Одиночество перед Богом

Доклад прочитан на третьей международной конференции «Церковь — Богочеловеческое общество», посвященной наследию митрополита Сурожского Антония (Блума) (23—25 сентября 2011 г.)

При осмыслении сегодняшних проблем церковной жизни, при попытках решения этих проблем обычно предлагаются два выхода: евхаристичность и общинность. Действительно, вне общины, без постоянного соотнесения себя с являемым в Евхаристии Христом, без соединения с Ним общины в Таинстве Причащения Церковь невозможна. Но многие и совершенно правильные мысли о евхаристичности и общинности, к сожалению, имеют не такое, какое хотелось бы, выражение в повседневной церковной жизни. Да и в самом практическом осуществлении евхаристичности и общинности наличествует нечто, что заставляет задуматься.

Я приведу примеры. На одной замечательной межцерковной конференции православные участники в один из дней решили отслужить православную литургию. Излишне говорить, что на конференции звучали многие прекрасные слова о том, что всё пространство церковной жизни должно быть пронизано евхаристичностью, что без неё невозможно выявление Церкви, и т. д., и т. п. Надо сказать, что конференция была превосходно организована. На утреннее богослужение отводилось определённое время, затем завтрак, затем, через получасовой перерыв, начало работы. Итак, православные приступили к служению, самозабвенно погрузились в евхаристичность и продлили службу более чем на час сверх установленного распорядка. Чтобы позавтракать, привести себя в порядок и приступить к работе, требующей внимания и напряжения, у людей осталось двадцать минут. И тут очень ярко выявилось, что Литургия — даже в ситуации собрания самых передовых церковных людей — вполне может идти своим чередом и быть совершенно неадекватной течению повседневности, не считаясь с жизнью, становясь — не скажу «неудобством», потому что тут же мне возразят: «а! вы хотите удобной и комфортной духовности!», — недуманием о людях и, в конце концов, неуважением к ним. Пышные евхаристические ризы нередко становятся для людей бременем тяжёлым и неудобоносимым.

Как бы поступил в таком случае владыка Антоний? Я уверен, что он сократил бы Литургию, точнее сказать — так организовал бы литургическое время, чтобы служба закончилась точно в срок. Он не стал бы предпочитать длинные песнопения, уводящие в превыспреннее евхаристическое созерцание, обычным, адекватным обстановке, нуждам людей. Владыка Антоний, я уверен, сочетал бы всю важность Евхаристии с уважением к людям и к установленному распорядку — и этим на самом деле распространил бы евхаристичность за пределы храма на самую что ни на есть повседневность.

Это — один пример, касающийся богослужения. Примеры другого рода, и гораздо более печальные, мы видим повсеместно: многие люди, вполне себе «церковные», сознательно участвуют в Литургии, причащаются — и не становятся при этом христианами в своей повседневной жизни. Да что смотреть на других — не скажет ли каждый из нас, что даже самое частое, какое возможно, причащение, даже самое чистое, отчётливое евхаристическое сознание — вовсе не является гарантией улучшения, очищения и возвышения нашей жизни… Из этого делается очевидный вывод: евхаристичность — не «талисман», исправляющий церковные недостатки. Помимо евхаристичности нужно ещё что-то. Самой евхаристичностью ещё нужно правильно распорядиться — так встроить её в жизнь, чтобы она была не только трудом и усилием, но чтобы через неё действительно, ощутимо и прочно подавалась выходящая за временные и пространственные богослужебные рамки любовь, свобода и радость Христовы.

Что же именно позволяет правильно распорядиться евхаристичностью (как, собственно, и всем, что содержит Церковь)? Зададимся этим вопросом. Очевидно, что это вещь тонкая, какая-то трудноуловимая. Вот в приведённом мною примере: вышеизложенные соображения не пришли ведь в голову учёным и духовным (я говорю это безо всякой иронии, со всем уважением) православным участникам конференции. Но явно, что митрополит Антоний таким даром обладал.

Так же, как и евхаристичность, и общинность вовсе не самодостаточна. Пример, для многих до сих пор очень болезненный — судьба общины самого владыки Антония. Стоило ему ослабеть, а затем и перейти в небесные обители — и много десятилетий существовавшей общине пришёл конец, сопровождаемый вдобавок рядом всеправославных скандалов. Да и каждый из нас, конечно же, знаком с ревностными членами тех или иных общин, которые исполнены превозношения, злобы и готовности к разделению. Стало быть, общинность сама по себе также ровно ничего не гарантирует. Вообще в общинности очень ясно, что она является следствием, выражением чего-то.

