Сублимация

День не заладился у Савушкина с самого утра. Вначале не захотела заводиться машина, пришлось выкручивать свечи, очищать их от нагара, зачищать контакты прерывателя и регулировать зажигание, а после, когда машина, наконец, завелась, подыматься в свою квартиру, чтобы отмыть руки.

Дома он столкнулся с женой, вернувшейся с ночной смены. Жена не ответила на его приветствие — она усталым и бесцветным голосом отчитывала дочь за то, что та не удосужилась вымыть посуду, горой пролежавшую в мойке целые сутки. Дочь, уставившись в монитор, что-то пожёвывая, и сосредоточенно стуча по клавишам, лениво огрызалась.

Когда Савушкин, вымыв руки, зашёл на кухню выпить кофе, жена, закурив, перекинулась на него. Начала, как всегда, с того, что в доме никогда не было хозяина, что дверь комода давно висит на одной петле, что кран на кухне подтекает, а выключатель в прихожей работает через раз. При этом, она приводила ему в пример очень известных в стране людей: артистов, композиторов, политиков, которые дома делают всё сами, не смотря на то, что они знаменитые и занятые люди — не чета ему. Примеры эти, были почёрпнуты ею из телевизионных передач. Савушкин это привык терпеть, не возражал жене, но он предчувствовал, что этим не закончится и она, конечно же, сядет на свой конёк: воспоминания. Так и случилось. Она перешла на воспоминания, которые всегда были избирательны: вспоминала она только всё негативное из их супружеской жизни. Заканчивались эти «мемуары» слезами и всегдашним резюме, что он Савушкин загубил её жизнь и, что нужно было слушать мать, которая сразу раскусила его, мерзавца.

Дочь, бросив короткое и злое: «Достали!»— хлопнув дверью, ушла в институт. Савушкин молча допил кофе, не препираясь с женой, зная, что лучше помалкивать, потому что любое его возражение тут же вызвало бы у неё лавину новых обвинений в его адрес и новый всплеск негативных эмоций. Улучив момент, когда жена на миг умолкла и занялась мытьём посуды, он тихо выскользнул в прихожую, оделся и вышел из квартиры, тихо затворив за собой дверь.

В лифте он оказался со своей соседкой с верхнего этажа Натальей. Наталья была вдовой: три года назад её муж милиционер погиб. Она жила одна и воспитывала восьмилетнюю дочь. Савушкин поздоровался с ней, но она ответила на его приветствие лишь кивком головы и дальше они ехали молча. Савушкин смотрел в грязный пол лифта, а соседка в дверь, будто видела там, что-то очень интересное. Савушкин успел заметить, что она сильно постарела, одета для середины весны очень тепло, а сапоги у неё стоптанные, со сбитыми носами.

Ещё недавно встречаясь, они с удовольствием говорили о разных пустяках: Наталья была человеком весёлым и общительным, но два месяца назад их отношения разладились. Произошло эти тогда, когда её дочь попала в больницу и Наталье потребовались деньги на срочную операцию. Наталья прибежала к ним зарёванная и стала просить денег в займы. Она предлагала Савушкину в залог, какие-то колечки серьги, цепочки, пыталась встать на колени. Савушкин денег не дал, хотя деньги у него в тот момент были: он прилично заработал на демонтаже нескольких коммунальных квартир, выкупленных одним денежным мешком. Работа была тяжелой. Снимали старый паркет, двери, сбивали кафель, спиливали батареи, ломали старинные камины, сбивали штукатурку и лепку; таскали всё это вниз руками: лифта в доме не было. Заплатил воротила долларами и без обмана. К долларам Савушкин испытывал трепетные чувства и старался без нужды их не менять на рубли. Савушкин сказал Наталье, что денег сейчас у него нет, что он перебивается случайными заработками, и живут они сейчас на смешную зарплату его жены медсестры. Соседка вышла от него, опустив голову, не попрощавшись. С тех пор они не разговаривали.

