«Пусть они теперь слушают…» (Олег Лекманов)

О статье Александра Блока «Без божества, без вдохновенья»

В своей автобиографии, датированной 1958 годом, бывший вождь акмеистов Сергей Городецкий привычно кается, варьируя текст печально известного доклада Жданова: «...действительность мы видели на поверхности жизни, в любовании мертвыми вещами и на деле оказались лишь привеском к символизму и были столь же далеки от живой жизни, от народа. Я хотел привлечь и Блока в наш кружок, но он ответил убийственной статьей «Без божества, без вдохновенья“»^[1]. Кажется очевидным, что Городецкий, с чуткостью барометра реагировавший на малейшие колебания литературной политики коммунистической партии, совершенно сознательно передернул здесь простейшие факты. Он и в самом деле приглашал Блока в «Цех поэтов», но было это в октябре 1911 года, то есть почти за десять лет до апреля 1921 года, когда Блок якобы «ответил» ему статьей «„Без божества, без вдохновенья“ (Цех акмеистов)». Но вот и верный ученик Гумилева, эмигрант Николай Оцуп, которому никакого дела не было до того, что блоковская ругательная статья в конце 1950-х — начале 1960-х годов, наряду с постановлением 1946 года, приобрела в Советском Союзе едва ли не официальный статус главного развернутого критического очерка об акмеизме^[2], в 1961 году признает, пусть и частичную, «правоту» Блока: «Есть доля правды в словах Блока, будто поэтическая школа Гумилева (акмеизм) была «привозной заграничной штучкой» (смотри несправедливую и все же прекрасную статью Блока «Без божества, без вдохновенья — о „Цехе акмеистов“). Доля правды потому, что русскому писателю, конечно, не свойственна ни в какой мере поза Леконт де Лиля, свысока озирающего дальние страны и минувшие времена с большей охотой, чем свою родину, свою эпоху»^[3].

А вот весьма далекий от акмеистов Владислав Ходасевич в мемуарах о Блоке и Гумилеве признается, что ему статья «„Без божества, без вдохновенья“ (Цех акмеистов)» «кажется очень вялой и туманной, как многие статьи Блока»^[4].

Какая «доля правды» содержалась (если содержалась) в блоковской статье? Была она «убийственной» или «очень вялой и туманной»? Ответить на эти и некоторые другие важные вопросы можно, только поместив «Без божества, без вдохновенья» в историко-литературный контекст. Иными словами, необходимо, во-первых, выявить основную идею статьи Блока, во-вторых, проверить на прочность блоковскую аргументацию и, в-третьих, установить главные причины, спровоцировавшие поэта весной 1921 года войти с Гумилевым и его учениками в жесткую конфронтацию.

1

Основную идею статьи «„Без божества, без вдохновенья“ (Цех акмеистов)» Оцуп уловил совершенно верно: Блок действительно и во что бы то ни стало хотел представить акмеизм «привозной заграничной штучкой» (181)^[5], а акмеистов «знатными иностранцами, цеховыми и гильдейскими» (184). Решению этой задачи подчинено в блоковской статье все. От обидного кулинарного сравнения: «Мы привыкли к окрошке, ботвинье и блинам, и французская травка с уксусом в виде отдельного блюда может понравиться лишь гурманам. Так и „чистая поэзия“ лишь на минуту возбуждает интерес и споры среди „специалистов“» (176)^[6], — до многозначительной цитаты из пафосного стихотворения Пушкина «Клеветникам России», лоб в лоб сталкивающей отечественных символистов с Гумилевым: «...шел обычный русский „спор славян между собою“ — „вопрос неразрешимый“ для Гумилева» (178)^[7]. Презрительное уподобление Николая Гумилева иностранцу красной нитью проведено через всю статью Блока. «Н. Гумилев пренебрег всем тем, что для русского дважды два — четыре» (177); «...в краткой, но достаточно сухой и скучной статье Гумилева среди какихто сентенций и парадоксов вовсе не русского типа...» (179); «В стихах самого Гумилева было что-то холодное и иностранное, что мешало его слушать» (181)...^[8]

Как резюме ко всем приведенным цитатам выглядит блоковская реплика в его споре с Гумилевым, приводимая в мемуарах Корнея Чуковского: «Гумилев со своим обычным бесстрашием нападал на символизм <...> Блок однотонно отвечал <...> то, что вы говорите, для меня не русское. Это можно очень хорошо сказать по-французски. Вы — литератор, и притом французский»^[9].

