Достоевский в моей жизни

Достоевский родился и воспитывался в Православной вере. Он никогда (даже в период революционной юности) не отрекался от нее. По отцовской линии он даже имел своим предком священника. Но тем не менее всю жизнь он трудно и долго шел к ясному исповеданию и проповеданию Православия. Он шел, как сам говорил, от «осанны мальчика» к новой «осанне» человека, прошедшего сквозь тьму всех сомнений и соблазнов.

Эта искушенность Достоевского делает его творчество неоценимым для нас — его поздних потомков. Даже порою кажется, что для нас-то он и писал, а не для своих современников, которые хотя и не замечали уже или презирали Святую Церковь, но все же не уничтожали ее.

И Лик Христов, и Имя Божие навсегда должны были изгладиться из памяти последних поколений.Таков был замысел «великой эпохи», и замысел исполнялся тщательно. Но вот во времена, когда нельзя было ни купить Библию, ни даже слышать о святых Отцах; когда за это можно было поплатиться свободой или жизнью, в это самое время к тысячам людей приходил со страниц своих романов «странный писатель», брал их за руку и вел. Он вел человека сквозь душные распивочные и скользкие лестничные клетки, через чердачные комнаты и бараки острога, но на самом деле он вел их сквозь скользкие закоулки сомнений, сквозь тьму их неверия. На свет. Ко Христу.

Внезапно, как друг Жениха, Достоевский устраивал эту встречу. Эта встреча — одновременно и Суд, и Царство. Вытащенные гением Достоевского из своей скорлупы на свет Божий, читатели, как на Суде, расходятся на две стороны. Только не на «десную» и «шуюю», а на «вперед» и «назад». Шагнувший вперед, как прозревший евангельский слепец, говорит: Верую, Господи! (Ин. 9, 38). Иной не шагает вперед, а бросается прочь с библейским криком: Доколе Ты не отойдешь от меня, доколе не дашь мне проглотить слюну мою? (Иов. 7, 19). Для убежавших Достоевский становится символом угрюмого и занудного человека, который мешает жить. А для первых Федор Михайлович становится поистине дорог и любим. Не за красоты стиля, не за изящность мыслей, а за то, что благодаря ему еще для одной души произошло событие, о котором сказано, что оно — «единое на потребу».

Максим Федорченко, 29 лет, юрист:

Достоевский для меня оказался наиболее талантливым пропагандистом и толкователем христианства среди русских светских писателей ХІХ века. Некоторые абзацы из «Идиота» наполнены таким пронзительным ощущением присутствия Бога, что их невозможно не прочесть вслух всякому, кто находится рядом, чтобы разделить радость этого ощущения…

Очень хочу, чтобы нынешние популярные православные писатели чаще читали Достоевского. И писали бы так же — без патоки, елея и инфантильной наивности. Всякий раз, натыкаясь на очередную неуклюжую попытку «православной пропаганды», вспоминаю слова Модсли, героя романа Роберта Шекли «Координаты чудес»: «Но есть и более простая причина, чтобы избегать религии… — Стиль. Напыщенный, увещевающий, болезненно-слащавый, покровительственный, искусственный, скучный, насыщенный смутными образами или громкими лозунгами, пригодный только для чувствительных старых дам или малокровных детишек. Нет, в церкви я Бога не найду, даже если и пойду туда. У этого старого джентльмена слишком много вкуса и твердости, слишком много гордости и гнева. Не могу поверить, что он в церкви, и точка. А зачем я пойду туда, где Бога нет?» — А вот в произведениях Достоевского Бог есть. Точно есть. Ощущаемо есть.

Наталья Багинская, 30 лет, историк:

Понять — это значит простить. Вот главное, чему научил Федор Михайлович в духовной мастерской своих томов. Не только этой мудрости, но и самому нелегкому ремеслу прощения.

…Думаешь, что читаешь художественный роман, а межу тем, страница за страницей, тебе прививают основы православной этики. Ведь «Не судите» и «Прощайте врагам своим» — чудная и практически невыполнимая задача для человеческого естества. А Достоевский готовит к прощению практически всего живого, показывает способы, выворачивая наизнанку смятение чувств и внутреннюю борьбу, ставит светильник в потемках чужой души. Такого не ощутишь в моральных кодексах гуманистов и дейлов карнеги.

