Страшный сон,или Смерть Ивана Караваева

Однажды мне пришлось клеить обои. Пришлось снимать старые. Под обоями были наклеены газеты, не старые и разные. Судя по рекламным объявлениям, газеты были нашего двадцать первого века. Отковыривая их от стены шпателем я, между делом, иногда читал эти газеты. Неожиданно я наткнулся на маленькую заметку, поразившую меня прямо в сердце, вызвавшую во мне мучительные мысли, переживания и долгие размышления о нынешнем времени, о беде постигшей наш российский рабочий люд, отдавший Родине свои силы и жизни и в одночасье ставший шлаком, мусором, отработанным материалом по воле торгашей и мизантропов от политики.
В заметке говорилось о смерти шахтёра, который свёл счёты с жизнью, повесившись в своей квартире. Последний раз на работе его видели ещё до Нового Года, а хватились лишь поздней весной. Всё это время ни соседи, ни знакомые, ни сослуживцы не интересовались его судьбой и пропажей человека. Когда вскрыли дверь квартиры, то увидели его висящего в петле. Это уже был скелет обтянутый высохшей кожей. В комнате, где повесился шахтёр, работал телевизор, который, пор всему, работал с того времени, когда этот человек был ещё жив.

Я долго обдумывал, а ещё дольше писал эту повесть, навеянную прочитанной заметкой в газете. Судить о повести моему читателю.
Надеюсь, что кого- то она тронет, если это будет всего лишь один человек, я уже буду считать, что не напрасно потратил своё время на её написание. И ещё: постарайтесь прочитать и понять отметины в моей повести. Я писал не легкомысленное повествование, ради юмора, это что-то вроде антиутопии (местами саркастический памфлет), с размышлениями о том, что произошло и происходит с моей Родиной.

Бахтин Игорь Иванович. Санкт-Петербург.

Страшный сон, или Смерть Ивана Караваева

И шуточку «даёшь стране угля» мы чувствуем на собственных ладонях.
(из песни В.С. Высоцкого)

Среди размышлений о ночных видениях, когда сон находит на людей,
объял меня ужас и трепет потряс все кости мои (Библия. Книга пророка Иова XV-13-14)

И тогда главврач Маргулис телевизор запретил.
(из песни В.С. Высоцкого)

Глава первая

Караваев стремительно летел к земле в холодной чёрной пустоте. Летел, кувыркаясь, швыряемый во все стороны хаотичными воздушными потоками. Левой рукой он цепко, мёртвой хваткой вцепился в ручку своего чемодана, а правой судорожно дёргал за кольцо парашюта, который, почему то не раскрывался. У Караваева началась паника: напрочь забыв о запасном парашюте, он продолжал, остервенело дёргать ненавистное кольцо.

Прорезав мрачную темень, он выскочил в чистое небо. Ярко светило солнце, внизу было море, неумолимо приближающееся, отсвечивающее миллионами солнечных бликов. «Всё, — кранты», - пронеслось в голове Караваева, и тут он, наконец, вспомнил про запасной парашют. Он суетливо нашёл кольцо и с замирающим сердцем дёрнул его.

Хлопок за спиной привёл его в чувство, но времени радоваться, уже не оставалось: море стремительно приближалось. Теперь нужно было решить ещё одну задачу: постараться приземлиться помягче, и желательно было именно приземлиться, а не приводниться. Сделать это было непросто: мешал чемодан, но Караваев нашёл-таки выход. Не выпуская из руки чемодана, он умудрился обхватить стропу и смог приземлиться совсем рядом с морем, слегка подвернув ступню.

С трудом разжав сведённые судорогой пальцы, он бросил на песок свой чемодан, скинул парашют, и, массируя болезненно покалывающую кисть левой руки, огляделся.

Оказалось, что приземлился он на пустынном песчаном пляже, но пляж этот, хотя вокруг не было ни души, «диким» не выглядел. Он был оборудован кабинками для переодевания, навесами от солнца, высокими стопками на песке были сложены деревянные лежаки. В море уходил старый пирс, у которого были пришвартованы несколько белоснежных катеров. Кругом были устроены кафе. Под разноцветными зонтами стояли пластмассовые столы и стулья. На столах стояли бутылки, стаканы, тарелки с едой, а кое-где лежали пляжные шляпы, детские панамы, очки, игрушки.

На волейбольной площадке под провисшей сеткой лежали волейбольные мячи, один из множества мангалов слабо дымился. У Караваева возникло ощущение, что люди только что, всем скопом, все, бросив, убежали смотреть что-то очень-очень интересное, и вот-вот вернутся, шумно усядутся за столы, начнут играть в волейбол, побегут купаться в море…

Но мысли об этой странной пустынности пляжа, на вид вполне обжитого, недолго занимали Караваева. Он с восторгом стал смотреть на море, которое было совсем рядом, лениво накатываясь на берег.

Нещадно палило солнце, расплавленный диск которого будто застыл в зените, вдоль влажной береговой линии причудливо колыхалось знойное марево, истерично кричали чайки, камнем падающие в море.

Море! Море ласковое прохладное, бескрайнее звало Караваева, манило, просило, умоляло: разбегись, оттолкнись посильнее от берега и нырни в эту зовущую бездну! Плыви под водой долго, долго – сколько сможешь, потом вынырни, пофыркивая радостно. Ляг на спину, широко раскинув руки и ноги, и полежи так, глядя, усмехаясь на солнце, которое здесь в этой бескрайней глади теряет свою испепеляющую силу. Поплавай всласть, поныряй к холодному сумрачному дну за отполированными вечным движением воды камешками и ракушками; покувыркайся, попрыгай с высокого пирса, а когда вымотаешься, замёрзнешь и тело твоё покроется «гусиной кожей»,— выйди на берег, и обессилено плюхнись с наслаждением на горячий песок, который уже не покажется тебе раскалённым.

— Эх, мама дорогая! — задохнувшись от восторга, выдохнул Караваев, и стал суетливо раздеваться, кидая одежду, как попало на парашют.

Оставшись в сатиновых «семейных» трусах в крупный горошек, он радостно потёр руки и, ускоряя бег, с криком: «У-р-а-а-а!», — рванул к морю, предвкушая безмерное наслаждение от свидания с морской прохладой, но у самой воды он «притормозил» и растерянно остановился: на пирсе, уходящем далеко в море, был установлен гигантских размеров щит с предупреждающей надписью, начинающейся со слова ВНИМАНИЕ!!! с тремя восклицательными знаками.

Из надписи следовало, что данный пляж является собственностью Корейско-Российского Пляжного Концерна и купание в море платное с поминутной тарификацией, а именно: 0,02 У.Е. за минуту нахождения в воде. Далее сообщалось, что прыжки с пирса тоже платные: «солдатиком»-0,1-У.Е. — за один прыжок, а за прыжок «ласточкой» нужно выложить 0.2 У,Е,. Особо подчёркивалось, более крупным шрифтом, что ведётся скрытое видеонаблюдение и нарушителям данных правил грозит штраф в 200 У.Е. Послабления в виде скидок в 3% предоставлялись не умеющим плавать, бойцам Чапаевской дивизии и строителям Беломорканала.

На проржавелых, бетонных опорах пирса, облепленных у воды водорослями и семьями мидий, хорошо сохранилась надпись красной краской. На каждой опоре было по одной большой букве,— вместе буквы составляли надпись: «Сектор для купания пионерлагеря «Чайка» завода «Красный резинщик». Караваев машинально пересчитал количество опор: у него с детства сохранилась чудная привычка пересчитывать одинаковые предметы. Опор, как и букв, оказалось пятьдесят три. Ещё раз, перечитав предупредительную надпись на щите, он повертел головой и оглядел окрестности повнимательней, и тут только стал осознавать, что он на этом пляже присутствует в единственном экземпляре.

Пляж простирался вдоль берега извилистой неширокой песчаной полосой. Метрах в ста от моря он переходил в гряду невысоких дюн, а дальше простирался редкий подлесок с пожухлой от зноя листвой. По мере удаления от дюн подлесок переходил в более густой лесок, а ещё дальше уже шёл сплошной зелёный массив. Ещё дальше, за лесом, чуть виднелись крыши городских многоэтажек. Где-то совсем недалеко шумела автострада, и это обрадовало Караваева.

«Местность, слава Богу, кажется обитаемая, — подумал он. — Но куда же делись люди с пляжа? Карантин, что ли какой здесь ввели? »

Он ещё раз огляделся и тут решил, что раз никого здесь сейчас нет, то почему бы разочек и не окунуться в море? И уже чуть было не прыгнул в воду, но тут же вспомнил о «скрытом видеонаблюдении», о штрафах, пресловутых У.Е. которых у него не было и остановился. Он потоптался у воды, охлаждая ноги и, вздохнув смиренно, решил, что нужно будет хотя бы позагорать под настоящим, а не северным тусклым солнцем, ему совсем не помешает; тем более что нигде не указывалось, что принятие солнечных ванн на этом пляже запрещено.

Караваев повернулся и пошёл назад к своим вещам, по пути оглядываясь, и, раздраженно думая о диких ценах на здешние пляжные услуги и снова удивляясь безлюдности, которая начинала его смущать, вызывая смутное беспокойство.
Дойдя до места, где он приземлился, Караваев посмотрел на часы — было одиннадцать сорок утра. Он отряхнул свои вещи от песка, сложил их аккуратно на чемодан, рядом поставил туфли, носки положил на горячий песок для просушки, и улёгся на парашют, подложив руки под голову.

Караваев попытался задремать, но сон не шёл к нему: очень хотелось пить и ещё сильнее курить. Он лежал и маялся. Периодически приподымаясь, он поглядывал на свои часы, и ему стало казаться, что время остановилось. Несколько раз он подносил часы к уху, но часы «Победа», купленные им много лет назад, с первой его зарплаты на шахте, тикали чётко и ритмично.

Приподнявшись в очередной раз, он опять оглядел пляж, и взгляд его задержался на щите, который с обратной стороны был выкрашен в красный цвет. На красном фоне белыми большими буквами шла надпись «Coca-Cola».

— Частная собственность! Ёш твою два! — дёрнулся Караваев, обозлившись. — Купаться нельзя, нырять нельзя! И почему это «солдатиком» прыгать дешевле, чем вниз головой? Вот, блин, изгаляются «комерсы»! Запудривают людям мозги: поминутная тарификация, понимаешь, видеонаблюдение, У.Е. эти, скидки. Кто их видел эти У. Е.? Весь народ от пляжа этими самыми У.Е., наверное, ёш твою два, отвадили. Это, что же получается, если часок здесь поплавать (Караваев шевеля губами, произвёл вычисление)… это же надо, за час удовольствия придётся выложить аж 1,2 У.Е.?! За двадцать один день это будет около 25 У.Е.— если только часик в день всего плавать! А народу-то здесь поместится не меньше тыщи! Этак, если каждый по часику только поплавает в день, то навару хозяевам этого пляжа за один только час перепадёт 1200 этих самых У.Е. ежедневно! А за месяц набежит больше 30 – ти тысяч. По часу это я, пожалуй, маловато на человека взял. Весь день на солнышке жарится и всего часик в море побыть? Я лично вообще бы из воды не вылазил бы весь день. Да… а лето оно, видать, здесь долгое — не то что у нас на Севере. Скажем, только за три месяца, если в день тысяча народу только по часику всего поплавает — выйдет навару где-то под сто тысяч У.Е. , - это опять же, если только по часу люди будут плавать. Но люди-то не на один час на пляж приходят?. И ежели к этим деньгам прибавить прыжки с пирса, лежаки тоже не бесплатные, наверное, да водички с пивком попить надо, да ещё пожевать чего-нибудь, то наварчик-то с морской водички совсем, совсем неплохой получится, м-да…

Караваев закрыл глаза и стал думать, пытаясь понять, почему прыжки с пирса оплачиваются в зависимости от способа прыжка, но никак не смог себе этого объяснить. Различие тарифов на прыжки с пирса не поддавалось логическому объяснению и Караваев в раздражении, в очередной раз взглянув на часы, положил голову на парашют, опять закрыл глаза и ещё раз попытался вздремнуть, но тут с моря неожиданно потянуло прохладой и на пляж стала наползать гигантская тень.

