Сосед сверху (П. Г. Вудхауз)

Когда стучали в дверь, Аннет Бруэм проходила три стадии. Сначала ей становилось чуть-чуть не по себе. Погруженная в сочинение нового вальса, она почти не замечала стука. На второй стадии ей казалось, будто кто-то погрузил в ее мозг раскаленные щипцы, чтобы отвратить ее мысли от музыки. Наконец, дрожа от гнева, она понимала, что это — личное оскорбление; какой-то невидимый дикарь невзлюбил ее игру и выразил свои взгляды каблуком.

Она выжала педаль и ударила по клавишам.

Сверху послышался знакомый стук.

Аннет встала. Лицо ее залил румянец, подбородок вздернулся. В глазах заблистал воинственный огонек. Она вышла на лестницу и отправилась на верхний этаж. Если бы у нее оказался случайный свидетель, он бы пожалел несчастного, который, не зная о кознях рока, победно стоит за дверью, куда вот-вот постучат.

— Входите! — выкрикнул довольно приятный и бодрый голос; но что такое голос, когда черна душа?

Аннет вошла. Комната оказалась обыкновенной мастерской художника почти без мебели и совсем без ковра. Посередине стоял мольберт, из-за мольберта

выглядывали мужские ноги. Над мольбертом клубами подымался никотиновый дым.

— Прошу прощения, — начала Аннет.

— Натурщиц мне пока не надо, — ответил Дикарь. — Оставьте карточку на столике.

— Я не натурщица, — холодно заметила Аннет. — Я просто зашла…

На этот раз Дикарь, наконец, выглянул из-за укрытия и, вынув изо рта трубку, швырнул откуда-то стул.

— Прошу прощения. — сказал он. — Присаживайтесь.

Как беспечна природа, распределяя свои дары! Мало того, что у подлого невежы — приятный голос, он еще и с виду привлекателен! Сейчас он немного растрепан, волосы стоят дыбом, но в остальном он вполне мил. Даже во гневе Аннет не утратила справедливости.

— Я думал, это еще одна натурщица, — пояснил он. — Как только я здесь поселился, от них никакого отбою нет, приходят по десять штук в час. Сначала я не возражал, но, примерно после восемнадцатого порожденья солнечной Италии, они стали действовать мне на нервы.

Аннет терпеливо ждала, пока он закончит.

— Мне очень жаль, — сказала она с интонацией «сейчас-ты-у-меня-получишь», — что моя игра беспокоит вас.

Казалось бы, только эскимос в шкурах и теплом белье выдержит такую

манеру; но Дикарь и не поежился.

— Мне очень жаль, — повторила Аннет, намного ниже нуля, — что я вас побеспокоила. Я живу этажом ниже, и слышала, как вы стучали.

— Ну что вы! — дружелюбно запротестовал молодой человек. — Мне ваша музыка очень нравится!

— Тогда зачем стучать? — отозвалась Аннет, поворачиваясь к выходу. —

Пожалейте, хотя бы, мою штукатурку, — сказала она через плечо. — Надеюсь, вы не обидились. Всего хорошего.

— Нет! Постойте!

Она остановилась. Он смотрел на нее и приветливо улыбался. С большой неохотой она признала, что у него приятная улыбка. Его спокойствие все больше действовало ей на нервы. Он давно должен был лежать во прахе у ее ног.

— Понимаете, — начал он, — я люблю музыку, но то, что вы играли — не мелодия. Одно и то же, одно и то же, как будто пластинку заело.

— Я пыталась закончить фразу, — важно, но уже не так холодно, отвечала Аннет, поневоле оттаивая. Было в этом растрепанном человеке что-то очень привлекательное.

— Фразу?

— Да. Музыкальную. Для моего вальса. Я пишу вальс.

На лице его отобразилось настолько непосредственное почти детское восхищение, что последний остававшийся лед незаметно растаял, и Аннет, ясно поняла, что этот возмутитель спокойствия ей положительно нравится.

— Вы пишете музыку? — потрясенно спросил он.

— Я написала одну-две песенки.