Когда лифт остановился, соседка чуть ли не бегом выскочила в подъезд и так же быстро выбежала из него, будто присутствие Савушкина её стесняло. Савушкин проводил взглядом быстро удаляющуюся фигуру соседки и, чувствуя подступающее раздражение, пошёл к своей машине. У машины он выругался: заднее колесо машины было спущено: из покрышки торчал ржавый саморез. Савушкин, поругиваясь, заменил колесо, обтёр руки и выехал со двора с напрочь испортившимся настроением.
На автобусной остановке голосовал хорошо одетый молодой человек с портфелем в руке. Савушкин никогда не брезговал подзаработать и остановился. Парню нужно было до метро, это было по пути, и платил он сто рублей. Кивком головы Савушкин пригласил парня садиться и тут же попросил оплатить проезд.
Молодой человек не отказался, охотно достал бумажник вытащил пятитысячную купюру и протянул ей Савушкину. Сдачу Савушкин дать не мог: у него в наличии было две с половиной тысячи и ещё несколько десяток и полтинник.
Парень спокойно сказал, что разменяет у метро и расплатиться, что Савушкину совсем не понравилось: он от таких «штучек» всегда напрягался. Совсем недавно он дал сдачу с тысячи рублей одному молодому человеку с чистыми невинными глазами, полновесными кровными рублями, а тысяча оказалась фальшивой.
Рядом с метро его пассажир попросил остановиться у торгового павильона и со словами: « Я мигом», вышел из машины и забежал в магазин. Закурив Савушкин ждал минут пять, потом с нехорошим предчувствием пошёл в магазин, где сразу понял, что его вежливый пассажир со своей неразменной купюрой уже далеко отсюда: павильон был в виде буквы Г и обе части его соединялись общим коридором; с другой стороны была ещё одна дверь, которая выходила на улицу, пересекавшую проспект, где сейчас остановился Савушкин, так, что Савушкин, сидя в машине, никак не мог видеть своего пассажира выходящего через эту, вторую дверь.
«Кинул»,— озлобленно прошептал Савушкин и вышел из магазина. Подойдя к своей машине, он зачем-то пнул колесо ногой, и лишь затем сел за руль. Вместо первой передачи он с расстройства включил третью. Машина резко дёрнулась и заглохла. Сзади сразу стали нервно сигналить. «Да, сейчас, сейчас, уроды»,— проговорил Савушкин, трогаясь.
Проезжая рядом с метро он вдруг увидел свою соседку. Рядом со входом в станцию она в оранжевом жилете торговала лотерейными билетами.
—Тоже мне принцесса!— пробурчал Савушкин.— Морду воротит. Обиделась на всю оставшуюся жизнь. Ну, не занял я ей денег. Наверное, не только я один ей отказал, когда она бегала, деньги собирала, а обижается только на меня. Сама то, вон, не уборщицей работает, а торговлей занята, а это живые деньги.
Думая так, Савушкин лукаво зачеркнул в блокноте, хранящемся в голове, причину по которой соседка просила у него денег, зачеркнул безжалостно и то, в каком она была состоянии, когда их просила, а главное зачеркнул запись, которую он тщательно пытался спрятать в тёмных глухих подвалах памяти, запись, сделанную четыре года назад, когда муж соседки ещё был жив. Савушкин тогда «въехал» в дорогущую БВМ. Это была не подстава. Ехал Савушкин быстро, притормозил опрометчиво, забыв про гололёд, его закрутило и кинуло в БМВ. При встрече с акулой у трески шансов спастись, почти никогда не бывает. В машине были ребята из акульего племени. У Савушкина забрали права и дали время до утра. Отдать нужно было пять тысяч долларов, и над Савушкиным грозно нависло, часто употребляемое тогда «акулами», слово «счётчик». Савушкин собирал деньки по сусекам, а Наталья одна из первых принесла ему двести долларов.
Первая пробка образовалась перед переездом у станции Новая Деревня. Переезд долго не открывался. Машина Савушкина стояла напротив места дуэли А.С.Пушкина. Савушкину хорошо была видна и стела, установленная на этом месте и люди, гуляющие в парке, и множество мамочек с колясками.
Неожиданно он подумал о том, что уже тысячу раз проезжал мимо этого знаменательного места и ни разу не сходил туда. Он закурил и стал вспоминать о том, что раньше он с женой, а потом и с дочерью, облазил все достопримечательности города. Были и в Эрмитаже, и в Юсуповском дворце, в Русском музее, в Мраморном дворце, в Кунсткамере, в Зоологическом музее, В Лавре; ездили в Стрельну, в Гатчину, в Кронтштат, катались по Неве, были на Ладожском Озере, ездили летом загорать на Залив; ходили на футбол, концерты… Стал думать, о том, как круто изменилась жизнь, как она быстро покатилась под уклон, как велика сила инерции, не дающая притормозить, остановиться, подумать; огорчённо подумал о том, что друзей распылило, жена отдалилась, дочь оторва; всех удовольствий телевизор и иногда бутылка пива после тяжёлого дня. Даже дни рождения теперь превратились в тяжёлую повинность: уже в начале праздника хотелось, что бы всё это поскорей закончилось...
Просвистела электричка, переезд открыли, зашустрили ловкачи на иномарках, вклиниваясь слева и справа. Не доехав несколько метров до переезда, опять пришлось остановиться: переезд закрылся. Только минут через десять тронулись, после того, как проехал товарняк. После переезда ехать стало полегче. Немного постояли на Чёрной Речке, но недолго.
После моста Савушкин свернул на Песочную Набережную и полз аж до моста на Крестовский Остров. Длинная кишка машин была похожа на автомобильную стоянку, которую на тросе тянут по шоссе тягачи.
В автомобильных пробках, думается, есть несомненная польза, особенно, когда едешь один. Может быть, это тот самый положительный момент человеческого одиночества, который так иногда бывает, нужен человеку. Несмотря на то, что ты окружён со всех сторон машинами, ты защищен металлом своего механического друга, жизнь будто замедляется: сделать ты ничего не можешь, ты вынужден вместе со всеми медленно двигаться вперед и тут тебе предоставляется реальная и чудесная возможность остаться, наконец, одному, подумать, погрузиться в те мысли, которые в вечной суете огромного мегаполиса ты вынужден гнать от себя.
Почему то Савушкин опять стал думать о своей соседке. Стал вспоминать тот день, когда она пришла за деньгами, вспомнил, какое отчаяние было во всём её виде. Вспомнив это, Савушкин поморщился: от жены он знал, что с дочкой у соседки всё сладилось, операция была успешной, девочка ходит в школу, да он и сам видел, как она лихо гоняет по микрорайону на роликах.

