемой: упали доходы от туризма. Оказалось, что многие иностранцы приезжали к нам за тишиною, которая кое-где ещё легально встречалась до закона. Ну, вы знаете, в церквах последних да отдельные интеллектуалы баловались…
- Гамлет, Вы опять кого-то выдали?
- Разумеется. Чувство собственного достоинства, мой друг, не позволяет мне допустить к своему телу садистов. Я сам выше подобных удовольствий и стараюсь не доставить этой радости оппонентам. Если Вы полагаете, что терять глаза, пальцы и, вообще, человеческий облик – цель существования мужчины, то извините. К тому же, покуда я нахожусь, так сказать, в неповреждённом состоянии, есть, как мне кажется, шанс, что меня не убьют впоследствии …. Вы меня сбили с мысли, Рельс! Продолжу, если позволите. Для глухих от рождения организованы надёжные стационары, вроде психиатрических. Потерявшие слух вследствие травм или заболеваний тщательно проверяются специальными комиссиями на предмет симуляции и сознательного членовредительства. Угадайте, кто в них входит? Конечно, техники-дознаватели! Кстати, им недурно стали платить. Но достойных мало, так мой говорит. Спрос ажиотажный, конкуренции никакой, два училища на страну, принимают прямо с улицы, чуть не со школьной скамьи. Сплошные дилетанты. Нам с Вами ещё повезло….
- Гамлет, угомонитесь, я Вас прошу.
- Не могу, дорогой мой. Если я замолчу хоть на мгновение, то завою от страха. У меня ведь с детства несколько чудовищных фобий. Справки подшиты к делу. При нынешних обстоятельствах, естественно, развился системный кризис, почти коллапс, а фармацевтической помощи нет. Возмутительно…. Я сам от себя устал. Думаете, столько болтать – просто? Отнюдь. А когда Вы на допросе, я, думаете, отдыхаю? Нет, Рельс, я пою. Но Вам лучше этого не слышать…. Рельс, у Вас снова кровь из глазницы. Сделайте что-нибудь, меня мутит…. Я знаю, Вы надеетесь, что, прочтя эти Ваши листочки, они от Вас отстанут. В Ваши годы подобная наивность обескураживает. Вы же никого не называете! Так не может продолжаться. Если даже в Вас пересохнет боль, – мой говорит, что так бывает, – они привезут сюда Вашу дочь. Мы долго обсуждали и пришли к выводу, что это вполне возможно. Свобода в опасности – Вы должны понимать. Сволочи, правда?
- Гамлет, если не можете молчать – расскажите мне ещё раз о сыне. Только не лгите, не добавляйте ничего от себя, прошу...
- С удовольствием. Однако же, как Вам не стыдно, Рельс? Мы с Вами здесь, образно говоря, на краю могилы, – какая может быть ложь?.. Если честно, я его почти не знал. Но ту, единственно-внятную встречу запомнил очень хорошо. Мы тогда искали контактов с молодыми христианами-ортодоксами, поскольку ходили разговоры о существовании среди них активной фракции, готовой бороться с оружием в руках. Впрочем, эти слухи оказались "уткой", с помощью которой оправдывалось применение солдат при облавах. Встретились на какой-то нейтральной квартире. Среди их депутации был и Ваш сын. Я пробовал агитировать, играл на самых низменных чувствах, но эти дети – а они ведь дети, не старше двадцати! – оставались непреклонны. Металл! Поразительный контраст, должен заметить, с серийною молодёжью. Без ложной скромности скажу Вам, Рельс: я взвинчиваю юную аудиторию с лёгкостью паров этилового спирта. Даже быстрее. Но, Вы же понимаете, мне нужны единомышленники, а не толпа. На этом этапе борьбы, по крайней мере…. После моего выступления Ваш сын взял меня за локоть и, глядя прямо в глаза, тихо так говорит: - профессор, может, хватит насилия? Что толку в Ваших взрывах? Мол, если даже Вещание в отдельных местах будет разрушено, то люди сами примутся петь, вопить и верещать, лишь бы не оставаться в тишине. Потому что тишина, - сказал мне Ваш сын, Рельс, я это запомнил, - сама по себе стала для всех нас чем-то враждебным, противоестественным, вроде страдания или целомудрия. Дескать, люди давно, до всяких установлений, стали бояться тишины, а законы лишь отражают состояние душ. Ну, и прочее…. Я его спрашиваю: - Вы, юноша, вообще тишину слышали когда-нибудь? Нет, - отвечает, - но, поверьте, обязательно услышу! – твёрдо так… да Вы, наверное, знаете, как он умел, без сомнений и колебаний. Я как-то понял, почувствовал, что мальчик очень чистый, искренний и никогда не причинит зла; что наши бомбы для него – это глупость, поза, экзальтация; что разговор с ним в моём смысле – бесперспективен …
- Зачем же Вы его назвали, Гамлет?! Как Вы могли…. Уф.… Простите, я не хотел… поклялся не спрашивать…. Как-то вырвалось….
