Вы здесь

У Бога поздно не бывает

Марина была единственным человеком, кто принимал какое-то участие в судьбе Семена Ивановича. Он приходился ей дальним родственником, а близких родственников то ли не было, то ли просто позабыли о старике. Вот и приходилось ей приносить ему время от времени продукты, лекарства, убираться в квартире. В разговорах иногда упоминала о болезнях деда, его нуждах, сетовала на нелегкий характер. А теперь вот Семен Иванович пожелал пообщаться с журналистом. И она просит меня пойти с ней вместе.
«Пойми, — сказала она,— ему девяносто скоро. Срок жизни, как говорится, истекает. Я не прошу тебя писать о нем, ты его хотя бы выслушай».
— Марина, а может, к нему лучше священника пригласить? Чтобы поисповедовался?
— Предлагала. Не хочет. Неверующий он. А выговориться, похоже, надо. Причем перед посторонним человеком, чтобы вроде как и отдал, и не потерял в тоже время. А вдруг и для тебя встреча будет не напрасной, пригодится в работе когда-нибудь?
…Лицо, густо исчерченное глубокими морщинами, старческий, скрипучий голос, медленные тягучие интонации.
— Вы не смотрите, я не всегда такой был. Воевал. В Великую Отечественную до Берлина дошел. И, как поют в песне, с победой домой вернулся. Вот, я приготовил свои воспоминания, фотографии. Умру — никто и не вспомнит. А так, может, вы напишете. Будут знать, что жил на свете такой человек.
— Семен Иванович, а вы не думали о том, чтобы родственникам свои воспоминания оставить? Есть же у вас, наверное, и внуки, и правнуки…
Похоже, я нечаянно зацепила какую-то болевую точку. Он часто заморгал выцветшими, водянисто-серого цвета глазами. Проскрипел с потугой на иронию:
— Есть-то есть, да не про мою честь. Негодяи, бездельники, аферисты! Они со мной знаться не хотят, а я с ними. Вот только Марина, спасибо ей, проведывает. А может, и не за спасибо, а ждет, что я ей в благодарность квартиру отпишу. Не дождется…
Марина вся вспыхнула густым пунцовым цветом:
— Зачем вы так, Семен Иванович? Я разве когда-то на благодарность вашу хоть намекала? Не надо мне от вас ничего. До свиданья, Семен Иванович, пойду я, дела у меня…
Дверь захлопнулась, в несвежем воздухе квартиры повисла неловкая пауза. «Напрасно вы ее обидели, — вступилась я за ушедшую подругу. — Марина – человек бескорыстный, это всем известно. Ценить надо, а не отталкивать. Да и квартиру вы с собой не заберете».
Он насупился: «А я вас не для того позвал, чтоб нотации читали. Смотрите лучше фотографии. Вот я в Берлине. А это – с однополчанами. А это…»
Из стопки старых черно-белых, местами пожелтевших, с надломленными уголками, снимков выскользнул один: молодая женщина, почти ребенок, лет семнадцати, не больше. Волнистые, причесанные по моде того времени волосы, большие удивленные глаза. И выражение лица – какое-то испуганное, что ли…
— А это кто?
— Это? Моя беда. Из-за нее жизнь наперекосяк пошла. Отдайте, не смотрите. — Дрожащими руками взял фотографию, долго держал, словно не решаясь положить назад, в тумбочку.
— Из-за нее от меня люди отступились. А теперь и во сне приходить стала. Станет и смотрит. На лице – слезы замерзшие. И ребенка держит.
Наверное, его порядком измучили какие-то воспоминания, связанные с этой женщиной. Как-то беспомощно, без всякого вступления вдруг торопливо проговорил:
— Можно, я вам о ней расскажу? Вы ведь в газете работаете, с разными судьбами встречаетесь. Никому раньше не рассказывал, а теперь вот хочу поделиться. Может, скажете, как мне покой душе вернуть. Раньше не думал я о ней. А сейчас такая тоска нападает. И будто вчера все было…

