Борис, но одно: я не люблю моря. Столько места, а ходить нельзя. Раз. Оно двигается, а я гляжу. Два. Борис, да ведь это та же сцена, то есть моя вынужденная, заведомая неподвижность. Моя косность ... Так, Иегову, например, бы ненавидела. Как всякую власть. Море — диктатура, Борис».
Из письма М. Цветаевой к Б. Пастернаку от 23 мая 1926 г.
1
Марина не любила моря.
Но кто еще, какой святой
был так бесстрашен и бесспорен
глаз на глаз с этой широтой?
Кто мог ответствовать Вселенной,
как вал, как ветер, как прибой, —
единым вдохом, мгновенно,
на каждый вызов — всей собой?
До боли, до крови, до хруста, —
одним рывком — все существо.
Но если — тихо, если — пусто…
Вокруг и рядом — ничего?
Ни зова, ни руки, ни взгляда, —
Пустыня. Без границ и дна.
И делать ничего не надо.
Не до тебя. Ты не нужна.
Все, что ни дашь, все будет мало.
А надо только, онемев,
застыть. Так, чтоб тебя не стало.
Всецелость — это Божий зев
всепоглощающий. Он черен
и ненасытен. — Моря гладь...
Марина не любила моря.
Марина не умела ждать,
отсутствуя... когда в глубоком
молчании, уйдя во тьму,
нас просит Знающее Око
лишь только предстоять Ему.
Лишь предстоять... Когда поклажа
превыше сил и — ветра вой.
Когда ты обречен и даже —
не только ты, — ребенок твой.
2
Благодарю за дар и милость,
за это воплощенье сна!
О, Господи, — душа свершилась!
Совершена!
— Завершена!?
— Нет завершения. Но эта
всеполнота и эта страсть!
Огнь очищенья, вспышка света!
Твой умысел — душа сбылась!
И льется, хлещет — в очи, в уши,
через края, через века.
О, только подставляйте души!
Все мало! Каждая — мелка!
И нет на свете ни единой
до сокровеннейших глубин
вместившей всю.
— Постой, Марина.
Не забывай, — ведь был Один...
Одна... Одно... (О, вихрь свободы,
дохнувший разом, вороша
миры! — Не знать, какого рода,
какого племени Душа!)
Есть полнобытие и только.
И пусть уйдут из сердца дрожь
и трепет — дребезги осколков!
— А страх и трепет, что убьешь
кого-то? Страх, что в этой гуще
толкнешь ребенка? Жизни нить
заденешь... Трепет, не дающий
нам двинуться. — Застыть... Не быть…
Тот, кто сомненьями раздавлен,
по силе сам тебе подстать.
Ты знаешь, быть боялся Гамлет
затем, что быть и убивать —
сродни... О, эта тонкость ткани —
мы сотканы — сопряжены.
Дохнуть — уже кого-то ранить,
не разглядеть чужие сны...
чужой души... Душа чужая?
Но у души — ни стен, ни дна,
ни разделения, ни края, —
душа на всех, сквозь всех — одна.
Вот Та, То, Тот — предел накала, —
Огонь, не сжегший никого.
Все, что любила, ты вмещала
и обнимала.
А ЕГО?
Того, Кто взял вовнутрь все горе,
всю смерть, и — жив, не изнемог?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Марина не любила Моря,
но да ответит только Бог.
Сам Иову.
Грозы раскаты.
Блеск молнии и вновь темно.
А необъятность не объята.
Есть ты и море. Не одно,
а двое.
Этот ветер ада!
Противужизнь. И силы нет
противустать.
— Творец, не надо
щедрот. Возьми назад билет!
Так не бывать конца раздору...
Как он бездушен, слеп и глух
тот всемогущий вихрь, который
родит и задувает Дух!..
Не в петлю если, так с обрыва...
Но зрители, подите прочь!
Здесь — Бог и сердце, Бог и Иов.
Резец и мрамор. Огнь и ночь.
3
(В книге Разумовской о М. Цветаевой говорится, что Пастернак, провожая Марину Ивановну в эвакуацию, принес ей веревку для перевязывания вещей и сказал ей, что веревка эта такая крепкая, что все выдержит, — хоть вешайся на ней. Каким-то образом якобы было установлено, что именно на ней повесилась Марина Ивановна...)
Он сам ей дал веревку
в ту давнюю минуту.
О, Господи, как ловко
им черт все карты спутал...
Он сам... О, Боже, Боже!
Как он любил когда-то
сей Дух, прожегший кожу,
бесстрашный и крылатый!
Дух, все веревки рвущий —
Единым духом живы —
Он был ей равносущным,
Она — его прорывом
в себя, где правит гений,
и — по мандату Бога —
бескрайность устремлений,
в неведомость дорога.
Ни цели, ни оплота,
ни пола и ни крова —
энергия полета
и — ничего другого.
Перейдена граница
и силы и бессилья.
Нельзя остановиться,
не потерявши крыльев.
Но невозможно выжить,
летя, как ветер в поле,
и чем вольней, тем ближе
к заведомой неволе.
И что же, что мне делать
через года разлуки,
когда душа и тело,
когда крыла и руки
разделены, разъяты,
и каждый — кто что может.
«Прими же, чем богаты,
не надо лезть из кожи».
Извечные советы
всех «кое-что имущих»...
Но если кожи нету —
ободранная сущность?
И по законам братства
— вот час, в который слиться б…
Но как не испугаться,
когда пусты глазницы?
Когда одни провалы,
когда одни крутизны
у той, что испугалась
не гибели, а жизни?..
И вот, друг перед другом,
как будто в рукопашной —
две правды, два испуга,
две кривды, два бесстрашья.
Так будем молчаливы
у края мирозданья,
дабы расслышал Иов
Господнее молчанье.
И после всех событий —
«О, кто мы и откуда?»
И кто кому хранитель?
И кто кому — Иуда...
4
И вдруг, отчаявшись искать извне,
сердцем и голосом упав: во мне!
М. Цветаева. «Сивилла»
Ложь—красные листья:
Здесь свет, попирающий цвет.
М. Цветаева. «Деревья»
М.Ц.
Ты всё себе равных искала,
вся настежь: услышь и войди!
Но сердце такого накала,
но солнце в провале груди...
Но голос подобного звона,
но этот рокочущий стих
в мир темный, и вялый, и сонный
врывался как огненный вихрь.
И вот, каменея от взлета,
средь сотен и тысяч — одна.
Как крылья раскинув пустоты,
подходит к тебе Тишина.
Ты знала, ты знала про это
свидание в месте разлук,
где цвет, попираемый светом,
беззвучьем зачеркнутый звук.
Он все ощутимей, все ближе...
Явь прорвана. Зримость — мала...
Зачем ты кричишь — ненавижу!
Тому, кого тайно ждала?!
Зачем испугалась? Не ты ли,
рванувшись к последней черте,
в глаза заглянула Сивилле
и Бога нашла в пустоте?
Ну, вот она — эта Пустыня!
Твой пламень все тленное сжег. —
Ни красок, ни форм и ни линий —
нет внешнего мира — есть Бог.
Зовущая сердце пещера...
Не ты ль, размывая края,
высокой нас мерила мерой?
Так вот она — мера твоя.
Горчайшее высоко-мерье:
испить Его чашу до дна
и Божьей единственной дщерью
остаться, — Один и Одна.
Ни чаяний нет, ни посулов.
Крест — крылья. Крылата, как Он.
Так что ж ты на мир оглянулась?
Там — имя ему — легион...
Зинаида Миркина «Невидимый собор», СПб., «Университетская книга», 1999.