В своих нападках на акмеизм и на Гумилева Блок не был слишком оригинален. Более того, некоторые фрагменты его текста почти дословно совпадают с соответствующими отрывками из статьи С. Дмитриевича «Бессилие современной критики», опубликованной еще в 1913 году. «Совсем не русский по духу, — писал тогда Дмитриевич, — чуждый мук, воплей и страданий, Гумилев не критикует, а резонерствует, не бранится, а морщится, не хвалит, а похлопывает по плечу»^[10]. Сравним у Блока: «...он принял Москву и Петербург за Париж, совершенно и мгновенно в этом тождестве убедился и начал громко и развязно, полусветским, полупрофессорским языком разговаривать с застенчивыми русскими литераторами о их „формальных достижениях“, как принято теперь выражаться; кое за что он поощрял и похлопывал их по плечу, но больше порицал» (177)^[11]. Сходно с Дмитриевичем и Блоком о Гумилеве уже в советскую эпоху, если верить Всеволоду Рождественскому, высказался Максим Горький: «...не русский он писатель. Настоящий француз в манжетах. Описывает всякие убийства и страсти, упивается римским кровопролитием, а сам вот такой ширины крахмальные воротнички носит»^[12]. Впрочем, у нас нет никакой уверенности в том, что Рождественский, опубликовавший свои мемуары в 1959 году, намеренно не вложил в уста Горькому реплику, отчетливо перекликавшуюся с идеологически выдержанной (как оказалось в ту пору) статьей Блока.

Внутреннее напряжение вполне банальным высказываниям Блока об акмеизме придает то, что они базируются на ключевой для позднего и не только позднего творчества поэта оппозиции арийского и романского искусства и мировоззрения. Так, в завершенной незадолго до начала работы над статьей «„Без божества, без вдохновенья“» заметке «О иудаизме у Гейне (По поводу доклада А.Л. Волынского)» (1919 — январь 1921) Блок защищал от посягательств инородцев «гигантск<ую> и чисто арийск<ую> основ<у> христианства»^[13], а в дневниковой записи от 11 января 1918 года обвинил в отсутствии арийского духа Англию, Германию и — что особенно важно для нас — Францию: «Тычь, тычь в карту, рвань немецкая, подлый буржуй. Артачься, Англия и Франция. Мы свою историческую миссию выполним.

Если вы хоть «демократическим миром» не смоете позор вашего военного патриотизма, если нашу революцию погубите, значит, вы уже не арийцы больше [курсив Блока. — О. Л.]»^[14].

Не углубляясь здесь в сложную и очень интересную историю использования слова «арийцы» в символистской среде^[15], отметим только, что оно активно эксплуатировалось уже Достоевским, в частности в его программном очерке о Пушкине, который Блок внимательно перечитывал при подготовке к произнесению речи «О назначении поэта» в феврале 1921 года: «Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому, что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей»^[16].

В статье «Без божества, без вдохновенья» за арийское искусство и мировоззрение предстательствовал символизм, главный, по Блоку, участник «родимых „бурь и натисков“» (181)^[17]. За романское искусство и мироощущение был назначен отдуваться акмеизм.