Караваев приподнялся на локтях и с надеждой посмотрел на небо, но увидел не облако, сулившее живительную прохладу, а торжественно двигающуюся клином со стороны моря, на небольшой высоте армаду жевательной резинки «Wrigley’s spearmint». Караваев сел, протёр глаза, с изумлением наблюдая за столь невероятным явлением, и подумал, что ему напекло голову, но тут «эскадрилья», словно по чьей-то команде спикировала на Караваева, сбросила на маленьких парашютиках несколько пачек жвачки, развернулась, и быстро набрав скорость, скрылась за горизонтом.

— В сказку попал? Голову напекло? Что это было?! — Пробормотал Караваев, озираясь растерянно. Он с опаской осторожно поднял одну пачку жвачки, приземлившуюся рядом с его чемоданом.
Пачечка жвачки оказалась вполне осязаемой и реальной. Он развернул все пять пластинок, понюхал их и, положив их в рот, стал задумчиво жевать. Вкус жвачки ему понравился — он напомнил ему вкус мятных леденцов, но почему-то жажда стала ещё мучительной. С досадой выплюнув комок жвачки, быстро ставшей невкусной, он решительно встал и поёжился: он уже успел «подгореть» на солнцепёке.

« В костюмчике-то и кожаных туфлях тяжеловато будет топать в отель по такой жарище, — подумал Караваев. — Надо бы одеться полегче, а ближе к городу, где-нибудь в лесочке, потом и переодеться».

Он достал из чемодана спортивные брюки, майку полурукавку с логотипом «Русское лото», сланцы и выгоревшую бейсболку. Оделся, затем вытащил из внутреннего кармана костюмного пиджака, зашпиленного на булавку, паспорт, за обложкой которого лежали пять десятирублёвок и его путёвка.

Положив паспорт в боковой карман спортивных брюк, который закрывался молнией, он стал укладывать вещи в чемодан. Аккуратно уложив костюм и туфли в чемодан, он закрыл его на замок, зачем-то хлопнул удовлетворённо ладонью по крышке, поднял его, оглядел ещё раз пляж и сказал тихо:
— Ну, прощай, чудной необитаемый остров. Пятницу я здесь так и не встретил, но, слава Богу, что и туземцев-каннибалов не было.

Подняв чемодан, он сделал несколько шагов, но тут на покосившемся столбе ожил репродуктор: из него раздался скрежет, покашливание, и какие- то щелчки и вслед за этим мужской голос с какими-то пугающе торжественными интонациями произнёс:
— Уважаемые господа и милые дамы! Прослушайте, пожалуйста, экстренное сообщение. В связи с циклоном над Восточно-Европейской равниной очередной перелёт жевательной резинки «Wrigley’s Spearmint» над территорией нашего пляжа, в рамках уникального проекта «В XXI век с чистыми зубами», отменяется. Компания «Wrigley» и дирекция Корейско-Российского пляжного концерна приносит свои глубочайшие извинения. А теперь, господа, прослушайте наш ежечасный рекламный блок…

« Всё-таки были летающие жвачки, не привиделось мне? Но чудно как-то всё это», — подумал Караваев и, поставив чемодан торцом на песок, сел на него, решив прослушать всё объявление.

Голос диктора тем временем усилился, он стал ещё торжественней, в нём появились едва скрываемые нотки восторга, концы фраз он обрывал чётко и твёрдо, делая между фразами многозначительные паузы. Тембр его голоса всё время модулировал в сторону басовых тонов, он как-то странно придыхал, будто кто-то хватал его за горло или давил на живот:
…Сегодня вечером в 5-ти звёздном отеле «Родина» наконец-то состоится главное событие этого года,— событие которое мы все так долго, долго ждали: в Большом Концертном Зале отеля «Родина» будет проходить грандиозное супер шоу — 3-ий Международный Фестиваль «Звёзды года». Не упустите своё счастливый шанс, господа, приходите в 7 вечера в Б. К. З. отеля «Родина», чтобы своими глазами увидеть великолепный звёздный десант любимых артистов, певцов, певиц, политиков, музыкантов, телеведущих, ярких деятелей нашего и зарубежного шоу-бизнеса. Приходите и вы насладитесь феерическим супер-шоу. Билеты в кассах пока есть, хотя количество их ограничено. Цена вполне приемлемая: от 1000 У.Е. в VIP зоне и от 300 У.Е. в партере. Имеется гибкая система скидок с амфитеатра, (диктор запнулся на несколько секунд), прошу прощения, имеется гибкая система скидок на места в амфитеатре…

— Такие мероприятия господа-товарищи нам не по карману,— хмыкнул Караваев, с интересом слушая диктора.

… ну а теперь я передаю микрофон очаровательной Ляле Негусто. Она вам подробно расскажет о других развлекательных и культурных мероприятиях, запланированных на сегодня,— закончил своё выступление диктора.

— Ну, Федот, какой всё же ты у нас серьёзный мальчик, — рассмеявшись, заговорила девушка звонким, молодым, радостно-беззаботным голосом. — Как это ты можешь таким страшным голосом говорить? Прямо как в детской страшилке у тебя выходит: «в чёрной, чёрной комнате сидел чёрный-пречёрный человек…» Как там дальше? Не помню. Ну, да ладно. Я, на самом-то деле, тоже ждала весь год этот фестиваль. Ох, как же я его ждала! Там такая тусовка соберётся! Просто супер, друзья. И я, как бы, всем рекомендую сходить. И сама, как бы, пойду. Не могу я пропустить такой кайф. Там же такие, как бы, мальчики будут! Мальчики-симпомпончики, пальчики оближешь! Меня аж в дрожь, как бы, бросает заранее! Но, други мои, на самом-то деле я, как бы, отвлеклась, а работа есть работа… как бы… Так, значит… что же у нас сегодня будет интересненького в отеле-то делаться? Хочу для начала вот, что вам сказать, господа. Слушайте, слушайте, слушайте! Отель «Родина» для тех, кто хоть раз побывал в нём, становится, как бы, домом родным. Двери этого заведения, как бы, всегда широко открыты для тех, у кого в бумажнике водится звонкая монета или кредитка. Шучу. Это шутка, как бы. Я девочка весёлая, ха-ха. Ох, весёлая я девочка, как бы. Отвлеклася... Ну, так, что же у нас вкусненького на сегодня? Сегодня мероприятий будет, конечно, поменьше, чем всегда, все же попрутся на фестиваль… так… во-первых, в семь тридцать вечера в конференц-зале отеля пройдёт презентация книги Германа Кошкина «ИЗ ВАРЯГОВ В КРЕКИНГ». Книга недавно была издана в США миллионными тиражами и мгновенно стала, как бы, бестлетером... пардон, господа, я хотела сказать бестселлером. Бестлетер, бестселлер, ерунда, какая! Одним слово бест, то есть лучший, как бы. Что такое крекинг, господа, я вам не могу сказать, но думаю, что это дело хорошее, судя по тому, что наш уважаемый писатель является владельцем нефтяного концерна «Транснефть» и сети продовольственных гипермаркетов «Хавчик Сити».

Вас ожидает интереснейший рассказ автора, говорят, бывшего бригадира Новогопниковской преступной группировки, а ныне депутата какой-то там Думы, он думает чего то, блин, потом будет раздача книг с его автографом и распродажа элитных подгузников «Хаггиз» по специальной, очень, очень приятной цене. И фуршет, господа! Естественно, на халяву, други мои, на халяву, — за счёт автора, богатенького Буратино, бывшего варяга. Варяги — это не ворюги, господа, это другое, как бы. На самом-то деле, я рекомендую вам побывать на этой презентации и непременно купить подгузники, да, непременно купить. Это нужно сделать ЗАВ-ЛА-ГО-ВРЕ-МЕННО. Врубились в игру слов? Я, как бы, не оговорилась, да, да, именно завлаговременно. Это, други мои, как бы, каламбурчик такой. Лично мой бренд, ха-ха-ха! Хочу продать его фирме «Хаггиз». Клёво я придумала, а? Ха-ха-ха, клёво — завлаговременно! Клёво, клёво! Согласитесь?
Караваев тоже рассмеялся — его позабавило, что дикторша нисколько не заботилась о каких-то рамках, присущих публичному выступлению и «тарабанила», что на ум придёт.

— Так что берите подгузники сейчас, — продолжила дикторша весело, — ведь многие из вас могут, как бы, стать родителями, если вы, конечно, не забудете, ха-ха-ха, принимать эффективнейший половой стимулятор-бальзам «Вань-встань» всемирно известной продукции Китайской фармацевтической компании «Фармкомбикорм». Кстати, теперь этот бальзам выпускается в новой, компактной упаковке. В каждой пятой упаковке ценные призы от компании: упаковка сверх тонких презервативов этой же фирмы. Так, что рекомендуем, господа, рекомендуем. Китайцы в этом деле, как бы, толк знают. У них население уже давно за миллиард перевалило, благодаря бальзамчику этому, ха-ха-ха! Заболталась я, как бы… Что там дальше? В восемь вечера в стриптиз-холле, что на тридцать шестом этаже, будет выступать очаровательная Нинель, в народе Нинка Тамбовская. Злые языки утверждают, что её знаменитая грудь силиконовая. Не знаю, не знаю, где столько силикона–то взять? Но котируется Ниночка наша в Европе, — знай наших! Прилетела она к нам сегодня из Италии, где снимается в нашумевшем порнофильме «Блуд» Теперь вот снимают «Блуд-7» с нашей Нинкой. Так что, господа, спешите видеть только одно, как бы, эксклюзивное выступление Нинель. Говорят, такое вытворяет, такое! Далее. В полночь в ночном клубе «Blue Dust» — переводится, как бы, «Голубая пыль», а в народе зовётся просто «Дуст»,— дуст — это отрава такая, стартует танцевальный супермарафон, который продлится до восхода солнца. И как только взойдёт красно солнышко и петушок первый прокукарекает, так этот шабаш, ха-ха, и закончится, и все участники марафона окочурятся от обезвоживания и потери веса. Эти танцульки, как бы, не для слабаков, други мои!

Музыка, естественно, будет звучать, други мои, в режиме НОН-СТОП и радовать вас будут самые, самые, самые яркие звёзды нашего шоу-бизнеса: супер трио «Обмороженные дятлы», культовая группа «Дай-дай», или «Попрошайки» — как их тусовка зовёт, — открытие этого года самые сексуальные парни из далёкой Сибири — «Машки Интернешнл», (обожаю их!)_, ветераны рока «Пипифакс саунд» и «Оральный Кодекс», ещё куча всяких певиц, певцов, групп и, конечно, будут ди-джеи. Ди-джеев будет много! Будет «Антуан Сидорофф», «Блюменталь», «Лёлик и Болик», «Move налево», «Катрина Mix», «Порося Disco» и «Мистер Samogon». Грозились приехать заграничные звёздочки. Параллельно с танцевальным марафоном на тридцать шестом этаже, в клубе «Клуб-nitchka» будет идти шоу трансвеститов, в клубе «69» — балет «Гейславяне». 69 — это не день рождения директора клуба. Это поза такая, «валет» называется. Фу, как вульгарно. Туда билетов, увы, други мои, уже нет: распроданы, как бы. Успех, на самом-то деле, полный. Но не огорчайтесь, сходите в клуб «Атлант», на восемнадцатом этаже, — там сегодня всю ночь будет проходить «Шоу мускулистых мачо». Это мероприятие у нас очень любят дамочки бальзаковского возраста, мечтающие найти своего Шварценеггера или Сталлоне. Вот такие, на самом-то деле, у нас сегодня пироги, други мои. У меня всё, передаю микрофон своему коллеге Федоту Нетотову. Ау, Федот, ты где? Федот вам теперь подробно расскажет, что ещё имеется вкусненького в необъятных закромах «Родины». А с вами была Ляля Негусто, фамилиё у меня такоё. Негусто — это бразильская фамилия. Полное имя моего отца Унас Вкассе Негусто, он чёрненький — мой папочка, а мама у меня хохлушка, но не чернявая, а блондиночка. Вот такая вот смесь, как бы, гремучая получилась — ваша Лялька Негусто. И напоследок: никакой ответственности за сказанное я не несу, не несла и не буду нести. Я вам, понимаешь, не несушка, ха-ха-ха! Ну, пока, аривидерчи, бай-бай, до свиданья. Всех нежно целую, ваша Ляля. Федот, тебе слово, стеснительный ты наш. Встретимся в БКЗ вся тусовка, думаю, будет там. Пока, Федот, до вечера.