Хитренький Достоевский! Так вот, нечаянно, прилипает читатель к волнительно высокому, а потом, перевернув последнюю страницу, уже не может оставаться таким, как раньше, и начинает жадно искать Источник Любви и Всепрощения, который питал автора!

Я принадлежу к числу тех советских людей, которым книги Достоевского открыли иную реальность и вытолкнули на поиск Истины. Спасибо, Господи, за Достоевского!

Сергей Кирицев, 27 лет, журналист:

Есть замечательное выражение «благоухание кротости». Оно метафорично, как явление ангела: душевное качество не может обладать запахом, так же как бесплотный дух не может иметь тела.

Достоевского я открыл для себя романом «Преступление и наказание», а сам роман открылся мне в самом конце, там, где у каторжника Раскольникова текут слезы. Отнюдь не всегда главная мысль должна быть заключена в первой фразе или в названии…

Первый раз я прочитал «Преступление и наказание», когда мне было около тринадцати лет. И, честно говоря, мало что понял. Само преступление, мировоззренческие мытарства Раскольникова и Свидригайлова, проницательность следователя тронули меня не более, чем обычный сюжет психологического детектива, чем, по сути и осталось бы для меня «Преступление и наказание» в том возрасте, если бы не один персонаж. Он покорил и завоевал меня сразу, он покоряет и завоевывает до сих пор — это Соня Мармеладова.

Мне кажется, что это один из лучших женских образов, созданный во всей русской литературе. И до сих пор я удивляюсь тому, как мало внимания уделено ему в романе по сравнению с другими действующими лицами. Куда тщательней проработаны и раскрыты и Раскольников, и Свидригайлов, и Мармеладов, и даже следователь Порфирий Петрович. Соня проходит как бы в тени всех этих мужчин, проходит сквозь них, терпеливо уступает им в романе место для их бурных душевных столкновений, не умея даже понять умом, что им взбредает в голову.

Но что происходит в конце романа? Когда утихает шум от скрежета душевных зубов, когда все тревожные, искореженные внутри персонажи исчезают со страниц, опадают, словно осенние листья, именно она оказывается тверже и сильнее всех, именно она, все так же неслышно, в тени, остается около Раскольникова. Именно она оказывается рядом с ним в самый лучший момент романа.

«Вдруг подле него очутилась Соня. Она подошла едва слышно и села с ним рядом. Было еще очень рано, утренний холодок еще не смягчился. На ней был ее бедный, старый бурнус и зеленый платок. Лицо ее еще носило признаки болезни, похудело, побледнело, осунулось. Она приветливо и радостно улыбнулась ему, но, по обыкновению, робко протянула ему свою руку».

Само преступление и его пресловутая и сложная идея «тварь дрожащая или право имею?» не тронули меня так, как тронули простые и очистительные слезы раскаяния. Для меня «Преступление и наказание» скорее называлось тогда «Наказание и раскаяние».

Я ждал и жаждал раскаяния Раскольникова как свидетельства, что человек в силе преодолеть и избавиться от ужаса собственного «я». Ради маленькой (но такой отрадной!) заключительной главы, ради этого светлого и дорогого своей кротостью женского образа я готов был в тринадцать лет следить за всеми психологическими и детективными хитросплетениями романа.

«…но одна мысль промелькнула в нем: „Разве могут ее убеждения не быть теперь и моими убеждениями? Ее чувства, ее стремления, по крайней мере…“»

Точно могу сказать, что именно с этого женского образа и начался для меня Федор Михайлович Достоевский.

Елена Киселева, издатель, 28 лет:

Первая встреча с Достоевским произошла лет в двенадцать, и эта встреча была насколько случайной, настолько и промыслительной. Это был роман «Бедные люди». Дождливый чердачно-подвальный Петербург, мечтательные романтики и кроткие целомудренные барышни, так по-новому для меня говорящие о сложности человеческих взаимоотношений, о житейских трудностях, о пороке и добродетели…

Это было открытие. Открытие, настолько потрясшее меня, что я помню силу его переживания до сих пор. После той, «случайной», книги постепенно были прочитаны другие произведения писателя, уже из собрания сочинений. И каждый раз — словно приподнимаются шоры повседневности, земной обыденности, появляется вопрос: зачем я живу? В этом, наверно, главная заслуга Достоевского: он подвигает человека к главному вопросу — о смысле его существования.