2

Рассмотрим теперь аргументы, которыми оперировал Блок, обосновывая центральную идею статьи «„Без божества, без вдохновенья“ (Цех акмеистов)». Начнем с примера, выбранного почти наудачу. В первой главке, еще до того, как прямо обрушиться на акмеизм, Блок развернуто рассуждает об отношении прежних прозаиков к поэзии и прежних поэтов к прозе: «...прозаик, свысока относящийся к поэзии, мало в ней смыслящий и считающий ее „игрушкой“ и „роскошью“ (шестидесятническая закваска), мог бы владеть прозой лучше, чем он владеет, и обратно: поэт, относящийся свысока к „презренной прозе“, как-то теряет под собой почву, мертвеет и говорит не полным голосом, даже обладая талантом. Наши прозаики — Толстой, Достоевский — не относились свысока к поэзии; наши поэты — Тютчев, Фет — не относились свысока к прозе» (175).

Разумеется, Блок не мог не понимать, что в отношении Льва Толстого он лукавит. Современникам было хорошо известно о нескрываемом пренебрежении автора «Войны и мира» к поэзии, о чем рассказано, например, в дневниковой записи толстовца М. Сухотина от 13 апреля 1908 года: «Вышел в халате, горячо поговорил о поэзии, признавая эту отрасль литературы самой низкой, так как великий дар — слово — дан человеку для духовного общения, а поэт мысль калечит, втискивая ее в тесные формы ритма и рифмы»^[18]. Однако для Блока в данном случае оказалось важнее не строго следовать фактам, а противопоставить якобы ценившего поэзию прозаика Льва Толстого нетерпимому к прозе поэту Николаю Гумилеву. Лидер акмеистов, как известно, считал прозу «чем-то низшим в отношении поэзии, — так сказать, недоделанной поэзией» (из мемуаров Николая Чуковского)^[19]и в присущей ему категоричной манере ответил на один из вопросов анкеты К.И. Чуковского о Николае Некрасове: «Прозаик не судья поэту»^[20]. Сравним в статье Блока: «Сопоставляя старые и новые суждения Гумилева о поэзии, мы можем сделать такой вывод: поэт гораздо лучше прозаика» (183).

Заочный ответ акмеистов Блоку прозвучал спустя год после написания им статьи «Без божества, без вдохновенья», в заметке Осипа Мандельштама с характерно гумилевским заглавием «Письмо о русской поэзии» (1922). Здесь к художественным открытиям Толстого, Достоевского и других великих прозаиков XIX столетия возводятся достижения лучшей акмеистической поэтессы: «Ахматова принесла в русскую лирику всю огромную сложность и психологическое богатство русского романа девятнадцатого века. Не было бы Ахматовой, не будь Толстого с «Анной Карениной», Тургенева с «Дворянским гнездом», всего Достоевского и отчасти даже Лескова. Генезис Ахматовой весь лежит в русской прозе, а не поэзии. Свою поэтическую форму, острую и своеобразную, она развивала с оглядкой на психологическую прозу»^[21].

Возвращаясь к блоковскому искажению реальных фактов в случае с Львом Толстым — любителем поэзии, отметим, что сходным образом выстроена едва ли не вся аргументация этой обличительной статьи. Исторической правдой и доказательностью автор с легкостью жертвовал ради большей эффектности и убедительности.

К намеренной передержке Блок прибегнул уже в подзаголовке к названию своей статьи: «Цех поэтов» и «акмеизм» он склеил в никогда не существовавший гибрид — «цех акмеистов». Между тем, в «Цехе поэтов», созданном Гумилевым и Городецким осенью 1911 года, никогда «не ставился знак равенства между принадлежностью к нему и к акмеистической школе» (свидетельство Владимира Пяста)^[22]. В «Цех», и Блоку это было хорошо известно, входили стихотворцы, относившие себя к самым разным поэтическим направлениям. «Всем пишущим об акмеизме, — 28 марта 1913 года информировал Гумилев Брюсова, — необходимо знать, что «Цех поэтов» стои´ т совершено отдельно от акмеизма»^[23].