«Могла бы уже и не дуться, всё же обошлось»,— опять подумал он. И тут произошло нечто, что стало медленно приводить Савушкина в полную деструкцию. На него из невидимого мешка посыпались камни, камешки и булыжники. Они падали с тупым звуком на голову непрерывным потоком, и от каждого попадания он вздрагивал, бледнел, поёживался и слабел. Увернутся от них, возможности никакой не было; нельзя было крикнуть: «Эй, ты, память, прекрати,— я не хочу этого слышать». Но кричать было бесполезно,— камни падали и падали из чёрной пустоты прошедшей жизни, в которой ничего нельзя было уже изменить.
Савушкин, пропотев, вспомнил, как дрянно он кутил и безобразничал, когда его жена была в роддоме, вспомнил, как издевались над ним в армии, и он ни разу не дал отпор тупым мордоворотам и сам, став старослужащим, поступал также, как поступали с ним; вспомнил, даже, как ребёнком, когда его посылали за молоком и хлебом, зажимал сдачу, врал, что потерял деньги, вспомнил, что он уже два года не проведывал могилы матери и отца; с дрожью подумал о том, как часто он думал плохо о людях и даже о своей дочери и жене; вспомнил, как на работе, ещё в застойные годы, он проголосовал за увольнение с работы отличного человека, с которым был в дружбе, говорившего начальству в лицо только правду и за это поплатившегося. Вспомнил, как один пассажир забыл у него в машине телефон и названивал потом целый день, с просьбой вернуть ему его, так как в нём были очень важные для него номера телефонов, (Савушкин продал этот телефон), вспомнил как давным-давно, в него была влюблена чистая добрая девушка, по имени Настя, которую он водил за нос, делая вид, что она нравится ему, а сам всё рассказывал глумливо своим друзьями, вспомнил всех женщин с которыми он изменял жене, вспомнил, как вчера он прошёл, опустив голову, мимо двух худосочных мерзавцев, которые издевались над молоденькой девахой, толкая её, друг другу и не давая ей уйти ,вспомнил как…
Тут Савушкину стало так плохо, что он резко затормозил. Слева вынырнул серебристый МЕРСЕДЕС из окна которого высунулась стриженая голова и обложила Савушкина трехэтажной матерной конструкцией. Савушкин завернул в переулок и остановился. Он, задрожав, положил голову на руль, обхватил её руками и горячо прошептал:
—Мразь, какая же ты, Савушкин. Что ты скажешь ТАМ? Что скажешь, когда встретишься там с теми, кого надул, кого обидел, кому не подал руку, от кого отвернулся? Что матери с отцом скажешь? Как безобразно и бездарно ты прожил свою жизнь!
Савушкин поднял голову. В глазах его стояли слёзы его душили подступающие рыдания, дышать было тяжело, сердце болело. Он прерывисто вздохнул, вытер мокрые глаза ладонью, судорожно глотнул ком подступивший к горлу, и посмотрел в стекло невидящим взглядом. Немного успокоившись, он, наконец, увидел, что остановился у ограды церкви. Савушкин, ощущая нервный озноб и неприятную давящую тяжесть в груди, вышел из машины и пошёл к храму на ватных слабых ногах
У входа стояли попрошайки по виду бомжи или опустившиеся алкоголики, но Савушкину они показались несчастными жалкими людьми, и он дал им по десятке. Они разом забормотали, какие-то здравницы, невпопад крестясь опухшими руками, и кланяясь Савушкину негнущимися спинами