Один мой знакомый считает, что Достоевский нужен человеку на определенном этапе — этапе поиска. Наверно, так и есть. Сейчас я уже не читаю его книг, «Бесов» так и не смогла осилить: до прихода в Православие не успела, теперь — не могу. Но испытываю глубокую благодарность великому писателю. Оглядываясь назад, я понимаю, что его книги были одной из ступенек на лестнице, ведущей в Церковь. Ворвавшись в мою жизнь, Федор Михайлович вел меня по ней, пока не привел к Евангелию. Достоевский не просто «оставил след в моей жизни» — он въелся в мое сердце, глубоко, навсегда, словно бы сроднился с моей душой.

Было и еще несколько знаменательных событий, из которых видно участие писателя в моей судьбе, и это уже сравнимо с действием святых. Но события эти — слишком личные, поэтому о них умолчу.

Катерина Ткачева, редактор, 25 лет:

В наши времена, когда человечество живет на внешней поверхности жизни, Достоевский — это нырок на огромную глубину.

Казалось бы, искусство призвано прикладывать к жизни высшие мерки, указывать человеку путь к истине, проходить этот путь вместе с ним, будить в человеке человека. Современное искусство в основной своей массе по содержанию недалеко ушло от рекламных роликов. Создается обманчивое впечатление, что если наш быт обустроен так, чтобы «жить играючи», наш имидж — в порядке, карьера движется — то больше никаких вопросов к жизни у нас возникать не должно.

Век скоростей и компьютерных технологий упрощает быт — и в то же время непростительно упрощает нашу внутреннюю жизнь. Отражаясь в бесконечных зеркалах — социальный статус, должность, доброе имя и достойный внешний антураж, — мы не умеем заглянуть самим себе в глаза, в душу. Что происходит в ее глубинах, какая высота и какая низость кроется в каждом из нас — не это является предметом нашего повседневного интереса. Мы не знакомы по-настоящему с собой, а, следовательно, и друг с другом, и с миром, в котором мы живем.

Достоевский, кажется, возвращает жизненным явлениям и человеческим переживаниям истинную глубину смысла. Его герои — такие же люди, как мы. Они вовсе не являются на страницах книги с нравоучительными нотациями о глубине природы вещей, от которых читатель сладко зевает в кресле у торшера. Они просто страдают, любят, борются — но до чего же это живые, настоящие люди! Каждому из своих героев автор дарит многогранную, тонко выписанную душу. К каждой душе словно приложена линейка — от минус до плюс бесконечности. Минус — подлости и предательства. Плюс — любви и правды: богоподобия. Поневоле читатель оказывается вписанным в эту систему координат, поневоле он определяет в ней свое место. И здесь становится возможным чудо: слепые — прозревают.

Конечно, среди классиков мы встретим немало примеров подобного глубинного исследования души человеческой. Но именно Достоевский (он то ли знал и верил, то ли интуитивно дошел до этого) сумел подчеркнуть важнейшие свойства человеческого духа: муки совести и жажду Бога, ничем не удовлетворимую. Все метания, поиски, душераздирающие страсти имеют один корень: невозможность обрести внутренний покой, не примирившись с Создателем. Насколько открыт человек этому чувству — настолько он жив. Насколько способен он его осмыслить и подчинить свою жизнь зову Творца — настолько жив он будет в будущем веке.

Разумеется, в путешествия по морям-океанам духовного мира следует отправляться под руководством Евангелия и святоотеческих творений. Светская литература, как добрая старая няня, лишь взмахнет нам платочком на берегу. Но ведь нередки случаи, когда на борту спасительного церковного корабля люди оказываются именно благодаря искренности и гениальности светских писателей — таких как Достоевский.

Отрок