— Наверное, это просто здорово, — что-то творить… ну, писать музыку.

— Вы ведь тоже творите? Пишете картины.

Молодой человек бодро покачал головой.

— Из меня бы вышел неплохой маляр, — заметил он. — Мне нужна площадь, обычное полотно меня стесняет.

Казалось, он не был этим огорчен, скорей находил это забавным.

— Позвольте мне взглянуть.

Она подошла к мольберту.

— Я бы вам не советовал, — предупредил он. — А вы не боитесь? Не пожалеете? Что ж, если вам этого действительно хочется…

На взгляд искушенного критика картина и впрямь могла показаться грубоватой. На ней был изображен темноглазый мальчик с большой черной кошкой. Статистика утверждает, что в сутках нет такого момента, когда где-нибудь на земном шаре начинающий художник не рисует детей с кошками.

— Я назвал это «Мальчик с кошкой» — сказал молодой человек. — Довольно точно, а? Сразу поймешь, что это. Вот это, например, — он предупредительно указал трубкой на край картины, — кошка.

Аннет принадлежала к той немалой группе людей, которым нравится или не нравится картина в зависимости от того, что на ней изображено. Детей и кошек она любила. К тому же он так хорошо отозвался о ее музыке.

— Я думаю, она просто замечательная, — сказала гостья.

Лицо молодого человека отразило скорее удивление, чем радость.

— Правда? — воскликнул он. — Тогда я умру счастливым! Конечно, если вы мне позволите спуститься к вам и послушать ваши песни.

— А вы будете стучать в пол!

— Я больше никогда в своей жизни ни разу ни стукну ни по единому полу, — пообещал бывший дикарь. — И вообще, я ненавижу, когда кто-нибудь стучит по полу. Никогда не понимал таких людей.

В Чэлси дружба зреет быстро. За час с четвертью Аннет узнала, что молодого человека зовут Алан Беверли, (за что она скорей пожалела его), что у него есть небольшие деньги, так что он не зависит от работы, и очень этому рад. С самого начала их беседы он ей все больше нравился. Он оказался совсем непохожим на художника-неудачника. В отличие от Реджинальда Селлерса, который жил в том же доме и иногда заходил к ней выпить кофе и выплеснуть эмоции, он не приписывал свои неудачи непроходимой тупости и подлости публики. Она настолько привыкла к высказываниям Селлерса о филистерах и горьком уделе гения, что была нимало удивлена, услышав в ответ на свою сочувственную реплику, что, если речь идет о нем, Алане, публика проявляет здравый смысл. Если бы он отчаянно хотел завоевать ее уважение, он не смог бы придумать лучшей фразы. Она терпеливо выслушивала обиженных гениев, поощряя их на дальнейшие рассказы, но ей очень хотелось запустить в них чем-нибудь тяжелым. Аннет не сочувствовала нытикам. Она была бойцом, и ей не нравилось, когда опускают руки под ударами судьбы. Нередко, возвращаясь с очередного обхода издателей, она была готова разрыдаться в подушку, но на публике гордость велела ей быть веселой и приветливой.

В этот день она впервые поделилась своими тревогами. Этот молодой человек со смешной прической располагал к доверию. Она рассказала ему, как трудно сейчас издать хорошую песню, если за это не заплатишь.

— Но те три песни, которые вы играли, — спросил Беверли, — они же изданы?

— Да, всего три.

— А как их раскупают?

— Очень плохо. Понимаете, песни не покупают, пока их не споет какая-нибудь знаменитость. А те иногда обещают, но обещаний не сдерживают.

На них нельзя рассчитывать.

— Назовите их имена, — сказал Беверли, — завтра же всех перестреляю.

Неужели ничего не придумать?

— Ждать, что ж еще!

— Я бы хотел, — сказал он, — чтобы вы, как только затоскуете, приходили сразу ко мне и изливали всю горечь. Не держите ее в себе, это вредно. Или позвольте мне спускаться к вам. Просто постучите по потолку.

Она засмеялась.

