Приключения Маши Пономарёвой, сурской послушницы

Историческая повесть

Глава 1. Страшная ночь.

Все события, о которых пойдет речь в дальнейшем, начались в тот самый день, 16 апреля 1906 г., когда в селе Кермись хоронили старого фельдшера, Афанасия Ивановича Пономарева.

Кермись — это такое село в Тамбовской губернии. Когда-то оно принадлежало помещикам Матвеевым. Впрочем, те времена, когда жители Кермиси были крепостными людьми Матвеевых, давно минули, и молодежь знала о них только из рассказов стариков. Тем более, что и сами прежние господа, сиречь Аделаида Орестовна Матвеева и ее единственный сын Аркадий Сергеевич, не появлялись в Кермиси уже лет девять. Хотя прежде они каждый год приезжали на лето в свою старую усадьбу… А тут вдруг словно опостылела она им в одночасье. Чудеса, да и только.

Между прочим, покойный старик-фельдшер был как раз из бывших дворовых людей Матвеевых. Еще старый барин Орест Иванович Матвеев приметил среди дворни смышленого крестьянского паренька Афоньку, и приказал отправить его в Москву учиться медицине. А, когда постиг Афоня врачебную премудрость, не подался в бега, а вернулся в Кермись. Как раз в это время старого барина после очередной пирушки хватил удар. Однако крепостной фельдшер Афанасий так умело пользовал своего барина, что тот не только полностью оправился от болезни, но прожил еще лет десять, наслаждаясь всеми радостями жизни. А Афанасию Пономареву в благодарность за свое спасение он дал вольную и подарил домик с фруктовым садом. После того с полвека или более лечил Афанасий Пономарев и господ, и своих односельчан. Да только вот себя вылечить не сумел... Поговаривали, что старик начал сдавать с тех пор, как неожиданно для всех выдал замуж свою единственную дочь, первую красавицу и умницу Татьяну за Карпушку Николаева, бывшего конторщика и горького пьяницу и драчуна. И вот уже десятый год не жила, а маялась в замужестве горемычная Татьяна. А ее отец с горя стал болеть, пока, наконец, Господь не прибрал его.

Проводить старого фельдшера собралось человек 30 — все его бывшие пациенты. У края могилы стояли бедно одетые женщина и девочка. Это были Татьяна и ее дочь Маша. Маше было лет девять. Удивительно, но она была совсем непохожа на своего отца — Карпа. Даже волосы у нее были не темные, как у отца и матери, а русые. Машу, как и ее мать, часто видели со следами побоев на лице, с воспаленными от слез глазами. Но никто никогда не видел, чтобы Маша улыбалась…

После скромных поминок убитые горем Татьяна с Машей побрели домой. Улица, на которой они жили, носила название, говорящее само за себя — Грязновка. На ней селились самые бедные жители Кермиси. Про них даже поговорка была сложена: «ни коровки, ни овечки, полеживай-ка на печке». Но даже среди нищих жителей Грязновки Николаевы были самыми бедными.
…Отворив скрипучую покосившуюся дверь, они вошли в свой убогий домишко. Внутри было полутемно. На столе чадила керосиновая лампа с разбитым стеклом. За столом дремал пьяный нечесаный мужик в грязной рубахе. Это был сам хозяин, Карп Николаев. Услышав скрип двери, он проснулся, поднял голову, и, увидев жену и дочь, разразился ругательствами.

-Где шлялись?
-Ты же сам знаешь, Карп Демьяныч… — тихо промолвила Татьяна. — А ты почему отца не проводил? Грех ведь…
- А на кой ляд мне его провожать было? Я думал, он мне денег оставит, а у него, на-ка, ничего. Он, видишь ли, с больных не брал. Тоже мне, праведник нашелся! Как же! Яблоко от яблони недалеко падает. Какова доченька, таков и…
-Побойся Бога, Карп Демьяныч… — начала было Татьяна, но пьяный Карп с размаху ударил ее по лицу.
-Не смей маму бить! — закричала Маша.

-И ты туда же, тварь! Убью! — заревел Карп и со всей силы пнул Машу. Падая, она ударилась головой о дверной косяк. Свет померк в глазах девочки. Она не видела, как мать упала на пол, пытаясь прикрыть ее собою. Не видела и того, как пьяный Карп поднял с полу полено и стал наносить удары по лежащим, осыпая их грязной бранью…

Маша очнулась, когда было уже темно. Лампа на столе все еще горела. У стола, развалившись на полу, храпел Карп. Мать лежала рядом с Машей, вниз лицом. Под головой ее расплывалась темная лужица крови. Маша выползла из-под тела матери. Превозмогая боль, перевернула ее, омыла лицо водой из кадки. Татьяна застонала и открыла глаза.

-Машенька, деточка моя… я знала, что так будет… Возьми у меня в кармане письмо… Поезжай в Питер. Это моя последняя воля… Адрес там написан… Отдай его барину Аркадию…Матвееву. Он все поймет... он тебя не оставит. Вот тебе образок Царицы Небесной. Ей поручаю тебя… Если беда какая случится — молись Ей — Она тебя сохранит… А теперь уходи. Иначе Карп убьет тебя. Он тебе не…
Ее речь прервалась на полуслове, взгляд остановился, дыхание прекратилось. Захлебываясь рыданиями, Маша целовала лицо и руки матери, словно надеясь, что происходящее всего лишь страшный сон и сейчас мама откроет глаза и ласково заговорит с нею... Вдруг сзади послышались грохот и пьяная брань. Это, нашаривая рукой брошенное полено, пытался встать с полу проснувшийся Карп. Не помня себя, Маша выбежала на улицу, зажав в руке письмо и образок. А Карп, потеряв равновесие, повалился на пол, опрокинув на себя стол со все еще горевшей лампой...