Война заканчивалась, это чувствовалось в весеннем воздухе, во взглядах местных жителей, растерянных и как будто чего-то ожидающих. На развалинах разбомбленного дома Семен встретил девчонку, она пряталась от солдат в закутке между двумя полуразрушенными стенами. «Красивая», — отметил про себя. Предчувствие Победы похмельем кружило голову. И вдруг шальная мысль: вот это трофей! Привезти домой такую девчонку — а там видно будет. Может, даже и женюсь, если понравится.
Знаком приказал следовать за ним. Она пошла, испуганно оглядываясь по сторонам. Как Семен скрывал ее от командиров, как удалось провезти домой в военном эшелоне, возвращавшемся после Победы на Родину, он сейчас уже толком и не помнит. В письме к матери намекнул, что едет не один, а с сюрпризом. Втайне гордился: почти каждый солдат домой какие-то подарки везет. Но такого, как он, никто не придумал.
Гретхен, которую он сразу стал называть Галкой, по-русски не знала ни слова. Зато он вполне мог связать несколько фраз по-немецки. Для общения хватало.
Семен единственный из мужчин своей семьи возвращался домой живым. На войне погибли три брата, отец, дядя. Он оставался последней надеждой у постаревшей от горя матери. Она и невесту сыну присмотрела неподалеку — красивую, почтительную, работящую. Чего-чего, а невест тогда хватало. Многие женихи не вернулись с войны.

А Семен встал на пороге не один, а с немкой, чужой, молчаливой. Но главное – принадлежавшей к той нации, что сгубила других ее сыновей и мужа. Только за одно это мать ее сразу возненавидела. И на другой же день сказала, как отрезала: «Отправь ее назад или увези куда-нибудь. Хочешь ее – и сам уходи».
— Мам, да ты что? – опешил Семен. — Что она тебе плохого сделала? Тихая, никому не мешает. И потом – она уже беременная. Так что жди внука.
— Не внук он мне будет, а отродье незаконное! Как ты не понимаешь? Ее отец, может, твоего отца убил. Ее братья твоих братьев застрелили. Не приму, никогда не приму! Опомнись, сын! Избавься от нее, змеи подколодной, фашистки!
И так каждый день. В доме постоянно чувствовалось напряжение, враждебность. К столу Гретхен -Галину не приглашали. Семен носил ей за ситцевую занавеску, где она жалась, стараясь быть незаметной, какую-то еду. И сам уже раздражался, пока еще не проявляя этого внешне. Вот, действительно, навязалась на голову. Зачем он ее тащил с собой? Сколько девчонок красивых, любую мог бы выбрать. А теперь и они сторонятся Семена, как чужого. Будто он не в этом селе вырос.
Односельчане и вправду стали поглядывать на него настороженно, с неприязнью даже. Когда Семен после очередной ссоры с матерью решил уйти на квартиру, пришлось обойти все село. Нигде не брали. Просил, уговаривал, обещал платить, помогать по хозяйству. Еле уговорил одну женщину.
Ребенок родился холодной зимней ночью, маленький и тоже словно испуганный, как его мать. Он даже не плакал почти, а только хныкал и тоненько попискивал. И это тоже не нравилось Семену. Все было не так, как хотелось. Получалось, что сам на себя взвалил он обузу, сам себя наказал.
А тут еще председатель колхоза, встретив как-то Семена на скользкой, заваленной сугробами улице, сказал строго: «Говорят, у тебя чужестранка живет? Из Германии? А разрешение есть? Предупреждаю, я обязан в район доложить. А там пусть решают».
Семену и так уже надоело, что люди обходят его невенчанную жену и его самого, как зачумленных. Надоел постоянный испуг в ее глазах, выражение безысходности на лице. «И языку нашему сына научить не сможет! А подрастет – мальчишки его фашистом называть станут, в игры не будут принимать. Что же делать?» Злило даже то, как она ходила, стараясь быть как можно незаметнее, никому не мешать. И чувствовал себя почему-то виноватым, и это еще больше выводило из себя.
Слова председателя, в которых таилась скрытая угроза, стали последней каплей.