Используя изобретенную им самим формулу «цех акмеистов», Блок стремился обнажить «ремесленническую» и опять же «иностранную» суть ненавистной ему литературной группировки. Укажем на похожее обыгрывание слова «цех» в «Рояле Леандра» Игоря Северянина: «Уж возникает „Цех поэтов“ // (Куда безда́ри, как не в „цех“!)» Приведем также отрывок из открытого письма редакции журнала «Светлый луч» акмеисту Владимиру Нарбуту: «...Не будьте подпевалой, вернее, подмастерьем <ни> в каком «цехе поэтов» [курсив редакции. — О.Л.]. Неужели ваше художественное чутье не страдает от такого названия?»^[24]— и фрагмент одного из первых печатных откликов на возникновение «Цеха»: «Часть наших молодых поэтов скинула с себя неожиданно греческие тоги и взглянула в сторону ремесленной управы, образовав свой цех — цех поэтов»^[25].

Значительная доля неправды содержится и в блоковском описании реакции критики на опубликование акмеистами своих манифестов в начале 1913 года (вторая главка «Без божества, без вдохновенья»). «...В обществе чувствовалось страшное разложение, — вспоминает Блок, — в воздухе пахло грозой, назревали какие-то большие события; поэтому Н. Гумилеву как-то и не возражали энергично» (177). Восстанавливая подлинную картину, напомним, что в 1913–1914 годах в петербургской и московской печати появилось более десятка острополемических заметок об акмеизме в целом и о программных статьях Гумилева и Городецкого в частности. О том, что возражения лидерам акмеизма, содержавшиеся в этих заметках, честнее было бы назвать как раз в высшей степени энергичными, позволяют судить уже заглавия некоторых из них: «Аполлон-сапожник», «Литературная суета», «У подножия африканского идола. Символизм. Акмеизм. Эго-футуризм», «Модернизированный Адам», «Случайные заметки. Об Эртелевом переулке, о сатире, о звонкой монете и о гг. Городецком и Гумилеве» и т. п.^[26]«Чего только не вытерпел акмеизм за первый год своей жизни!» — с полным на то основанием сетовал Городецкий в предисловии к книге стихов «Цветущий посох» (1914)^[27].

Предположить, что Блока могла просто подвести память, значило бы сделать ошибку: ведь, судя по всему, к написанию своей последней статьи он готовился достаточно тщательно. К примеру, одну из нужных ему цитат Блок взял из далеко не самого тривиального источника — из рецензии Гумилева на книгу стихов С. Городецкого «Ива», напечатанной в малотиражном акмеистическом журнале «Гиперборей». «Скоро, однако, — иронизирует Блок в „Без божества, без вдохновенья“, — кто-то из акмеистов, кажется, сам Гумилев, заметил, что никто ему не ставит преград, и написал в скобках, в виде пояснения к слову „акмеизм“: „полный расцвет физических и духовных сил“» (179–180). Сравним в отклике Гумилева на «Иву»: «Читая его стихи, невольно думаешь <...> о том расцвете всех духовных и физических сил, который за последнее время начинают обозначать словом «акмеизм“»^[28]. Отметим, впрочем, что в том же номере «Гиперборея», где появилась эта гумилевская рецензия, была опубликована поэтическая «переписка» самого Блока с Владимиром Гиппиусом — стихотворение Гиппиуса «Ал. Блоку» и блоковский «Ответ». Так что второй номер за 1912 год точно был в поле зрения Блока, тем более что ему высылались все номера этого журнала.

Откровенной натяжкой отзывается саркастическая реплика Блока, констатирующая, что гумилевское определение акмеизма из его рецензии на «Иву» Городецкого «отстало от духа нового времени, опередив лишь прежних наивных писателей, которые самоопределились по миросозерцаниям (славянофилы, западники, реалисты, символисты); никому из них в голову не приходило говорить о своей гениальности и о своих физических силах; последние считались „частным делом“ каждого, а о гениальности и одухотворенности предоставлялось судить другим» (180). Оставляя за скобками вопрос о славянофилах, западниках и реалистах, заметим, что эпатажное самовосхваление отечественных футуристов (в гораздо меньшей степени присущее акмеистам) есть следствие прилежного усвоения уроков ранних русских символистов, в первую очередь Валерия Брюсова и Константина Бальмонта. За явной очевидностью этого тезиса, позволим себе привести только один пример, его иллюстрирующий, — начальные строки программного стихотворения Бальмонта 1901 года: «Я — изысканность русской медлительной речи, / Предо мною другие поэты — предтечи, / Я впервые открыл в этой речи уклоны, / Перепевные, гневные, нежные звоны».