Вы спросите, где же могла Маша искать помощи и защиты? Но разве не было в Кермиси добрых людей? И самым сердобольным из них был священник, отец Герасим, который, вместе со своей матушкой Минодорой, проявлял наибольшее участие в судьбах Татьяны и Маши. Именно к его дому той страшной ночью и прибежала девочка.

Несмотря на позднее время, семья отца Герасима еще не ложилась. Отец Герасим с сыном, диаконом Ксенофонтом, вычитывали молитвенное правило. Тем временем их матушки Минодора и Пульхерия убирали со стола после ужина. А внуки о. Герасима, Ваня и Тима, забравшись под одеяло, шепотом рассказывали друг другу страшные сказки. Появление Маши в одночасье нарушило покой дружной семьи священника. По виду девочки он сразу понял, что случилось несчастье. Когда же услышал о случившемся, то отреагировал быстро и решительно. Сыну велел бежать за подмогой. А сам, поручив Машу заботам матушек, поспешил на Грязновку. Женщины умыли и переодели Машу, напоили ее чаем с валерианой и мятой, а потом уложили на диванчике в гостиной. Но, после всего происшедшего с девочкой, ей было не до сна. Она долго лежала в темной гостиной и прислушивалась к звукам на улице. Как вдруг услышала за окном топот и крики бегущих людей и призывный звон колокола. Видимо, никому в Кермиси не пришлось спать в ту ночь.
Батюшки вернулись лишь под утро. Подрясник о. Герасима был прожжен и вымазан в саже. Справившись у матушки, спит ли Маша, священник вполголоса начал рассказывать:

-Ох, мать, и страшная же выдалась ночка! Подбегаю я к дому, а он уже весь в огне. Я все-таки смог туда войти, и вынес Татьяну. Она у самой двери лежала… Думал, жива… И тут крыша рухнула… Не смогли мы спасти Карпа. Бедная девочка! Теперь она круглой сиротой осталась… Вот что я думаю, мать. Неспроста ее Господь к нам привел. Давай-ка, оставим ее у себя жить. Будет она нам вместо внучки. Богоугодное это дело — сироту приютить.

Слушая о. Герасима, матушка Минодора только вздыхала и крестилась. И, разумеется, охотно согласилась оставить у себя горемычную сиротку. А тем временем в гостиной, зажав рот одеялом, чтобы не быть услышанной, горько плакала осиротевшая Маша…
С того времени она осталась жить в гостеприимном доме священника. И сразу полюбилась всем. Матушкам она помогала по хозяйству. А, увидев, как отец Герасим учит своих внуков грамоте, тоже захотела научиться читать и писать. Причем вскоре даже перегнала в учебе Ваню с Тимой. Что до мальчиков, то они подружились с Машей с самых первых дней, как она появилась у них. Особенно привязался к ней болезненный Тима, который прежде целыми днями сидел дома, маясь от скуки. Теперь же ему было некогда скучать. Маша часами играла с Тимой и рассказывала ему сказки. Когда же научилась грамоте, то, вместе с внуками о. Герасима читала вслух недавно подаренную Тиме на день Ангела толстую книгу сказок Андерсена с цветными картинками. Так что вскоре Тима оживился. А вместе с тем ожила и сама Маша. Что до батюшек и матушек, то они не нарадовались тому, как ребятишки подружились с их приемной внучкой. Но каково же было их удивление, когда однажды Маша заявила, что вскоре уедет от них в Санкт-Петербург.

-Что ты, что ты? — уговаривали ее о. Герасим и матушка Минодора. — Зачем тебе ехать в чужой город? Ведь там у тебя никого нет… Лучше оставайся с нами.
Они не ожидали, что Маша будет так твердо стоять на своем. Да, ей не хочется покидать Кермись. Но перед смертью мама велела ей ехать в Петербург. Поэтому она должна исполнить ее последнюю волю. Так и не сумев отговорить Машу от отъезда, священник и его домашние вынуждены были уступить и стали собирать девочку в дорогу. Между прочим, по совету матушки, о. Герасим отдал ей на дорогу те деньги, что они копили на покупку коровы. Ведь позаботиться о сироте — дело Богоугодное, святое. А с коровой можно и подождать.

Везти Машу на станцию было поручено о. Ксенофонту. Матушки напекли ей в дорогу пирожков. А Тима ухитрился потихоньку спрятать в ее сумку ту самую книгу сказок Андерсена, которую они читали вместе с Машей и Ваней, да так и не успели дочитать до конца. Благословив свою приемную внучку, о. Герасим сказал ей:
-Вот что, Машенька. Если, мало ли, случится с тобой в Питере какая беда, поезжай в Кронштадт. Там есть Андреевский собор. А настоятелем в нем — протоиерей Иоанн Сергиев. Его все знают. Вот тебе письмо к нему. Мы с ним вместе в Академии учились. Если встретишься с ним, попроси его — пусть помолится за нас. Запомни — отец Иоанн из Кронштадта… Мы будем за тебя молиться. И всегда ждать тебя. Храни тебя Господь и Матерь Божия.

Вот так Маша и отправилась в путь. Если бы она только могла знать, что ожидает ее впереди! 

Глава 2. Две встречи

Путешествие от Кермиси до Питера было таким долгим, что Маша успела дочитать все сказки в своей книге. И, возможно, успела бы соскучиться, если бы не множество добрых людей, которых она встретила по пути. Отец Ксенофонт поручил Машу заботам начальника станции. Между прочим, этот солидный на вид господин был дальним родственником о. Герасима. А тот, в свою очередь, не только купил Маше билет в вагон третьего класса, но еще и попросил приглядеть за нею пожилого кондуктора, Сергея Сергеевича. Вдобавок, и попутчики у Маши оказались людьми общительными и участливыми. Они наперебой угощали девочку взятой в дорогу снедью, и удивлялись, как это она решилась одна-одинешенька ехать в чужой город. Впрочем, Сергей Сергеевич успокоил Машу — на Васильевском острове у него живет младшая сестра, которая охотно пустит ее к себе пожить до тех пор, пока девочка не надумает вернуться в Кермись. Почему-то старик был уверен в этом.

От людей Маша не раз слышала о том, что Петербург — это очень большой город. Но одно дело — знать об этом с чужих слов. И совсем другое — своим глазами видеть толпы людей, спешащих куда-то по своим делам, множество экипажей, каменные здания в два, а то даже в три этажа. Неудивительно, что, едва выйдя на перрон, Маша испугалась. И ей так захотелось снова оказаться в доме о. Герасима, среди уже успевших стать ей родными людей! В самом деле, не лучше ли, пока не поздно, вернуться туда? Разве под силу ей найти в огромном и чужом городе этого господина Матвеева? Если же она и сумеет его отыскать, еще неизвестно, захочет ли он помочь ей… Маша уже готова была повернуть назад, как вдруг ей вспомнился мамин совет — в трудную минуту молиться Матери Божией. Она уже собиралась это сделать, как вдруг…

-Куда изволите ехать, барышня? — вдруг услышала она чей-то веселый голос. — Садись, прокачу, с ветерком домчу!
Маша подняла голову. Рядом с ней стояла извозчичья пролетка. Извозчик, рыжеволосый парень лет двадцати, добродушно улыбался девочке. А его лошадка, мохнатая, гладенькая, весело пофыркивала и лукаво косилась на нее темным глазом.
-Да я, дяденька, не барышня, — сказала Маша извозчику. — А вот не знаете ли вы, как дойти до… (и она назвала нужную ей улицу)
Веселый извозчик с изумлением поглядел на Машу:
-Ты не тамбовская будешь?

-Тамбовская. Я из Кермиси.
-Вот тебе и на! Так ведь и я — из Кермиси. Знаешь на Грязновке Петра Быкова? А я Ваня, его сын. А ты чья?
-Фельдшера Пономарева внучка.
-Это Афанасия-то Ивановича? Так ведь кабы не он, я бы без руки остался! Было дело… Спас меня тогда твой дедушка! И денег за это не взял ни копейки. Давай-ка, садись поскорее ко мне. Я тебя отвезу, куда нужно. Да не надо, не надо мне денег. Я же дедушке твоему по гроб жизни обязан. И всегда молюсь за него. Все думал — как мне его за добро отблагодарить. Да вот, привел Господь.
Извозчик Ваня долго катал девочку по питерским улицам, расспрашивая про житье в Кермиси. Сам он уже два года, как не был в родных краях, с тех самых пор, как отправидся в столицу на заработки, и поэтому очень скучал по Тамбовщине. И, видя радость на лице Вани, Маша не решалась сказать ему, что ей нужно поскорее попасть к дому Матвеевых. А тем временем они проезжали мимо каменных домов, мостов и мостиков в крылатыми львами и бронзовыми конями… Наконец, извозчик остановился у красивой чугунной решетки с узорами в виде бутонов роз. За решеткой виднелся двухэтажный каменный дом.

-Тебе сюда. Ну, прощевай, землячка. Вот уж утешила, так утешила. Спасибо тебе. Если понадобится что — найди меня. Номер мой — 36. Я тебе завсегда помогу.
Маша попрощалась с извозчиком. Потом достала из сумки оставшийся с дороги пирожок и угостила им мохнатую лошадку. Та благодарно тряхнула головой и весело фыркнула, словно тоже прощалась с девочкой.

Дом, к которому извозчик привез Машу, выглядел очень нарядно и приветливо. Он был выкрашен в розовый цвет. На фасаде виднелись лепные украшения в виде девичьих головок. Из открытого окна доносились звуки нежной музыки. Судя по всему, там кто-то играл на фортепиано. А прямо перед домом, на большой круглой клумбе, росли яркие цветы. У Маши сразу отлегло от сердца. Мама была права — здесь ей непременно помогут. Ведь в таком чудесном доме могут жить только добрые люди… Наконец-то она нашла их…Маша так загляделась на чудесный дом, что сама не заметила, как оказалась на посыпанной песком дорожке, что вела к нему…
-Куда прешь? — вдруг сердито прикрикнул кто-то на Машу. — А ну, поди отсюда! Ходят тут разные…
От неожиданности девочка вздрогнула. Прямо на нее шел высокий бородатый старик весьма грозного вида, судя по всему, здешний дворник. В руке он держал метлу, как будто намеревался вымести Машу прочь за ворота.
-Простите, не здесь ли живет господин Матвеев? — спросила Маша дворника.

-А на что он тебе?
-Меня к нему мама послала. Из Кермиси. С письмом…
Дворник оперся на метлу и настороженно уставился на Машу.
-Из Кермиси, говоришь? С письмом? Вот что. Давай-ка его сюда. Сперва я должен о тебе барыне доложить. Она не любит, когда к ней без доклада приходят… А ты пока стой тут, и жди. Да смотри, не смей тут ничего трогать. Почем я знаю, кто ты такая? Может, воровка… А мне потом отвечай…

Все еще продолжая что-то недовольно ворчать себе под нос, старик вошел в дом. А Маша, стоя у ворот, продолжала разглядывать дом, цветы на клумбе, которые покачивали головками, словно здороваясь с нею, и слушать музыку. Почему-то она была уверена, что сейчас дворник вернется и скажет, что барыня приглашает ее к себе. Неожиданно мелодия оборвалась. Потом послышался резкий удар — словно там, в доме, кто-то хлопнул деревянной крышкой пианино. Вслед за тем из дома вышел дворник, грубо схватил Машу за руку и потащил к воротам:
-А ну, убирайся отсюда! — злобно шипел он. — И впредь забудь сюда дорогу, слышишь!
-А как же письмо? Пожалуйста, верните его, — взмолилась Маша. — Оно же для господина Матвеева… Мне мама велела… Я все равно найду его!

Тут на пороге дома показалась высокая и статная пожилая дама в темно-синем платье и белой кружевной шали. Она держала за ошейник большого черного пса с тупой мордой и острыми торчащими ушами. Судя по всему, это была сама хозяйка дома, госпожа Матвеева, которая явилась, чтобы заступиться за Машу. Отчаянным усилием девочка вырвалась из рук дворника и бросилась к ней. Пес злобно зарычал и оскалил клыки. А красивое лицо отпрянувшей барыни вдруг исказила гримаса ненависти.
- Пошла вон, мерзавка! — визгливо крикнула она. — Ату ее, Дик!
Она выпустила из рук ошейник, и черный пес бросился на Машу. С отчаянным криком девочка выбежала за ворота, выронив из рук свой узелок. В этот миг по улице, громыхая по мостовой, проносился чей-то экипаж, и она, чувствуя, как пес настигает ее, бросилась прямо под копыта коней. Испуганные лошади взвились на дыбы. Но Маша не слышала ни их ржания, ни визга пса, ни крика возницы. Она мчалась по улицам, не разбирая дороги, падая, расшибаясь в кровь, снова вставая… Пока, совершенно не обессилев, не упала ничком на каменную мостовую.

Очнувшись, Маша увидела, что находится в каком-то безлюдном закоулке. Она не могла понять, ни куда попала, ни сколько сейчас времени. Потому что, несмотря на пасмурную погоду, на улице было довольно светло… Однако, похоже, уже наступил вечер, и кое-где в домах, одно за другим, зажигались окна. Глядя на них, девочка расплакалась. Ведь у обитателей этих квартир, комнат, углов были и родные, и друзья, и крыша над головой. Лишь только ей было некуда идти... Вдобавок, у нее не было ни денег, которые ей дал о. Герасим, ни адреса сестры кондуктора Сергея Сергеевича, что жила на Васильевском острове. Все это осталось в узелке, который она обронила на бегу. И теперь Маша оказалась одна-одинешенька в огромном, чужом городе, без всякой надежды на чью-либо помощь.
Неожиданно девочка почувствовала, как кто-то ласково провел рукой по ее голове. Она вздрогнула и перестала плакать. Потому что ей показалось, что рядом с ней, пытаясь утешить ее, стоит ее мама. Не веря чуду, Маша подняла глаза, и…
…увидела Незнакомку в белом платье, с голубым покрывалом на голове. Она улыбалась девочке так ласково, как улыбается своему ребенку нежная и любящая мать. Впрочем, та поспешила опустить глаза — настолько прекрасным и светлым было лицо Незнакомки. Странное дело — Маша уже где-то прежде видела его. Хотя так и не смогла вспомнить, где именно.
-Не плачь, Маша, — произнесла таинственная Незнакомка. — Иди за Мной.

Она протянула Маше руку, словно приглашая следовать за Собой. Дальнейшее девочка запомнила смутно, поскольку не обращала внимания ни на дома, мимо которых они проходили, ни на названия улиц. Она старалась лишь не отстать от Незнакомки, которая шла чуть впереди легкой, летящей походкой. Наконец перед ними показался мостик, перекинутый через узкую речку. За ним виднелось каменное здание серо-коричневого цвета с куполами наверху. Похоже, это был монастырь.
-Дальше тебе придется идти одной, — сказала Незнакомка. — А послезавтра мать Порфирия увезет тебя в Суру. Но помни — Я всегда буду с тобой. И ты не забывай Меня.

Поблагодарив Незнакомку, Маша подошла к монастырским дверям. Прежде чем войти, она оглянулась…но Ее уже не было.
…Всенощная в Иоанновском монастыре уже давно закончилась, и монахини убирали с подсвечников огарки свечей. Однако богомольцы не спешили покинуть храм, и толпились возле левого клироса. Вдруг из алтаря стремительной походкой вышел старый священник, среднего роста, с седой бородкой и волосами, зачесанными на прямой пробор и собранными сзади в косичку. Монахини и прихожане бросились к нему под благословение.

-Кто это? — спросила Маша стоявшую рядом с ней старушку-чиновницу в черном поношенном салопчике.
-Неужели не знаешь? — ответила та. — Это же сам наш дорогой батюшка, отец Иоанн Кронштадтский. Его вся Россия знает.
Пока священник благословил всех богомольцев и побеседовал с каждым из них, прошло немало времени, так что от голода и усталости у Маши уже начала кружиться голова. Однако она терпеливо ждала своей очереди. Наконец, и ей удалось подойти к батюшке. Благословив девочку, о. Иоанн спросил ее:
-Откуда ты, деточка? Что с тобой?
-Я Маша из Кермиси. Меня к Вам привела…
-Кто? — переспросил отец Иоанн.
Но Маша уже не смотрела на него. Потому что прямо за спиной батюшки увидела Казанскую икону Божией Матери. И поняла, почему Лицо Незнакомки, Которая привела ее к Иоанновскому монастырю, показалось ей знакомым…
-Она… — произнесла Маша, протягивая руки к иконе. И упала на пол...

Глава 3. В гостях у о. Иоанна.

-Батюшка, да разве такое возможно? — недоумевала молоденькая послушница-трапезница в круглых очках и с прыщавым остреньким носиком, от волнения едва не выронив из рук никелированный чайник. — Может, это ей привиделось? Или она все это придумала?..
К этому времени Маша, уже почти совсем оправившаяся от обморока, сидела в игуменских покоях Иоанновского монастыря на кожаном диване под большой пальмой в деревянной кадке и литографией с изображением святых мест Палестины, и допивала горячий сладкий чай из большой фарфоровой кружки с розовыми цветочками, и надписью «с днем Ангела». У окна, задумавшись, стоял отец Иоанн. Помимо него и Маши, в келье находились две монахини и послушница. Одна из монахинь, молодая, строгая на вид, судя по наперсному кресту на груди, была игуменией. Другая, постарше, держалась поодаль, однако Маша чувствовала на себе внимательный взгляд ее темных глаз. Что до послушницы, то это была та самая особа в круглых очках, которая, втайне считая себя образованной особой, никак не могла поверить, что на свете может существовать нечто, превосходящее ее понимание. А потому не верила и рассказу Маши.

-Да ничего я не придумала! — воскликнула обиженная Маша. — Она меня даже по имени назвала! И сюда привела. А еще сказала, что послезавтра мать Порфирия увезет меня в Суру.
Тут отец Иоанн, наконец, нарушил молчание:
-Нет, Раиса, девочка говорит правду. Подумай — ведь если даже она сама пришла сюда, кто мог ей сказать, что мать Порфирия действительно на днях собирается ехать в Суру? Ведь никому из посторонних это неизвестно. Видно, эту девочку послала к нам Сама Матерь Божия. Так разве можем мы после этого не помочь ей? Ну, как ты себя чувствуешь, Манюшка? Лучше? Вот и славно. Сейчас ты еще выпьешь чаю, а потом поедем ко мне домой. Будешь сегодня моей гостьей.

Спустя полчаса окончательно успокоившаяся Маша, в новых башмаках и платочке, которые успели подыскать для нее в монастырской рухольной, уже ехала с о. Иоанном в Кронштадт — сперва — в карете, потом — пароходом (через Финский залив, как объяснил ей батюшка) а затем — в экипаже, поджидавшем их у пристани. Всю дорогу о. Иоанн расспрашивал девочку о Кермиси, об ее матери, об о. Герасиме и его семье, о ее приезде в Петербург и о событиях, предшествовавших их встрече. Когда по ходу рассказа на глаза Маши навертывались слезы, священник утешал ее, ласково гладил по голове, и девочка успокаивалась. С о. Иоанном ей было так же хорошо и спокойно, как с той Незнакомкой, что привела ее в Иоанновский монастырь. Неудивительно, что все происходившее казалось Маше чудесной сказкой, которая совершалась с нею наяву. Поэтому она не замечала происходившего вокруг, пока…

-Ну, вот мы и дома! — произнес отец Иоанн, когда впереди показался высокий шпиль колокольни какого-то храма. Рядом с храмом стоял двухэтажный дом. Несмотря на поздний час, возле него толпились люди. Едва экипаж остановился, как они бросились навстречу о. Иоанну. Кто-то просил благословения, кто-то совета. Следуя за о. Иоанном, маша видела, как он осенял крестным знамением склонявшиеся перед ним фигуры, до нее доносились обрывки его фраз, с которыми он обращался к людям: «молитесь», «кайтесь», «положитесь на Господа»… На самом крыльце стояло несколько ребятишек — мальчиков и девочек. Самый старший, худощавый задумчивый подросток в форме гимназиста, первым подошел к священнику:
-Батюшка, благословите! У меня завтра экзамен!

-И у меня! И меня благословите! И нас! — ринулась к о. Иоанну осмелевшая ребятня. А тот осенял их крестным знамением и что-то говорил им. Маша не расслышала его слов, однако по оживлению о. Иоанна и улыбающимся лицам его маленьких собеседников поняла — эта беседа доставляет радость им обоим.
-А теперь идите с Богом! — произнес о.Иоанн, закончив разговор. — Вам давно уже домой пора. И не бойтесь экзамена — только веруйте и молитесь Господу. И Он вам непременно поможет.

Спустя несколько минут крыльцо опустело. Лишь тот самый гимназист, который первым подошел под благословение к о. Иоанну, отчего-то продолжал стоять, нервно теребя пальцами пуговицу на форменной курточке. И, наконец, решился:
-Батюшка…я все хотел Вас спросить… — от волнения его голос прерывался. — Вот в Библии написано, что мир сотворен Богом. А наука говорит совсем иначе… Чему же тогда верить?
-Верить нужно в Бога, — твердо ответил о. Иоанн. — Не бери науку в критику Библии. В Бога мы можем только верить, а не доказывать, есть ли Он. Кто верит, тому не нужны никакие доказательства.
-Как же так, батюшка? — не унимался юный поборник науки. — Ведь все говорят, что науки несут свет людям. Даже поговорка такая есть: «ученье — свет».

-Да, ученье — это и впрямь свет, — сказал священник. — Только скажи-ка — разве ты зажигаешь лампу днем, когда светло? Или — нужна ли тебе свечка, чтобы полюбоваться ночью звездным небом? Не нужна, говоришь? Только мешать будет? А ведь и лампа, и свеча — тоже дают свет…
-Простите, батюшка, — вздохнул гимназист, явно осознавая свое поражение. — Я все это понимаю. И хотел бы просто веровать. Но не могу.
-И я не могу, и все мы не можем. Вот ты говоришь: хочу верить. Так проси Бога, чтобы Он дал тебе веру. Вера дается тем, кто просит ее.
-Спасибо, батюшка! — воскликнул гимназист, и его лицо впервые за все время их беседы озарилось улыбкой. — А я уж, было, думал, что верят только неученые люди. Как в книжках пишут: мол, «верую, потому что нелепо». И потому, что так жить проще — и думать ни о чем не надо, и бороться не за что… Сам читал… А, выходит, как раз и надо бороться за то, чтобы всегда оставаться с Богом! И верить в Него. Даже когда говорят, будто Его нет…

С этими словами он сбежал с крыльца и вскоре исчез из виду. А отец Иоанн замер перед закрытой дверью. По его сосредоточенному виду Маша догадалась, что он молится...
И тут дверь отворилась. Вслед за тем под благословение к о. Иоанну подошла немолодая, степенного вида, женщина, одетая по-городскому. За ней стояла еще одна женщина средних лет, по виду, прислуга.
-А я, матушка, гостью привез, — сказал о. Иоанн, благословив обоих. — Вот, познакомься, Манюшка. Это моя матушка, Елизавета Константиновна. А это Маша. Она из Тамбовской губернии. С нею, матушка, удивительная история вышла…
-Да ты, Иван Ильич, прежде в дом зайди, да и гостью пригласи, — захлопотала матушка. — У меня ведь давно стол накрыт. Твой любимый пирог испекла…

-Яблочный? Какая же ты, матушка, у меня мастерица! Спасибо тебе, родная, за твои заботы… Ну, пойдем, Манюшка… — с этими словами о. Иоанн, взяв Машу за руку, ввел ее в маленькую прихожую, где хлопотливая матушка уже приготовила для мужа мягкие домашние туфли, и сама помогла ему переобуться и снять рясу. Почти также, как это делала матушка Минодора из Кермиси.
К изумлению девочки, жилище священника, известного на всю Россию, выглядело очень скромно и уютно. Единственным украшением его были киоты со множеством икон и горящими перед ними разноцветными лампадками, цветы в горшках и кадках, а также клетки с голубями и канарейками. Однако в тот вечер Маша успела разглядеть все это лишь мельком, идя вслед за батюшкой в столовую, где их поджидал стол, накрытый белой скатертью, на котором в полной готовности стояли чашки, варенье разных сортов, и любимый яблочный пирог о. Иоанна, испеченный матушкой Елизаветой. Вокруг стола виднелись несколько разномастных стульев, а в углу — крашеный шкаф для одежды — почти как в ее родной Кермиси, у о. Герасима.

Разумеется, перед тем, как приступить к ужину, они вместе помолились перед большим резным киотом, перед которым горела зеленая лампадка. И лишь потом уселись за стол. Отец Иоанн ел очень мало, зато усердно угощал гостью да нахваливал матушкину стряпню, причем вполне заслуженно — яблочный пирог удался на славу. После ужина о. Иоанн велел матушке уложить уже начавшую было клевать носом Машу спать в детской, и благословил ее на сон грядущий:
-Доброй ночки тебе, Манюшка. Спи спокойно. Господь с тобой.
И, хотя минувший день был полон самых удивительных и невероятных событий, Маша спала так крепко и спокойно, словно оказалась в родном доме. Не зная, что ее приключения еще только начинаются.

Глава 4. В Андреевском соборе.

Маша проснулась рано утром, оттого, что прямо в глаза ей светило солнце. И первое, что она увидела, была фотография на стене детской. На ней, возле молодой серьезной женщины в шляпке, украшенной лентами, стоял большеглазый темноволосый мальчик лет шести в костюмчике, с пышным белым бантом на груди. Оба они чем-то напоминали матушку Елизавету. Поэтому Маша решила, что это — дочь и внук о. Иоанна. Особенно после того, как вспомнила вчерашний разговор священника с детьми, когда со стороны могло показаться, что это добрый дедушка ведет задушевную беседу со своими внуками… Было непонятно лишь одно — если на фотографии действительно сняты дочь и внук о Иоанна, то почему вчера вечером их не оказалось за столом? И почему «детская», куда поселили Машу, была так тщательно прибрана, что, похоже, в ней давно уже никто не жил? Похоже, что здесь крылась какая-то тайна…
Однако, пока Маша терялась в догадках, в детскую вошла матушка Елизавета:

-Ну, Машенька, доброе утро! Как спалось-почивалось? А теперь собирайся. Сейчас мы с тобой пойдем в собор. Скоро начнется утреня.
-И батюшка пойдет с нами? — спросила Маша.

-Что ты! — улыбнулась матушка. — Он уже больше часа, как там. Еще пяти часов не было, как он уехал
Маша посмотрела на часы с маятником, висевшие на стене. На них была половина шестого утра… Выходит, о.Иоанн уже около часа был в храме.

Когда они вошли в собор, утреня только что началась. Матушка провела Машу на левый клирос, откуда Маша могла видеть, как полутемный храм, освещенный только множеством горящих свеч, постепенно наполняется народом. Тем не менее, в нем не было слышно ни шума, ни приглушенных разговоров. Словно все люди, которые сейчас наполняли храм, от богатых до нищих, от образованных людей до простецов, забыв о том, что разделяло их за стенами храма, здесь оказались равны перед Богом, и единодушно приносили Ему свои нужды и печали.

Дверь в алтарь была приоткрыта, и Маша видела, как о. Иоанн, облаченный в красные ризы, стоял перед Жертвенником, погруженный в молитву. А рядом какой-то седоволосый сутулый человек в стихаре держал в руках поднос, на котором горкой лежало множество бумаг — то ли писем, то ли записок. Отец Иоанн брал их одну за другой, и подносил к глазам. Потом крестился, кланялся и протягивал руку к подносу за следующей запиской. Прочитав одну из них, он упал на колени, коснувшись руками края Жертвенника, и замер неподвижно, словно жизнь покинула его. Маше вспомнились рассказы о. Герасима о том, как после смерти человека его душа с неба видит оставленное тело, как будто сброшенную одежду. И ей показалось, что в это время о. Иоанн душой пребывает не здесь, на земле, а на небе пред Господом, молясь за тех, чьи имена написаны на листках бумаги... Но тут он встал и взялся за очередной листок бумаги. А тем временем в алтарь уже несли очередной поднос с записками…

Никогда прежде Маше не приходилось бывать на столь необычном Богослужении. И это при том, что в родной Кермиси она каждое воскресенье, а в последние месяцы житья у о. Герасима, едва ли не каждый день ходила в храм! А потому уже знала, когда на утрене читается шестопсалмие, а когда — Псалтирь… Другое дело, что под монотонный голос старого псаломщика Ивана Семеныча, который явно следовал известной поговорке: «читает, как пономарь», Маша нередко начинала клевать носом. Или хотела, чтобы служба поскорее закончилась и можно было поиграть с Тимой и Ваней, или дочитать оставленную на самом интересном месте сказку. Однако теперь она вдруг осознала, что до нее доходит смысл прежде малопонятных ей церковнославянских слов и фраз. Мало того — теперь они зазвучали так, словно были обращены именно к ней. Маша не ожидала, что хорошо знакомая ей утреня вдруг окажется настолько интересной и необыкновенной! И все это — благодаря о. Иоанну.

Казалось, он не просто совершал Богослужение, а жил им. В его резком голосе слышалась то скорбь, то надежда, то радость, то непоколебимая уверенность в том, что в человеческой немощи совершается сила Божия. Временами он произносил слова торопливо, почти скороговоркой, а временами — так громко и отчетливо, словно желал показать каждому из людей, стоявших в храме — эти слова Господа обращены к нему. И речь в них идет о самом важном, о том, к чему Спаситель заповедал стремиться в первую очередь — о Царствии Божием и правде его (Мф.6,33).

Тем временем утреня шла своим чередом. И вот уже хор нестройно затянул первый ирмос канона. В это время о. Иоанн стремительной походкой вышел на клирос. Вслед за тем голоса певчих зазвучали настолько сильно и слаженно, словно они ощутили себя единым целым. Как видно, и им передались горячая вера и воодушевление о. Иоанна, словно к едва тлеющему костру поднесли пылающий факел, и он вспыхнул ярким, вздымающимся до небес пламенем…

Канон читал сам о. Иоанн. И опять Маше показалось, что он не просто читает напечатанное в Минее и Октоихе, а переживает то, о чем там говорится, беседуя с Богом, Его Пречистой Матерью и Святыми, словно видя их воочию и умоляя и помощи и милости к тем, кто сейчас стоял в храме, и к себе самому. Вот он прочитал икос после шестой песни канона: «уясни мой язык, Спасе мой, разширив моя уста, и исполнив я, умили сердце мое, да яже глаголю, последую, и яже убо учу, сотворю первее: всяк бо творя и уча, рече, сей велик есть. Аще бо глаголю и не творю, яко медь звенящая вменюся: темже рещи ми подобная, и творити полезная даруй, Единый сведый сердечная». И, встав на колени, закрыл лицо руками… Так продолжалось несколько минут, пока хор пел очередной ирмос. Затем о. Иоанн выпрямился — и голос его зазвучал так убежденно, словно он знал — его просьба услышана.

Тем временем утреня сменилась Литургией. Перед Причащением о. Иоанн вышел на амвон и обратился к затаившим дыхание прихожанам. Он говорил о том, как во времена земной жизни Христа Спасителя к Нему приходили неизлечимо больные, отчаявшиеся люди, для которых надежда на Его помощь была последней надеждой. И, исповедовав перед Ним свои грехи, получали прощение, а, вместе с тем, и исцеление. Но сейчас человеку куда труднее покаяться, чем в те далекие времена, потому что в них оскудели любовь, надежда и вера. А потому человек винит во всех своих несчастьях кого угодно, кроме себя, и отчаивается, решив, что оставлен Богом. Или вовсе утрачивает веру в Него. Бывает и так, что люди откладывают покаяние на неопределенное «потом»… «Многие думают, что они, по примеру благоразумного разбойника, в последнюю минуту покаются, скажут: «Помяни меня, Господи, во Царствии Твоем» (Лк. 23, 42) — и этим спасутся, — говорил о. Иоанн, и голос его звучал так убежденно, что было ясно — эти слова — плод его духовного опыта. — Нет, не рассчитывайте на покаяние при последнем издыхании. Надо всю жизнь помнить Христа, следовать его заповедям и чаще прибегать к покаянию. Благоразумный разбойник вам не пример: ему все было прощено за то, что он усладил своей верой последние минуты Спасителя, когда Его человеческая природа невыразимо страдала. Но вы кайтесь, пока здоровы, пока живете. Я сам, грешный и окаянный, когда каюсь, слезно прошу Бога простить мои беззакония и неправды»…

В ответ из толпы вдруг послышался чей-то голос:
-Куда нам до тебя? Ты за нас помолись!

-Я за вас помолюсь. Но и вы молитесь, кайтесь, припоминайте ваши грехи, — ответил о. Иоанн. — Тогда Господь даст вам мир и исцелит ваши душевные и телесные болезни. Я и сам подвергался и подвергаюсь смертоносному мятежу страстей, и всякий раз через покаяние получаю от Господа избавление. Кайтесь же и обещайте впредь стараться не грешить!

Еще в самом начале его проповеди в церкви то тут, то там раздавались приглушенные всхлипывания. Но после этих слов люди плакали уже в открытую. Разряженные дамы и простолюдинки, толстый бородатый купец и сухощавый, сурового вида бритый военный, длинноволосый, похожий на монаха, человек с изможденным лицом, всю службу истово клавший поклоны, и даже стоявший у самых дверей пожилой смуглый горбоносый мужчина, который вошел в храм в середине Литургии и за это время ни разу не перекрестился… И, стоя перед рыдающей толпой, плакал о. Иоанн… Сколько времени так прошло — Маша не знала, потому что у нее из глаз тоже лились слезы… Наконец о. Иоанн, осенив себя крестным знамением, обратился к людям:

-Покаялись ли вы сердечно? Познали ли всю глубину греховности вашей? А теперь познайте, к какому великому Таинству вы сейчас приступаете. Так не дерзайте приступать к нему неготовыми. Если кто имеет особые прегрешения, то прежде пусть придет и покается отдельно, чтобы причаститься Святых Христовых Таин не в осуждение. Ибо я несу перед Господом великий ответ, если вы причаститесь, не приготовившись достойно. И не мне вы каетесь, но Самому Господу, Который сейчас невидимо присутствует здесь. Готовы ли вы неосужденно принять Его Святые Тело и Кровь?

…Череда причастников казалась Маше нескончаемой. Она попыталась было сосчитать, сколько человек подошло к Чаше, пока не сбилась со счета, добравшись до второй с половиной сотни… Однако о. Иоанн причащал не всех. До девочки донеслись его слова, обращенные к кому-то из прихожан: «сначала исправь свою жизнь, а потом приступай». Как видно, о. Иоанн умел быть не только ласковым и участливым, но, когда требовалось, становился непреклонным и строгим.

Наконец Литургия завершилась. Тем не менее люди не торопились разойтись по домам. Мало того — они даже подошли ближе к амвону, ожидая, когда из алтаря выйдет о. Иоанн. Даже пожилой горбоносый человек у входа не двигался с места и напряженно вглядывался в глубину собора, словно от появления батюшки зависела его жизнь… Наконец, о. Иоанн вышел, и толпа людей хлынула к нему, обступила со всех сторон. Кто-то просил благословения, кто-то плакал, кто-то обращался к священнику с вопросом, кто-то пытался поцеловать ему руку, кто-то протягивал ему записку, или конверт, умоляя принять дар… Отец Иоанн беседовал, благословлял, раздавал разноцветные купюры, вынимая их из кармана подрясника. Маше вспомнилась сказка Андерсена, в которой заколдованные принцы-лебеди и их сестра Элиза спасались от бури на утесе, одиноко стоявшем среди моря. Вокруг бушевали волны и ветер, но что им было до буйства стихий, когда под ногами у них был несокрушимый камень! Вот и для всех этих людей, утопающих в житейском море, но все-таки стремящихся ко Христу, о. Иоанн был вот таким же спасительным утесом, молитвенником и утешителем примером веры и верности Богу. И как же Маше захотелось быть похожей на него!

…Отец Иоанн медленно шел к выходу из церкви, а вокруг него продолжало бушевать людское море. По мере того, как он приближался к дверям, толпа вокруг него становилась все более многолюдной и плотной. И тут горбоносый человек, до этого времени стоявший неподвижно, наконец-то решился. Расталкивая людей и что-то выкрикивая так отчаянно, словно вся его жизнь сейчас зависела от того, услышит ли его о. Иоанн, он бросился к нему. Священник остановился и что-то сказал ему в ответ. Дальнейшего Маша не увидела, потому что в этот миг толпа, словно бурный поток, вынесла о. Иоанна за порог храма. И в нем сразу же воцарилась тишина, которое нарушало лишь шуршание по полу метлы. Судя по всему, в опустевшем соборе началась уборка. Вслед за тем до девочки донесся чей-то басок, в котором слышалось нескрываемое удивление:
-Ну и ну! Неужто у вас всегда так бывает?

Шуршание метелки прекратилось и раздался тихий старческий голос, похожий на шелест падающих осенних листьев:
-И-и, милый барин… — Это еще что! Кабы так всегда было! А то как-то раз столько народу нашло — аж батюшку с ног сшибли.
-Это как так сшибли? — еще более изумился любопытный.
-А вот так, что сронили его наземь да прошли по нему, словно по траве, — послышалось в ответ.
-Да ну? А он-то что? — не унимался обладатель баска.

-Да ничего. Встал, перекрестился, и, ни словечка не сказав, дальше пошел… Известно, агнец Божий… Вслед за тем метла зашуршала снова, и Маша, выглянув с клироса, увидела седого старичка, подметавшего пол. А на полу — оброненные в сутолоке перчатки, обрывок чьего-то шарфа, и даже смятую шляпу...
Какими же нечеловеческими стойкостью и терпением надо было обладать, чтобы выдерживать натиск беснующегося житейского моря! А ведь о. Иоанн делал это каждый день!