— В весёленькое местечко я попал, — резюмировал выступление дикторши Караваев и опять ему захотелось курить, да так, что в висках застучало и подташнивать стало.
— Спасибо, Лялечка, ты, как всегда, на высоте. А рекламный блок опять продолжу я, Федот Нетотов,— немного смущённо начал диктор. — Господа, отель «Родина» — идеальное место для отдыха. Здесь вас всегда рады видеть, здесь вам обеспечат самые комфортные условия проживания, здесь исполнят любые ваши прихоти и желания. Девиз отеля: «Для нас нет ничего невозможного!» Круглые сутки функционируют тридцать шесть ресторанов, в которых вы можете насладиться изысканными блюдами, приготовленными лучшими поварами из разных стран, оцените вкус самых знаменитых вин и напитков, встретите самое любезное обслуживание; в уютной, комфортабельной атмосфере, под звуки прекрасной музыки вы проведёте самые незабываемые часы вашей жизни. Во всех ресторанах выступают самые популярные артисты эстрады и звёзды отечественной и зарубежной поп музыки. В отеле кроме ресторанов отдохнуть, перекусить и расслабиться можно также в многочисленных кафе, закусочных, бистро, барах, которых более пятидесяти на каждом этаже отеля. Для самых азартных широко открыты двери тридцати трёх казино, принадлежащих холдингу «Орёл и решка», а на каждом этаже функционируют залы игровых автоматов. Круглосуточно работают 336 саун,633 бассейна,333 аквапарка 999 теннисных кортов, множество залов для игры в боулинг, 300009 биллиардных…

Откуда-то издалека возник быстро нарастающий свистящий вой, заглушивший голос диктора. Караваев поднял голову к небу и увидел стремительно пикирующий в сторону моря огромный лайнер. Караваев испугано втянул голову в плечи: ему показалось, что лайнер падает на него — так он был низко над ним, но самолёт долетел до моря. Метрах в ста от берега он упал на брюхо, подняв в воздух высоченный каскад воды, переломился пополам и быстро стал тонуть.

Караваев привстал с чемодана и с отвисшей челюстью уставился на быстро исчезающий под водой самолёт. Последним под водой исчез хвост самолёта, на котором Караваев успел прочесть надпись «АВИАКОМПАНИЯ ИКАР», потом наступила тишина, и в этой зловещей тишине торжественно звучал голос диктора, продолжавшего перечислять нескончаемый набор услуг отеля:
— На каждом этаже отеля имеются роскошные массажные кабинеты, в которых вам предоставят весь спектр релаксионных услуг, включая эротический массаж. Вас на самом высоком уровне обслужат красивые молодые девушки и юноши. Они помогут вам снять напряжение, обрести отличную форму, уверенность в себе и испытать чудесную гамму изумительных, наиприятнейших ощущений. Только что поступила новая партия специалистов в этой области из бывших республик СССР: Молдовы, Украины, Беларуси, Киргизии, прошедших обучение и стажировку в Турции, Египте и Таиланде…

Голос диктора опять обрёл силу, уверенность, и пугающие интонации. Караваев слушал рекламу, смотрел на море, по глади которого быстро расплывалось масляное пятно, и не знал верить или не верить ему в происшедшее.
… для домашних животных,— продолжал говорить диктор,— при отеле работает мини-гостиница, в ней ресторан, парикмахерская, ветлечебница, салон ювелирных изделий для ваших питомцев, зимний сад, бассейн, и многое другое. Так что, если вы не можете расстаться с вашими любимцами,— приезжайте с ними. Мы позаботимся и о них и о вас. Мы решим любые проблемы. В отеле работает сеть салонов красоты «Обаяшки», столы заказов интимных услуг, в том числе не традиционных, открыты на каждом этаже. Для крутых мужчин широко открыты двери клуба «Шварц и Негр». Девиз клуба: «Сделал тело - гуляй смело». Трудно перечислить, сколько в отеле секс шопов, кинозалов, фитнес и бодибилдинг залов, салонов спиритических сеансов, модельных агентств, туристических компаний, спортбаров, магазинов, бутиков, банкоматов, салонов «Тату», филиалов самых надёжных банков, клубов «по интересам», интернет кафе, бизнес центров. Невозможно всё осветить в одном рекламном блоке, полный перечень услуг вам дадут бесплатно операторы связи отеля по телефону 0609. Скоро премьерное открытие опиумных курилен треста «Дым Отечества» и клиники мужского здоровья академика Сулико Аденомашвили. Внимание! Для настоящих патрициев каждый четверг бои гладиаторов!

Диктор говорил и говорил, и в какой- то момент слух Караваева отключился. Глаза его, не мигая, заторможено смотрели на увеличивающееся масляное пятно в котором, мерно покачиваясь, плавали чемоданы, ящики, тюки, сумки, подгоняемые незаметной волной к берегу. Большую, величиной с крупного ребёнка куклу в свадебном наряде прибило к берегу. Волны периодически переворачивали куклу. Она поворачивалась к Караваеву то глупо улыбающейся мордашкой то затылком, вернее местом, где должен был бы находиться затылок,— у куклы была лишь одна половинка головы: лицевая.
Караваев потер виски, закрыл и открыл глаза, ущипнул себя за лодыжку - ничего не изменилось: масляное пятно не исчезло. Оно уже плескалось у берега, отливая на солнце зеленовато-перламутровыми и радужно-фиолетовыми керосиновыми оттенками.
Караваев сел на чемодан, глаза его не могли оторваться от моря, потом он импульсивно вскочил и зачем-то рванулся к морю. Остановился на полпути, постоял, нервно переминаясь с ноги на ногу, и вернулся назад, опять сев на чемодан.
Его охватило нервное возбуждение, не отрывая глаз от моря, он пришептывал:
— Что же это делается? Вначале жвачки летали, теперь самолёт упал. Средь бела дня самолёты в море падают… это хорошо ещё, что на пляже и в море никого не было. А так бы здесь кладбище небольшое получилось, жертв, сколько было б… горе-то какое… что ж стряслось-то? Как же так? Ясная погода, чистое небо, безветренно. Топливо что ли закончилось? Город здесь совсем недалеко, уже пора было бы и спасателям появиться… хотя, видимо спасать уже некого. Мама дорогая, что делается, что делается!

Он посмотрел на часы, и тут слух к нему вернулся и он услышал нарастающий рёв мощного автомобильного двигателя. Караваев привстал, повернулся к дюнам, откуда слышался рёв мотора.
— Горячо благодарим спонсоров нашего рекламного радио-блока, — заканчивал своё бесконечное выступление диктор, — Китайскую фармацевтическую компанию «Фармкомбикорм» и акционерное общество «Вешние воды», официального мастурбатора… (диктор запнулся и быстро поправился)… официального дистрибьютора компании «Coca-Cola». Телефон рекламного отдела: 600-60-60. Оставайтесь с нами.
Сразу за этим из репродуктора зазвучала музыка. Беззащитный женский голос отрешённо выводил:
— Мама, ма-марихуана, ты её не трогай: лучше без неё.

Из-за дюн вынырнул, раскидывая во все стороны струи песка, чёрный джип. Джип нёсся с огромной скоростью прямо на Караваева. Караваев попятился испуганно, но джип, как вкопанный остановился в метре от Караваева, и из него легко выпрыгнула по виду цыганка, молодая, черноглазая, в длинной черной, кружевной юбке и с цветистой шалью на плечах. Левой рукой она держала голенького ребёнка в подгузнике и с пустышкой во рту. Она подошла к Караваеву, который быстро заговорил, почему то полушёпотом и, часто кивая головой в сторону моря:
— Здравствуйте! А я уже было думал, что не встречу здесь людей. Здесь, знаете, такое случилось, такое случилось. Прямо на моих глазах самолётище в море упал. Вон туда посмотрите… Вещи, видите, в воде плавают? Пополам переломился, как игрушечный, - и затонул. Всё так быстро произошло, так быстро… Страшное дело. У вас телефона нет? Надо в МЧС позвонить или ещё куда…
— А, шо жеж здесь страшного? — не дала ему договорить цыганка, бесцеремонно и как-то хищно разглядывая его.— Они тут каждый день падают, по два-три на дню.
Караваев непроизвольно отметив, что цыганка удивительно похожа на артистку Анастасию Заворотнюк из популярного телесериала «Моя прекрасная няня», спросил растерявшись:
— Как же такое может быть, чтобы в одном и том же месте каждый день самолёты падали?
— Падают, соколик, ещё как падают, — ответила цыганка, — мы тут уже привыкли к этому, дядя.
Караваев стоял, переваривая сказанное цыганкой.
— Не веришь? Вот те крест, чистую правду говорю, — усмехнувшись, продолжила цыганка и быстро и небрежно перекрестилась, почему-то слева направо. — Падают, падают, дядечка. Место здесь такое — гиблое. Дыра какая-то здесь образовалась. Её облетать нужно, она, дядечка, как пылесос в себя всё всасывает. Ну, а кто в неё угодил — тому «кирдык». Врубаешься, дядя?

Она повернулась к водителю, молодому парню, который курил и очень внимательно разглядывал Караваева, и сказала раздражённо:
— Ну, шо, Колян? Я ж тебе говорила, шо никого на пляже не будет. Шо они враги себе, шо б после вчерашнего морские ванны принимать? Они же себя любят. Блин, бензин только зря пожгли. А этот, (она кивнула головой в сторону Караваева), этот видать с Луны свалился.
— Так поехали на аллею. Хера здесь торчать? — грубо ответил водитель, закуривая ещё одну сигарету. Цыганка медлила, отрицательно качнув головой, она сказала:
— Погоди, Колян.
Мягкое «Г» цыганки выдавало в ней южанку. Ветерок донёс до Караваева сладкий запах табачного дыма, у него закружилась голова и он, краснея, обратился к парню:
— Друг, угости, пожалуйста, сигареткой. Курить дико хочется, а купить здесь негде.
Парень швырнул недокуренную сигарету к ногам Караваева и, ощерившись, произнёс гнусаво:
— Докури, лошок, но учти, что у меня «сифон». Научно сифилис называется. Знаешь, что это такое?
Караваев, совсем не ожидавший такого ответа, сильно обиделся:
— Зачем же так, парень? Я вроде к тебе по-человечески, как мужик к мужику, как курильщик к курильщику, а ты — хамить. Ты, видать, в армии не служил, и родители тебя не пороли когда ты поперёк лавки лежал, — сказал он.
—Чё, ты, сказал, козёл? Ты, чё гонишь, сохатый? — закричал водитель, оскаливаясь и приподымаясь в кресле. — Может тебе ещё и косячок забить? Или лучше харю тебе надрать? Надрать тебе харю, урод?

