Вышел он не просто вовремя, но как-то кратно — вовремя. Кто еще не понял, что происходит чуть к западу от нас, — см. «Бесы». Фильм — получился. Творчество Достоевского, в том числе в хорошем кинопрочтении, сообщает душе русского человека чувство полноценности. Это всегда глубина, никакой легковесности. Достоевский — это национальное достояние. Достоевский — это и мы тоже. От такового соприкосновения чувствуешь себя немножко гордо. Хорошее чувство. Через пророчества Достоевского можно постигать себя, Россию, приходить к вере, церкви, православию.
Известно, что современники не слышат пророков. Что удивительно и промыслительно, — пророчества Достоевского предостерегают и сегодня. Услышим ли? Роман «Бесы», как известно, современниками принят не был. В такое жуткое пророчество о России не поверили. Не поверили, что таковое возможно. Большевики, угадав себя в «бесах», роман запретили. Роман современен. «Бесы» — про революцию, про нас. А сегодня — гротескно про Украину.
В. Хотиненко взялся за сложнейшую задачу. Понятно, почему он не хотел прикасаться к экранизации Достоевского. А после отснятых двух фильмов (сериале о Достоевском и «Бесов») еще раз повторил, что экранизировать Достоевского — невозможно. В том числе и потому, что «каждый персонаж у него — это целый оркестр». Можно себе представить количество прочтений. Роман сложен для экранизации еще и потому, что постижение сути его — требует труда. Роман — трагическое предостережение: не уходите от своих корней, от веры, не увлекайтесь мишурой, ибо конец будет вот таким: бессмысленным и страшным. Роман сложен тем, что в нем нет света в конце туннеля, в нем нет положительных образов. Здесь все очень серьезно. Надо приветствовать мужество режиссера, отдающего эту работу на суд зрителя, развращенного легким чтивом, романа Достоевского большей частью — не читавшего, Библию не знающего даже в первом прочтении (см. отзывы в интернете).
Владимир Хотиненко взял на себя труд популяризации, донесения идеи Достоевского, даже объяснения ее. Хотя бы — по детективной части. Именно поэтому в фильме мы видим следователя по особо важным делам Горемыкина (всегда беспроигрышный Сергей Маковецкий), которого в романе нет. Диалоги столичного следователя и местного здравомыслящего служаки, полицмейстера Ивана Львовича (органичный Владимир Зайцев), объясняющие суть происходящего — замечательный и удачный режиссерский ход.
Колоритная атмосфера провинциального городка, почти одновременное представление ярких и запоминающихся персонажей в действии... Мы легко вживаемся в свое прошлое. Фильм в постижении канвы повествования, главной идеи Достоевского легче и доступнее, чем роман. Это хорошо, это и есть — популяризация.
Что касается актеров, выкладываются здесь все. Кому сколько дано. Отчасти можно согласиться с интернет-рецензентами в том, что женские образы (кроме Хромоножки) несколько слабы. Конечно, в ранних экранизациях Достоевского мы видели более сильные женские образы. Ну... значит, современный актерский состав не дал режиссеру соответствующего материала.
Бесспорной режиссерской и актерской удачей является образ Петра Верховенского (Антон Шагин), действующего и убежденного организатора, лидера смуты. Стопроцентное попадание. Нагл, легок, практичен, циничен до предела. Запретного для него — нет. Идеей разрушения, осмеяния всего святого воодушевлен до умопомрачения... Это некоторый сквозной образ. Все основные действующие лица в романе погибают, а вот Петр Верховенский — сохраняется. Непотопляемый прообраз будущих смут. Революционер-практик. Владимир Хотиненко признавался, что А. Шагин буквально «вырвал» у него эту роль. Правильно сделал: это его роль.
Невольно спотыкаешься на личности Николая Ставрогина, на его киновоплощении. Задумка Достоевского об этом образе колоссальна. Критики называют его даже не человеком, а идеей. Диапазон личности: от потрясающего света до предельного мрака, от Денницы до Люцифера. То есть где-то за пять-семь лет до времени повествуемых событий он личностно являл собой некий поражающий свет. Бывший студент Шатов с тех пор хранил на груди в ладанке (!) записку со словами Ставрогина, его поразившими, ставшими светочем и содержанием его жизни.