Когда Савушкин вошёл в полутёмное тихое помещение храма, его охватила необъяснимая робость. Он на цыпочках подошёл к свечной лавке, купил несколько свечек и, узнав, где нужно ставить свечи за упокой, побрёл туда, в сумрачный угол. Со скорбным выражением лица он остановился у выпиленной из фанеры фигуры Спасителя распятого на кресте, перед которой стоял большой латунный поднос со множеством горящих свечей. Савушкин долго смотрел на печальный лик Иисуса Христа, пытался вспомнить Отче Наш, но не смог. Вздохнул, перевёл взгляд на мирно потрескивающие свечи, зажёг одну из своих свечей, вставил её в углубление на подносе, закрыл глаза и стал мысленно каятся.

Каялся он горячо и искренне, корил себя за все совершённые им проступки, бичевал себя без жалости жёстко и прямолинейно, и это доставляло ему странное необъяснимое удовлетворение. С раскаянием и любовью он обращался к своим родителям, просил у них прощения, обещая непременно привести могилы в порядок, и впредь не забывать об обязанностях живых людей перед усопшими.
Он долго так каялся с закрытыми глазами, а когда открыл глаза, то увидел, что его свеча почти догорела, тяжесть у него в груди исчезла, пришла необыкновенная лёгкость и умиротворение, а в храме, будто светлее стало.

Потом Савушкин поставил свечки у иконы Богородицы, Николая Угодника, Ксении Петербургской и Святого Георгия (Савушкина звали Георгием), его он поблагодарил за то, что он его покровитель, не отвернулся до сих опор от него и за, то, что его молитвами, наверное, он еще жив и ходит по этой земле.

Вышел он из церкви задумчивым и просветлённым с ощущением сброшенного, наконец, тяжкого душевного груза. Пройдя через церковный сквер, он вышел за ограду и увидел, что у его машины стоит гаишник, а рядом припаркована машина ГАИ. Савушкин спокойно пошёл к машине: машина у него была укомплектована, техосмотр пройден, документы в порядке.