Караваев, укоризненно покачав головой, взялся за ручку чемодана.
— Пойду я, золотые вы мои, прощайте, консенсуса, чувствую, у нас не предвидится — сказал он тихо.

Цыганка остановила Караваева, придержав его за руку, и, прикрикнула на водителя строго:
— Ну, шо ты, Колян? Шо ты опять погнал? Сейчас спугнёшь хорошего, доброго человека. Одного единственного на этом пляже. Метлу-то придержи, неврастеник хренов. — И заорала на ребёнка, который проснулся и захныкал: «Да заткнись ты, кротиное отродье!»
Ребёнок тут же замолчал, закрыл глаза и зачмокал пустышкой, а водитель засопел обиженно, но возражать цыганке не стал. Снова закурив, он откинулся на спинку сиденья и прибавил до максимума звук в радиоприёмнике. Мощные динамики выплюнули хриплый голос: « Гоп-стоп, мы подошли из-за угла, Гоп-стоп, ты много на себя взяла…»

Цыганка, сморщившись, прошипела:
— Да сделай же потише, придурок.
Водитель нехотя убавил звук и вновь откинулся на спинку сиденья, закрыв глаза, а цыганка, отпустив руку Караваева, сказала:
— Дядечка, ты не Коляна не обижайся. У него с башкой не всё в порядке. Он год в яме у чеченов просидел. Контузило его под Урус-Мартаном во время боя, ну и попал он к ним в плен. Переклинивает его иногда, дядя, вот так вот…
При этом она, не сводя чёрных глаз с Караваева, сделала шаг вперёд.
Караваев ещё обижался, но после этих слов цыганки обида стала быстро проходить. Он с жалостью посмотрел на дремавшего водителя, и уже спокойным тоном сказал:
— Да, ладно — чего уж там.

Цыганка вдруг подошла к Караваеву почти вплотную и, глядя, не мигая, в глаза занервничавшего Караваева, некоторое время буравила его чёрными глазами, потом заговорила совсем другим, жалобно-просительным, голосом, хотя Караваеву показалось, что глаза её смеются:
— Подмогни, милый, дай пару баксив дитю на хлеб.
Караваев вздрогнул и, сделав шаг назад, ответил растерянно:
— Да ты шутишь, наверное? Какие баксы? Это мне впору у вас просить: вон, на каких тачках разъезжаете. На один бензин, наверное, тратите, — мало не покажется.
Цыганка заученно и равнодушно повторила, будто не слышала ответа Караваева, при этом она сделала шаг вперёд, не сводя с Караваева чёрных глаз:
— Подмогни, чернобровый, дай пару баксив дитю на хлеб.

Караваев попятился назад и пожал досадливо плечами:
— Да какие могут быть у меня, у шахтёра баксы? Я их и в руках-то никогда не держал. Да я рубли, милая, хе-хе, забыл, как выглядят, а ты — баксы, баксы!
Цыганка будто ждала, что Караваев занервничает, и запричитала быстро и жалобно, но лицо её при этом сохраняло бесстрастно-презрительное выражение:
— Подмогни, милай. Без отца дитя. Три дня ничего не ели. Можешь «деревянными» дать, если «зелени» нет. А, хошь, я те погадаю? Давай погадаю тебе, соколик. Судьбу тебе наперёд расскажу. Не хочешь? Дитя без отца… три дня ничего не ели… дай пару баксив, дядечка… Чернобыльские мы, не дай Боже никому, такую родину иметь…
Караваев развёл руками:
— Нету, милая. Были б,— дал бы тебе и баксов и евро и юаней.
Цыганка ещё несколько секунд смотрела гипнотически в глаза Караваева, а потом вдруг закричала:
—Я, шо, не ясно говорю? Дашь денег или нет, пень лохматый? Да, шо ж за народ пошёл, никакой жалости нет ни к женщинам, ни к детям! Я ж говорю: не ели три дня, дай денег, Чернобыльские мы, шо не понятно? Я аж взопрела вся, так устала у тебя жмота просить.

Караваев посмотрел на ребёнка, у которого над губкой пробивались чёрненькие усики, и ему показалось, что ребёнок усмехнулся и подмигнул ему. Караваев быстро отвёл взгляд от ребёнка.
— Вот привязалась, что тот репейник. Я этого не люблю, когда на меня давят, — сказал он, присаживаясь на корточки.
Он открыл чемодан и, пошарив в нём, извлёк из него небольшой бумажный свёрток. В свёртке лежал скромный бутерброд: между двумя крупными ломтями серого хлеба желтела полоска подтаявшего от жары сала. Караваев несколько мгновений разглядывал бутерброд, потом словно очнувшись, сглотнул слюну и протянул бутерброд цыганке:
— На, вот, поешь. Чем богаты, как говорится…
Цыганка машинально взяла бутерброд, глядя на него недоуменно, и, почему-то опять озлившись, выдохнула:
— Ты, шо ж мне дал, придурок?
Караваев обиженно поджал губы:
— Что ж ты ругаешься? Это, ни в какие ворота не лезет, так с людьми разговаривать. Мы с тобой вроде не ровесники и пиво вместе не пили. Повежливей надо со старшими, девочка, повежливей.
– Я с двенадцати лет не девочка, — ответила цыганка, всё ещё недоумевающее разглядывая бутерброд, и, не обращая никакого внимания на обидевшегося Караваева.

— Ты, шо ж мне дал? И вот это, шо, есть можно? — хохотнула она, оторвав взгляд от бутерброда, и, неожиданно сильно размахнувшись, швырнула его в сторону дюн.
Караваев проводив глазами улетающий «сальбургер», который в воздухе расстыковался на свои составные части, разозлился по-настоящему.
— Что же ты вытворяешь? — сказал он строго. — Что же ты хлебушком-то разбрасываешься? Как рука у тебя поднялась? Что ж ты такое вытворяешь? Ни стыда, ни совести! Это ж надо над хлебом так глумиться! Это же хлеб, понимаешь, хлеб?!

Цыганка перебила его, скривившись:
— Та понимаю я, понимаю, шо хлеб это. Ты мне лекций не читай, профессор. В Библии знаешь, шо написано? Не хлебом одним жив человек, написано. И правильно написано. Потому как человек, дядя, ещё жив салатиками вкусненькими, пивком хорошим или джин тоником, мобильником и тачкой классной, бумажником толстым, виллой на море, цацками дорогими, сигаретами хорошими, косметикой, шмотьём и аппаратурой — человеку много чего надо, чучело ты музейное.
— И ещё человек «косячком» хорошим жив и автоматом Калашникова тоже, — подал голос водитель, дремавший в кабине джипа.
— Значит, нет у тебя денег? — продолжила цыганка уже не фальшивым голосом. — Плохо это. Ты у меня время отнял. Я-то думала, шо у тебя в чемоданчике миллиончик лежит, а ты просто жлоб, а жлоб, он и в Африке жлоб. Ну, прощай, тогда, жлобяра. Меня, знаешь, тошнит от таких, как ты.
Но цыганка сразу не ушла, почему то, и вдруг заинтересованно спросила:
— А ты, дурень, никак в море купался?
— Вам-то, что? — насупившись, сказал Караваев, глядя себе в ноги и, желаю только одного — чтобы эта бесцеремонная и наглая парочка села в свой шикарный джип и исчезла, наконец, из его жизни. Сам он почему-то не мог уйти — ноги его будто вросли в песок.
— Мне-то ничего, а вот тебе делов будет, если купался, — засмеялась цыганка, – здесь вчера подводная лодка атомная взорвалась. Видать в дыру её эту засосало. Так что жди теперь, когда у тебя третий глаз появится или уши ослиные вырастут.
— Или член второй на лбу, — вставил водитель. Он завёл двигатель и раздражённо сказал цыганке:
— Поехали, поехали, Наталка. Поедем на аллею. Вся «блудня» там сейчас, а мы время на этого жмурика теряем.
— Та сейчас, — отмахнулась цыганка.

Она почему-то медлила, разглядывая Караваева странным, бегающим взглядом. Ребёнок проснулся и заплакал. Цыганка вытащила из блузки грудь и сунула сосок ребёнку в рот. Ребёнок жадно присосался к соску, зачмокал интенсивно, но быстро выплюнул его, сказав баском, повергнув этим Караваева в транс:
— Просил же тебя, по-человечески просил, тебя дуру, не пить пива. Молоко пивом отдаёт, а у меня желудочек слабенький. Я ведь ребёночек, как-никак, дражайшая мамаша.
— Заткнись, ублюдок, — гнусным голосом прошипела цыганка, не сводя глаз с обмершего Караваева, — Не доставай меня. Ты меня знаешь. Вот брошу тебя здесь и уеду — доболтаешься.
По спине Караваева побежали холодные мурашки, и страх его усилился, сердце его застучало гулко, он мгновенно вспотел.
— Ой-ёй-ёй-ёй! Как мы испугались. Первый раз, что ли? Не пропаду. Спорим на пять баксов, что я вперёд вас доберусь до аллеи? У меня, мамуля, изжога от твоего молока. Хочу Пепси-Колы. Пепси-Колы хочу холодной и от йогурта, или от «Актимеля» не отказался бы сейчас. Просил же тебя не пить пива, не отравлять ребёночка. Не жалеешь ты меня, — издевательским тоном пробасил ребёнок.
— Ну, всё. Достал ты меня, добазарился! — закричала цыганка и резко швырнула ребёнка на песок.
Караваев вздрогнул. Он представил себе, как должно быть больно такому маленькому ребёнка от падения, пусть даже на песок, но ребёнок не заплакал, а рассмеялся:
— Дура, дура, — сказал он, показывая язык, — дура и Колян твой чокнутый. От меня вам не избавиться, а на аллею я всё равно быстрей вас доберусь. Мне-то напрямик, шалава.
В следующее мгновение он стал быстро-быстро, по-собачьи рыть песок, погрузился быстро в него с головой, мелькнули и исчезли розовые пятки, и он пропал в песке весь. Некоторое время хорошо была видна движущаяся песчаная трасса, по которой он двигался, как крот. Потом признаки движения под песком исчезли.

«На глубину ушёл», — глупо улыбаясь, подумал Караваев. Он оторвал взгляд от песка и перевёл его на цыганку, а она ему, как ни в чем, ни бывало, усмехнувшись, сказала:
— Видал? Землеройка грёбаная! А я ведь точно бы ему продула, если бы поспорила с ним. Ему же напрямик, а на машине по пробкам не разгонишься. Ну, всё, прощай, дядя. Сил больше у меня нет видеть твою постную харю.
Она смачно плюнула в ноги Караваева, ругнулась грязно, ловко подцепила чемодан Караваева, птицей взлетела на подножку джипа, крикнув Караваеву:
— Варежку закрой, недоумок.
Джип, взревев мотором и обдав Караваева песком, мощно стартовал с места. Караваев едва успел отскочить в сторону, упав при этом на «пятую точку».

Сидя на песке, он зачарованно провожал глазами быстро удаляющийся джип, а с ним и свой чемодан, в котором был весь его нехитрый скарб: плетёные кожаные туфли Гомельской обувной фабрики, нейлоновая рубашка зелёного цвета, почти неношеный бостоновый костюм, два галстука, три пары носков, заштопанных на пятках, кримпленовые брюки, купленные в 1980, в год Олимпиады; кусок турецкого мыла «DURU», новое китайское полотенце, джинсы-«варёнки», приобретённые на областной толкучке в обмен на ваучер, во времена Чубайсовской приватизации, пара выстиранных и отглаженных «семейных» трусов, с весёленьким рисунком — в огурцах и помидорах, портативный радиоприёмник с наушниками, плавки, болоньевые шорты, набор для бритья; книга Джеральда Даррелла «Великаны и пигмеи», изданная в Алма-Ате в 1984 году издательством «Кайнор» и три журнала «Вокруг Света» за 1986 год.