— Не смейтесь вы! — попросил Беверли. — Это не честно. Вы не знаете, как чувствительны бывшие обстукиватели полов. Либо вы поднимитесь, либо я спущусь, хорошо? Обычно, чтобы разогнать хандру, мне бывает достаточно выйти на улицу и пристукнуть полицейского, но вам это не подойдет. Так, что ничего не остается, как постучать по потолку, и я мигом сбегу к вам.

— Вы пожалеете, что это предложили.

— Ни в коем случае! — твердо ответил он.

— Если вы серьезно, мне правда стало бы легче, — призналась она. — Иногда я готова отдать все будущие деньги, лишь бы кому-нибудь поплакаться.

Я всегда думала, как хорошо жилось людям в старинных романах, когда они только и говорили: «Присядьте, я расскажу вам историю моей жизни». Замечательно, а?

— Что ж, — заключил Беверли, поднимаясь, — вы знаете, как меня найти. Я прямо над вами. Там, откуда доносился этот стук.

— Стук? — переспросила Аннет. — Никакого стука не помню.

— Тогда пожмем друг другу руки, — предложил Беверли.

Как раз на следующий день ей выпало серьезное испытание с одной из учениц. Частные уроки были для Аннет и проклятием, и спасением. Они позволяли ей жить и убивали всякую охоту к жизни. Одни учились играть на фортепиано, другие — думали, что они поют. У всех были наипрочнейшие головы, но на весь полк не набиралось и чайной ложки серого вещества. В этот день Аннет попалась ученица, которая замыкала колонну.

В студии у Беверли она встретила Реджинальда Селлерса, критически разглядывающего картину. Он ей не нравился. Долговязый, высокомерный, с черненькими усиками и снисходительными манерами, он к тому обычно говорил ей: «Привет, малышка!»

На звук выглянул сам Беверли.

— Вы захватили с собой топорик, мисс Бруэм? Если да, присоединяйтесь к избиению младенцев. Селлерс разнес мою кошку с ребенком в пух и прах.

Взгляните, как он смотрит. Видите воинственный блеск? Он вышел на тропу войны.

— Мой дорогой Алан, — натянуто сказал Селлерс, — я просто помогаю вам заметить очевидные дефекты. Жаль, если моя критика немного сурова.

— Валяйте, валяйте! — добродушно отозвался Беверли. — Не щадите меня, это пойдет мне на пользу.

— Что ж, если говорить в целом, картина безжизненна. И кот не живой, и ребенок.

Он отошел от картины и взглянул на нее через сложенные в рамку пальцы.

— Да, кот… — продолжал он. — Как бы тут сказать? В нем нет… э…

как бы…

— Нет, так нет, — сказал Алан. — Не та порода.

— А, по-моему, он очень милый, — вмешалась гостья, не в силах справиться со своим нравом. Она видела, что этот Селлэрс — самодовольный осел, и вынести не могла, что Алан так добродушно все выносит.

— В любом случае, — усмехнулся Беверли, — вы оба узнали что это — кот или кошка, тут вы сходитесь, а это не мало для начинающего художника.

— Да-да, дорогой мой, — начал Селлерс. — Не обижайтесь на мои замечания. Не опускайте руки. Я вижу, у вас есть задатки. Вы еще распишетесь… э… м-да…

Внимательный наблюдатель без труда заметил бы в глазах Аннет сверкнул недобрый блеск.

— Мистер Селлерс, — сказала она елейным голосом, — и сам пробивался с

трудом до нынешнего положения. Конечно, вы знаете его работы?

Алан впервые смутился.

— Э… к-х… — начал он.

— Ну как же! — продолжила Аннет все тем же сладким голосом. — Его творения есть в каждом журнале!

Беверли посмотрел с восторгом на великого человека и заметил, что тот краснеет, но отнес это на счет всем известной скромности гениев.

— …На рекламных страницах, — заключила Аннет. — Особенно ему удались рекламы ботинок и сардинок. Мистер Селлерс — мастер натюрморта.

Наступило напряженное молчание. Беверли почти слышал как рефери отсчитывает.

— Мисс Бруэм, — выговорил наконец Селлерс, — ограничила себя коммерческой стороной моего творчества. Есть и другая.

