Ни один современный зарубежный писатель не сделал столько для ознакомления мирового читателя с культурой России, сколько Анри Труайя — крупнейший французский писатель и историк, просветитель и исследователь. За свою долгую творческую жизнь Труайя написал около сотни томов, почти половина из них посвящена России. Это неудивительно: Труайя родился в Москве 1 ноября 1911 года в семье армянских купцов Тарасовых и свое раннее детство провел в России. Тарасовы покинули страну в 1921 году, когда их младший сын Лев был еще ребенком. Франция стала второй родиной Льва Тарасова, где он приобрел мировую известность под псевдонимом Анри Труайя.
Труайя лауреат многих литературных премий, член Французской академии, едва ли не самый читаемый и популярный писатель Франции. Среди книг Труайя о России — знаменитая серия биографий классиков русской литературы от Жуковского до Горького и русских царей от Ивана Грозного до Николая II. Превосходное знание документального и литературного материала, мастерство психологического анализа, редкое умение по-новому рассказать об известном позволили Труайя создавать книги и увлекательные, и в то же время обладающие высокой познавательной ценностью. Благодаря тому, что писатель с детства владел русским языком, цитаты из русских источников и фрагменты из произведений русских классиков — от стихотворений Пушкина до романов Толстого — он давал в своем переводе. Среди биографий русских писателей в этой галерее любовно выписанных портретов книги о Гоголе, Достоевском, Чехове — одни из лучших. Они высоко оценены как зарубежной, так и отечественной критикой. А книга о Толстом, вышедшая в 1965 году, стала за пределами России чуть ли не самым популярным исследованием его жизни и творчества. «Русские биографии» Труайя неоднократно переиздавались, переведены на многие языки, и миллионы читателей разных стран узнают по ним историю и культуру России.
Возможно, Анри Труайя, синтезировавший в своем творчестве и в своей личности лучшие достижения русской и французской культур, в чем-то сопоставлял свою судьбу с судьбой Тургенева, жившего во Франции и завоевавшего там всеобщее признание. Не исключено, что Труайя ощущал себя как бы продолжателем дела Тургенева — пропагандиста русской культуры в Европе.
Скончался Анри Труайя 2 марта 2007 года в Париже на 96-м году жизни.
Предлагаем вниманию читателей воспоминания Анри Труайя о работе над жизнеописаниями русских классиков и его размышления об их творчестве, личности, жизни и судьбе.
* * *
В России Пушкин — источник творчества и начало литературного пути каждого писателя. Если можно изучать французскую, английскую и немецкую литературу, не обращаясь постоянно к одному и тому же прозаику или поэту, чтобы понять произведения писателей последующих поколений, то совершенно невозможно заниматься великими классиками русской литературы, не возвращаясь вновь и вновь к Пушкину, — ему они обязаны всем. Разумеется, в России и до Пушкина была литература, но великая русская литература родилась именно с ним. Его предшественники стремились подражать западным образцам: писали они по-русски, но мыслили по-французски. Пушкин был первым, кто и мыслил и писал по-русски. И с каким блеском, вдохновением, с какой стремительностью писал! Предчувствовал ли он, как коротка будет его жизнь? Исключительное жанровое разнообразие его произведений позволяет в это поверить. Убитый на дуэли в январе 1837 года в возрасте всего лишь тридцати семи лет, Пушкин успел проложить пути во всех направлениях литературы, — по ним устремились потом его прославленные наследники. Ибо Пушкин не только величайший лирический поэт своего времени. В «Бунте Пугачева» он обращается к русской истории, в сказках «Царь Салтан» и «Золотой петушок» — к народной поэзии, в «Капитанской дочке» создает русский исторический роман, в «Пиковой даме» — роман фантастический... «Все мы вышли из гоголевской шинели», — говорил Достоевский. Но разве сама «Шинель» Гоголя вышла не из пушкинского «Станционного смотрителя» и разве не Пушкин дал своему младшему собрату по перу сюжеты «Ревизора» и «Мертвых душ»? Лермонтов нашел свою собственную дорогу в литературе, пройдя через подражание Пушкину. Тургенев всю жизнь поклонялся Пушкину, и разве не Татьяна, героиня поэмы «Евгений Онегин», вдохновляла его, когда он создавал в своих романах образы русских девушек? И разве не «Пиковая дама» — источник «фантастического реализма» Достоевского? Наконец, «Война и мир» Толстого разве не является гениальной «оркестровкой» тем, намеченных Пушкиным в «Капитанской дочке»?