- Да, зря Вы это.… Некрасиво. Поймите, наконец: мне каждый день приходится мистифицировать моего техника, озвучивая имена взаправдашних людей. Надеюсь, меня хватит надолго. Как только я остановлюсь – меня начнут мучить. А потом убьют. Впрочем, нам с Вами всё равно друг друга не понять. Потому что Вам, Рельс, плевать на мою судьбу. На самом же деле – моя фигура трагическая, неоднозначная, она неизбежно станет яблоком раздора для потомков. Поймите, Рельс, я отказываюсь от доступных общему пониманию предметов в пользу метафизических элементов, не поступающихся собою ради профанов. В этом моё величие и слабость. В этом весь смысл…. Видите ли, история, совсем не беспристрастный судия. Надежды таких самоотверженных патриотов, как я, на правильную, однозначную оценку потомков почти никогда не оправдываются. Мнение в отечестве о своих героях обязательно делится, раздваивается спустя поколения…. Не все меня поймут и с благодарностью примут….
- Нельзя ли вернуться к сыну?
- Да-да, разумеется…. Хотя, собственно, уже и всё. Ещё пару раз наши пути случайно пересекались в университете. Потом случился наш взрыв. Диверсия, естественно, спровоцировала власти на окончательный запрет тишины. Начались повальные аресты. Я тогда отчего-то был уверен, что меня репрессии не коснутся, поскольку исполнял лишь демагогические функции. Даже забавно теперь вспоминать. Статус, связи, публичность, мне казалось, чего-нибудь да стоят….

3.
"…Спустя два дня, 23 сентября, выйдя со службы, неподалёку от своей конторы я увидел Алёшу, быстро шедшего мне навстречу по тротуару, с бледным усталым лицом, без шарфа (я всегда настаивал, чтобы на шее был шарф), глубоко засунув руки в карманы куртки. От неожиданности я остановился. Сыщик, следовавший за мною, пронзительно, как электричка, засвистел и, толкнув меня плечом, бросился на Алёшу. Тогда я сжёг мосты. Дав подножку соглядатаю, я подскочил к растерянному сыну и потащил его в боковую улицу. Организовалась погоня. Добровольцы чуть было не задержали нас на следующем углу, у Дома офицеров. Один из них сильно ударил Алёшу тростью по затылку. Мой сын, слабо вскрикнув, упал. Энтузиасты принялись его топтать. Я успел кого-то оттолкнуть, но вскоре лежал рядом на асфальте, закрывая голову руками. Кажется, собралось 5 или 6 негодяев. С земли я хорошо рассмотрел только одного: полного, в двубортном костюме, который методично бил моего Алёшу лакированными ботинками в живот, целясь в пах и разъяряясь от каждого промаха. Его чёлка намокла и прилипла ко лбу. Ещё я запомнил двух женщин под зонтами, которые, раскрыв рты, в каком-то безумном азарте таращились на нас поодаль, вздрагивая и хватая друг дружку…
Нас отбили три морских офицера. Я обязан здесь о них упомянуть. Иначе вы решите, что мой сын – отщепенец, последний порядочный человек. Ошибаетесь. Но больше о них – ни звука. Вам никогда их не найти. Ваш техник-дознаватель уже пробовал на мне щипцы, тисочки, медицинские иглы, скальпель и буравчик. Он позволил заглянуть в пенал – я видел ещё отделения. Когда мне особенно кричалось, его зрачки стремительно росли. А так – у него обыкновенные глаза, рыжие с искрою. Я никого не выдам. И покончим с этим.
Место, где мы с сыном провели вечер и ночь 23 сентября, указать не нахожу возможным по изложенным выше причинам. Разбитое лицо Алёши выглядело скверно, он с трудом дышал сквозь поломанные рёбра, но крепился и шутил, чтобы меня подбодрить. Я не мог отделаться от ощущения, что разговариваю с незнакомцем.
Здесь нужно объясниться. Итак, что я знал на тот момент о христианах-ортодоксах. Довольно много, поскольку имею образование и не чуждаюсь общественной жизни.
Во-первых, Евангелие не приспособлено к современному миру, и даже способно деструктивно воздействовать на человека, поскольку проповедует учение, отвергающее равенство религий, достижения цивилизации, а также утверждает в своих адептах этнические предубеждения. В частности, Евангелие выделяет негативную роль евреев, ставя, таким образом, целый народ в положение виновных изгоев.
Во-вторых, не запрещено христианство до сих пор лишь потому, что большинство сект рассудительно внесло коррективы в Священные Книги или влилось в постхристианский союз, где, в числе прочего, единство вероисповеданий, интеллектуальные достижения и роль еврейского народа переосмыслены в соответствии с современным положением вещей.