— Ну конечно, есть! Всего восемь месяцев назад вы продали пейзаж за пять фунтов. А за три месяца до того — еще один.

Это было уже слишком. Селлерс сухо откланялся и молча вышел.

Беверли взял метелку и начал подметать.

— Что вы делаете? — испугалась Аннет.

— Собираю осколки, — объяснил Беверли. — Их надо предать земле. Да, мисс Бруэм, удар у вас мастерский.

Тут он выронил метелку и вскрикнул, потому что в Аннет залилась слезами, закрыв лицо рукой и по-детски всхлипывая.

— Господи! — сказал потрясенный Алан.

— Какая же я подлая! Какая мерзкая! Терпеть себя не могу!

— Господи, — повторил Алан, от удивления не нашедший сказать чего-нибудь новое.

— Я свинья! Я злая кошка!

— Господи, — сказал Беверли в третий раз.

— Мы все боремся и бьемся изо всех сил. А я, чем поддержать, лишь дразню и издеваюсь! Он же не может продать свои картины, а я… О! О!

— Господи, — снова произнес Беверли.

Она всхлипывала все тише, потом замолчала, и почти сразу жалобно улыбнулась.

— Простите, — сказала Аннет, — что я была такая дура. Он так ужасно с вами говорил. Я его чуть не исцарапала. Такой злой кошки во всем Лондоне нету!

— Есть, есть, — заверил Алан, показывая на картину. — Во всяком случае, по словам покойного Селлерса. Значит он не крупный художник? Понимаете, ходит тут, грудь колесом, голова набок, вот я и подумал: «Постой-ка! Да это же гений!» Нет, не гений?

— Он не может продать ни одну картину! Перебивается заказами на рекламу. А я — а… а…

— Ну, пожалуйста! — попросил Алан.

Она упокоилась, всхлипнув напоследок.

— Ничего не могу поделать! — печально сказала она. — Я знаю, так нельзя, но я была уже на грани после моих жутких учениц, а он стал говорить с вами так снисходительно… — и она замограла.

— Бедняга, — сказал Алан, — А я и не знал. О, Господи!

Аннет поднялась.

— Я должна пойти, извиниться. Он, конечно, нагрубит мне, но я это заслужила.

Она вышла, а Беверли закурил трубку, подошел к столу и задумался.

Первое правило в жизни — никогда ни перед кем не извиняйся. Хорошему человеку извинения не нужны, а плохой тебя же еще и обидит. Селлерс принадлежал к последним. Когда Аннет, кроткая и кающаяся, убрала коготки и пришла к нему, он простил ее с невыносимым великодушием, которое в другой раз стоило бы ему хорошей взбучки. Но тут она смиренно позволила простить себя и удалилась с мрачным предчувствием, что с сегодняшнего дня он уж совсем невыносимым.

Догадка оказалась поразительно верной. Вскоре он возобновил свои визиты к Алану, который заканчивал свою картину, и дал волю критике, которой бы вполне хватило бы на целый том. Доброжелательность, с которой воспринимал это Алан, изумляла Аннет. Она не питала особого интереса к живописи, если не считать того, что ее все больше занимал создатель данного полотна, (это ее немного пугало, когда она находила время задуматься), но если бы не воспоминание о той сцене, она бы давно показала бы Селлерсу, что такое настоящая критика. Однако у Беверли, по видимому, не было чувствительности, свойственной творческим людям. Когда Селлерс набрасывался на кошку так, что ему бы не поздаровилось, будь тут Общество покровительства животным, Алан только слабо улыбался. Его долготерпения она понять не могла, но стала им восхищаться.

Наконец, Селлерс получил реальную возможность закрепить свой авторитет.

После долгих блужданий удача нашла его. Его картины, месяцами пылившиеся у посредника как остовы разбитых кораблей, нашли наконец свой рынок. За последние две недели очень неплохо ушли три пейзажа и одна картина с аллегорическим сюжетом. Под натиском нежданной удачи мистер Селлерс раскрылся как нежный бутон. Когда агент обрадовал его новостью, что аллегорию купил богач из Глазго по фамилии Бэйтс, выложивший за нее сто шестьдесят гиней, взгляды его на обывательские вкусы публики претерпели существенные изменения. Он даже говорил с определенной симпатией об этом Бэйтсе.