Ушел однажды, не оглядываясь, отпихнув ее в сторону, внутренне радуясь освобождению и тому, что доказал свой характер. Через несколько дней хозяйка выбросила на улицу скудные вещички немки. Сказала, как отрезала: «Я не хочу, чтоб меня, как врага народа, из-за тебя в тюрьму посадили!»
Может, хозяйка думала, что Гретхен-Галина вернется в дом к Семену и его матери. Но она не вернулась. И никто не помог, никто ни разу не позвал к себе ночевать.
А на улице стояли морозы – злые, крещенские. Все словно застыло: и сердца, и чужие глаза. Молодая женщина тоже будто в ледышку превратилась. И только о сыне, недавно родившемся, еще заботилась: кутала его в старенький полушубок, совала истрескавшийся сосок груди.
Так и не выучила по-русски ни слова. Два дня она ходила по улицам, трясясь от холода, прижимая к себе ребенка.
— Битте… Брот…
Подавали мало. Окаменели люди, что ли, в этой войне против ее соотечественников? Или это было какое-то всеобщее темное и страшное наваждение?
На третьи сутки очень морозной зимней ночью она замерзла в стогу сена вместе с ребенком. Льдинками пристыли к щекам слезы – видно, плакала отчаянно, в последний раз, не надеясь, что кто-то услышит и пожалеет. Льдинки – горошинки на крохотном личике сына – наверное, и его оплакивала вместе с собой.
— Спаси и сохрани! – вырвалось у меня. – Как же вы живете, Семен Иванович, с таким грузом на душе?! Столько лет….
А старик вдруг… заплакал. Безнадежно, отчаянно всхлипывая, с трудом и болью выговаривая слова.
— Вы думаете, мне тогда жить легче стало? Да, женился, так жена попалась такая скандальная и глупая, что через несколько лет разошлись. Два сына, оба выросли — в тюрьму попали. Один – за наркотики, другой – за хулиганство. Жен выбрали себе под стать: те детей нарожали да и побросали, когда мужья в тюрьме оказались. Так что внуки мои в детдоме росли. А на меня посмотрите: больной, неухоженный, одинокий. Да еще Галка сниться стала. Как глаза закрою, так и встает передо мной. Страшно мне!
— А ведь вы сами, Семен Иванович, перечеркнули свою жизнь…
— Да что ж вы, как те люди в селе, тоже меня виновным считаете? Они так и говорят обо мне: «Бог наказал». А что ж сами Галке кусок хлеба подать не могли, приютить в доме? Да, виноват я, страшно виноват. Только не у кого теперь прощения просить. С этой виной и умирать буду.
— Исповедаться вам надо срочно, Семен Иванович, — вздохнула я.— У Бога милости много. Если искренне покаетесь, он простит. И Галка ваша простит вас там. Сразу легче станет.
— Знаете, я ведь раньше в Бога не верил. А теперь все думаю, и кажется мне, что Он действительно есть. Библию даже стал читать – правда, от Марины прячу, когда приходит. Она же меня атеистом считает, ну, а я ее разубеждать не хочу. Но на самом деле, я бы уже и в церковь пошел. Только не дойду я, силы не те…
— Хотите, я вам священника домой приглашу?
— Хочу. А так можно? Только, знаете, я сам в храм позвоню. Вот телефон, вот справочник. Сам виноват, самому и ответ держать, без протекций.
— Как хотите, Семен Иванович. Только не откладывайте, ладно?
Мы много еще о чем говорили в тот вечер. Постепенно за окном сгустились сумерки. Я заварила чай, принесла две чашки из кухни. Семен Иванович будто боялся остаться один. Он все не мог выговориться. Вспоминал о жизни перед войной. И о том, как смело вел себя во время войны, как приходилось ему выручать фронтовых товарищей, а тем — его. Думалось о том, что, наверное, Бог простит ему какие-то грехи за то время, когда сражался, не щадя себя, защищая Родину. А тот страшный отрезок жизни, когда он мать собственного ребенка не защитил? Что ж, за это ему давать ответ перед Всемогущим Господом. Не перед нами – мы-то как раз скоры на суд и осуждение. Но не нам судить…
Мы договорились, что Семен Иванович позвонит в храм священнику, не откладывая, прямо завтра. Прошло несколько дней, около недели. Пришла Марина и сказала, что Семен Иванович умер. Завтра похороны. Кстати, квартиру он ей все-таки завещал. Она и не ждала…
— Марина, — спросила я, — не знаешь, он встречался со священником?
— Знаю только, что собирался. Удивительно, как он изменился в последние дни! Ведь раньше о Боге и слышать не хотел.
Успел ли он исповедаться, примириться с Богом и с теми, кого так обидел при жизни? Теперь это уже навсегда останется тайной. Но так хочется верить в лучшее! И я верю, что покаялся, причастился и отошел к Богу прощенным. Упокой, Господи, душу раба Твоего.

Комментарии

Страшная история. Пожалуй, время вспомнить слова епископа из одного романа Сигрид Унсет: "если человек поступает по своей воле, в один прекрасный день он обнаружит, что натворил то, чего вовсе не хотел". Не пожелай герой рассказа привезти себе домой этакую живую игрушку...рабыню, если угодно (ведь не женился он на ней, так, держал за наложницу) - ничего бы этого не было: ни проблем с родными и односельчанами, ни Божией кары. В итоге оказались сгублены аж три жизни, да нет, даже больше. Дай Бог, если герой покаялся и умер в мире с Господом и совестью. Только легче-то от этого никому не будет...тем более этой бедной Гретхен и ее ребенку. Страшно... Е.