Гаишник козырнув, представился невнятно и попросил документы. Мельком взглянув в права, он предложил Савушкину пройти в его машину. Савушкин недовольно последовал за гаишником. В машине гаишник достал протокол, приспособил его на планшетке и стал медленно писать, сопя и шевеля толстыми губами. Савушкин, поёрзав в кресле, спросил нетерпеливо:
—Командир, в чём дело?

Гаишник оторвался от протокола, сказал строго:
—Будто вы не знаете. Солидный человек по виду, а так грубо нарушаете ПДД.
—И что же я нарушил?— спросил Савушкин.— Здесь знака запрещающего останавливаться нет.
—Эт, точно,— ответил гаишник.— Останавливается здесь можно. Въезжать сюда нельзя. Что «кирпич» не заметили? Он же вот — над нами. Савушкин перегнулся и сразу вспотел. Тут только он увидел злосчастный «кирпич».
—Ну, вот, теперь-то вы знаете, что нарушили,— сказал гаишник, не отрываясь от бумаг.
—Как же я его не заметил?— сказал Савушкин, волнуясь.— Может, простишь, командир… рублей за пятьсот… клянусь,— больше нету. С работы недавно уволили. Сам знаешь кризис…
—У всех кризис,— ответил гаишник.— Данное нарушение не штрафами карается. Это лишение прав, понимаете?
—Ну, ладно, ты же видишь, что я не пацан — у меня стажу двадцать лет. Так мне хреново было, командир, не заметил я знака. Пошел в церковь, понимаешь, так мне плохо стало.
—Ну, это не по моей части, это к священнику — ответил гаишник раздумчиво.— Что же мне с вами делать, Георгий Иванович? Что будем делать, дорогой Георгий Иванович
Он достал мобильник набрал на нём цифры и показал его Савушкину — на экране мобильника светило число 5000.
—И это только из-за кризиса и с учётом вашего солидного водительского стажа. Вообще-то за это нарушение совсем другие цифры светят. Сами понимаете, изъятие прав дело для водителя очень обидное и хлопотное,— добавил он.
Савушкин достал из бумажника все свои деньги. Высыпал их из бумажника, потряс пустым бумажником, показывая, что он пуст и сказал: «Это всё, что у меня есть».

Гаишник, скосив глаза, посмотрел на деньги, немного подумал и, вернув Савушкину документы, сказал казённым голосом:
—Будьте внимательны, Георгий Иванович. Старайтесь не нарушать правила дорожного движения.
Савушкин, понурив голову и обиженно поджав губы, неловко вылез из машины и, чувствуя быстро нарастающую злобу, забыв, как он только что каялся в храме, подумал про гаишника: «Жирная свинья. Губошлёп сраный. Нажрал харю за наш счет. Что б ты в первый столб въехал, паскуда».
Савушкин, зло сплюнув, сел в машину, ругаясь, тронулся. Объезжая храм он увидел за оградой церкви попрошаек, сидевших на траве. На газете у них стояли две бутылки вина, пачка сока, несколько бутылок пива, и какая то закуска. Это были те самые люди, которым Савушкин подал милостыню.

—Вот твари,— прошептал Савушкин.— Пристроились в тёплое местечко. У церкви пасутся сифилитики несчастные и меня, лоха, обвели, тварюги. Куда мои глаза только смотрели?
Настроение, с которым он вышел их храма уже почти испарилось. С лицом, перекошенным от злобы и обиды, Савушкин выехал на оживлённый проспект и влился в плотный поток машин. Его часто обгоняли и подрезали дорогие автомобили, в которых сидели хорошо одетые люди с уверенными лицами. Савушкина всё стало раздражать и эти шикарные автомобили, и люди в них, пешеходы, прущие под колёса, яркие рекламные щиты на облупившихся фасадах зданий, солнце, ядовито бьющее в глаза, и, особенно, гаишники в нелепой мешковатой серой форме, торчащие на каждом углу.