И, в-третьих, последние ортодоксы, вроде Восточной Церкви, в силу малочисленности, разобщённости и финансовой слабости не представляют угрозы свободе, однако, в случае дальнейшего упорства и нежелания слиться в радости единения всех конфессий, могут явиться нежелательным примером успешного самостояния. В мои студенческие годы вопрос ликвидации Восточной Церкви считался делом решённым.
И всё же формальный запрет даже на столь опасные архаические взгляды вступил бы в противоречие с фундаментальными положениями свободы. Как и вся интеллигенция, я бы первый категорически возражал.
В результате определённого напряжения мысли правительством был рождён простой, точный и теоретически обоснованный выход. Поскольку идеалом для каждого христианина по определению является земная судьба Иисуса Христа, то свободное общество должно предоставить гражданам возможность реализовать свои религиозные убеждения. Каждому, подтвердившему трижды в письменной форме ("трояк") свои ортодоксально-христианские убеждения, муниципалитет в течение суток обязан предоставить помещение цирка, деревянный крест, гвозди и трёх помощников из числа техников-дознавателей. Одновременно посредством Вещания объявить населению о предстоящем действе и сделать стоимость билетов возможно доступной. Все полученные средства, за вычетом накладных расходов муниципалитета, поступают родственникам ортодокса, а в отсутствие таковых – расходуются в благотворительных смыслах.
Разумеется, ни о каком принуждении речь не идёт. Солдаты служат лишь некою страховкою в процедуре "трояка", поскольку логично предусмотреть у человека, стремящегося к саморазрушению, некоторые психические отклонения, а в группе подобных людей – потенциальную агрессию.
Однако каждый ортодокс в любой момент времени волен проявить благоразумие, отказавшись от своих взглядов. И даже может получить из специальных фондов известное вознаграждение, наметив круг лиц, стыдящихся свободно исповедать свою веру. Во избежание повторений подобного легкомыслия, а также корыстных инсценировок, факт отречения фиксируется аккуратною монограммою на запястье. Кстати, такие оттиски выглядят довольно изящно и входят в моду среди интеллектуалов, свидетельствуя о романтических исканиях юности. После тщательного опроса всех, замеченных в склонности к христианству, ортодоксальная Восточная Церковь в своей легальной, публичной форме исчезла. Меченые ренегаты большею частью вошли в постхристианский союз.
Как видно из вышеизложенного, я был вполне осведомлён по этому вопросу. Считаю важным подчеркнуть тот факт, что моя семья всегда относилась к цирку с отвращением, а транслировавшиеся Вещанием цирковые представления игнорировала по мере сил.
Я поинтересовался у сына, как его угораздило вляпаться в подобную историю. На это Алёша ответил, что связан обязательством, скреплённым словом и рукопожатием, поэтому обсуждать со мною детали не имеет права. Я спросил, понимает ли он, что будет дальше. Он спокойно ответил:
"Нас убьют. Вряд ли они тронут маму и Ласточку, но нас с тобою они убьют точно".
Я попросил не говорить ерунды и, осмотрев его повреждения, предложил выспаться, с тем, чтобы утром действовать свежо и энергично.
"Давай лучше поговорим, - сказал мне сын,- мы же никогда с тобой не говорили. Кто знает, что будет завтра".
"Хорошо. О чём же?"
Алёша через боль улыбнулся:
"Наверное, если бы я предложил о Байроне или Босхе, ты бы всё равно согласился. Но в нашем положении это было бы не очень уместно, правда?"
Я заметил ему, что являюсь "технарём" и всё, что мне известно о поэзии и живописи, уместится на тетрадном листе. Для обстоятельной беседы явно недостаточно. К тому же мне было не до шуток:
"Там мать с ума сходит. Утром вернёмся домой, пройдём через необходимые процедуры и всё забудем как дурацкий сон".
Он спокойно ответил, что не вернётся никогда.
Тут я, признаюсь, с собою не справился, вскочил и стал орать:
"Ты что, рехнулся?! Кто тебя спрашивает?! Ты о нас с матерью подумал?! "- и так далее в этом же духе.
Алёша ждал, пока я кончу, а потом заговорил совсем тихо, неприлично тихо, так тихо, что мне пришлось сесть к нему вплотную:
"Нам кажется, что мы научились не слышать Вещания, хотя, на самом деле, разговаривая между собою, просто кричим. Когда-то люди могли беседовать шёпотом, представляешь?"
Я снова возмутился:
"Когда-то люди сидели на деревьях, придерживаясь хвостом. Тот, кто тебе всё это рассказал, случайно не обратил внимания, что именно с помощью Вещания в нашем обществе реализована свобода? Свобода выражать свои мысли и слушать других. Согласись, это главное в жизни любого человека, если он, конечно, считает себя личностью. Ты знаешь, что я не большой поклонник Вещания, но, очевидно, другого пути нет".