Пушкин торопился не только писать, он торопился и жить. Что за хаос вся его жизнь! Любовные увлечения, мгновенные и мимолетные, женщины, сменяющие одна другую, страсть к игре, неповиновение царской власти, ссылка в деревню за сатирические стихи, возвращение из ссылки «по милости» вступившего на трон деспотичного Николая I, женитьба на юной красавице с пленительным взором и пустой головой, преследования полиции, светские развлечения, ревность...
Блестящий французский офицер, принятый на службу в русскую армию, настойчиво ухаживает за женой поэта. Оскорбительные анонимные письма вынуждают Пушкина послать наглецу вызов. И величайший русский поэт гибнет, сраженный пулей иностранца. Сумбур в жизни, сдержанность в творчестве. Поразительный контраст! Если бы Пушкин писал так, как жил, он стал бы поэтом-романтиком, не имевшим себе равных по силе поэтического вдохновения. Если бы он жил так, как писал, он был бы человеком уравновешенным, чувствительным и счастливым. Он не был ни тем, ни другим. Он был Пушкин. На пороге великой русской литературы, пророческой и исполненной сострадания к маленькому человеку, стоит этот пылкий, дерзкий, безрассудный человек — человек, который не рассчитывает свои действия, но зато взвешивает слова. Пушкин, быть может, единственный писатель во всей мировой литературе, сумевший соединить в своем творчестве две противоположные тенденции: простоту формы и новаторство содержания. Он скорее подсказывал, чем показывал. Нередко я изумлялся, обращаясь к тексту Пушкина, что некоторые отрывки из поэм и прозы, помнившиеся мне как весьма пространные, на самом деле содержали всего несколько строк.
Мне хотелось включить в книгу многочисленные отрывки из поэм и стихотворений Пушкина, и я отважился перевести их белым стихом. Благоговейно и бережно переводил я стихи Пушкина, но все же из опасения слишком далеко отойти от текста оригинала, конечно, и упростил и обеднил их. Французы лишь тогда прочтут настоящего Пушкина, когда большой поэт переведет его поэмы, не заботясь о последовательности русских слов, но с достаточным талантом воссоздав музыку стиха.
Образ Пушкина не оставлял меня. Пять лет спустя я вернулся к нему, работая над биографией другого русского поэта — Михаила Лермонтова. Трагический конец сблизил судьбы двух этих поэтов. Невозможно рассказывать об одном, не вспоминая другого. Пушкин был кумиром Михаила Лермонтова, молодого офицера, выпускника Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Стих Лермонтова в поэмах «Боярин Орша» и «Песня про купца Калашникова» и в стихотворении «Бородино» столь же отточен и вдохновенен, как и стих его великого учителя. Узнав о трагическом конце боготворимого им поэта, с которым ему не суждено было встретиться, Лермонтов в порыве горя и гнева написал стихотворение «На смерть поэта», где заклеймил высший свет, виновный в гибели Пушкина. За это стихотворение Лермонтова арестовали, судили и отправили на Кавказ в драгунский полк. Той же самой дорогой, ведущей в южные районы России, несколькими годами раньше следовал и Пушкин. Отомстив за честь своего учителя, безвестный офицер вызвал симпатии множества читателей, но и навлек на себя подозрения правительства. Он наследовал Пушкину в восхищении одних и ненависти других. И принял наследство целиком.