Сложнее определить, насколько Блок хитрил, когда в финале второй главки своей статьи признавался, что он не знает, «считала ли» «сама себя „акмеисткой“» (180) Анна Ахматова. С одной стороны, трудно предположить, что автор «Без божества, без вдохновенья» не заглядывал, например, в журнальные подборки акмеистических стихов, где имя Ахматовой соседствует с именами остальных пяти акмеистов. Это, разумеется, не могло быть сделано без согласия поэтессы^[29]. С другой стороны, представляется вполне возможным, что Ахматова, встречаясь с Блоком в начале 1910-х годов, не без кокетства отзывалась об акмеизме и акмеистах приблизительно так, как и в своей тогдашней беседе с Сергеем Троцким. «Помню, — пишет он, — ее слова об акмеистах (передаю точно): «Я собственно ничего не думаю об этих теориях и на собраниях молчу, но меня сажают торжественно и считают видной представительницей“»^[30].

Завершая разговор о тактике, которой придерживался Блок, подкрепляя аргументами основную идею своей статьи, обратим внимание на один из финальных фрагментов ее третьей, заключительной главки. Здесь Блок противопоставил упомянутых в «Без божества, без вдохновенья» акмеистов... неупомянутым и, кажется, сам не заметил этого. «Если бы они все развязали себе руки, стали хоть на минуту корявыми, неотесанными, даже уродливыми, — сетовал он, — и оттого больше похожими на свою родную, искалеченную, сожженную смутой, развороченную разрухой страну! Да нет, не захотят и не сумеют» (183–184). А далее и следует сакраментальное: «...они хотят быть знатными иностранцами...» (184). Но ведь как раз к поэзии двух акмеистов левого крыла, Михаила Зенкевича и Владимира Нарбута, современная им критика прикладывала те самые эпитеты, которыми Блок наделил творчество акмеистов гипотетических, «развязавших себе руки». «...Если художник видит только аляповатое, уродливое, с непомерно развитой животностью, неужели он имеет „мужественно-твердый и ясный взгляд на жизнь“?» — вопрошал И. Игнатов, возмущаясь акмеистической книгой стихов Нарбута «Аллилуйя» (1912)^[31]. А Городецкий, в том номере «Гиперборея», который, как мы только что убедились, Блок внимательно читал, отзывался о книге Нарбута так: «В корявых, но мощных образах заключается истинное противоядие против того вида эстетизма, который служит лишь прикрытием поэтического бессилия»^[32].

3

Переходя к перечислению главных поводов и причин, спровоцировавших Блока написать свою последнюю статью, попробуем представить здесь сверхкраткий очерк взаимоотношений Александра Блока с акмеистами.

Как мы помним, осенью 1911 года Блок был приглашен Городецким участвовать в «Цехе поэтов» и присутствовал на первом заседании этого объединения, о чем оставил благожелательную запись в своем дневнике от 20 октября 1911 года^[33].

