На последнее целование

«Я должна успеть. Только не хороните без меня!». На всём почти четырехтысячекилометровом расстоянии я всем своим нутром цепко держалась за эти слова, мне не плакалось и не вспоминалось ничего из моей жизни, связанное с бабушкой. Просто передо мной было её лицо, любимое до боли!

Когда же в конце пути поднялась на пятый этаж, и мне открыли дверь, услышала тёти Полин голос, внутренний надрыв сразу отступил, будто часть живой бабушки была здесь. Кто-то читал Псалтырь, на кухне готовили обед. Стоя у гроба и всматриваясь в успокоенный, но всё же скорбный лик, я пыталась постигнуть происшедшее. Чтобы побыть наедине с собой, взялась мыть в ванной виноград и фрукты для поминального стола. Погрузила все в большой таз, залила водой...

Из комнаты слышались тёти Полины причитания: «Дунюшка-а, дорогая моя сестри-ичкя, да всю жизнь вместе. Смотрю, бежишь: «Ой, Поля, да штой-то Серёньки нету!" И как чё у самой случится, и к тебе скорей бегу. И вот так вот кажный Божий день! Да и как же теперь-то!? К кому побегу, милая моя сестричкя, подружка моя незабвенная?»

Слёзы заливают моё лицо, стекают на руки, на виноград. Передо мной большая часть этой жизни, этой любви родных и дорогих мне людей.

Мои руки уже просто лежат опущенными в таз, плач переходит в рыдание. Чувствуя в себе малыша, стараюсь немного успокоиться...

«Бывалча прибежишь: «Полюшка, чаво же делать? У Нюрки свинья поросится, ребята дома одни».

Поток моих слез не убывает... И вдруг громкий бодрый крик тёти Поли, несущийся из комнаты на кухню: «Ню-у-ур, каша-то не подгорела?» пробуждает во мне почти ликование. Ещё всхлипывая, я уже улыбаюсь. Мои милые бабы рязанские, перенёсшие уйму горя, но не сломленные, а с верой претерпевшие всё до конца!