На Кавказе, в крае, воспетом до него Пушкиным, Лермонтов испытал новый прилив поэтического вдохновения. Его самые прекрасные поэмы «Мцыри», «Демон» и роман в прозе «Герой нашего времени» задуманы и частично написаны в атмосфере маршей, контрмаршей, бивуаков, кровопролитных стычек. Публикация его произведений принесла корнету Лермонтову быструю славу. Его признали «вторым Пушкиным», и он получил разрешение вернуться в отпуск в Петербург. Там в одном из салонов он встретил Натали, вдову Пушкина. Через день он вновь уезжал на Кавказ. Не странно ли, что женщина, кокетство которой возбудило ревность Пушкина и привело его к барьеру, теперь пожелала Лермонтову — преемнику Пушкина — счастливого пути и скорого возвращения? Опять он вступал на путь, уже пройденный Пушкиным. Прибыв на Кавказ в 1841 году, он сказался больным, чтобы оправдать свое пребывание на целебных водах. В Пятигорске, как и в Петербурге, его выпады против светской группировки, прежде толкнувшей Пушкина к трагической развязке, сплотили против него нескольких опасных врагов. Во время одной из ссор бывший сотоварищ по гвардейской школе вызвал Лермонтова на дуэль и убил его. Как Жорж Дантес убил Пушкина. С интервалом в четыре года. Пушкин погиб в 37 лет. Лермонтов — в 27.
В этой короткой судьбе удивительнее всего то, что смерть ворвалась в нее не случайно. Перипетии жизни Лермонтова как будто подготовлены слишком старательным романистом, который, нагнетая роковые приметы вокруг своего героя, умело подготавливает читателя к трагической развязке. Разные дороги, которые поэт мог бы выбрать, чтобы избежать катастрофы, одна за другой закрываются перед ним. Он неизменно ступает на самую опасную. И совершает именно те поступки, которые неотвратимо ведут к гибели. Словно тень Пушкина толкает его в спину...
Моя книга о Гоголе вышла в 1971 году. В представлении западного читателя два колосса русской литературы — это Достоевский и Толстой; в представлении читателя русского в одном ряду с ними стоит длинноносый человечек с птичьими глазами и саркастической улыбкой на губах. Быть может, самый оригинальный и самобытный гений из всех, которых когда-либо знало человечество. Неожиданно, как поразительный феномен, появился он среди писателей первой половины XIX века и сразу же, избежав каких-либо влияний, вовлек читателя в мир, где веселье смешивается с печалью. Его первые почитатели, введенные в заблуждение детальностью описаний, приняли его за реалиста, тогда как он — удивительнейший фантаст. Пушкин подсказывает ему сюжеты «Ревизора» и «Мертвых душ», и из этих забавных анекдотов Гоголь создает произведения смешные и в то же время страшные — балаганные фарсы, в которых то и дело показывается морда дьявола. Тут-то и возникает подлинная духовная драма этого человека, разрывающегося между талантом и честолюбием, между даром, данным ему Богом, и даром, который он желал бы Богу поднести. Убежденный, что совершенное произведение искусства обладает нравоучительной властью, он считает своим долгом пожертвовать все силы ума и таланта во имя нравственного преображения ближнего. Он полагает, что будет достоин задачи, возложенной на него Богом при рождении, если покажет добродетель привлекательной, а порок отталкивающим. Но если он в совершенстве владеет искусством изображения физического и духовного уродств человека, то гений изменяет ему, когда он пытается создавать светлые образы идеальных героев. Не имея себе равных в искусстве схватывать человеческие недостатки и превращать человеческие лица в звериные рыла, а обыденные явления — в фантастические гротески, он утрачивает мастерство, когда берется за изображение новых людей, деятельных праведников, которые будто бы спасут Россию. Рука его, созданная для резкого и сочного рисунка карикатуры, делается неуверенной и неуклюжей, когда он принимается набрасывать ангельские лики. Он хотел стать Рафаэлем, а был Иеронимом Босхом. Так, Гоголю замечательно удался первый том «Мертвых душ», олицетворяющий Ад в триптихе «Божественной комедии», но он терпит полное поражение во втором томе романа, возвещавшем Чистилище на русской земле. Что же до Рая, то к вратам его он не осмеливается даже приблизиться.
