«И все это время нельзя спать» (Тамара Дуларидзе)

Мераб Мамардашвили. Эстетика мышления

Уже десять лет (статья написана в 2000г. - Ред.), как прерван диалог философа Мераба Мамардашвили с современниками. Он умер 25 ноября 1990 года на пути из Москвы в Тбилиси.

Опутанные паутиной собственных вопросов, мы приходим к его книгам, надеясь, что они помогут нам выбраться из кокона наших будней. И встречаем спокойную и дружелюбную уверенность, что только собственное усилие понимания поможет нам раскрыть крылья.

Грузинский Сократ

«Точка, где происходит акт воскрешения, не назначена. Любая точка и любой момент времени является таковым». Это цитата из недавно изданного курса лекций, прочитанных в Тбилисском университете в 1986/87 году. (Мераб Мамардашвили. Эстетика мышления. Московская школа политических исследований. М., 2000, стр. 362.)

Французская газета назвала его грузинским Сократом. Но ведь Мераб не родился Сократом. И всячески возражал против определения национальности какого-либо философа. И все же французский журналист объединил эти два понятия с именем Мамардашвили с точностью, достойной француза. Он стал Сократом вовсе не потому, что думал вслух и публично. И грузинским — не потому, что переехал из московской коммуналки в отчий дом на углу проспекта Ильи Чавчавадзе и Базалетской улицы в Тбилиси.

Грузинским Сократом Мераб Мамардашвили стал тогда, когда первый грузинский его студент или собеседник обнаружил в себе способность мыслить самостоятельно, видеть и оценивать свою жизнь, развитие общества и положение своей страны в мире реально. И тогда, когда злобные голоса стали оскорблять его по телефону и грозить расправой. Когда его согнали с трибуны съезда Народного фронта Грузии за то, что он сказал: «Мы — христиане. И поэтому никакое понятие, даже столь святое, как «родина», не может быть поставлено нами выше понятия «Истины», которая есть для нас «Бог». И когда на следующий день он вновь повторил эти слова и его проводили аплодисментами.

Все эти годы в Грузии слова философа становились поводом для спора и аргументом в нем, звучали в бытовых беседах и в речи спикера грузинского парламента, произнесенной им при вступлении Грузии в Совет Европы. «Наша история и традиция — христианские. Европейская культура — это победа христианства… происходит кристаллизация христианской души… реализация во взаимоотношениях, нормах, институциях… Сейчас мы или восстановим и разовьем европейскую структуру, или погибнем».

«Я выхожу из своего одиночества к вашему сиротству…»

Он уехал из Москвы в Тбилиси, а не в Милан или Париж, куда его приглашали читать философию в университетах, словно шагнул в реальность. «Я выхожу из своего одиночества к вашему сиротству и обворованности» — так начал Мамардашвили свою первую лекцию на философском факультете Тбилисского университета. Наверное, он имел в виду те жалкие капли мировой философской мысли, растворенные в густой похлебке марксистско-ленинских идей, которые позволялось изучать советским студентам, а потом нести дальше.

Поэтому он строил свою работу с ними, как опытный врач, объясняя значение и действие каждой дозы лекарства, постепенно приучая к здоровой интеллектуальной пище, чтобы заставить действовать собственный мыслительный аппарат каждого. И как не менее опытный диверсант, вдруг взрывал только что обретенную неофитом собственность неожиданной мыслью, так что мозги шевелились и холодели под нездешним ветром.

Мамардашвили вслед за Кантом находил неправильным приставлять к этому слову «философ» определение национальности. Поэтому спор вокруг того, был он философом русским, грузинским или, если учитывать, что сам он считал идеальным языком философии французский, — французским, представляется почти столь же нелепым, как спор о том, России или Америке принадлежит балет, созданный Джорджем Баланчиным — Георгием Баланчивадзе. Баланчин был балетмейстером. Он признавал русскую балетную школу и ее французские корни, но его творчество было его собственным ответом своему времени.

Мераб Мамардашвили был философом, человеком, который ищет смысл и, как первый человек Адам, впервые дает имена явлениям и вещам. «Философия требует отваги, — говорил Мераб, — нет дела труднее и важнее, чем держать мысль». По свидетельству его близких друзей, однажды, когда он во сне беседовал с Кантом, у Мераба хлынула из носа кровь — таково было интеллектуальное напряжение в ходе этой беседы. Он знал опасность мыслительной деятельности и не уставал повторять своим студентам: «Когда мы мыслим спонтанно — нами играет дьявол. Когда мы мыслим логично — нами играет дьявол. Когда мы мыслим неточно — нами играет дьявол». Или — с легкой улыбкой: «Ум — это когда человек думает. А если думается само — это уже нечто противоположное, например, глупость».