— Для меня, — сказал Беверли, когда Анет ему все это сообщила, — это хороший знак. Отсюда следует, что в Глазго появмлся трезвый человвек. Пьяный не решился бы взглянуть на эту аллегорию. Очень приятно, очень.

Успехи самого Беверли были более скромными. Он закончил «Мальчика с кошкой» и отправился к агенту, с рекомендательным письмом от Селлерса.

Теперь Селлерс вел себя как знаменитость, которая рада помочь новичкам.

Расставшись с картиной, Беверли не спешил работать. Когда бы Аннет ни зашла, он либо сидел в кресле, закинув ноги на подоконник и покуривая трубку, либо внимал Селлерсу. Теперь, разжившись деньгами, тот бросил рекламу и замыслил большое полотно, еще одну аллегорию. Тем самым он мог посвящать много времени Алану; и посвящал, то есть он говорил и говорил, а тот сидел и курил. Слушал ли он или нет, сказать трудно, но после второй лекции Аннет просто бросило в дрожь.

— Да как вы позволяете! — возмутилась она. — Если бы кто-нибудь стал разговаривать таким тоном со мной, я бы… я не знаю, что я бы с ним сделала! Даже… даже если бы это был очень хороший музыкант.

— Разве вы не считаете Селлерса хорошим художником?

— Картины продать он смог, значит — они хорошие, но говорить с вами свысока он все равно не имеет права.

— Да, такая манера тяжеловата, даже если король говорит с мокрицей, — процитировал Беверли. — Так что же нам делать?

— Если бы вы продали хоть одну картину!

— А, вон что! Ну, я свою часть дела выполнил. Теперь пусть трудится мой агент. У меня нет долгов перед публикой. Пусть теперь она кружится перед моей картиной…да, кстати, как там с вальсом?

— Он закончен, — подавлено сказала Аннет. — И даже издан.

— Издан?! Тогда в чем дело? Откуда эта грусть? Почему вы не порхаете по площади и не щебечете от счастья?

— Потому что он издан на мои деньги. Не так много, пять фунтов, но и они не окупились. Если тираж разойдется, издадут еще.

— И вы будете платить?

— Нет, — за следующие платят издатели.

— А кто они?

— Грушинский и Бухтеркирх.

— Господи! Да о чем тогда беспокоиться! Считайте, что дело в шляпе!

Человек, с такой фамилией как Грушинский продаст десять таких изданий, а при поддержке Бухтеркирха они заставят танцевать этот вальс всю страну.

Младенцы, и те запляшут в колясочках.

— Когда я его видела, он, кажется, так не думал.

— Ну конечно! Он не знает своей силы. Его застенчивость вошла в поговорку. Все музыканты говорят: «Фиалка, а не человек!» Дайте ему развернуться.

— Да я готова на все, чтобы он хоть что-нибудь продал.

Как ни странно, он продал! Не было никакой причины, чтобы вальс неизвестного композитора стал продаваться лучше вальсов других неизвестных композиторов, но именно это и произошло. Без всякого предупреждения тонкий ручеек превратился в мощный поток, и сам Грушинский, по-отечески поздравив Аннет, заказал за неделю два новых издания. Беверли, все еще находящийся под неусыпным оком Селлерса, сказал, что он не сомневался в успехе этого вальса с тех пор как одна лишь фраза привела его в такой восторг, что ему пришлось аплодировать палкой об пол. Даже Селлерс ненадолго забыл про свои триумфы и соблаговолил поздравить Аннет. Деньги потекли, сглаживая дорогу жизни.