Алёша посмотрел на меня с какою-то жалостью и тихо спросил:
"А я? А мои друзья? Если мы просто хотим побыть в тишине? разве это не наше право?"
Он наивно считал, что на его вопросы не существует серьёзных ответов. Но меня, как и всех нас, готовили к полемике с любым квалифицированным врагом свободы, не то, что с очарованным юношей. Свой минимум инженера я когда-то сдал блестяще. Поэтому легко привёл безукоризненную аргументацию учебника:
"Я не собираюсь тебя агитировать, - сказал я сыну, - но ты должен знать: тишина – это просто отсутствие звуков. Сама по себе она не существует. Как же можно уравнивать нечто мнимое со священным правом человека высказать своё мнение? Создавая тишину, ты совершаешь насилие, лишая всех возможности высказаться. Затыкаешь всем рты. Тем самым убивая свободу. Это страшно, сынок. Ты должен это понять, чтобы в будущем не совершать глупостей. А теперешнюю забыть навсегда", - так я ему сказал. И далее развернул классические тезисы необходимости тотального Вещания как высшей ступени эволюции свободы. Я решил, что именно Вещание является причиною его сумасбродства. Мне стало легче. Но я глубоко заблуждался.
Алёша поначалу вежливо сидел, отвернувшись и стиснув зубы, но вскоре (видимо, сказалась усталость) незаметно уснул.
Вследствие массы сильных, быстро сменявшихся и всё нараставших в те дни впечатлений память моя может немного рябить, поэтому за точность передачи вышеприведённого разговора не ручаюсь. Но смысл его был именно таков…"

4.
- Вы что там, плачете, Рельс? В конце концов, я же не бесчувственная скотина: прошу Вас, перестаньте хотя бы на время – я совершенно не в состоянии есть, когда рядом плачут.
- Вам показалось.
- Вот и славно. И всё-таки, согласитесь, жизнь талантливый, но грубый сочинитель. Вроде самородка из бродяг. Ну, посудите сами, сколь беспощадно и вместе с тем точно утрата Вами глаза рифмуется с гибелью сына. А фамилия при этом может служить замечательной сквозной метафорой. Одинокий рельс, – каково? – это же бессмыслица, нонсенс, - ха-ха, - абсолютно бесполезная вещь…. Вы там, случаем, не улыбнулись? Гм…. Странный человек…. Давайте назло врагам после обеда немного споём, а, Рельс? Помните "Гаудеамус игитур"? Не хотите…. Вы сами-то, признайтесь, случаем, не христианин? Ваша непреклонность в известном смысле напоминает мучеников…. Напрасно отворачиваетесь. Вы были бы, вероятно, недурным христианином. Вот мне, к примеру, нравится Шопенгауэр, но от своей воли я предпочитаю держать его подальше. С моим телосложением и одышкою мне за ним физически не поспеть. Я давно усвоил простую истину: человек принимает то учение, коему в состоянии следовать. Не более того. А потому обыкновенно вовсе не нужно гадать, лжёт вам собеседник о своих убеждениях или нет. Достаточно повнимательнее взглянуть на его быт, отношение к друзьям, манеру обедать, разговаривать с женою и детьми. Вам вполне откроются его действительные философские взгляды и нравственные ограничения. А бывает наоборот, Рельс: внешний склад человека, его врождённый, если так можно выразиться, стиль явственно говорит о духовной предрасположенности, тогда как суета или воспитание мешают ему прислушаться к себе и уяснить то очевидное, что давно ясно для внимательного наблюдателя. Вот к Вам бы, Рельс, пошли строгие догматы христианства, - у меня есть вкус, я в этом понимаю.
- Мой сын перед смертью исповедал Христа.
- Да-да, я знаю. А вот мне уже никак. Хотя было бы, - хи-хи, - неожиданно для многих…. Впрочем, нет – мне бы всё равно не поверили: слишком диссонирует с религией любви голос тринитротолуола…. Может, всё-таки покушаете? Мне обычно после еды становится немного легче….
- Нет, благодарю.