Однако претензии акмеизма на роль наследника символизма и существенную корректировку символистской теории и поэтики были восприняты Блоком сначала с пренебрежением, а затем — со стабильно возрастающим раздражением. 21 ноября 1912 года он внес в дневник следующую запись: «Весь день просидел Городецкий и слушал очень внимательно все, что я говорил ему о его стихах, о Гумилеве, о цехе, о тысяче мелочей. А я говорил откровенно бранясь и не принимая всерьез то, что ему кажется серьезным и важным делом»^[34]. Запись от 17 декабря 1912 года окрашена еще более негативно: «Придется предпринять что-нибудь по поводу наглеющего акмеизма и адамизма [курсив Блока. — О. Л.]»^[35]. Цитируемая запись, вероятно, не в последнюю очередь была спровоцирована фельетоном Бориса Садовского «Аполлон-сапожник», напечатанным в «Русской молве» в этот день. Наконец, 12 января 1913 года под впечатлением от телефонного разговора с Ал.Н. Чеботаревской, которая информировала поэта об устных нападках акмеистов на символизм, Блок записал в дневнике: «Ненависть к акмеистам»^[36]. По-видимому, только начавшаяся Первая мировая война и временное угасание публичной активности акмеистов отвлекли Блока от замысла «предпринять что-нибудь по поводу» враждебного младшего течения. С предложением выступить со статьей, отвечающей на критику акмеистами символизма, редактор газеты «Русская молва» Л. Гуревич обратилась к Блоку еще в письме от 3 февраля 1913 года: «В «Р<усской> молве» должен вскоре появиться фельетон С. Городецкого на ту же тему, что в только что вышедшей книжке «Аполлона», т.е. об акмеизме <...> Вы поймете поэтому мое горячее желанье, чтобы Вы, выждав фельетон Городецкого (который, впрочем, не доставлен еще в редакцию), написали ответную статью на него. Прошу Вас об этом заранее, чтобы, читая фельетон, когда он появится, Вы сразу настроили себя на ответ в печати»^[37]. Статья Городецкого для «Русской молвы» не была написана, соответственно, выступление Блока в газете тоже не состоялось. Но нужные источники, надо думать, были им внимательно просмотрены и, возможно, даже расписаны, так что собирание материалов для блоковской антиакмеистической статьи началось задолго до 1921 года.

Конфликт между Блоком, с одной стороны, и Гумилевым и его учениками, с другой, возобновился и усилился после создания летом 1920 года петроградского отделения Союза поэтов, председателем которого был избран Блок, а также оживления в 1920 году деятельности «Цеха поэтов». О «миролюбивом развивающемся акмеизме» Гумилев в октябре 1920 года писал Брюсову^[38]. Судя по воспоминаниям Ходасевича, Блок ответил отказом на предложение вступить в третий «Цех поэтов»^[39]. Стремление Гумилева занять лидирующие позиции в Союзе поэтов привело к тому, что 5 октября 1920 года Блок заявил о своей отставке с поста председателя президиума. Однако явившаяся к нему 13 октября делегация поэтов во главе с Гумилевым уговорила автора «Двенадцати» остаться^[40]. Надежда Павлович свидетельствовала, что в тогдашнем разговоре со своими оппонентами Блок впервые воспользовался формулой «Без божества, без вдохновенья»^[41].

22 октября 1920 года Блок внес в дневник запись о вечере, состоявшемся в клубе поэтов накануне, 21 октября, под эгидой Союза поэтов: «Верховодит Гумилев — довольно интересно и искусно. Акмеисты, чувствуется, в некотором заговоре, у них особое друг с другом обращение. Все под Гумилевым»^[42]. Неудивительно, что сложившееся положение вещей не могло устроить Блока, тем более что увеличивающееся влияние Гумилева «на литературную молодежь» «Блок считал духовно и поэтически пагубным»^[43].

В ретроспективном описании своей жизни за последние несколько месяцев, сделанном 25 мая 1921 года, Блок зафиксировал еще одно важное событие: «В феврале меня выгнали из Союза поэтов и выбрали председателем Гумилева»^[44]— речь идет о лишении Блока поста председателя президиума Союза поэтов. Сравним в воспоминаниях Ходасевича: «Однажды ночью пришел ко мне Мандельштам и сообщил, что «блоковское» правление час тому назад свергнуто и заменено другим, в состав которого вошли исключительно члены «Цеха“»^[45]. Дабы не выглядеть априорными сторонниками акмеистов в их противостоянии с Блоком, особо подчеркнем, что в данном случае участники третьего «Цеха» выбрали далеко не самый этически безупречный способ для стратегической борьбы с автором «Двенадцати» и «Скифов».