То были славные дни и даже шляпки…

Короче говоря, жизнь била ключом; лишь одно мешало ей достичь совершенства. Ничто так не разлучает друзей как успех одного из них, но эта беда обошла Аннет стороной. Селлерс был готов потесниться на аллее славы, ученицы, хотя и тупоголовые, ее просто обожали, Беверли больше всех, но именно из-за него она не чувствовала себя совсем счастливой. Ей, добившейся успеха, было больно смотреть на неудачи. Правда, Беверли не огорчался, мало того — ни за что не хотел обидеть Селлерса. Тот, собственно, тоже не собирался его обижать он просто играл на нем свои победные песни. Это ее огорчало и если, поднимаясь к Алану, она слышала в мастерской его голос, она тут же, не постучавшись, уходила к себе.

Однажды, сидя у себя в комнате, она услышала как на площадке, рядом с ее дверью, зазвонил телефон. Она вышла и взяла трубку.

— Алло, — произнес сердитый голос. — Мистер Беверли дома?

Аннет до этого слышала, как тот выходил на улицу, она всегда узнавала его шаги.

— Нет, — отвечал она. — Что ему передать?

— Передайте, — сказал рассерженный голос, — что звонил Руперт Моррисон, и спрашивал, что ему делать со всеми этими нотами. Переслать их куда-нибудь, или как? — Голос абонента стал особенно высоким и возмущенным. Очевидно, мистер Моррисон находился в нервном напряжении, когда человеку неважно, кто его слушает, только бы выговориться.

— Ноты? — повторила Аннет.

— Ноты! — взвизгнул мистер Моррисон. — Кипы и кипы этих чертовых нот?

Он что, шутит? — истерически заорал он, явно обретя в лице Аннет благодарного слушателя. Она и впрямь слушала, а ему это было очень нужно. — Он сдает мне квартиру! — простонал он. — Я надеялся, что здесь тихо, и я, наконец, допишу свою повесть, — и что же? Каждое утро новый грузовик с нотами! Как тут можно сосредоточится, когда между этими кипами и шагу нельзя ступить?!

Аннет ухватилась за телефонную будку. В голове у нее все кружилось, но многое стало проясняться.

— Вы меня слышите? — спросил Морриссон.

— Да. От… от какой фирмы приходят посылки?

— Что?

— Кто издатели?

— Не помню. Что-то длинное. Хотя, постойте, — по-моему Грузчинский и кто-то еще.

— Я передам мистеру Беверли, — ответила Аннет спокойным, ровным голосом. Ей казалось, что голову сжимает свинцовый обруч.

— Эй! Не бросайте трубку! — закричал Моррисон.

— Да?

— И про картины тоже скажите!

— Картины?

— Да. Четыре ужасно здоровые. Размером со слона каждая. Повернуться негде! И…

Аннет повесила трубку.

Мистер Беверли, как обычно, взбегал по лестнице перепрыгивая через две ступеньки, но, не дойдя один пролет, увидел открытую дверь.

— Можно вас на секундочку? — спросила Аннет.

— Конечно! А что? Еще один тираж продали?

— Не знаю, мистер… Бэйтс.

Она надеялась, что он смутиться, но надежда не оправдалась. Он спокойно принял удар.

— Вы знаете мою фамилию? — спросил он.

— Я знаю гораздо больше. Вы -миллионер из Глазго.

— Да, правда, — признал Алан. — Но это наследственное. Отец тоже был миллионер…

— И вы тратите деньги, — горько заметила Аннет, — чтобы создать рай для дураков, пока вам не надоест и вы не выбросите свои игрушки. Вам не приходило в голову, что это жестоко? Вы думаете, Селлерс будет так же бодриться, когда вы престанете покупать его картины?

— Я не перестану, — отвечал Алан. — Что ж покупать миллионеру из Глазго, если не его картины? Селлерс ничего не узнает. Он будет писать, я — покупать, все рады и счастливы.

— Вот как? А какое будущее вы уготовили мене?

— Вам? — задумчиво сказал он. — На вас я женюсь.

Аннет напряглась от ног до головы и попыталась испепелить его взглядом.

Он встретил его с тихим обожанием.

— Женитесь? На мне?

— Я знаю, о чем вы сейчас подумали. Вам страшно оказаться в доме, где висят картины Селлерса. Это вам не грозит. Мы их положим на чердак.

