В 190-ю годовщину со дня выхода в свет первой главы «Евгения Онегина» Президентская библиотека предлагает вспомнить этот исторический факт, опираясь на свои уникальные фонды, которые позволяют проанализировать не только литературный процесс двухсотлетней давности, но и актуальную во все времена в России тему «поэт и власть».
Как известно, в 1826 году, после коронации, император Николай I вызвал Пушкина в Москву из Михайловского. В доступной на портале Президентской библиотеки электронной копии книги 1903 года «Выписки из писем графа Александра Христофоровича Бенкендорфа к императору Николаю I о Пушкине» читаем:
«Л.Н. Майков в своей статье «Пушкин в изображении барона М. А. Корфа» приводит следующее место из записок Корфа: «Я имел раз счастие обедать у Государя. За столом речь зашла о Лицее и оттуда — о Пушкине.
«Я впервые увидел Пушкина, — рассказывал нам Государь, — после коронации в Москве, когда его привезли ко мне из его заточения, совсем больного и в ранах... „Что бы вы сделали, если бы 14 декабря были в Петербурге?“ — спросил я его между прочим. „Был бы в рядах мятежников“, — отвечал он, не запинаясь. Когда потом я спрашивал его: переменился ли его образ мыслей, он очень долго колебался и только после длинного молчания протянул мне руку с обещанием сделаться иным».
«Иным» поэт так и не стал; но его отношения с царем развивались по нарастающей. Причем со стороны последнего имело место порой настоящее заступничество.
Из записки 1826 года Николая I Главному начальнику III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии Бенкендорфу, ставшему посредником между царем и поэтом: «Я очарован письмом Пушкина, и мне очень любопытно прочесть его сочинение». Ниже — собственноручная записка Николая без даты, карандашом: «Я забыл вам сказать, любезный друг, что в сегодняшнем номере „Пчелы“ находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина; к этой статье наверное будет продолжение: поэтому предлагаю вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения; и если возможно, запретите его журнал».
Что же так рассердило государя в оценке Булгариным первой главы «Евгения Онегина», которой зачитывались две столицы?
«В первой главе мы видели Онегина в Петербурге, знали его как молодого повесу, гоняющегося за ложными наслаждениями подобно заблудшему путнику, гоняющемуся за летучими огнями во мраке», — писал Фаддей Булгарин. После публикации второй главы автор исходил иронией на страницах своего журнала «Пчела»: «В пустыне нашей поэзии появился опять Онегин, бледный, слабый... сердцу больно, когда взглянешь на эту бесцветную картину! Все описания так ничтожны, что нам верить не хочется, чтоб можно было печатать такие мелочи! Разумеется, автор часто говорит о себе, о своей скуке, томленье, о своей мертвой душе. Великий Байрон уж так утомил нас всеми этими выходками, что мы сами чувствуем невольное томленье, слыша беспрестанное повторение одного и того же».
Неизвестно, как далеко зашел бы личный спор чрезвычайно разных, но равно амбициозных людей, один из которых поднял на недосягаемую высоту русскую поэзию, а другой, полная его противоположность, — русскую журналистку, заложив, по сути, основу того, чего нет ни в одной стране мира, — «толстых» литературных журналов. Журнальная полемика и особенно беспощадные эпиграммы Пушкина бы привести их к дуэльному барьеру. Однако покровительство государя разрядило сложившуюся ситуацию. В самый короткий срок глава III отделения Бенкендорф докладывал императору в записке без даты:
«Приказания Вашего величества исполнены: Булгарин не будет продолжать свою критику на Онегина. Я прочел ее, государь, и должен сознаться, что ничего личного против Пушкина не нашел. Перо Булгарина, всегда преданное власти, сокрушается над тем, что путешествие за Кавказскими горами и великие события, обессмертившие последние года, не придали лучшего полета гению Пушкина».
Но это покровительство было порой для Пушкина утомительно и даже унизительно. Вольный гений Пушкина не желал признавать каких-либо ограничений. И уж тем более — замечаний вроде того, которое высказал поэту на бумаге Бенкердорф, оно процитировано в книге «Выписки из писем графа Александра Христофоровича Бенкендорфа к императору Николаю I о Пушкине»:
«Государь Император заметить изволил, что вы находились на бале у французского посла во фраке, между тем как все прочие, приглашенные в сие общество, были в мундирах. Как всему дворянскому сословию присвоен мундир тех губерний, в коих они имеют поместья, откуда родом, то Его Величество полагает изволить приличнее русскому дворянству являться в сем наряде в подобные собрания».
Подобные коллизии возникали постоянно. Камер-юнкерский мундир решительно был узок поэту. Вскоре после первого «полного» издания «Онегина» в 1833 году (до той поры он выходил поглавно) Пушкин задумался об отъезде из столицы. Желая приготовить к мысли об отставке свою жену, он писал ей 15 мая 1834 года: «Дай Бог тебя мне увидеть здоровою, детей целых и живых! Да плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином! Неприятна зависимость; особенно, когда лет двадцать человек был независим».
И позже написал ей же: «Опала легче презрения».
Но планам этим, как известно, не суждено было сбыться.
Царь не отпускал поэта от себя — сковывая его не опалой и каторгой, а финансовой кабалой. Первая глава российской летописи «Поэт и царь» закончилась трагедией — во многом определившей «матрицу» этих отношений на последующие века.