- Как знаете. Но я всё равно считаю диверсии единственной достойной формою выражения протеста. По крайней мере, для интеллигенции. Иначе нас уже не услышат. Потому что Вещание делает своё дело: дети возрастают в быдло, а от быдла может родиться только быдло – и ничего более. Знаете, Рельс, эти чистенькие ортодоксальные христиане – по своей сути – крайние эгоисты. Хотя, как мне помнится, изначально тоже предполагали сделать людей лучше. Теперь же, когда для них созданы все условия самовыражения, они ушли от борьбы. Им, видите ли, Вещание совершенно не мешает умирать на индивидуальных крестах в улюлюкающих цирках! Но, позвольте, где же хвалёная любовь к ближним? То-то! А ведь нынешняя государственная мерзость тоже выросла из светлых побуждений. Именно стремясь к общественному совершенству, люди и заболели Вещанием. Оно пожирает человечество стремительно и неуклонно, как проказа. Конечно, безобидный звуковой фон был всегда. Птички, насекомые, ветер в листве. Но потом, Рельс, человек стал жить в городах, придумал разносчиков газет и двигатель внутреннего сгорания. Шум усилился. Человек стал к нему доверчиво тянуться. Сам, заметьте! Чтение под музыку, еда под новости, работа за разговором. И в один лукавый день властям осталось только чуть усилить уровень фона, привычного для большинства, намертво его закрепить и взять под контроль содержание. А после – прибить на спины законом. Знаете, для довещательного человека, уж простите мне этот спорный термин, наша с Вами, Рельс, спокойная беседа казалась бы сплошным криком. Отдельные наблюдатели утверждают, что за счёт постоянного чрезмерного усилия голосовых связок шея среднестатистического человека становится толще. Такими родятся дети, Рельс! Знаете, как это называется? Мутация. У здания правительства в день запрета тишины ожидались беспорядки: пикет возмущённых книгочеев и крестный ход блаженного пономаря. Всё, Рельс, – наши правнуки будут похожи на диплодоков: маленькая головка без мозга на мощной вые. А за ритуальным огнём Вещания станут следить автоматические учреждения, в которых сейчас сменяют друг друга бледные самоотверженные люди. Я встречался с ними, Рельс, и скажу Вам: они милы и элегантны в обхождении, но это настоящие фанатики, жрецы, ключевые фигуры государственной религии, имя которой – свобода…
- А мы с Вами, Гамлет, по всему выходит, жертвы на её алтаре.
- Бросьте иронию к чертям собачьим. Мы не жертвы, мы – опасные враги, поднявшие головы из болота. Ведь мы с Вами, Рельс, как люди гонимые и с образованием, отлично понимаем, что власть лукавит. В том смысле, что, хотя формально – тишина действительно есть ограничение чьего-то права на выражение мненья, но, на самом деле, это лишь казуистика, ширма, за которой всё проще и подлее: определённые лица, не имея морали, сделавшись господами положения и владея средствами профанации любых идей, могут как угодно морочить публику. Власть нынче пустила в ход такие фокусы и вольты самодурства, которые ранее не прошли бы ни при каких обстоятельствах, поскольку на явные чрезмерности демос всё-таки реагировал. Уверен, самым прозорливым такой результат был ясен с самого начала, ведь свобода жить в грязи не оставляет чистоте в перспективе ни единого шанса. Чистота – это всегда ущемление прав грязи, и когда шкурные вопросы похоти, подлости, корысти стало удобно объяснять "идеей", то "ревнителей свободы" стало противоестественное множество. Хотите пример? Каждому ясно, что человек, украдкой демонстрирующий ребенку срам, – мерзавец и растлитель, что его нужно ловить и наказывать. Но почему целая банда, тщательно готовящая и затем показывающая подобное тысячам детей, – радостно зарабатывает деньги, пользуясь всенародною славою, завистью и всевозможными льготами? Не знаете? А я Вам скажу. Потому что одним из результатов Вещания оказалось исчезновение авторитетов, как интеллектуальных, так и нравственных. Задыхаясь в звукоизвержении, люди более никого не слышат, слушать не желают, и объективных суждений, следовательно, иметь не способны. Высшие достижения человеческой мысли, уравненные в правах и чередующиеся с глупостью, пошлостью, цинизмом, – абсолютно обесценились. Взрывать, взрывать и взрывать. Набат паники и неотвратимой смерти заставит перепуганных обывателей собрать в кулак остатки совести и рассудка….
Виноват, Рельс, я что-то разгорячился, но эти пункты как раз в основании моих претензий к властям…. Впрочем, я бы, наверное, мог пойти на компромисс, если бы мне предложили. Жизнь мне кажется отсюда как-то важнее претензий... Но я, знаете, хочу сейчас подробнее остановиться на другом. Вы не обращали внимания на довольно странный факт: какая тьма существует всяческих "обществ по защите прав", но хоть бы один захудалый "комитет возрождения обязанностей"? Ведь, в сущности, право относится к обязанности, как отдых к работе, то есть приличный человек всё же отдыхает, чтобы лучше трудиться, но не работает ради развлечений…. Нет же, Рельс, проснитесь немедленно, я не закончил!

5.