22 февраля 1921 года Блоку был вручен авторский экземпляр первого выпуска альманаха «Дракон», рецензией на который формально и стала его статья ««Без божества, без вдохновенья» (Цех акмеистов)»^[46]. «Вчера Саша принес «Дракона», издание цеха поэтов, — 23 февраля сообщала мать поэта, А. Кублицкая-Блок-Бекетова К.И. Чуковскому. — Я прочла все эти стихи и поразилась их убожеством, сочиненностью, вычурностью, холодностью, ветхостью <...> Мне все это представляется поэзией вырождения: писано зря, нарочито не из органической потребности и совсем не потому, что есть что сказать, а чтобы называться поэтом [разрядка А. Кублицкой-Блок-Бекетовой. — О.Л.] <...> Как поражает Маяковский крупностью — рядом с этими выродившимися»^[47].

Владимир Маяковский (незадолго до этого с триумфом читавший свои стихи в Петрограде) не только прямо противопоставлен здесь авторам «Дракона», но и исподволь процитирован: его строка «Как вы смеете называться поэтом...» из «Облака в штанах» используется для нелицеприятной оценки стихов участников альманаха.

Противопоставление футуризма со знаком плюс акмеизму со знаком минус ясно вычитывается и из статьи Блока. По Блоку, футуризм «отразил в своем туманном зеркале своеобразный веселый ужас, который сидит в русской душе и о котором многие „прозорливые“ и очень умные люди не догадывались. В этом отношении русский футуризм бесконечно значительнее, глубже, органичнее, жизненнее, чем „акмеизм“» (181)^[48]. Не означает ли это, что акмеисты в гораздо большей степени посягнули на пересмотр заветных для младших символистов «заповедей», чем кубофутуристы, стремившиеся не столько ревизовать их, сколько поскорее воплотить в жизнь? И не будет ли правильным в этой перспективе назвать Маяковского символистом-экстремистом?

Сходно с матерью Блока вспоминала о впечатлении, которое первый выпуск «Дракона» произвел на тогдашнее ближайшее окружение Блока, Е.Ф. Книпович в письме к П.Н. Зайцеву от 18 марта 1924 года: «В это время вышел альманах «Дракон», изданный Цехом поэтов. Акмеистический декорум его, отрыв не только от современности, но и от жизни очень возмутил всех нас: Ал<ександра> Андреевна Кублицкая (мать А.А. Блока), и я, отчасти, сам Александр Александрович подбивали К.И. Чуковского как прекрасного полемиста выступить против них. Но Чуковский уверил, что «не талантлив» и не может, и предложил Ал<ександру> Ал<ександровичу> написать самому статью об акмеистах для второго номера журнала «Дом Искусств». Надо сказать, что в это время Ал<ександр> Ал<ександрович> встречался с Гумилевым во «Всемирной литературе» и вел с ним нескончаемые споры, стараясь если не принять, то понять, найти чтонибудь живое и подлинное в credo акмеизма. Это не удалось, и тогда он согласился на предложение Чуковского и написал статью, которой несвойственное ему в последние годы полемическое заострение он объяснил тем, что «Я десять лет слушал и старался, чтобы мне что-нибудь понравилось, и больше не хочу, пусть они теперь слушают“»^[49].

Вряд ли Книпович была права, когда писала о несвойственном Блоку в последние годы полемическом заострении своих идей. Ведь даже самый беглый обзор блоковской пореволюционной критической прозы показывает, что в этот период он явно тяготел к жанру нравоучительного фельетона. С многозначительными риторическими вопросами и гротескными преувеличениями^[50]; с едкими и далеко не всегда справедливыми характеристиками и переходами на личности; с заменой реальных людей обобщенными сатирическими типами; и с обязательной моралью в конце, которая в фельетоне «Без божества, без вдохновенья» сформулирована так: «...Н. Гумилев и некоторые другие „акмеисты“, несомненно даровитые, топят самих себя в холодном болоте бездушных теорий и всяческого формализма; они спят непробудным сном без сновидений; они не имеют и не желают иметь тени представления о русской жизни и о жизни мира вообще; в своей поэзии (а следовательно, и в себе самих) они замалчивают самое главное, единственно ценное: душу [курсив Блока. — О.Л.]» (183).