Одно имя Николая Ставрогина просветляет лица членов кружка яркими воспоминаниями. Магнетизм этой личности, судя по всему, был пределен. Светлым, красивым, вдохновенным ликом, высокой идеей он покорял не только мужчин. Женщины шли к нему как кролики в пасть удава. Дальше — обычно... Ставрогин гордо уверовал, что таков он и есть, и что ему — все дозволено. Падение его в пучину духовного и физического разврата было соразмерно его некогда высокому взлету. Он совратил жену и сестру бывшего студента Ивана Шатова, который смотрел на него как на Бога. В поисках изощренных, низких ощущений он на спор после пьяного обеда в ресторане женился (обвенчался!) на «скудоумной, плюгавой, нищей Хромоножке». В Петербурге он принадлежал к «тайному скотскому, сладострастному обществу»... Пределом падения Ставрогина Достоевский рисует совращение девочки. Но и здесь магнетизм, уже бесовский, его личности был таков, что десятилетняя девочка сама устремляется к нему со страстными поцелуями. В таковой «предел» падения издатели романа категорически не поверили. Не знали они наших времен, не знали они, что даже пророчествующий Достоевский в свое время «не дотянул» до «пределов», которые открылись в наши времена!
Итак, таково схематически поданное Достоевским недавнее прошлое Ставрогина. Прошлое «за кадром», имевшее место перед тем, как он предстает читателю и зрителю. Нам только в той или иной форме рассказывают о его подвигах. Является он нам несколько уставший, равнодушный к своей и чужой жизни. Но отнюдь не покаявшийся. Багаж пережитого превращает его в этакого «социального беса», духовного лидера и провокатора немыслимых для провинциального городка беспорядков.
Ставрогин — главное действующее лицо, провоцирующая, направляющая, бесовская сила зарождающегося революционного движения. Вдохновитель. Это — по Достоевскому.
На экране мы видим слабого, сломленного, но все еще любующегося собой человека. Согласно задумке Достоевского Николай Ставрогин — красив. Наверное, сначала красив «божественно», потом — «дьявольски». В фильме же он предстает скорее — «красивеньким». Никаких следов сильной личности, никаких следов магнетизма. Красавица Лиза (Иванна Петрова) все еще гипнотизируется своим предметом. И сыграно это хорошо. Но когда мы обращаемся в его сторону, то с сожалением констатируем: гипнотизироваться-то нечем. Рассказывают о его пакостях, но и это повисает в воздухе, не сообразуясь с персонажем. Ни напускная загадочность, ни, якобы, лукавая улыбка, ни «приступы бесовства» — не убеждают. В лучшем случае — скольжение по поверхности. Все действующие лица вытягивают его на подобающий ему «злодейский уровень», но и это повисает в воздухе. Все, присваиваемые ему пакости какие-то «теоретические», плохо сообразующиеся с представленной нам личностью. Так и хочется сказать: полно, не способен он на все это. Фактура не та. Как говорится: не верю. Вот и интернет-рецензент говорит то же: «Нас пугают, а нам не страшно».
Конечно, соответствовать масштабу задумки Достоевского о главном герое крайне сложно. Как бы в оправдание В. Хотиненко говорит об образе Ставрогина, что в романе он — статичен, то есть не показан в развитии. Но и материала о нем Достоевский дает все-таки достаточно. Если можно было ввести «поясняющий» образ следователя Горемыкина, тем более уместно и даже необходимо было бы ввести соответствующие игровые, психологические импликации, рисующие масштаб личности, образа главного действующего лица. Статичность — не для кино. Мы должны были бы поразиться светлым взлетом чистого, красивого человека, а затем ужаснуться его падению. Испугаться. Потому что даже в «статическом» состоянии, в действии романа он продолжает у нас на виду «падать-эволюционировать». Это ползучий лукавый змий, на своем излете замышляющий еще одну пакостную каверзу: не публичную исповедь, а браваду падением в глазах больного, страдающего старца-архиерея.
Именно ужас от лицезрения этого изощренного и извращенного в своем падении Люцифера предопределяет все ужасы будущего, ужасы революции. Верховенский — производное, он мельче и конкретнее. Его родитель и вдохновитель — Ставрогин, как воплощенное падение веры... Соответственно актер для такой роли, для такого рода задумки должен быть иным. Прекрасным и страшным одновременно.
Материала о Ставрогине у Достоевского достаточно, но он не задействован, не воплощен, не представлен зрителю. Конечно, такой Ставрогин — некоторый идеал. Может быть сейчас и не осуществимый. Это — уровень самого Достоевского... Именно поэтому следует приветствовать все серьезные попытки экранизации произведений Достоевского: может быть следующая будет выше, ближе.