"…24 сентября, проснувшись около 6-00, я услышал, как рушится мир вокруг нас с Алексеем. Ему приписали организацию взрыва, лгали о том, что он руководится в своих действиях внеморальными соображениями, не чужд славы и амбиций, а напоследок лаконично итожили: поскольку Алексей Рельс является человеком крайне опасным, то действовать власть обязана решительно и беспощадно. Моя же роль выглядела скромнее: я лишь готовил сыну пути отступления и пытался убить офицера при исполнении им специальных обязанностей. Слушать о планирующихся мероприятиях я не стал. Медлить далее представлялось мне непозволительной глупостью; я злился на себя за то, что накануне пожалел избитого Алёшу и тем самым потерял целую ночь. Разбудив сына, я буквально не дал ему опомниться: принялся его одевать как маленького, приговаривая всякую всячину, затем дал напиться чаю и, едва дождавшись, нетерпеливо стал в дверях.
Но Алёша не трогался с места. Он заговорил, стараясь на меня не глядеть.
"Я, - сказал он мне, - уйду к нашим, в катакомбы. Ты можешь пойти со мною. Папа".
Не помню, что я кричал, о чём вопил так, что в шкафу звенела посуда. Кажется, я даже встряхнул сына за плечи. Потом снаружи успокоился. Сел рядом. И сказал:
"Алёша, зачем откладывать то, что всё равно придётся сделать. Однажды вас поймают. Какой смысл тянуть, мучить мать, пропускать занятия в университете? К тому же пёс знает, что ещё в этих ваших катакомбах может случиться. Я понимаю – там друзья. Я допускаю, что они в чём-то правы, что я чего-то не знаю, что меня можно убедить. Но всегда нужно помнить, сынок, что любая истина – всего лишь вариант соединения простейших элементов. А прятаться, как зайцы, нам с тобою в любом случае не пристало.
Чего они там сидят, Алёша, - говорил я ему, - если они и вправду такие упорные, правоверные христиане? Колоды они трусливые, мыши…"
Он вскочил передо мною, сжав кулаки, и целое мгновение мне казалось, что Алёша сейчас на меня набросится. Но вдруг всплеснул руками, сел рядом на диван, закрыл ладонями лицо и, сутулясь, глухо заговорил:
"Разве так можно, отец…Ты же ничего, совершенно ничего не знаешь!.. Кто-то должен хранить святыни и пламя свечей перед образами. Кто-то должен крестить людей, папа".
"Насколько мне известно, это дело священников, - удачно, как мне показалось, парировал я, - но ты, сынок, надеюсь, не из их числа. Тебе-то что по щелям пресмыкаться? Хватит, сын, идём. Устроим дома праздничный ужин, если мама нас раньше не прибьёт".
Где-то в последних фразах, я заметил, он вздрогнул, а его глаза будто покрылись какою-то задумчивою плёнкою. И вдруг бросился ко мне на грудь. Я так обрадовался, что ничего не заподозрил. Потому что, если честно, уже готов был принять самые жёсткие меры. Алёша только попросил:
"Я боюсь их, папа. Ты же слышишь Вещание. Сходи к Андрею Александровичу, он тебе не откажет. Пускай поможет вернуться. Прости, я очень боюсь".
Я решил, что он прав. Я приказал ему никуда не выходить. Он обещал. Иначе я бы ни за что не оставил его одного. А напоследок Алёша проговорился, как найти его друзей. Я так торопился, что даже не обратил на эти его слова внимания. Просто механически запомнил.
Мысль обратиться к Андрею Александровичу Ридбергу, заместителю министра, моему однокашнику и близкому другу, приходила мне с самого начала. Мне, собственно, больше и не к кому было пойти с серьёзными проблемами. Я верил в него, как в закон всемирного тяготения. И имел случаи убедиться в его неизменности. Однако ранее мои просьбы носили малозначительный характер: контрамарки в оперу для жены или поручительство в банковском кредите. Ридберг был предан дружбе, но встречались мы всё реже, поскольку он не женат, светски активен, круг его высокомерных сослуживцев и богемных содержанок мне чужд. К тому же в его респектабельной холостяцкой квартире живут два абрикосовых кота, крупных, мускулистых, с короткою и шелковистою шерстью, а я испытываю к домашним животным аллергическое отвращение.
24 сентября, ранним утром (около 8-00) я один, без предупреждения, отправился к нему домой, надеясь застать до отъезда в министерство. Порученец впустил меня в приёмную, доложил, и, нисколько мною не тяготясь, продолжил с шофёром обсуждение какого-то государственного мужа, который делами не занимается и поглощён всецело любовью, живя с женою другого государственного мужа, в силу чего этот другой государственный муж пользуется неограниченным влиянием, – и тому подобное, носящее сугубый характер лакейских сплетен. К тому же из комнат вышли коты. Я заставил порученца повторно доложить о себе, требуя обратить внимание, что совершенно не имею времени ждать.
В юности я болел о судьбах мира, Ридберг – об игре в мяч. При этом зачастую именно он оказывался добрее, терпимее, деликатнее. Память вселяла надежду.