Отдельного комментария заслуживает в процитированном фрагменте слово «формализм». Возможно, в финале фельетона Блока сказалось его несогласие и со сторонниками так называемого формального метода в литературоведении. Приведем мемуарное свидетельство из записной книжки Л.Я. Гинзбург: «В 20-м, кажется, году Блок присутствовал <...> на какомто заседании опоязовского толка. Говорили о стихах. Блок, по-видимому, чувствовал, что от него ждут отзыва, и поэтому сказал: «Все, что вы здесь говорили, — интересно и, вероятно, правильно, но я думаю, что поэту вредно об этом знать“»^[51]. В печати широкое обсуждение деятельности формалистов и самого термина «формальный метод» началось в конце 1921 года. Первой ласточкой стала статья М.С. Шагинян «Формальная эстетика»^[52].

По предположению Р.Д. Тименчика, в корректурном экземпляре «Литературной газеты», где в итоге был напечатан фельетон Блока^[53], с ним мог ознакомиться Гумилев. «По-видимому, со слов петроградского окружения Гумилева, — пишет исследователь, — К.В. Мочульский сообщал: «Перед самой своей смертью руководитель Цеха задумывал большую статью „О душе“, в ответ на неуместные упреки критики в холодности и бездушии нового направления» (Последние новости. Париж. 1922. 2 декабря). Доклад Гумилева «Душа поэзии» числился как состоявшийся в хронике петроградского Дома ученых (Наука и ее работники. 1921. № 2. С. 7)»^[54].

К тексту гумилевского доклада отсылает читателя в серии очерков «Петербургские зимы» Георгий Иванов, один из тех младших акмеистов, к которым был обращен страстный блоковский призыв не «замалчивать» свою душу. Но при этом Иванов, по обыкновению, путает все, что только можно. «Последняя статья, написанная Блоком, «О душе», появившаяся незадолго до его смерти, — сообщает мемуарист, — резкий выпад против Гумилева, его поэтики и мировоззрения. Ответ Гумилева на эту статью, по-гумилевски сдержанный и корректный, но по существу не менее резкий, напечатан был уже после его расстрела»^[55]. Учитывая, что статья Блока «Душа писателя» датируется 1909 годом, можно, почти не рискуя ошибиться, предположить, что Иванов в процитированном фрагменте своих воспоминаний присвоил фельетону Блока «„Без божества, без вдохновенья“» заглавие устного доклада Гумилева, который к тому же ни до, ни после его расстрела напечатан не был.

Именно этот доклад, по-видимому, имела в виду и Ахматова, когда в разговоре с П.Н. Лукницким упрекнула Гумилева «в отсутствии чуткости, позволившем ему вступить в полемику с задыхающимся, больным и желчным Блоком»^[56]. Важно отметить, что ахматовский упрек не лишен серьезных оснований. Тем, кто пишет о последнем этапе конфликта Александра Блока с Гумилевым и акмеистами, не мешало бы все время держать в голове, что старший поэт в этот период был поражен тяжелейшей болезнью, исподволь точившей его сознание и чувства.

Тем не менее, отвечая на вопросы, сформулированные в начале нашей статьи, следует признать, что «доля правды» в фельетоне Блока содержалась очень небольшая, а вот доля «туманности» и не подкрепленных доказательствами инвектив в адрес акмеистов заметно превышала любую допустимую норму. Следовательно, «Без божества, без вдохновенья» не может претендовать на роль объективного аналитического очерка об акмеизме, при том что блоковский фельетон, во-первых, является важным звеном в цепи «арийских» текстов автора «Скифов»^[57]и, во-вторых, выразительно завершает собой непростую историю взаимоотношений Блока с Николаем Гумилевым и стихотворцами его круга.

magazines.russ.ru