Обворованный нагло и бесцеремонно, оплёванный, униженный и оскорбленный, чуть не плача от обиды, Караваев в трансе тупо сидел на песке, глядя на дюны, за которыми исчез джип, а руки его тем временем бесцельно сгребали горки из горячего песка.
Продолжая сгребать песок, он с тоской стал думать о том, как ему теперь быть без своих вещей. И чем дольше он об этом думал, — а ничего другого в голову ему не шло, — тем больше его охватывало отчаяние. В голове вырисовывалась мрачная картина: ведь судя по радиорекламе, отель «Родина», в котором ему предстояло поселиться,— это шикарное заведение, в нём останавливаются люди обеспеченные, одетые соответственно — это не занюханный автокемпинг на какой-нибудь второстепенной дороге. И тут является в этот чудесный отель какое-то чучело в сланцах на пыльных ногах, в спортивных штанах с «пузырями» на коленях, в старой майке и выгоревшей бейсболке и говорит: «Прошу любить и жаловать, моя фамилия Караваев и я буду отдыхать в вашем отеле!» Могут, вообще-то, и на порог пустить, поддадут под зад пендаля и гуляй, Вася. Ну, а если даже и пустят, то, как он три недели будет ходить среди людей, мягко говоря, в таком пляжном виде?

Ну, скорей всего не пустят и всё тут? Скажут, мол, не хотим позорить фирму, нечего, мол, нам клиентов распугивать. Как ему тогда продержаться целых три недели с пятьюдесятью рублями в кармане? Где спать? Что есть? Хорошо было бы взять и домой улететь, если не пустят, но бесплатный билет до дому, обещан лишь по окончании срока действия путёвки, то есть через три недели. Просить, чтобы из дома прислали? Кто пришлёт? Просить не у кого — дома народ безденежный.
Караваев сгрёб все кучки песка в одну, потом зло расшвырял её и встал. В голове были одни вопросы. Настроение — отвратительное. Он ещё немного постоял, глядя отрешённо вдаль, и тихо сказал, обращаясь к самому себе, — была у него и такая привычка:
— Значит, так, Иван Тимофеич, без паники. Соберись, возьми себя в руки, ничего страшного не произошло. Голова, руки целы,- нужно жить дальше. Не паникуй, не паникуй, не паникуй, Иван Тимофеевич, не паникуй. Не ты первый, кого в этом мире обворовали. Бывает и похуже: люди бывает - враз всего лишаются — наводнение, война, землетрясение, да мало ли. Соберись, не куксись. Бог даст, всё утрясётся: мир не без добрых людей. А не утрясётся, — пристроишься где-нибудь грузчиком или рабочим, — руки-то на месте. Всяко не пропадёшь, как-нибудь продержишься три недели, перекантуешься. А сейчас, дорогой Иван Тимофеич, у тебя нет другого выхода, как идти в отель: у тебя есть главное — это твоя путёвка. Против этого пункта администрации отеля трудно будет возразить. И в милицию нужно будет сразу обратиться, заявление написать, мол, ограбили. Кстати, номерок джипа засветить, номерок приметный—666 и имена грабителей—заразы, будь им пусто! – то же сообщить, хотя, ёш твою два, имена у этих аферистов совсем другими могут. Короче, Тимофеич, дорога тебе одна — в отель.

Вздохнув горестно, он отряхнулся от песка, но тут какая-то тёмная невнятная мысль, не оформленная в ясный посыл, которая всё это время вертелась на задворках мозга, но пока явно не проявлялась, лишь создавала смутное, неосознанное беспокойство, как сон, который пытаешься мучительно вспомнить и никак почему-то не можешь этого сделать, хотя в голове вспыхивают и тухнут пятна этого сна; но они не дают ясной картины, и ты мучаешься, потому что думаешь, что в этом сне было что-то важное, имеющее для тебя значение, касающееся каких-то сокровенных тайн.

Страшная догадка мгновенно повергла Караваева в полную деструкцию. «Паспорт!»,— взорвалось в его голове. Руки Караваева задрожали, он мгновенно пропотел, сердце застучало гулко и прерывисто.
— Цыгане! Они же людей гипнотизируют! — сумбурно понеслось в голове. — Аглая, нормировщица наша рассказывала, что она на рынке сама, своими руками отдала цыганке кольцо, серёжки и кошелёк с авансом. А эта гадина, она же всё ко мне притыкивалась, прилипала, тьфу гадость, в глаза всё как кобра смотрела. Может она, и паспорт у меня сперла, сволочь вороватая?!
Тут он вспомнил, что переложил паспорт в карман брюк и судорожно схватился за карман брюк. С трепетом ощутив в нём заветный прямоугольник паспорта, выдохнул облегчённо: «Уф-ф-ф! Пронесло!»

Настроение его поднялось на пару пунктов. Вытерев ладонью испарину со лба, он вынул из кармана своё главное стратегическое оружие — паспорт, за обложкой которого лежала путёвка и пятьдесят рублей.
Вынув путёвку, он в который раз с удовольствием её перечитал. На листке хорошей бумаги, обрамлённой виньетками, красивым шрифтом было отпечатано, что он, Караваев И. Т., проходчик шахты № 13 им. Н.К. Крупской будет отдыхать три недели в пятизвездочном отеле «Rодина», в одноместном номере № 6393. Будет обеспечен трёхразовым питанием, экскурсионным и медицинским обслуживанием. По окончании срока действия путёвки, предъявив путёвку в железнодорожную или авиа кассу, имеет право на бесплатный обратный билет. И всё это за счёт турфирмы с броским названием «Интертурсервис», заключившей с Караваевым, полюбовное бартерное соглашение: он, Караваев И.Т. им уголь в количестве одиннадцати вагонов, а они ему, Караваеву И.Т. — полноценный трёхнедельный отпуск.
Далее были три разноцветные печати и красивая, размашистая подпись генерального директора «Интертурсервиса» с прибалтийской фамилией Недождётис.

Аккуратно сложив путёвку, Караваев заложил её обратно за обложку паспорта. Паспорт положил в карман, застегнул его на молнию и, похлопав по карману ладонью, рассеянно провёл рукой по щеке. Ощутив заметную щетинку, подумал: «К концу отпуска обрасту бородой. Ну и хорошо: я давно хотел бороду отпустить».
Солнце явно сдвинулось с мёртвой точки и медленно и нехотя двигалось по своему извечному пути. Нелепо задирая ноги в сланцах, которые увязали в песке, Караваев двинулся к дюнам. Он был уже в дюнах, когда услышал зловещий, уже знакомый ему вой падающего самолёта.
— Не соврала цыганка, — падают самолёты. Это уже второй, а день только начинается. Что же здесь делается, что делается, а?! — прошептал Караваев, убыстряя шаги и с напряжением ожидая падения самолёта.

Вслед за допредела усилившимся воем, раздался оглушительный взрыв такой силы, что брызги воды долетели до Караваева. Караваев пригибаясь, почти бегом преодолел гряду дюн и пролесок и вышел к оживлённому шоссе.

По многополосной автостраде, движение по которой было односторонним, шёл плотный поток машин с невероятно большой скоростью. Из дорожного указателя следовало, что до города 9 километров.
— Не близко, — подумал Караваев и пошёл по пыльной обочине, периодически поднимая руку в надежде, что кто-нибудь остановится и подбросит его до города. Но никто не обращал внимания на «голосующего» Караваева. Машины проносились равнодушно мимо, обдавая Караваева горячим воздухом и выхлопами глушителей.
Когда он в очередной раз остановился и поднял руку, размалёванная девица из ярко-красного кабриолета метнула в него пивной бутылкой. Караваев увернулся, и тут же из другой машины какой-то юнец «обложил» его матом, показывая Караваеву кулак с вытянутым средним пальцем, а «Мерседес» с затенёнными стёклами чуть не сбил Караваева: «Мерседес» нёсся в общем потоке, но задним ходом! Машины шарахались от него в стороны, сигналили и моргали фарами — безрезультатно: «Мерседес» продолжал, неимоверно виляя, задевая не успевших увернуться, мчаться задним ходом. И, наконец, из медленно ползущего грузовика по Караваеву начали стрелять из автомата. Пули были настоящими—они вздыбили буранчики пыли у ног Караваева. Караваев замер на мгновенье, а в него продолжали стрелять, теперь пули летели над головой Караваева.

Сообразив, наконец, что всё это серьёзно Караваев, кубарем скатился с дорожной насыпи в давно некошеный бурьян, и долго лежал на животе, закрыв голову руками, Когда он поднялся с земли, то уже не рискнул идти по шоссе, трезво решив, что бережёного Бог бережёт. Он пошёл параллельно шоссе, вдоль леса, на безопасном от дороги расстоянии, но так чтобы её видеть.

Он шёл быстро, не останавливаясь, по хорошо вытоптанной тропке, но вскоре был вынужден остановиться: шоссе упёрлось в круговую развязку, от которой в разные стороны лучами разбегались несколько дорог. Озираясь с опаской, Караваев поднялся по насыпи на шоссе и подошёл к щиту, на котором была схема движения транспорта. Разобравшись в схеме, он свернул на одно из ответвлений шоссе, где стоял ещё один указатель: «Hotel «Rодина» — 5 км, Аллея Славы- 2 км. Проезд транспорта платный». Его обрадовала тишина и очень малое количество машин, едущих в этом направлении. Он обошёл шлагбаум, под пытливым взглядом контролёра, сидящего в стеклянной будке, и пошёл помедленнее. Здесь было прохладно: с обеих сторон шоссе стоял берёзовый лес. Дойдя до здоровенного рекламного щита, он остановился.
На щите была изображена лучезарно улыбающаяся красотка. Красотка возлежала на боку, подперев загорелой ручкой головку с роскошными, отливающими золотом волосами. Лежала она на краю мраморного бассейна, вода в котором была неестественного голубого цвета. Была она в купальнике. На купальник было потрачено материала, которого едва ли хватило бы на распашонку для новорождённого младенца. На мраморе бассейна, рядом с красоткой стояла ваза с апельсинами, на которых поблёскивали капли прозрачнейшей воды, пепельница с дымящейся сигаретой, открытая пачка, «Мальборо» и высокий бокал коктейля, покрытый изморозью. Низ рекламного щита занимала надпись: Hotel «Rодина» — счастье совсем рядом! »
Караваев полюбовался рекламной дивой, облизал пересохшие губы, и живее зашагал к обещанному на щите счастью.

Через каждые двадцать, двадцать пять метров по обе стороны дороги теперь появлялись одинаковые по размеру рекламные щиты, призывающие покупать машины, телефоны, квартиры, пиво, мебель, парфюмерию, страховки, сигареты, стиральные машины, телевизоры и ещё невесть чего. Караваев вначале останавливался, рассматривал рекламные щиты, но утомился и перестал вскоре обращать на них внимание.

Минут через сорок ветерок донёс до Караваева аромат жареного мяса, неясный людской гомон, сигналы машин. Метров через триста лес закончился, и он вышел на открытое пространство. Шоссе упиралось в монументальную, но обветшалую триумфальную арку, за которой гудел людской муравейник. Перед аркой было несколько летних кафе и множество торговых павильонов. Под зонтами сидела пьющая и жующая публика.
С колонн арки местами обвалилась штукатурка, краска почти вся облупилась. На перекрытии арки сохранилась цементная лепная композиция, в центре которой находился герб СССР, обложенный венками из пшеничных снопов. По обе стороны от герба свисали опять же цементные - флаги бывших республик СССР. Поверх этого былого великолепия на перекрытии арки, на металлической, сварной конструкции были установлены новенькие огромные и объёмные буквы, образующие слово Panasonic. Ниже же герба шли старые цементные буквы, на которых местами сохранилась позолота.