Гоголя терзает жестокое сомнение: не покарает ли его Господь в день Страшного суда за то, что своим талантом служил достойным осуждения целям. Ведь если его постигает неудача в изображении существ высшего порядка, то потому лишь, несомненно, что он недостоин столь высокой миссии, ибо прежде чем прославлять чистоту, следует самому пройти через очищение души. Тогда Гоголь разрабатывает правила, предназначенные для самовоспитания, такие, например, как обязательное чтение каждое утро после завтрака главы из «Подражания Иисусу Христу» Фомы Кемпийского. Он призывает друзей нападать на него и разоблачать недостатки и сам сурово выговаривает им, рассылая наставительные письма. Но вот в какой-то момент он замечает, что, изобличая пороки общества, сражается с царистским режимом, которому должен был бы возносить хвалу, поскольку царь — наместник Бога на земле. Немедленно он кается, исповедуется, публикует «Выбранные места из переписки с друзьями», навлекшие на него гнев передовых кругов общества. Художник-революционер превращается в реакционного моралиста. Гениальный карикатурист восхваляет благонамеренность, существующий порядок, чиновничество, церковь и армию, оправдывает крепостное право. Отныне вся его жизнь — жестокая внутренняя борьба в попытке разрешить все эти раздирающие сознание и душу противоречия. Почти никаких внешних событий и настоящая буря внутри.
Он беспрерывно говорит о себе, но чем больше он говорит, тем меньше близкие понимают его. Сквозь толщу десятка масок, наслоившихся одна на другую, уже неразличимо подлинное лицо. Ему привольно и легко только в мире воображения, в выдумке, в вымысле. Он как бы нуждается в скрытой от всех жизни, чтобы уберечь внутреннюю свободу.
В конце жизни Гоголь сжигает рукопись второго тома «Мертвых душ» и отказывается писать, повинуясь внушениям монаха-фанатика. Вскоре он умирает с криком: «Лестницу! Давай лестницу!».
Врачи пытались объяснить его смерть разными болезнями: чахоткой, малокровием, нарушением кровообращения, катаром, гастроэнтеритом, но вынуждены были признать, что болезнь пациента не имеет названия в медицинских анналах. Причина гибели Гоголя в трагическом разладе между человеком и художником. Человек не был удовлетворен художником, художник восставал против требований человека.
Работа над биографией Достоевского — задача грандиозная, но и благодарная. Я испытывал отвращение к «беллетризованной биографии» и принуждал себя очень строго следовать документам, которые имелись в моем распоряжении. Русская библиотека Тургенева в Париже содержала тогда (во время оккупации немцы вывезли ее в Германию) ценнейшие книги о Достоевском на русском языке. Я прочел не только все произведения писателя, но и все, что было о нем написано. От книги к книге у меня накапливались записи и росло мое восхищение. Какая во всех отношениях исключительная жизнь! Нищета, тюрьма, каторга, эпилепсия, игра, гений, слава — все соединилось в ней и все было истинной правдой. Но как придать этой правде правдоподобие и убедительность? Я практически закончил изучение творчества и жизни Достоевского, но все еще не приступал к работе над книгой. Хотя я знал о нем все, он продолжал оставаться для меня чужим и загадочным. Я видел его таким, каким его описывали мемуаристы, но не представлял его себе в реальной жизни. Мучительные поиски образа превращались в наваждение. И вот однажды ночью мне приснилось, что Достоевский входит в мою комнату. Он сутулился и выглядел усталым, как на портрете Перова. Он заговорил со мной своим хриплым голосом. Это был шок! На следующее утро, обратившись вновь к давно изученным материалам на моем столе — мемуарам, письмам, дневникам той эпохи, — я ощутил, как вся эта печатная продукция приходит в движение, наполняется теплом настоящей жизни, и понял, что могу наконец писать книгу.
Мне хотелось полностью воздать Достоевскому должное и не только рассказать о его жизни, но и проанализировать его творчество. Воодушевляющая, но и пугающая задача! Ведь читать Достоевского — значит погружаться в изумительный мир, в мир, где реальное переплетается с фантастическим, где две-три детали обрисовывают жилище его героев и даже лица их едва очерчены. Поэтому все их бытие заключено в духовной жизни и в душевной борьбе. И, проходя через бесчисленные жизненные потрясения, они ищут не лучшего места в мире, а идеального положения перед Богом.
На первый взгляд как будто бы нет ничего общего между нами и этими бродягами, анархистами, полусвятыми, этими отцеубийцами и пьяницами, эпилептиками и истеричками. А между тем они удивительно близки нам. Мы их понимаем. Мы их любим. Мы, наконец, узнаем в них самих себя. Но если каждый из них представляет собой крайний случай, а мы индивиды в принципе вполне нормальные, то как объяснить природу горячей симпатии, которую они нам внушают?
Истина в том, что безумцы Достоевского не так уж безумны, как, может быть, кажется. Просто они таковы, какими мы не осмеливаемся быть. При свете дня они выставляют напоказ то, что мы таим в глубинах подсознания. Они — это мы сами, но увиденные изнутри. При таком способе видения — своего рода внутренней киносъемке — автор ясно видит самое сокровенное в нас, а заметное обычному взгляду — плоть, одежда, обстановка, обыденные поступки — от него удалено. Объектив камеры наведен на внутренний мир, и тогда мир внешний представляется расплывчатым, как в сновидении. Если же Достоевский порой поддается искушению и снабжает свои создания медицинским ярлычком, то делает это в оправдание их поступков, непостижимых для слишком приверженных житейской логике читателей. Но герои его вовсе не больны, да и не могут быть больны, ибо они бестелесны. Или, вернее, их телесная оболочка лишь предполагается. Все творчество Достоевского — великая борьба противоположных идей, и самое замечательное в этой борьбе — ее исход: она не приводит ни к каким практическим результатам. Ибо для автора, как и для его героев, счастье — это смирение. «Что же собственно до меня касается, — говорил он — то ведь я только доводил в моей жизни до крайности то, что вы не осмеливаетесь доводить и до половины». Через трусость и преступление, через радость и горе человек у Достоевского идет, спотыкаясь, по пути, ведущему к Богу...
Трудно ответить на вопрос, кто такой Толстой. Не было одного Толстого: добрая сотня их скрывалась в одной и той же оболочке. Постоянно один из них враждовал с кем-нибудь другим. Он хотел бы быть аскетом, но горячая кровь не позволяла ему до самого преклонного возраста вкусить духовных радостей воздержания. Он хотел бы пройти через благодатное очищение бедностью, но не решался подвергнуть материальным лишениям семью; даже отказавшись от гонораров, он продолжал пользоваться полным достатком благодаря заботам близких. Он хотел бы превратить в пустынь усадьбу Ясная Поляна, но чем больше он проповедовал необходимость уединения, тем больше почитателей окружало писателя. Он хотел бы быть отлученным от церкви, но, когда церковь предала его анафеме, слава Толстого еще больше возросла и достигла самых удаленных уголков цивилизованного мира. Он хотел бы быть осужденным и сосланным, как многие из его последователей, но царь опасался объявить писателя ответственным за взрывы протеста, порождаемые его книгами. Физические страдания, нищета, произвол, тюрьма, каторга — все то, что пережил Достоевский, вовсе к этому не стремясь, Толстой сознательно искал, тщетно надеясь открыто принять мученичество.
Если драма некоторых преступников — в невозможности понести наказание, то драма Толстого в противоположном — в невозможности избежать благосостояния, которое он отвергал. Человек несчастный оттого, что он счастлив! Не правда ли, отличная тема для размышлений о нашей эпохе с ее стремлением к добыванию материальных благ?