На очередном перекрёстке рядом с машиной Савушкина остановился только что вымытый серебристый джип. Водитель, молодой парень в белоснежной рубашке и клетчатом пиджаке, пожёвывая жвачку, говорил по телефону, лениво и сыто улыбаясь. Савушкин увидел, что парень сидит без ремня безопасности и с ненавистью подумал: «Сопляк. Рубашечку боится замарать. Таких гаишники точно не трогают. Один, наверное, из папенькиных сынков. А папаша, скорей всего, бандюга, воротила или ещё какая сволочь из новых. Я тут себя в великие грешники записал, поедом себя поедал, перед святыми себя наизнанку выворачивал, а, что мои грехи по сравнению с грехами вот таких ублюдков? Такие с чистой совестью убьют и глазом не моргнут и каятся, потом не будут».
Зелёный никак не загорался. Савушкин глянул направо и вытаращил глаза и даже приподнялся в кресле: справа от него стоял новенький изумрудного цвета «Опель» за рулем которого сидел длинноволосый, не старый с модной короткой бородкой священник в чёрной рясе. Он с благодушным выражением лица выбивал на руле пухлыми белыми пальцами какой-то ритм, видимо, в такт музыке. Словно почувствовав взгляд Савушкина, он повернулся к нему и улыбнулся. Савушкин, сделав кислое лицо, быстро отвернулся. Последние остатки чистосердечного раскаяния покинули Савушкина. Его охватила тяжёлая апатия и тоскливость.

« На какие такие, спрашивается, попик себе такую тачку отхватил? На какие?»— спросил себя Савушкин и сам себе тут же ответил: «У кого крестины, кого окрестить надо, кого обвенчать, а кого отпеть. Кто иконку купит, кто свечку, кто книжку — вот тебе и деньги. С нищего по копейке, попику — «ОПЕЛЬ. Кругом дуриловка. Ишь, пальчиками поигрывает. А пальчики, пальчики то! Не одного гвоздя в своей жизни не забил, дармоед. Господа попы, гаишники и вся остальная сволочь как бы вы жили без нас, без лохов? И тут в его голову закралось крамольное озарение. Произошло то, что происходит с некоторыми веществами при их нагревании, когда они из твёрдого переходят в газообразное состояние, минуя состояние жидкое. Научно это называется сублимация.

«За таких, как я — святые не заступаются, такие им не интересны. Если за таких заступаться, то на что будут жить все остальные дармоеды? Здесь крути не крути, а святые принимают сторону тех, у кого власть сила и деньги. Чего ж мой заступник Георгий не уберёг меня от гаишника, не проткнул его своим копьём? Не отогнал его от моей машины? Я молился, каялся, из церкви, можно сказать, другим человеком вышел. А эта жирная харя гаишная, подкатил, деньги отобрал и ничего. Они, что наверху у себя не видели этого? Или у них обеденный перерыв был?— подумал с горечью Савушкин. Сзади ему засигналили, заморгали фарами, и он тронулся с опозданием. Джип из левого ряда шустро вильнул и занял место впереди Савушкина, Опель священника тоже обогнал его и свернул в переулок. Савушкин перестроился вправо, на лобовое стекло упали капли зарождающегося дождя, быстро стало темнеть, солнце закрыла невесть откуда налетевшая туча, в небе громыхнуло, дождь забарабанил по крыше сильнее и, наконец, полил, как из ведра.

Савушкин свернул в боковую улицу. Старинное здание справа ремонтировали, оно было в лесах и накрыто зелёной сеткой. По тротуару были проложены деревянные мостки, а над ним был устроен навес для безопасности пешеходов. Под этим навесом стоял господин в белом костюме при галстуке с кожаной папкой в руке. Господин не решался идти дальше, видимо, решив переждать дождь под навесом. Перед ним простиралась огромная лужа, пучившаяся от потоков дождя стекающих с навеса.

Савушкин включил третью передачу, перегазовал, и сделал то, что хотела ему подсказать злая, ещё не оформившаяся мысль. Савушкин с разгона въехал в лужу, окатив господина в белом костюме грязной со строительным мусором и масляными пятнами водой. Господин от неожиданности выронил папку. Савушкин с рёвом пронёсся мимо. Взглянув в зеркало, он увидел, что господин стоит, разведя руки, ошарашено разглядывая себя. Савушкин прибавил газу.