Караваев невольно улыбнулся: к старой цементной надписи «Аллея Славы», какой-то умелец приписал похожим шрифтом, масляной краской слово Кобахидзе. Получилось — «Аллея Славы Кобахидзе». Стараясь не смотреть на людей, лениво потягивающих пиво из запотевших кружек, Караваев пошёл к арке. У колонны стоял длинноволосый парень с гитарой. У ног его в пыли лежала старая шляпа, в которой было несколько купюр и мелочь. Парень играл что-то испанское. Играл самозабвенно и азартно. Караваев остановился послушать, но парень хлёстким ударом правой руки взял последний аккорд и, посмотрев на Караваева, сказал улыбнувшись:
— Добро пожаловать во врата непостижимой мудрости и сострадания. Вижу ваши карманы насквозь, поэтому денег не прошу, но и аплодисментов тоже не надо, потому что с тех пор, как древние финикийцы придумали проклятые денежные знаки, музыканты перестали принимать аплодисменты в знак оплаты за свой труд. Это хохма, дружище, а вообще-то, вы первый, кто остановился меня послушать, а так обычно люди пробегают мимо. Бросят деньги в шляпу, как подаяние, и пробегают. Я вам сейчас ещё сыграю, безвозмездно, как говорила сова в одном мультике.

Парень извлёк из гитары резко зазвучавший диссонансный аккорд, подождал немного, вслушиваясь в него, потом пробежался по струнам длиннющим и быстрым пассажем и заиграл нежнейшую, красивую мелодию. Сам он будто слился с гитарой и напрочь забыл об окружающем мире и о стоящем перед ним Караваеве.

Караваев послушал немного гитариста, потом прошёл между колонн арки и остановился. По эту сторону арки расположились живописнейшие группы людей. Загорелые, мускулистые, явно славянской внешности мужчины. Все они были в шортах, оранжевых одинаковых майках без рукавов. На майках сзади у всех были номера.

Караваев подумал, что это спортсмены-легкоатлеты, собравшиеся для пробежки, но потом засомневался, потому что «спортсмены» все до единого дружно курили, скалили зубы и пересыпали свою речь таким матом, что хоть уши затыкай!
Табачный дым подействовал на Караваева удручающе, и он не выдержав, подошёл к одной группе «спортсменов», которые сразу замолчали и повернули к нему головы, внимательно его рассматривая.
Караваев произнёс тихо:
— Мужики, простите меня наглеца, Бога ради. Дайте, пожалуйста, закурить. Ну, нет уже сил, терпеть, честное слово - так курить хочется.
Сразу несколько человек молча протянули ему свои пачки сигарет. У Караваева задрожали руки. Он вытянул сигарету из пачки молодого голубоглазого парня. Парень дал ему прикурить. Караваев жадно затянулся, закашлялся, голова у него приятно закружилась.
Сигарета догорела быстро и парень, угостивший его сигаретой, протянул пачку Караваеву.
— Кури ещё, батя, — сказал он.
Караваев взял сигарету, прикурил и на этот раз стал курить медленно, смакуя каждую затяжку. «Спортсмены» отошли в сторону. Они остались вдвоём с парнем, угостившим его куревом.

Парень закурил тоже и спросил у Караваева.
— Чё, попал, батя?
Караваеву не очень хотелось рассказывать о своих злоключениях, и он коротко ответил, кивнув головой:
— Попал, получается.
— Это с каждым может случиться — такая теперь жизнь, — затягиваясь сигаретой, спокойно сказал парень. — Не бери в голову — скопытишься быстрее. Жизнь-то, батя, не останавливается «попал» ты или не «попал», так ведь? Да, чего я тебя учу? Ты и сам знаешь. Жить везде можно, батя. Если есть желание, можешь к нам прибиться. И «кабриолет» как раз свободный имеется, Серёги-белоруса. Он запил опять, а это надолго, недели на три. Заработки у нас нормальные, в курс дела я тебя введу. В общем-то, всё, как везде: вовремя платишь ментам, коляску сам ремонтируешь за свой счёт, за аренду «лимузина» отстёгиваешь рикшепарку № 6, ну, и, естественно, Славе Кобахидзе. Да ещё иногда гаишникам. Остальное всё твоё. На жизнь хватает, ещё и домой отсылаю. Кроме всего ещё есть дополнительный навар на «бегах». Иностранцы валютой платят.
— А что делать-то надо? — спросил Караваев недоумённо.

— Ты не врубился? Ну да, — ты же не в курсе. Смотри туда, — сказал парень, указывая на клумбу, на которой ярко пылали алые розы. Рядом с клумбой стояло множество велоколясок с тентами над пассажирским местом. Такие велоколяски Караваев видел в документальных фильмах об азиатских странах.
— Так вы — рикши? — спросил Караваев, рассмеявшись.
— Рикши — это в Индии, — тоже рассмеялся парень, — а мы — велотаксисты, и телефонизированные, между прочим, ни халам-балам, понимаешь.
— Да зачем это? Здесь же все на крутых тачках разъезжают, можно ведь с комфортом и на обычном такси доехать куда надо, — удивился Караваев.
— Не скажи, — ответил парень. — Здесь, в центр города въезд давно запрещён, а там, в центре-то, вся их главная лабуда: банки, магазины, казино, кинотеатры, клубы, рестораны, офисы, бардаки. А запретили въезд в центр потому, что здесь такие пробки дикие были — это видеть надо было! Постоянные аварии, давили людей, как котят, стрельбу устраивали водители «отморозки», а загазовано так было, что хоть в противогазе ходи. Ну, а богатые ведь тоже плачут, верно? У них же в центре дома, офисы, квартиры, дети в институтах и школах, жёны, любовницы. Запретили въезд, короче. Вот тогда мы и понадобились, на городском транспорте-то панам западло ездить, да и прикольно это — на человеческой тяге с ветерком прокатиться. А ещё «гонки» — они это любят. Спорят между собой на большие деньги и нам хорошо отстёгивают. Если первым придёшь, ещё и призовые будут в У. Е. Тут, правда, Слава Кобахидзе, пункт приёма ставок на наши бега открыть хочет — это плоховато: он всё под себя здесь подгребает. Если и бега подгребёт — то придётся нам ещё ему доплачивать.
— А кто такой, Слава этот Кобахидзе? — спросил Караваев.
— Хозяин аллеи. Здесь раньше парк культуры и отдыха был. Ну, а Слава Кобахидзе всё это богатство в аренду взял. На девяносто девять лет говорят. Вот такие вот дела, батя. Ребята пьют, конечно. Многие сердце посадили, да жилы надорвали, а так вообще-то, жить можно, если не жадничать и себя не очень насиловать.

Караваев покачал головой:
— Рабством каким-то попахивает. Вашим пассажирам ещё кнуты или хлысты дать — то-то картина будет.
Парень пожал плечами:
— А что делать? У нас на Черниговщине вообще делать нечего. Нет работы, батя. Брательник мой, так тот аж в Португалию подался. Там на фермера ихнего ишачит. Уже пятый год домой не наведывается. Бабу там себе нашёл, чёрненькую, сын у них родился. Теперь у меня, хе-хе, племянник-мулат, смугленький, Тарасом назвали в честь деда нашего. У каждого какая-нибудь беда есть, батя. Мне вот жениться пора. Меня невеста дома ждёт. Так что деньжата очень нужны. Пора семью заводить, а там дети пойдут. Нужно будет пахать и пахать, поэтому надо уже сейчас о работе подумать. Я, батя, на большегруз деньги коплю. Подержанный какой-нибудь куплю в Польше, как-никак я — водитель-профессионал, все категории у меня, и опыт работы есть.
Караваев, улыбаясь, спросил:
— Ну, и как, — получается деньжат-то отложить?
Парень засмеялся:
— На колёса с «запаской» уже собрал. Короче, батя, если у тебя нужда такая есть — давай к нам. Будешь при деле. Мужик ты по виду нехилый, выдюжишь, если жадничать не будешь.

Караваев, почесав затылок, подумал: «А, что, как не пустят в отель? Надо же будет где- то перекантоваться до отъезда и одежду справить. К тому же, паренёк по всему нормальный и в курсе всех здешних дел. Он меня и научит, как здесь жить нужно».
Он протянул парню руку:
— По рукам. Только вот что… мне очень нужно до отеля добраться. Дельце у меня там. Я тебе потом всё расскажу… Если дельце моё выгорит, я работать, скорей всего, не буду. А если дельце моё не выгорит ничего другого мне не остаётся, как записаться в велотаксисты. А тебе парень спасибо. За человечность твою и участие.— Караваев приложив руку к сердцу, поклонился парню.
—Да за что ж спасибо? — крепко пожав руку Караваеву, ответил парень. — Приходи. Спросишь Николая Иванченко. Если вдруг меня не будет,— подожди, когда я появлюсь, а пойдёшь через аллею, варежку не разевай, — обуют в момент. Здесь палец в рот никому в рот не клади: откусят по локоть руку. Аллея с двух сторон бетонным забором огорожена, можно к отелю, конечно, за забором пройти, там дорожка есть, чтобы через аллею не переться через бардак этот, да там легко на ментов нарваться можно. Прибодаются, мол, прописка, гражданство, регистрация, ещё к чему-нибудь, ты это имей в виду. Ну, а рядом с отелем ментов и охраны — как ёлок в лесу. Я туда клиентов совсем недавно возил. Сейчас у них там вообще сурово, вроде как военное положение: слушок прошёл в народе, будто террористы отель хотят взорвать. Вот, так вот, батя.

— Ну что же, ещё раз тебе спасибо, хотя последняя информация меня совсем не обрадовала, да живы будем, не помрём, — сказал Караваев и немного помолчав, продолжил:
— А у меня брательник в Севастополе живёт, да и я сам родился под Луганском. И на Черниговщине вашей бывал. Красиво там у вас: природа, озёра, пруды, церкви, леса. Брательник мне пишет, что жить больно тяжко стало, я давно с ним не виделся. Денег нет не то, что на поездку — на конверт не всегда бывает. А по телевизору ваши паны новые талдычат, что наконец-то воздух свободы на Украину прорвался, теперь, дескать, заживём, теперь как люди.
— Да брешут всё по телевизору, — махнул рукой парень, скривившись. — Мы что, не знаем, откуда этот «воздух свободы» дует? Воздухом этим детей не накормишь. Чего бы я сюда припёрся, если бы дома работа была? Сам знаешь: паны дерутся — у холопов чубы летят. Ну, бывай, батя. Мне работать нужно, перекур наш затянулся.

Крепко и с удовольствием пожав мозолистую ладонь парня, Караваев двинулся вперёд по аллее и обрадовался: у забора он увидел жёлтую бочку на колёсах с надписью «Квас».
Караваев живо подошёл к бочке, поздоровался с продавщицей, которая не ответила на его приветствие: она вся была поглощена разгадыванием кроссворда.
Караваев внимательно изучил ценник, и цена на квас его неприятно удивила: пол-литровая кружка кваса стоила двадцать два рубля, 250 –граммовая кружка стоила пятнадцать рублей, а стаканчик примерно в сто пятьдесят грамм — 10 рублей.
«Дороже пива выходит квасок», — раздосадовано подумал Караваев, но пить хотелось очень, и он полез в карман за деньгами. Достав из паспорта десять рублей, и, спрятав паспорт назад в карман, Караваев кашлянул в кулак.

Продавщица, молоденькая черноглазая девушка в грязноватом переднике, оторвалась от кроссворда, быстро глянула на Караваева, и, не спрашивая его ни о чём, шустро наполнила большую кружку квасом, в котором было больше рыжей пузырчатой пены, чем жидкости. Радушно улыбаясь, она поставила кружку на металлический прилавок перед Караваевым, сказав вкрадчиво:
— Отведайте кваску, мужчина. Квас наисвежайший, холодненький! Супер квасок! Изготовлен по старинным уникальным русским рецептам.
— Мне за десятку, пожалуйста, стаканчик, — попросил Караваев, вежливо.