Толстой велик, на мой взгляд, не столько учением, которое он нам оставил, сколько тем страданием, которое он претерпел, чтобы воплотить его в жизнь; не столько своими пророчествами о будущем мире, сколько картинами жизни современного ему общества; не столько порывами к Богу, сколько изумительным пониманием жизни земной. Стефан Цвейг говорил о нем: «Читая Толстого, кажется, что смотришь в открытое окно на реальный мир». И действительно, каждая страница Толстого захватывает читателя непревзойденной точностью деталей. Так приходишь к убеждению, что перед тобой не опьяненный своим всемогуществом создатель, вдохнувший жизнь в персонажи, а трезвый и зоркий наблюдатель натуры, который всего лишь свободно рассказывает о том, что видит вокруг себя. Такой высшей простоты Толстой достиг изнурительным трудом, о чем красноречиво свидетельствуют испещренные правкой рукописи. Он долго накапливает красочные детали и затем с кропотливостью ремесленника складывает их в многоцветную мозаику. Какая-нибудь ненужная фраза или излишне выпуклый образ ужасают его до такой степени, что, уже отослав корректуру в Москву, он телеграфирует издателю, требуя приостановить печатание и ждать новых указаний. Его проза, лишенная всяких эстетических претензий, не подвержена моде. У нее нет возраста, она не стареет, она нетленна. Кроме того, проза Толстого не является, собственно говоря, плодом вдохновения. В Толстом не было ничего от визионера. Его герои не трепещут в мистическом возбуждении, как герои Достоевского. Его повествование, в противоположность повествованию Достоевского, не пронизано пророческими озарениями. Когда читаешь Достоевского, как будто слышишь прерывистое дыхание автора, охваченного неистовой страстью. Когда читаешь Толстого, слышишь равномерное дыхание ходока, идущего не торопясь вперед по широкой дороге в лучах полуденного солнца. Графика прозы Достоевского — линия ломаная, графика прозы Толстого — линия прямая. Ни на одно мгновение его исследование человеческой натуры не выходит за пределы того, что доступно непосредственному восприятию большинства людей. Поле его опытов и размышлений то же, что и у нас. Только он более глубоко, чем обычный человек, проникает в природу живых существ и предметов. Его восприимчивая натура регистрирует с равной остротой ощущения охотничьей собаки, учуявшей дичь, и юной девушки на ее первом балу. Пишет ли он о сенокосе, о ранении князя Андрея или гибели Анны Карениной, тысяча научной точности наблюдений передают психологическое состояние персонажа. Его герои, в сущности, вовсе не являются натурами исключительными. Но разве не в том именно высшая заслуга Толстого, что он незабываемым образом зафиксировал в нашем сознании людей, которые не возбудили бы нашего интереса, если бы мы встретили их в реальности?
На протяжении своей долгой жизни Толстой пережил все: был любителем цыган и вина, игроком, солдатом, помещиком, мужем, отцом семейства, сыном церкви, ниспровергателем религии, пророком, аскетом, ловеласом, педагогом, хулителем искусства и гениальным писателем. Это многообразие и составляет его силу. Человечество узнает себя в его произведениях, ибо он один вместил в себе все человечество.
В 1984 году я начал работать над портретом писателя, более других близкого мне по духу и сердцу: над книгой об Антоне Чехове. Давно уже я хотел написать его биографию, но трудность задачи удерживала меня. В самом деле, жизнь большинства крупных русских писателей полна ярких событий, а жизненный путь Чехова на первый взгляд выглядит однообразным. Я подчеркиваю: «на первый взгляд», ибо, всматриваясь в него более пристально, поражаешься, открывая богатства, скрытые за внешним однообразием, за этой кажущейся серостью и бесцветностью.
В Чехове меня равно восхищают и художник, и человек. Человек покоряет скромностью, прямотой и стоицизмом, прикрытым улыбкой. Он был скептиком, но простодушно верил в способность человека к совершенствованию. Любил смеяться, но за его смехом пряталась глубокая печаль. Любил общество женщин, но опасался связать свою судьбу с одной из них. Он внимателен и дружелюбен к окружающим, при этом оставаясь загадкой даже для самых близких друзей. Подтачиваемый туберкулезом, он, не щадя себя, работал как врач и упорно продолжал литературную деятельность, в которую не слишком верил.