Он появился из комнат в пальто и перчатках. Обнял меня, как обычно:
"Сюрпризом, молодец. Приятно с тобою проститься. Люблю. К сожалению, труба зовёт. Думаю, ты ничего другого от меня не ждал".
"У меня крупные неприятности…"
"Знаю, - перебил он меня. – Твой сын – ортодокс, ты помог ему бежать; вас ищут все, кому интересно повышение по службе или значительное денежное вознаграждение. Как только ты выйдешь отсюда, мой шофёр оповестит кого следует. Задерживать не стану, поскольку не имею права рисковать собой, – жизнь моя принадлежит государству. Если, конечно, ты сам не пожелаешь мне сдаться. Кстати, это было бы оригинально…"
"Мой сын сказал, что нас с ним обязательно убьют…"
"Умный мальчик. Есть в кого. Прости, Рельс, мне нужно ехать. Дай напоследок обниму тебя ещё разик. Небритый какой, уколол".
Порученец мялся у распахнутой двери. Шофёр держал наготове телефонную трубку.
Я вышел на улицу.
В третьеразрядном ресторане "Милан" я взял столик за перегородкою, отделившей меня от остальных посетителей. Признаюсь, неожиданное предательство Ридберга меня всерьёз озадачило. Я плохо представлял, в чём, собственно, дело, но пытался анализировать ситуацию. Рюмка водки не помогла. Жена, по моим предположениям, именно в это время должна была сойти с ума. Только я удерживал её на грани безумия с того часа, когда она узнала про Алёшу. Ласточка, как взрослая, самостоятельно плакала в своей комнате, и, пока я был рядом, Маша держалась. Но я исчез на целую ночь и до сих пор не вернулся. Впервые за всю нашу жизнь. Особенно меня угнетало то, что я принципиально сомневался в правильности собственных действий. Да, я спонтанно помог сыну бежать. Но теперь, в безысходности положения и при наличии обоснованного беспокойства за судьбу жены и дочери, мысль о том, чтобы сдаться, казалась мне по-прежнему единственно верною. Расправив салфетку, я схематически нарисовал себя и Алёшу, преследуемых со всех сторон заштрихованными силами. Затем перечеркнул и поверх зачем-то написал ругательство. Салфетка, возможно, до сих пор находится в мусорной корзине у второго столика справа за перегородкою.
После этого я рассчитался за водку и услышал, что мой сын, Алексей Афанасьевич Рельс, сдался властям, трижды подтвердив ортодоксальное христианское вероисповедание. Праздник состоится 25 сентября в 10-00 на площади перед цирком. Цены на билеты умеренные.
Я знал, что к цирку мне ни за что не пробраться. Даже не стоило пробовать. Главное потому, что я был обязан повидать друзей моего сына. Так решил Алёша: именно с этою целью он открыл мне их убежище. Да и сам я теперь очень хотел понять истинные вожделения ортодоксов.
Я их видел. Я с ними разговаривал. Эти суровые люди, узнав, кто я, сделались просты и ласковы. До некоторой степени ознакомившись с их учением, скажу, что оно тщательно продумано, крепко выстроено и способно без ущерба отражать последовательные нападки аналитического скепсиса или звериной жестокости. Вместе с тем конструкция принципиально немыслима в координатах современного мира.
Я шёл к этим людям с чётким намерением: если не обнаружу негодяев, соблазнивших моего сына, то вручу героям свою волю и честь. Но среди них я вдруг понял, что одного моего желания недостаточно, что мне не хватает некоего органа восприятия (возможно, атрофированного или больного) для постижения их Идеала, что попутчик или враг врага здесь будет совершенно не уместен. Да и вряд ли правильно считать героями верных рабов. Тем более, если Господин – Владыка Вселенной…. Я ушёл от них таким же чужим, каким остался для своего сына, умершего, признаю, за идею поистине нечеловеческой красоты. Пожалуй, ничего более величественного, нежного и безумного я в своей жизни не слыхивал.
На прощанье друзья моего сына сказали, что Алёша самый юный из мучеников за последнее время. Моложе только трое детей из семейства, распятого целиком в начале года.
Обстоятельства моего ареста приводить не вижу смысла – они достаточно хорошо известны. Скажу лишь, что бить мою сошедшую с ума жену на глазах у дочери было не обязательно. Если бы я мог что-либо подобное представить, я бы заранее покончил с собой.
Написаны мною эти беспомощные строки, в сущности, лишь с тем намерением, чтобы не исказилось происшедшее в глазах любого интересующегося лица. Органически не приемлю ложь.
Сожалею в жизни о двух вещах. Поздно узнал сына и не видел его смерти.
3 октября сего года. Показания записаны собственноручно.
Афанасий Рельс".

6.