— Берите большую кружку: по деньгам выгодней получится, да и удовольствия больше — квасок-то отменный, ещё ведь захотите. Берите, берите большую кружку, мужчина, — не успокаивалась продавщица.
— Давайте пока стаканчик. Сперва попробовать нужно, — не поддался на уговоры продавщицы Караваев.
С лица девушки вмиг слетела любезная улыбка, будто какой-то невидимый манипулятор нажал в это мгновение невидимый выключатель. Лицо её приняло обиженно-презрительное выражение. Она раздражённо сунула десятку Караваева в карман передника, вылила квас из большой кружки в трёхлитровую банку, наполнила квасом залапанный стакан, поставила его на прилавок, так стукнув днищем стакана, что пена из него высоко вылетела и снова уткнулась в журнал.

Караваев взяв стакан, закрыл глаза, и чтобы продлить наслаждение, растянуть процесс, — сделал один маленький глоточек, и тут же открыл глаза и скривился: квас оказался тёплым, кислым и с привкусом плесени. Не поверив своим ощущениям, он сделал ещё один глоток и его чуть не вырвало. Передёрнувшись от отвращения, он поставил стакан на прилавок, неприязненно посмотрел на продавщицу, которая вдруг подняла голову и спросила у Караваева:
— Псевдоним писателя Чехова, первая «Ч», последняя «Е»? Всего семь букв.
— Да Чехонте это будет, Чехонте, — отчеканил Караваев, играя желваками и еле сдерживаясь, спросил:
— Ты сама-то пробовала свой наисвежайший супер квасок, изготовленный по старинным русским рецептам? Да в старину тебе бы за такой квасок в лучшем случае отстегали по филеям, чтобы впредь неповадно было людей травить! И чего ты вид делаешь, что перед тобой пустое место, так сказать? Тут я, тут! Вот он я — Караваев Иван Тимофеевич, которого ты чуть на тот свет не отправила. Хорошо, что залпом не выпил я этой отравы…

Продавщица не дала договорить Караваеву, она почему-то озверилась:
— Ну, чё? Чё те надо? Ты в зеркало на себя давно смотрел? Голова в репейниках, рожа небритая, алкаш сраный, а тоже туда — права качать. Валил бы отсюда! Я тебе квас дала? Дала. Ты его взял? Взял. Отпил? Отпил. Ну и какие дела? Не понравился квас? Все пьют, не жалуются, только нахваливают, а ему квас не такой! Давай, дёргай отсюда, ты мне работать мешаешь, зануда!
— Я тебе работать мешаю? — опешил Караваев. — Я тебе людей мешаю травить тухлым квасом! Ну, надо же! Расплодились, грымзы базарные. Главное — товар пихнуть, а там, что потом будет — плевать, даже если все передохнут. Эх, молоденькая девушка, а такое делаешь. Не стыдно тебе, а?
Продавщица сделала противную гримасу, и как-то деланно рассмеявшись, швырнула в лицо Караваеву скомканную десятку.
— Подавись своей десяткой, деревня, и вали отсюда.
— Так, так, продолжаем хамить, значит? — строго сказал Караваев. — Придётся тебя, девушка городская, иметь теперь дело с милицией и с этим, как его, Союзом Потребителей.
— Союзом Потребителей он меня пугает! Я вот сейчас вызову ребят из Союза Истребителей дешёвых покупателей, они по башке твоей дурьей настучат, как следует, может тогда соображалка у тебя начнёт работать, — сказала зло продавщица и вытащила из кармана телефон.
Караваев крякнув, нагнулся, чтобы поднять деньги, но его опередил мальчуган-оборвыш с ярко-рыжей всколоченной шевелюрой. Буквально из-под носа Караваева он ловко цапнул бесхозную купюру и юркнул в толпу.
— Эй-эй-эй, пацан, — бросился за ним Караваев. Некоторое время он ещё видел быстро меняющую курс рыжую голову мальчишки, но быстро потерял её из виду.
— Ну, блин, опять лопухнулся, — Караваев в сердцах плюнул себе под ноги. Он повернулся на месте, озираясь и разыскивая взглядом бочку с квасом, но нигде её уже не видел, хотя он точно знал, что ушёл от того места, где была эта самая бочка совсем недалеко.
Его толкали со всех сторон, ругались злобно, наступали на ноги и он, осознав, что ему будет лучше идти, чем стоять вот так столбом в этой толчее, пошёл по течению людской реки.

2

Купив у лоточника за пять рублей пачку сигарет без фильтра, которые назывались «Ностальгия», (на пачке был изображён профиль Сталина), он пробился к забору и, прикурив, у молодого безногого парня на тележке, жадно закурил. Но насладиться курением ему не дал небритый тип в черной сетчатой тенниске и давно не стираных жёваных белых брюках.
Тип этот как-то вдруг возник перед Караваевым и, бегая глазами, попросил сигарету. Караваев дал ему сигарету, подумав, что перед ним ярко выраженный прощелыга, и надо быть готовым ко всяким неожиданностям.

Тип закурив, ловко выпустил изо рта несколько колец, дыма и, прищурив и без того узкие глаза, спросил у Караваева гундосо:
— Недавно здесь?
— Оно тебе надо? — грубовато ответил Караваев. — Что поговорить не с кем? Не до тебя мне, друг. Давай в другой раз, а?
Тип не обиделся.
— Нервишки шалят, — сказал он спокойно. — Не кипятись, старик, а лучше выслушай. Есть хорошенькие девочки не старше двенадцати лет. Исполняют на самом высоком уровне. Лолитки — пальчики оближешь! Цены невысокие — договоримся. И мальчики есть от девяти лет. Не желаешь стариной тряхнуть, подмолодиться, хе-хе, так сказать?

Караваев поперхнулся дымом и закашлялся. Он ожидал от типа чего угодно, но не такой мерзости. Тип участливо и бесцеремонно хлопнул Караваева тяжёлой ладонью между лопаток и засмеялся:
— Разволновался? Пробрало тебя, старик! Взыграла кровушка, признайся?
Караваев покраснев как рак, замахал руками.
— Исчезни с глаз моих, гад. Не то я тебе сейчас… (он поднёс кулак к носу ничуть не испугавшегося типа), так трахну вот этой стариной! Уйди, Иудина, видеть тебя не могу. Уйди. Я за себя не ручаюсь.
Тип пожал плечами:
— Нервный, я это сразу заметил. Крыша, ясный пень, у многих сейчас едет, но только чё так нервничать? Чё я такого сказал? Другие сами расспрашивают, что да как. Да, с такими клиентами, вроде тебя, здоровья не наживёшь. Дай-ка мне ещё сигаретку, что-то и я занервничал.

Караваев быстро протянул ему пачку. Тип нагло вытащил из пачки штук пять сигарет, сунул их в нагрудный карман тенниски и сказал в этот раз строго и назидательно:
— Ладно, живи, пока, новобранец. Да башкой-то крути поживей. И базар фильтруй. Нарвёшься на беспредельщиков — умоешься кровью. А я на сегодня тебя прощаю, потому что вижу, что дурак ты ярко обозначенный. Пока, старче.

Тип развинченной походкой двинулся вдоль обочины, а Караваев вздохнув облегчённо, быстро ощупал карман брюк — паспорт был на месте. Подумав немного, он решил, что в этом людском водовороте нужно быть бдительнее и по возможности стараться не контактировать с подозрительными личностями, ну, а если вдруг придётся вступать в контакт, то лучше прикидываться «шлангом», глуховатым, несообразительным мужичком. Решил — и тут же обернулся на глубокий грудной женский голос, произнесший:
— К людям надо хорошо относиться, потому что, как вы к ним будете относиться, так и они к вам будут…
Стареющая статная женщина в длинном балахоне расшитом бисером и бусинками, с длинными распущенными волосами, перехваченными на лбу вязаной лентой, смотрела на него в упор, пронизывающим взглядом голубых, выразительных глаз.
«Ну, держись, Иван Тимофеевич», — внутренне поёжился Караваев, а вслух сказал вежливо:
— У меня всё есть. Извините, мне ничего не нужно.
— У вас нет самого главного: везения, — строго сказала женщина, — а нет у вас его потому, что порча на вас — порча страшенная, страшенная. Это пока ещё у Вас нет только везения, но это уже звоночек, дальше зазвонят колокола, колокольный звон перерастёт в набат, и начнутся уже настоящие неприятности. Не хочу вас травмировать, мужчина, но дела ваши очень и очень плохи…
Караваев усмехнулся, подумав: «Дураку за километр видно, какие у меня дела».

Женщина продолжила:
— Но ход событий можно переломить. Нужно быть готовым к грядущему и защищённым. Тогда можно направить свою судьбу в нужное русло реки жизни, где вас ожидает денежный успех, спокойствие и множество других приятных вещей. Разрешите, кстати, представиться — Касандриева Амалия Аристарховна, профессор прогрессивных эзотерических практик, почётный член Международной Ассоциации Медиумов Мальтийского и Стокгольмского Университетов. Суггестолог, медиум, харизматолог и ясновидящая. Коротко о том, что мне доступно. А доступно мне следующие: снятие порчи и родового проклятия, диагностика кармы, постановка якорей удачи, защита от суда, привороты, золотой обряд на деньги, зеркальная защита от колдовства, восстановление сексуальной энергии без препаратов, излечивание болезней, в том числе и неизлечимых, вхожу в любое ментальное поле, нахожу угнанные автомобили и украденные деньги, ценности и вещи, работаю с каузальными полями, а также многое, многое другое.

Караваев чуть не рассмеялся, подумав: «Профессор! На ведьму больше похожа, хотя и симпатичная, чёрт бы её побрал».
И тут к нему пришла шальная мысль: «Она сказала, что находит украденные вещи. Это хорошо. Вот сейчас и проверим, какой из неё профессор ясновидения», — и Караваев самым любезным тоном спросил у женщины:
— А вот Вы тут сказали, что украденные вещи находите. У меня как раз такой случай. Чемодан у меня умыкнули. Есть и некоторые данные о похитителях. Это девушка, по виду цыганка. У неё ребёнок грудной (Караваев не стал говорить о превращениях ребёнка), а разъезжает она на чёрном джипе с номерным знаком 666 — буквы не запомнил. Водителя, кажется, Николаем зовут.

Ясновидящая изменилась в лице, будто уксуса хлебнула и, криво улыбнувшись, сказала:
— И это всё? Это всё, что Вас волнует? Знаете, для специалиста с моим именем это как-то несерьёзно, такими пустяками заниматься. Чемоданами какими-то.
— Так Вы ж сами говорили, что умеете находить украденные вещи, — не отставал Караваев, делая при этом наивное выражение лица.
— Нет, я, конечно, могу находить, но я имела в виду вещи, имеющие материальное обеспечение. А, что в чемоданчике вашем были какие-то ценности, раритеты, дорогие вашему сердцу реликвии и вы боитесь мне об этом сказать? Напрасно, я Вам гарантирую полную конфиденциальность и быстрый поиск, — ответила ясновидящая и стала нервно крутить кольца и перстни на пухлых пальцах.