Его творчество точно отражает его личность — в нем доминируют правда, ясность, объективность, окрашенные мужественной иронией. В письмах к друзьям Чехов выражает отвращение к внешнему блеску, красивостям стиля, презрение ко всякого рода школам, интеллектуальной моде, к любым кастам, кланам, группировкам. Он утверждает, что романист должен растворяться в своих героях и никогда не объяснять их поступки. По его мнению, писатель, вмешиваясь в ход рассказа, выходит из своей роли и за рукав тянет читателя за собой. А нужно, полагает он, оставить читателя один на один с персонажами. Он также никогда ни в рассказах, ни в пьесах не отстаивает какую-либо политическую, философскую или религиозную позицию. Он борется с социальной несправедливостью не проповедями и памфлетами, а правдивым воспроизведением российской действительности. Его искусство — это искусство нюансов, аллюзий, выпуклых характерных деталей.
Когда я читаю Чехова, у меня возникает впечатление, что очень дорогой моему сердцу друг что-то рассказывает мне вполголоса. Ни с кем из писателей, над жизнеописаниями которых работал, я не ощущал столь тесной духовной близости, столь глубокого согласия с концепцией искусства и жизни.
Совсем иными были мои чувства к Тургеневу, о странной судьбе которого я стал писать, закончив книгу о Чехове.
Тургенев увлек меня красотой, поэтичностью, богатством своих произведений, так мало известных во Франции, и одновременно двойственностью своей личности и своей судьбы.
Изучая его жизнь, я открыл в нем человека раздвоенного, разрывавшегося между Россией и Францией. Русский до мозга костей, большую часть жизни он прожил за границей и за границей же создал свои самые русские по духу произведения. Его томила тоска по родине, но, едва ступив на родную землю, он стремился покинуть ее. Длительные отлучки писателя настроили против него интеллигенцию Петербурга и Москвы. В России его осуждали, а во Франции видели в нем посланца русской культуры. Он делал все, что было в его силах, чтобы познакомить Францию с русской культурой, а Россию — с культурой французской. Братская дружба связывала его с Флобером, Додэ, Жорж Санд, Золя, Мопассаном, Эдмоном Гонкуром, и все они глубоко уважали его и восхищались им.
Другая черта его личности — страсть к знаменитой певице Полине Виардо. В течение сорока лет он не расставался с ней: следовал за певицей из страны в страну, жил возле нее, рядом с ее детьми и мужем, чувствуя себя как дома в кругу этой приемной семьи. Он, несомненно, был любовником Полины, но эта связь была очень короткой, и, когда их любовные отношения сменились нежной дружбой, он остался с ней, приютившись, по его собственному выражению, «на краю чужого гнезда».
Двойственность была и в его политических взглядах. Своими знаменитыми «Записками охотника» он способствовал отмене крепостного права в России, был другом таких революционеров, как Герцен и Бакунин, подвергался преследованиям со стороны царской полиции, но при этом осуждал любое насилие и видел спасение России в постепенном переходе от самодержавия к конституционной монархии.
Этот полуреволюционер-полуконсерватор, полурусский-полуевропеец, полулюбовник-полудруг был прежде всего замечательной личностью: терпимым, мягким, благородным человеком. Он был писателем-реалистом с душой запоздалого романтика.
Наконец я опубликовал биографию Горького. Его первые книги появились при царском режиме, а официальной славы он достиг при советском строе. Он — живая связь между двумя этими эпохами. Мне казалось увлекательным проследить, как человек такой закалки и таланта через смену искреннего энтузиазма, неискреннего признания ошибок, компромиссов, резких поворотов из бунтаря и отрицателя в молодости превратился в конце жизни в рупор власти и слепо служил ее интересам.
Перевод с французского
кандидата исторических наук Н. Унанянц
По материалам nkj.ru