Чего же именно? Поставим этот вопрос. Понятно, абстрактно рассуждая, что общинность в некотором смысле — производное евхаристичности (и, конечно же, жизни по Священному Писанию, о чём православные нередко, по традиции, склонны забывать). Но на примере общины владыки Антония очевидно, что прежде всего в самом Владыке было нечто, что одушевляло и цементировало общину, что передавалось от него лично и ставило на своё место и общинность, и евхаристичность, и весь строй церковной жизни.

Что же именно? Начнём отвечать на этот вопрос.

* * *

Очень важным и, несомненно, облегчающим нам понимание поставленных вопросов фактором является то, что митрополит Антоний был подлинным, и, я бы сказал — образцовым монахом. У нас нередко складывается образ монаха как ограниченного, а то и фарисейски-ханжеского церковного персонажа. К сожалению, такое мнение не вовсе безосновательно — редко можно на Руси увидеть настоящего монаха; чаще всего нашим глазам предстаёт заблуждение или подделка и издёвка над монашеством.

Настоящий монах — не тот, кто опутывает себя (ну и, разумеется, других людей) с ног до головы уставными схемами, святоотеческими сентенциями и т. п. Монах — это тот, кто всеми силами старается освободиться от стихий мира сего, чтобы предстоять Христу. И такое монашеское предстояние требует одной необходимой вещи — одиночества перед Богом. Именно в этом полагал суть монашества столь любимый владыкой Антонием великий русский святой, сам великий монах, святитель Феофан Затворник. Вот что он пишет: «Монашество есть, с отречением от всего, непрестанное умом и сердцем пребывание в Боге. Монах тот, у кого так устроено внутреннее, что только есть Бог да он, исчезающий в Боге… Вышних ищите, горняя мудрствуйте. Живот ваш сокровен есть со Христом в Боге (Кол. 3, 1—3). Это и есть монашество. Не черная ряса, не клобук — монашество, даже не жизнь в монастыре. Пусть все это изменится, но монашество во веки пребудет, пока останется на земле человек — христианин»¹.

Здесь необходимо отметить, что это — вовсе не человеческое одиночество, от которого люди мучаются; не то, о чём Бог сказал: не хорошо быть человеку одному (Быт. 2, 18). И это не «убегание» от людей или «незамечание» их (как в вышеприведённом примере с литургией). Одиночество пред Богом — не отрицательное, не, я бы сказал, «отсекательное», а, наоборот, некое положительное, «приобретательное» явление. Дело в том, что человек в самой глубине своей один перед Богом. Метафизически, как личность, человек связан с Богом так, что между ним и Богом нет никаких промежуточных звеньев. Душа человека предстоит пред Богом одна, сама, безо всего — и эта единственная и первая связь души с Богом главнее и сильнее всего на свете. Как бы человек ни любил людей — предстояние души, самой в себе, Богу несравненно больше и сильнее и значимее. Это то, о чем говорит псалмопевец — на едине созда Бог сердца человеческие (Пс. 32, 15). «Ты создал нас для Себя, — говорит блаж. Августин, — и нигде не знает покоя сердце наше, пока не успокоится в Тебе»². И при этом здесь нет никакой раздвоенности; человек вовсе не поставлен в мучительную ситуацию «разрыва», когда с великой болью он должен отказываться от людей ради Бога; эти вещи удивительным образом сочетаются.

Очень важно здесь то, что это одиночество — не просто какое-то человеческое действие, но одиночество именно пред Богом, и Бог тут, так сказать, «главное действующее лицо». Здесь необходимо подчеркнуть ключевой момент духовной христианской жизни. Вся она, во всех своих проявлениях, является не просто человеческими действиями, мыслями, чувствованиями, движениями души — но совместным с Богом, именно религиозным действием. То есть: духовная жизнь — это не когда человек предпринимает те или иные усилия, чтобы обратить к Богу свою душу. Это даже не пол-дела; это, хоть и необходимое, но только лишь условие духовной жизни. Главное тут — когда совершается вот это самое совместное, двустороннее действие, когда Бог отвечает и действует в душе. Я подробнее скажу об этом чуть позже, а пока отмечу, что действие Бога в душе человека можно распознать именно в условиях того самого одиночества пред Богом, о котором мы говорим; и, собственно, в этом и есть его смысл и его необходимость для христианина.

Конечно, это — великое монашеское искусство (хотя и задание, и — в своих начатках — данность для всякого христианина, каждого в свою меру). И этим искусством, несомненно, владел митрополит Антоний. Такое одиночество пред Богом рождает подлинную молитву — и здесь нужно сказать несколько слов.