* * *
Если бы в романе не было «скудоумной плюгавой Хромоножки», в финале — пророчествующей, это был бы уже не Достоевский. «Гениальное», то есть предельное по своей низменной извращенности надругательство Ставрогина над бедной, несчастной девушкой — это еще один его бесовский лик. Через пять лет после женитьбы он появляется в ее жизни, чтобы окончательно погубить. Маскирующееся под «скудоумие» — всевидящее юродство Марии Тимофеевны (Мария Шалаева)... Ее философствующий, безжалостный братец Игнат (Борис Каморзин), по пьянке бьющий ее, стремящийся материально «отжать» для себя надругательство над своей сестрой... Дуэт этот, пожалуй, самый тяжелый в фильме. Фантастический мрак их жизни показан и сыгран так, что Достоевский наверное был бы доволен...
Но и в последнем, смысловом, свидании Ставрогина и Хромоножки тоже хотелось бы большего — кинематографической ясности. Перед тем, как обличить Ставрогина («Не таков мой князь! Самозванец! Гришка Отрепьев...) она рассказывает свой сон, в котором видела Ставрогина, явившегося к ней с ножом (от ножа купленного им убийцы она и погибнет). Если можно было бы показать этот вещий сон, то есть показать истинный лик «князя», убивающего самую жалкую из своих жертв... Может быть тогда «злодейский образ» Ставрогина не надо было бы «вытягивать» всем остальным персонажам. А то ведь, что получилось: разговоров много, а кино — мало.
* * *
Очень убедительны актеры второго плана. Особенно бывший студент Иван Шатов (Евгений Ткачук), которого, как вышедшего из кружка, и убивают. У Достоевского нет ничего случайного. Шатов — прообраз тех, кого потом революционеры и убивали. Свой уход он выстрадал. Он не только увидел масштаб падения Ставрогина, не только простил ему совращение самых близких ему — жены и сестры... Он пожалел его, пожелал ему спасения, отправляя к старцу-архиерею, что по болезни поселился в ближайшем монастыре. «Пойдите к Тихону, Ставрогин! К нему все идут, пойдите и вы, что вам... Пойдите!», — чуть не со слезами умоляет его Шатов. От такого великодушия Ставрогин должен был бы содрогнуться... Вот таких, цельных, ищущих, сознательно обретающих свою веру и убивали. В том числе и последователи Ставрогина и Верховенского. И это тоже страшно.
Члены революционного кружка — это возомнившая о себе обыденность, ищущая повода проявить свою значимость.
— Ну какие из них революционеры? — недоумевает местный полицмейстер Иван Львович.
— А какие они должны быть? — размышляет вдумчивый Горемыкин, — такие они и есть... Каждый хочет быть значимым.
Один — бежалостный, другой трусливый, третий изверившийся. А маниакальной идеей самоубийства четвертого, Кириллова (Алексей Кирсанов), виртуозно играет демагог-диктатор Петр Верховенский. Прекрасная игра и того и другого... Достоевский заранее нарисовал типажи зачумленных революционных деятелей. Чтобы угадывали.
Чрезвычайно важная для Достоевского линия «отцов и детей» выстраивается введением в канву романа Степана Трофимовича (Игорь Костолевский) — отца Петра Верховенского. Эту неприятную личность, нигилиста 40-х годов, претенциозного приживалу генеральши И. Костолевский сыграл конечно безупречно. Но шлейф сыгранных им ролей мешает всерьез воспринять образ предтечи его бесноватого сынка Петруши. Сюда бы — незнакомое лицо хорошего провинциального актера! Но и так хорошо.
* * *
По ходу фильма дважды на пути главных героев — Н. Ставрогина и П. Верховенского — прямо в центре города, появляется стадо свиней. Разумеется, это не декорация, а смысловой акцент, тест на библейское прочтение романа. Так или как-то иначе должны были бы появиться эти свиньи, стоило ли с ними плясать — другой вопрос. Но импликация эта и уместна и даже необходима: она задает уровень прочтения и романа, и фильма. А недоумевающие по поводу этой сцены интернет-рецензенты может быть прочтут и роман, и Евангелие.
* * *
В конце фильма нам представляется вывод, которого тоже нет у Достоевского. Некоторый взгляд из сегодня. К Даше Шатовой с пятилетним сыном Н. Ставрогина Николенькой куда-то, похоже в горную Швейцарию, приезжает ничуть не изменившийся, непотопляемый и улыбающийся Петр Верховенский. Можно не сомневаться, он приложит руку к воспитанию не законнорожденного сына самоубийцы. Бесовское семя сохранилось. Дальше? — Дальше — Украина.
Смотреть фильм В. Хотиненко «Бесы» — надо. И — не единожды. Не во всем он ровный. Не все получилось одинаково хорошо. Но это большой труд, труд постижения нашей истории. Труд-предостережение. Это больше, чем кино.
Читать также:
