Тятя

У Андрея детей было девятеро. Пятеро мальчишек, остальные –  девчонки. И жена-красавица. Осанистая такая, с тугой русой косой до середины спины – настоящая русская баба, как в сказке. Да и сам Андрей – мужик не промах. В плечах – косая сажень, борода с благородной сединкой. У таких мужиков любое дело в руках спорится, за что ни возьмется. И кузнец, и плотник… В селе, где они жили, краше семьи не было. Всем на зависть.
По праздникам да по воскресениям Андрей на клиросе в местном храме пел – басом. Его красивый, мощный, грудной голос благородным бархатом выделялся среди голосов других певчих. Когда Шурка, младшая дочь Андрея, с матерью в храм приходила, она все время вставала на цыпочки и из-за материнского подола заглядывала за иконы, что отделяли хор от молящихся, все на отца любовалась. А он ей с клироса пальцем грозил: Не бегай зря по храму, не мешай людям молиться! Литургия!
Большое хозяйство у Андрея было. Одних коров – пять штук А уж овец, кур да гусей—и не сосчитать. Конь был. Васькой звали. Работал Андрей с утра до ночи. Сыновья помогали, жена, дочери. Никого не нанимал Андрей в батраки. Сами справлялись. Каждый свое дело знал и отцу перечить не смел. Строг хозяин был, но рассудителен. Никогда ни на кого не то что руки не поднимал – плохого слова ни про кого не молвил. Даже со скотиной ласков был. Дочери его тятей называли. Любили.
За обед без ведома отца,  без молитвы не садились. Хлеб на стол не клали – обязательно на чистую салфетку. После обеда отец все крошки с салфетки в руку собирал – и в рот.
Все бы хорошо было, да пришла сначала в горемычную Россию, а потом и в село, где Андрей с семьей жил, советская власть. Отобрали у Андрея и всех пятерых коров, и овец, и кур, и гусей, и землю всю, и коня Ваську. Все – в колхоз. И скотину, и грабли с лопатами. Это называется «раскулачивание». Разрушили крепкое крестьянское хозяйство, годами да трудом, потом кровяным да с помощью Божией созданное.
И стояла возле дома красавица-жена Андрея и плакала, когда ее коровушки-кормилицы с пастбища шли в общем колхозном стаде и по простоте своей коровьей в родной хлев пытались завернуть. А Петруха рябой, у которого на руках ни одной мозоли отродясь никто не видывал, который до коллективизации только и умел, что за девками бегать да под забором пьяным валятся,  колхозом теперь в пастухи нанятый, их, коровушек-матушек, палкой по спине, палкой…
А вечером на всех 11 человек приносили им кринку молока. Их же кринку. Андреем сработанную. Теперь – казенную. И молоко от своих коров Андрей всегда на вкус узнавал. Правда, с каждым днем все горше да жиже оно становилось…
А коня Ваську, которого тятя так берег, так лелеял, колхозники стали гонять нещадно. Столько мешков в телегу навалят – что ему и не сдвинуть. А мужики его и пинком, и рывком, и словом нерусским, недобрым… Не привык Васька к такому обращению.
Иногда Андрей приходил к Ваське по ночам, приносил ему краюху хлеба, стоящего в ту пору во много раз дороже, чем прежде. Прижимался щекой к его морде, и оба плакали. Вы видели, как плачут лошади? И я не видел. Мне об этом рассказали. И так рассказали, что я поверил в это чудо. И во время этого рассказа я вдруг вспомнил, что ни разу в жизни не видел веселых лошадиных глаз. А тогда, когда Андрей разговаривал со своим Васькой, трепал по отцовски его гриву своей огромной, натруженной доброй крестьянской рукой, из грустных Васькиных глаз текли слезы. И серебряными капельками – при луне – катились на бывшую еще недавно смоляной бороду Андрея. И смешивались со слезами самого Андрея. И капали на жиденькую подстилку – клочок полусгнившей соломы, жадно брошенный на неструганные половые доски наскоро сколоченной колхозной конюшни. Долго так стояли старые друзья. Тяжело было обоим. И каждый из них понимал горькие, молчаливые вздохи собеседника. Один из них никогда не был хозяином, а другой – работником. Они были сотрудниками. Сейчас это слово совсем не так понимают. В православных монастырях исстари живут трудники – трудящиеся во славу Божию, то есть не получающие  взамен оплаты деньгами, лишь кров да миску каши. Они получают другую плату. Эта плата во много раз выше платы, получаемой  из узкого окошечка кассы. А если вместе они – со-трудники. Совместно трудящиеся во славу Господа – вот что значит это слово. Андрей и Васька были по настоящему сотрудниками. Кормили одну большую семью. А теперь они вместе плакали, вспоминали прежнюю жизнь. И Андрей жалел Ваську, ласкал его, и Васька жалел Андрея, как бы обнимал его, за неимением рук слизывая горькие слезы с Андреевых щек. И утешал. Все будет хорошо, брат … Все будет хорошо…
А вскоре глубокой безлунной ночью зашли в дом Андрея незнакомые люди в серых одеждах и увели хозяина. Антихристы. Куда увели – один Господь знает.

-- Наверное, в Царствие Небесное – тихо, почти шепотом несмело утешил я Александру Андреевну после ее двухчасового монолога в кухоньке-клетушке хрущевки-пятиэтажки.

Недавно Александра Андреевна вступила в девятый десяток горьких лет своей жизни.
На столе, покрытом дешевенькой неновой клееночкой, стояла недопитая чашка остывшего чая,  на чистенькой салфеточке лежали несколько простеньких  печенин.
А над столом, в уголке кухни, висела Феодоровская икона Богородицы.  А перед ней лампадка с теплым, нежным, язычком пламени, отражающемся в оконном стекле, мерцающим звездочкой на фоне фонарей за окошком. И машин на улице уже стало не слышно…
Александра Андреевна не видела вот прямо сейчас эту лампадку. И глаза Богородицы тоже не видела.  Глазами своими не видела. Ослепла Александра Андреевна. От горя, наверное. От жизни прожитой. 
Но такие люди многое видят. Гораздо больше чем мы. 
-- Наверное, в Царствие Небесное…  -- медленно повторила она после нескольких минут молчания,  смотря незрячими, бездонными  глазами, полными слез,  на Пресвятую Деву и на прижавшегося к Ней Младенца