* * *

Молитва, пожалуй, самая сложная вещь в духовной жизни. Я не буду излагать святоотеческое учение о молитве — оно всем хорошо известно. Скажу лишь, что на уровне обыденного церковного сознания под молитвой понимается более или менее сосредоточенное, более или менее со-чувственное произнесение молитвенных слов — вслух или про себя. Конечно, это очень важная сторона молитвы; но она — лишь подготовительная, педагогическая, лишь, так сказать, «со стороны человека». Суть же молитвы — это состояние богообщения, то самое двустороннее, совместное действие человека и Бога, о котором я сказал выше, в котором главное — не человеческие усилия, а то, что творит Бог. Да, человек совершает молитвенное делание, понуждает себя на него; но со стороны Бога стократно против наших усилий даётся ответ — а если не даётся, то всуе все наши усилия.

Что же это за ответ? Большинство церковных людей считают, что его и быть не может, потому что мы грешные и недостойные, и наш удел здесь на земле — только лишь односторонний труд покаяния и молитвы. Но это глубоко ошибочно. Ответ Бога есть всегда, только мы его не замечаем. Не замечаем, во-первых, потому, что своим только что описанным настроением наглухо задраиваем все двери перед Божьим действием; а, во-вторых, потому, что часто ждём от молитвы чего-то зримого, а то и вещественного, и на тонкости не обращаем внимания. А тут — именно тонкости. Если христианин следит за своей жизнью, блюдёт чистой совесть, старается жить по Евангелию, то нужно просто обратить внимание на то, что он не один, с ним всегда — Христос. Ровно об этом говорит святитель Феофан Затворник, когда рассуждает о богообщении: «Неверно, если бы кто стал думать», пишет он, «что когда Богообщение поставляется последнею целью человека, то человек сподобится его после, в конце, например, всех трудов своих. Нет, оно должно быть всегдашним, непрерывным состоянием человека, так что, коль скоро нет общения с Богом, коль скоро оно не ощущается, человек должен сознаться, что стоит вне своей цели и своего назначения. Состояние, в котором человек сознаёт, что Бог истинный есть его Бог, и сам он есть Божий, то есть говорит в сердце своём Богу: Господь мой и Бог мой (Ин. 20, 28), как Апостол Фома, и к себе самому: Божий есмь, Божий есмь (Ис. 44, 5), — такое состояние есть единое истинное состояние человека, есть единый решительный признак присутствия в нём начала истинно-нравственной и духовной жизни»³.

Итак, молитва — это не только произнесение молитвенных словес, и не только наш труд, но прежде всего состояние богообщения, некое живое предстояние перед Богом, когда человек говорит Богу: «Господи, я здесь», — и явственно слышит ответ: «и Я здесь». Такое состояние можно сравнить вот с чем: когда человек выздоравливает после тяжёлой болезни, он очень остро начинает воспринимать самые обыкновенные вещи — что он свободно дышит, беспрепятственно двигается и т. п. И это восприятие доставляет ему великую радость. Подобно тому и предстояние перед Богом. В нём вроде бы нет ничего особенного, но если только обратить внимание, то мы увидим, что оно выражается состоянием особенного, тихого мира, радости, ровности; а по отношению к другим — какой-то тонкой Христовой деликатностью. И, конечно же, это состояние благодатное, это вовсе не просто человеческие эмоции, потому что за всем этим явственно чувствуется присутствие любящего Бога, Подателя всякого блага.

Несомненно, обо всём этом знал владыка Антоний. То, что это так, ясно свидетельствует всем известный случай, когда он посоветовал непрестанно молящейся Иисусовой молитвой старушке остановить поток слов и просто посидеть молча. Старушка ощутила присутствие Божие — и это-то и есть суть молитвы, и именно к такой молитве и призывает нас Апостол, говоря: непрестанно молитесь (1 Сол. 5, 17).

Здесь необходимо обратить внимание ещё на один принципиальный момент. Мы сказали, что молитва, как и вся духовная христианская жизнь — это действие двух, синергия Бога и человека во Христе, Духом Святым. И суть христианства в том, что это действие двух осуществляется всегда, постоянно, ежеминутно, как дыхание; оно не ограничивается ни храмовым действом, ни богослужебным или аскетическим времяпровождением, ни теми или иными сторонами церковной жизни. Это чрезвычайно важно: часто православные воспринимают христианство как некие горные пики, для повседневности недоступные; как некие спортивные достижения, которые случаются несколько раз в жизни и к которым нужно идти через многие и напряжённые тренировки. Несомненно, без того или иного понуждения себя христианину не обойтись; но сама эта точка зрения является не просто ошибкой, но великим препятствием для богообщения. Оно должно быть и осуществляться ежеминутно, в самой что ни на есть повседневности — и, стало быть, и молитва, и то одиночество перед Богом, о котором мы говорим, также становятся не редкими моментами, достигаемыми великим трудом, но воздухом, которым непрестанно дышит христианин.

И здесь и происходит, говоря казённым языком, реализация и выявление христианства (простите меня за столь убогие слова). То самое «действие двух», проистекающее из глубины главной и единственной связи, существующей в мире, связи между человеком и Богом, не может не излиться многими дарами Божьими. Что же это за дары? Не высоты исихазма, не поразительные чудеса в Житиях святых, не совершенно недоступная нам умозрительная аскетика великих Отцов древности-то, с чем многие православные и ассоциируют Православие, и что на самом деле мешает обратить внимание на собственное, повседневное христианство. Дары эти — уподобление Христу, Который Духом Святым приходит со Отцем и сотворяет в сердце человека обитель Себе (Ин. 14, 23). Уподобляться Христу — это, конечно же, не ходить по воде или поститься сорок дней, а нечто иное-то, о чём говорит преп. Макарий Великий: «да имеет же человек всегда пред очами, как незабвенный образец во всегдашней памяти, Господне смирение и жизнь, и обращение с людьми»⁴. Человек получает силу свыше, он осознаёт, чувствует, исповедует эту силу, она даётся ему в его распоряжение — силу мудрости, любви, целомудрия, мужества и, я бы сказал, некоей христианской и человеческой адекватности (2 Тим. 1, 7). Это дары, которые невозможно перепутать с каким бы то ни было человеческим действием — тонкие, требующие внимания к себе, неэффектные, неэкзальтированные и (ещё раз подчеркну) повседневные, «обыденные», если хотите; они как будто по капле, но непрестанно сочатся из того источника, который я назвал «одиночеством», предстоянием пред Богом.

* * *

Итак, подведём итог. Я поставил вопрос: что именно так ярко светило в христианской личности владыки Антония, что позволяло ему ставить на своё место и мудро распоряжаться всем, что содержит Церковь — в том числе и столь важными и необходимыми сторонами церковности, как евхаристичность и общинность? Ответ: то самое «действие двух», которое можно назвать и богообщением, и молитвой, и одиночеством перед Богом, и хождением перед Ним в радости и свободе и одновременно тонкости и осторожности. Как видите, я не сказал ровно ничего нового. О чём, собственно, шла у нас речь? О подлинном и единственном источнике православной духовности, о жизни во Христе, в онтологическом предстоянии Ему — предстоянии внимательном, повседневном, ежеминутном, и вот именно что двусторонним, когда и Христос тонко, но реально действует в нашей жизни. Ответ, данный нами, показывает и главную проблему нашей церковной жизни: большинство православных христиан этого не знает и не понимает; церковная дидактика их этому не учит — и люди просто боятся богообщения, отгораживаются от него. Следствием такого положения вещей является то, что Церковь на самом глубинном уровне перестаёт быть Церковью, источник духовной жизни подменяется стихиями мира сего, и христиане не получают подлинного духовного плода.

И ещё две вещи в заключение. Конечно же, призыв брать пример с владыки Антония прямо предполагается нашей конференцией, посвящённой ему. Мне бы хотелось, чтобы на его примере мы увидели, в числе прочего, и то, что в церковной жизни нет и не может быть никаких гарантий. Одушевляет всё содержание церковной жизни только личный подвиг одинокого предстояния перед Богом — каждого в свою меру. И второе — нужно решительно отказаться от привычных православным унылых и лжесмиренных представлений: «ах, нам это недоступно», «ах, это удел только святых», и т. п. Здесь — главная ошибка. Жизнь во Христе, Его свобода и любовь доступны всем, и смысл существования Церкви — ровно в том, и ни в чём ином, чтобы дать их каждому верующему. Всё дело в мере каждого из нас. Внимание к своей мере, понимание её и благодарность за неё — и есть доступный каждому из нас первый плод одиночества пред Богом.

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. Святитель Феофан Затворник. Созерцание и размышление. М, 1988, стр. 259–261.
2. Перевод по: Die Bekenntnisse des heiligen Augustinus. Regensburg, o. J., S. 18.
3. Епископ Феофан. Начертание христианского нравоучения, М. 1895, стр. 36.
4. Преподобный Макарий Египетский. Семь слов. Слово 1, гл. 13.