Мы были его студентами во ВГИКе, но изучали не столько его предмет — философию, сколько красоту мысли, рождающейся и развивающейся у нас на глазах. Так, что это можно было снять. Не сняли. Среди прочих причин главной была та, что он не укладывался ни в чью концепцию. И не мог быть гарниром даже к такому острому блюду, как Эрнст Неизвестный, хотя любопытство и компанейский дух привели его на съемочную площадку фильма о друге.

Его труд был уникален, как и способ, которым он приобщал к своему трудовому процессу любого, кто осмеливался рискнуть с ним думать. Но и он изучал нас. «Поэты всегда все знали раньше» — он часто цитировал нам Зигмунда Фрейда. Чтобы подбодрить, польстив, но и узнать, увидеть, что «знаем» мы. Какую весть несем, как проявимся, когда потребует «к священной жертве Аполлон», что скажем, когда проснемся в реальности.

Опасность никогда не сбыться

Кто оправдал его надежды? Может быть, больше других — никогда не учившиеся во ВГИКе американские режиссеры братья Ваховски в своей «Матрице». Во всяком случае, они попытались разобраться в реальном и мнимом, поставили героя в ситуацию, когда он должен выбирать между «риском сбыться и опасностью не сбыться никогда» — по ценностной шкале Мераба Мамардашвили. «Чтобы вернуться к самим себе, мы должны вернуться к реальности, где будет пролито меньше крови, потому что призраки требуют значительно больше крови, чем сколь угодно жестокое государство или власть».

Таинственными путями получали поднадзорные вгиковцы (кино считалось главным идеологическим оружием) педагогов, которые не только преподавали редчайшие науки (монтаж или цветоустановка, например), но и помогали сохранить душу. Бессмертную душу, а не слово «душа», которое вместе с понятием «духовный» было весьма популярно у искренних атеистов, которые подменяли эти понятия интеллектуальными упражнениями и бытовой порядочностью.

Душа знает, что она христианка

Первой на лекциях о романе Марселя Пруста во ВГИКе, конечно, запомнилась фраза: «Для того чтобы написать роман „В поисках утраченного времени“, Пруст должен был создать некое „я“, способное написать этот роман. Когда работа по созданию „я“ закончилась, роман оказался завершен». Потому что этот процесс необратим и в кино. Но настоящим потрясением всех основ и устоев господствующей идеологии и системы ценностей была другая: «Забудьте, что вы несете ответственность за все, что происходит в мире. Вы в ответе только перед собственной бессмертной душой».

Когда у него спрашивали, является ли он христианином, Мераб Мамардашвили говорил, что современный культурный человек не может не быть христианином, ибо он продукт и часть христианской культуры. Яснее сказано только у Тертуллиана: «Душа знает, что она христианка». Душа знает, но что знает современный человек? В телевизионной беседе ведущий возразил: «А Ницше?» Мераб ответил, что, конечно, Ницше — христианин, он ведь идет этой дорогой, а то, что он недоволен дорогой, сердится и ворчит на нее, разбивает себе ноги в кровь, — это ведь не значит, что он сошел с нее. Вся реакция Ницше как раз говорит о реальности этой дороги для него.

Даже о поколениях обкраденных в этом отношении людей нельзя сказать, что они жили вне христианства, — потому, что каждая душа знала, что она христианка, что строительный материал для человеческих взаимоотношений, чувства, которые инспирировали литературу и искусство на протяжении двух тысяч лет, были христианскими.

И чем более запретно и самозапретно было само это слово, содержащее Божье имя («Божье имя, как большая птица, вылетела из моей души» — на стихи Осипа Мандельштама Мераб ссылался как на хронику событий ХХ века), чем больше запрещал человек самому себе даже задумываться на эту тему, тем более изощренными и одновременно более прямыми и действенными путями находили себе дорогу христианские чувства, взгляды, добродетели, наконец.

…Морозным февральским утром 1991 года в маленькой деревенской церкви под Вильнюсом я услышала, как священник в алтаре назвал непривычное здесь имя — Мераб. После службы я осмелилась спросить у него, какого Мераба он поминал. «Умер православный богослов, — ответил он, — я слышал его два раза по радио «Свобода». Незнакомый с Мерабом Мамардашвили, батюшка услышал то, чего не расслышали многие близкие к нему люди, но что теперь все явственнее проступает в трудах, лекциях и размышлениях последних лет его жизни, — призыв к духовной ясности и стойкости.

«Мышление, мысль есть средство, единственное в жизни, и сама жизнь. Вся проблема мышления состоит в каждоактном преодолении кажущейся жизни. Причем этот акт необходимо повторять снова и снова. Кажущаяся жизнь преследует нас во всех уголках нашей души и мира, и мы должны изгонять ее из всех уголков и делать это постоянно. Я же вам говорил, что агония Христа будет длиться до Конца света, и все это время нельзя спать».

«Первое сентября», 2000

М.К. Мамардашвили — Беседы о Мышлении и Сознании