Она попыталась было что-то сказать, но он остановил ее.

— Нет, слушайте! Присядьте ненадолго и слушайте историю моей жизни. Мы опустим первые двадцать восемь лет и три месяца, заметив, что большую часть из них я искал именно такую девушку. Тридцать девять дней назад я повстречал вас. Вы шли по набережной, я проезжал мимо в такси. Я сказал шоферу остановиться, вы направились к метро «Чэринг-Кросс». Я…

— Меня это не интересует, — прервала его Аннет.

— Сейчас будет интересно, — заверил он. — Значит, я выпрыгнул из такси и побежал за вами. Вы сели в поезд, идущий к Слоан-сквару. Туда же сел и я.

Вы перешли Слоан-сквер, свернули на Кинг-роад и пришли сюда. Я шел за вами.

На доме я увидел объявление «Сдается студия», и подумал, что я немного рисую, за художника сойду. Студию я снял, а заодно назвался Аланом Беверли.

Вообще-то я Билл Бэйтс. Я часто думал, как живется людям с такими именами как Алан Беверли, или, скажем, Сирил Тревильян. Что ж, подбросил монету и мне выпал Алан. Оставалась еще одна важная проблема — как с вами познакомиться. Когда я услышал звуки фортепиано, я сразу понял, что все в порядке. Если я буду долго стучать…

— Вы… хотите… сказать мне… — голос у Аннет задрожал, — что стучали… чтобы… выманить меня?

— Вот именно, — признался Билл. — Неплохо придумано, а? А теперь скажите мне, как же вы раскопали про вальс? Вы не стали говорить про «рай для дураков» только из-за Селлерса. Кто меня выдал? С Розинского, или как его, я взял честное слово.

— Какой-то Моррисон, — безразлично сказала Аннет. — Он позвонил и просил передать, что картины и ноты ему очень мешают.

Билл засмеялся.

— Бедный Моррисон! Я совсем про него забыл. Понимаете, я ему сдал мою квартиру в Олбэни. Он пишет книгу, ему нужен покой. Это показывает…

— Мистер Бэйтс!

— Да?

— Возможно, вы не хотели меня обидеть. Скорей всего вы хотели помочь, но… разве вы не видите, как вы меня унизили? Вы обошлись со мной как с ребенком, сунули мне леденец успеха, чтобы я не плакала. Да вы!…

Билл рылся в кармане.

— Могу я прочитать вам одно письмо? — спросил он.

— Письмо?

— Короткое, от моего агента. Он пишет: «Сэр» — это я, не «Дорогой Билл», заметьте, а «Сэр». Так вот: «Сэр, я рад сообщить Вам, что за Вашу картину „Мальчик с Кошкой“ мне предложили сегодня утром десять (10) гиней.

Согласны ли Вы на эту цену?»

— Да? — тоненьким голосом сказала Аннет.

— Я был настолько обрадован этой необычайной удаче, что решил познакомиться с покупателем. Им оказалась некая мисс Браун, которая живет в Бейзуотере. Ее там не оказалось, чего не скажешь об одной из ваших учениц. Я спросил, не ждет ли она посылки, и она сообщила мне, что получила от вас письмо, где вы обещаете за этой посылкой зайти.

Аннет закрыла лицо руками.

— Уходите!

— Помните рассказ про людей на острове, которые стирали друг другу белье? — спросил он.

— Уходите! — крикнула Аннет.

— Я всегда думал, — продолжал он, — что это их сближало… привязывало друг к другу.

— Уходите!

— Я не хочу уходить. Я хочу остаться и услышать, что вы выйдете за меня замуж.

— Пожалуйста, уходите. Мне надо подумать.

Она услышала, как он повернулся, закрыл дверь и отправился наверх.

Вскоре раздались его шаги по паркету. Он ходил из угла в угол, монотонно и нетерпеливо, как зверь в клетке.

Аннет слушала. Шаги не прекращались.

Внезапно она встала, быстро взяла шест для занавесок, на секунду остановилась в нерешительности, — и трижды постучала в потолок.