- Рельс, тогда зачем Вы марали эти жалкие листы? Зачем, скажите? Чего Вы добивались? Ну, хоть намекните, киньте кость! Вы не боитесь, что это психоз? "С нахмуренным челом и волей непреклонной…" У меня стынут зубы, когда пытаюсь представить, что они готовят Вашей семье. Я не пугаю, в Вашем случае это бессмысленно. Я просто начинаю думать, что Вы нелепый, бестолковый человек. Или больной….
- Это не Ваше дело.
- Так только кажется…. Слушайте, у нас с Вами какие-то опереточные соотношения, Вы не находите? Противопоставление прямолинейной порядочности и прагматической изворотливости. Амплуа жонглёров. Ну, хорошо, если хотите, давайте сменим тему. Последняя новость: в техники-дознаватели потянулись иммигранты. Вы же понимаете: государственная служба, твёрдый оклад, стремительная натурализация. Творческая работа с людьми. В свою очередь они имеют предложить новой родине энтузиазм, старательность, неприхотливость. Среди отечественных ветеранов, говорят, уже гуляет эпиграмма:

Криво вам отрежут пальцы,
Неуклюже оскопят
Наши ловкие китайцы
Из проверенных ребят.

Ужасно, согласитесь. Абсолютная безвкусица. У этого общества не муза, а мужик какой-то…. Вы изволите меня слушать по диагонали, как Вещание, Рельс?
- Простите. Раньше Вас это не смущало.
- Я терпел. Но больше не могу – у меня дурные предчувствия, мне не даются отвлечённости…. Короче, Рельс, я буду говорить с Вами прямо и откровенно. В Вашей власти меня спасти. Так мне сказали эти дегенераты. Сделайте доброе дело, Рельс, единственное, быть может, в Вашей парикмахерской жизни. Расскажите мне то, что им надо.
- Отстаньте, Гамлет. Вы же знаете, что это невозможно.
- Ну, почему, Рельс, почему? Это же только Ваш эгоизм, признайтесь, наконец! Вы не хотите помочь не ради тех малознакомых и, вероятно, вполне безразличных Вам людей, но из одной сумасшедшей ненависти, из этого Вашего животного упрямства, порождённого гибелью сына. Обратитесь же к разуму, Рельс. Вам готовы заплатить настоящую цену: они оставят в покое Вашу семью. И быстро убьют Вас. Но главное даже не в этом – Вы, наконец, совершите химически чистый подвиг. Преодолев свой поистине разрушительный эгоизм, своё чудовищное упрямство, Вы спасёте человека от смерти. Конкретного человека. Не гипотетических мучеников, которые и без Вас готовы сбросить жизнь как дамские ботинки, а реального меня! Гоните свою самодельную совесть, Рельс, она Вам лжёт, чего она расселась! Спасите меня! Смотрите, вот… смотрите – я на коленях!…
- Прекратите истерику. Встаньте, пол холодный. Я ничего не могу для Вас сделать, Гамлет. Мне искренне жаль.
- Да-да, я понимаю…. Извините…. Не сдержался, разнюнился. Знаете, я счёл бы за высокую честь сесть на скамью подсудимых рядом с Вами. Но стоит ли говорить о чести, когда речь идёт о собственной своей поганой шкуре?.. О, это, вероятно, за мной…. Стойте-ка, куда это "вместе"?! Я должен поговорить с администрацией…. Нет, пустите руку!..
- Не спорьте с ними, Гамлет, будьте мужчиной. Иначе нас пристрелят прямо здесь. Идёмте.
- Ну, хорошо, хорошо. Осторожнее, прошу! Всё вам некогда…. После Вас, Рельс, – у меня ватные ноги…. Какие ужасные переходы – я здесь ни разу не был. Слушайте, наверное, нас всё-таки ведут пытать. Или какой-нибудь блеф, провокация…. Вы же важное знаете, Рельс, не так ли? Крыса, Рельс, смотрите, крыса! Я бы сейчас юркнул…. Слушайте, какая длиннющая лестница. Похоже, нас пешком сведут в преисподнюю. Что Вы им такое написали, Рельс?.. А я-то ещё, болван, думаю: чего это мой техник так вдруг отчётливо заскучал. И не проврался ведь ни о чём, мерзавец!.. Ну, что это вы, господа, это даже вовсе лишнее…. Я протестую! Ладно, всё – не деритесь…. Я думаю, Рельс, это они Вас хотят сломить. Инсценировка – можете быть уверены…. Господи, здесь даже Вещания не слышно! Как говорил один мой друг, – точность этих совпадений имеет силу доказательств. Ха, – дудки я назову его фамилию! Нам всё равно крышка…. Скажите же что-нибудь, в конце концов, невозможный Вы Рельс!
- Как тихо, Гамлет! Вы только послушайте, как тихо…

Март 2007 года
Дача Долгорукова