— Да какие там ценности! — махнул рукой Караваев.— Вещи там мои. Я на отдых сюда прибыл. Видите, в чём остался? Ну, так что, будем искать?
— Что мне с вами делать? — вздохнула ясновидящая и, достав из кармана многогранный хрустальный шар, блеснувший ярко в её руках, несколько мгновений смотрела на него, поворачивая в разные стороны, а затем изрекла:
— Так это же Наталка! И не цыганка она вовсе, а косит под цыганку. Хохлушка она приблудная, из-под Чернобыля, аферистка наглючая.
— Здорово! — восхитился Караваев.— И где же найти можно эту Наталку?
— Где, где, — здесь на аллее она и шустрит. Здесь её и ищите. И это всё, уважаемый, что вас интересует? — раздражённо спросила женщина. — На вас порча страшная, а вы о каком-то чемоданчике! Страшной силы порча на вас, страшной силы! Чем дольше я с вами общаюсь, тем страшней мне за вас становится. Я, кажется, на несколько лет постарела от общения с вами: такая чёрная волна от вас исходит! А вы все о чемоданчике, — не бережёте вы себя, не бережёте, а ведь это не самая дорогая процедура — снятие порчи. Можно и скидочку организовать, процентов пять-семь.
— Да шут с ней, с порчей. Прорвёмся как-нибудь, — ответил Караваев, потирая руки. — Ну, Наташа, встретимся мы с тобой, поговорим по душам, а вам, уважаемая ясновидящая, огромное спасибо, от всего сердца спасибо.
— Спасибо в карман не положишь, тем более, если оно огромное, — сказала женщина, почему-то басом.
— Сколько? — спросил Караваев, краснея.
— Ну, за такие мелочи рублей пятьдесят достаточно будет, — ответила ясновидящая, закуривая длинную ароматную сигарету.
— У меня столько не наберётся, — признался Караваев, опуская голову.
— А вы кто по профессии?
— Горняк я.
— Ну, это в корне меняет дело. По тарифным расценкам скидка в пятьдесят процентов предоставляется горнякам, водолазам, подводникам, пожарным и космонавтам.
Караваев вынул паспорт, взял из него двадцать рублей, из другого кармана достал пятирублёвую монету, сдачу, оставшуюся от покупки сигарет, и протянул деньги ясновидящей, которая небрежно сунув деньги в карман, сказала:
— Ох, уж эти горняки — вечно у них кризис ликвидности. А вы о порче подумайте, подумайте всё -таки о порче.

Она выбросила сигарету и вдруг закрутилась на месте «волчком», убыстряя вращение. Вскоре она скрылась в перевёрнутом конусе пыли, вращающемся с огромной скоростью; что-то засвистело так, что Караваев отпрянул. Потом пыль стала оседать, а когда осела, то ясновидящей не стало.
— Ведьма! — пробормотал Караваев, повертев головой. — Что же это такое? Жвачки летают, самолёты падают, дети под землёй ползают, в людей стреляют, рикши вместо такси, гадалки куда-то исчезают? Попал ты, Тимофеевич в сказку, а до постельки гостиничной ещё добраться нужно, так, что держись, коли леших да вурдалаков встретишь. А вот Наталку было бы совсем неплохо встретить, совсем неплохо.

Он двинулся туда, куда двигался людской поток. Поток этот, как река, шевелясь, шумливо и медленно плыл по аллее, полого и неуклонно поднимающейся вверх.
Далеко на возвышенности, на самой её вершине, сияла зеркальными стёклами, отбрасывая лучи солнца, громадина отеля, на крыше которого, несмотря на день, горело ярко название отеля, сложенное из огромных расположенных далеко друг от друга букв. Почему-то слово hotel и первая буква названия отеля были латинскими, а остаток слова Родина — на кириллице.

Караваев шёл напрягшись. Здесь было огромное количество оборванцев обоего пола, сидевших или лежащих вдоль забора, закусывающих, пьющих, дерущихся, спящих. Рядами стояли попрошайки в рванье с разбитыми, испитыми лицами. Они тянули к Караваеву трясущиеся руки, но быстро теряли к нему интерес, сообразив, что здесь поживиться нечем.
Наглее вели себя проститутки, женщины не первой молодости, и шатающиеся пьянчуги. Эти привязывались, нахально хватали Караваева за майку, руки, шли за ним, настырно клянча деньги и мерзко ругаясь.

Одна женщина лет сорока пяти в потёртой кожаной мини юбке, из-под которой торчали худые ноги в лиловых, вздувшихся венозных узлах, в красной шёлковой кофте с глубоким вырезом на плоской груди и с искусственной алой розой в волосах, дольше других шла за Караваевым.
Она настырно, хриплым прокуренным голосом предлагала Караваеву свои услуги, вгоняя его в краску тем, что запросто называла всё, что предлагала своими именами. У неё было злобное выражение лица, она кривила ярко накрашенный рот, а когда говорила, было видно, что у неё не хватает нескольких верхних зубов.
Караваев, вздрагивая от «простоты» женщины, пытался оторваться от неё, но тщетно: женщина шла за ним, как привязанная. Плотность толпы возрастала, по мере продвижения женщина всё снижала и снижала тарифы на свои сомнительные услуги и отвязалась от Караваева лишь тогда, когда они упёрлись в молчаливый плотный круг людей, созерцающих что-то так в центре круга.

Задние ряды приподымались на носки, пытаясь заглянуть в центр. Более шустрые протискивались в центр, работая руками и локтями, а круг всё увеличивался за счёт всё новых и любопытствующих, в результате чего Караваев был зажат плотными рядами людей.
Женщина оставила Караваева. Она ловко вклинилась в толпу и «поливая» матом направо и налево, пробилась к центру. Но неожиданно толпа сама стала раскалываться. Послышался близкий вой автомобильных сирен — сюда медленно пробивались милицейский уазик, а за ним медленно ползущий микроавтобус «скорой помощи».

Толпа стала расступаться, уступая дорогу машинам и вскоре оголился «пятачок» вытоптанной земли, на котором лежал на спине неподвижный длинноволосый и бородатый мужчина. Глаза его были открыты и смотрели в небо, руки его лежали вдоль тела. Одет он был в старые джинсы и майку с изображением группы «The Beatles», переходящей через улицу по пешеходной дорожке (такой плакат с этим же изображением висел когда-то над рабочим столом дочери Караваева). На грудь мужчины поверх майки выпростался алюминиевый крестик на нитке, ноги мужчины со сбитыми ногтями были босы.

Караваев сам не зная почему, подошел поближе. Голубые застывшие глаза мужчины смотрели в небо, словно чем-то очень заинтересовались, будто нечто приковало его остановившийся взгляд к невидимому для других объекту. На лице его было покойное и умиротворённое выражение.
Из подъехавшего Уазика тяжело вылезли два милиционера: один молодой с румяным лицом и явно наметившимся брюшком, второй постарше, низкорослый, крепко сбитый с угрюмым выражением лица, обильно потеющий.
Проходя мимо Караваев, молодой милиционер явно намеренно больно саданул Караваева плечом. Милиционеры подошли к лежащему мужчине и остановились. Молодой ткнул лежащего мужчину ботинком в бок и, сдвинув фуражку на затылок, изрёк:
— Издох, тварюга.
Из машины высунулся водитель, крикнул:
— Ну, чё опять труп?
Милиционеры кивнули головами, задумчиво разглядывая умершего.
— Скорее бы все уже передохли бомжары вонючие, — сказал водитель и громко включил радио. Из кабины понеслось разухабистое: «Ты скажи мне скажи, чё те надо, чё те надо…»

Подъехала «скорая помощь» и из неё вышла хорошенькая девушка в белоснежном халате, подошла и стала рядом с милиционерами, глянув на покойника, скривилась:
— Опять? Жрут, что придётся.
— Ну, чё, Светка, давай, забирайте клиента. Дело ясное: морг ему — дом родной, — повернувшись к девушке, сказал молодой милиционер.
— Да подождать придётся немного. Санитар мой, Сашка, выскочил из машины джинсы сыну купить, раз такая оказия подвернулась. Сейчас подойдёт, — ответила девушка, закуривая.
— Щас! Вот ещё. У нас пять вызовов, — сказал тот, что постарше и, повертев головой, ткнул дубинкой в сторону застывшего Караваева.
— Эй, бомжара, давай сюда, да поживей, — прикрикнул он.
Караваев забыв, в каком он виде, изумлённо коснулся рукой груди, пробормотав растерянно:
— Это вы мне?
— Тебе, тебе, не придуряйся, клоун, — сказал милиционер и, выхватив в толпе цепким взглядом замешкавшегося оборванца, крикнул и тому:
— И ты сюда, отребье.
Оборванец не мешкая, подбежал к милиционеру, и покорно стал недалеко от него.
— Ты чё не понял? Сюда давай, я сказал, — удивлённо закричал на мнущегося Караваева милиционер.
Караваев подошёл и обиженно сказал:
— Я не бомж, я…
— Ты у нас премьер-министр, — оборвал его милиционер,— что забыл вкус резиновой дубинки?
Оборванец незаметно толкнул локтем в бок Караваева. Караваев быстро глянул на услужливо-преданное лицо бродяги и не стал больше пререкаться с милиционером.
— Значит так, — сказал милиционер, — берёте в машине неотложки носилки и относите труп в машину,- потом свободны.
— Ты не ввязывайся, — просветил оборванец Караваева по пути за носилками,— у мента этого погоняло «Пиночет». Зверюга! Подлечит дубинкой по почкам, будешь потом ссать кровью. Молчи и со всем соглашайся.

Они принесли носилки, положили их рядом с телом и немного замешкались.
— Вы чё — не ели сегодня? — заорал молодой милиционер. — Грузите, грузите — он уже вонять начал.
— Сейчас, сейчас, начальник, — засуетился оборванец. Он перекрестился, нагнулся и закрыл глаза покойнику.
— Ты бери за ноги — я за голову, — скомандовал бродяга.
Они погрузили тяжёлое, одеревеневшее тело на носилки, подняли их и тут старший милиционер, наблюдавший за ними, указав на Караваева дубинкой, сказал:
— А ты, премьер-министр, потом ко мне.
Караваев покорно кивнул головой милиционеру. Они с бродягой отнесли носилки с телом в кузов неотложки и бродяга, сняв с шеи покойника крестик, сказал смущённо:
— Ему он уже не нужен, а теперь, брат, нам с тобой лучше смыться, пока Пиночет нас не видит.
Караваева не нужно было уговаривать. Они с бродягой бегом вклинились в толпу, быстро смешались с разномастной публикой и довольно скоро потеряли друг друга из вида.

Караваев пробился на обочину в надежде найти место поспокойнее и перекурить, но тут очередной оборванец с редкими волосенками, на лысом черепе прилипшими к подживающим коростам, со страшным лицом в кровоподтёках и безобразно проломленным носом, схватил Караваева за руку и, придвинувшись к нему близко, обдав запахом давно немытого тела и дичайшего перегара, прохрипел:
— Подай, браток, человеку на льдине, на пропой ещё живой души.
Караваев высвободил руку, отодвинулся от него недовольно и хотел сменить место, чтобы отделаться от попрошайки, но что-то его остановило. Он стал вглядываться в это обезображенное лицо, а бродяга опять стал говорить, глядя в лицо Караваева застывшим бессмысленным взглядом.

— Не пожалей, копеечки, браток, на пропой ещё живой души. Льдину оторвало — беда! Дрейфую теперь. До берега далеко, до людей ещё дальше. Страшно браток… холодно, голодно. Все погибли, а я дрейфую… дай на пропой живой души…
— Голос!— Дошло до Караваева.

Бродяга говорил голосом до боли ему знакомым. Голосом, который нельзя было спутать ни с каким другим — только хрипотцы и надломленности добавилось в этот своеобразный голос. Это был голос Алексея Лысенко, соседа Караваева по лестничной площадке, с которым он много-много лет был в отличных дружеских отношениях.
«Такого и мать родная сейчас не узнала бы», — подумал Караваев, продолжая разглядывать бродягу и пытаясь найти в лице бродяги хоть какое-то сходство с Алексеем Лысенко. Единственное, что кроме голоса напоминало о соседе — это ещё крепкий, не потерявший формы торс бродяги.

Бродяга топтался на месте и бормотал монотонно. Он, кажется, позабыл о Караваеве, а обращался теперь к какому-то невидимому объекту. Бродяга был в рваной тельняшке, заправленной в красные спортивные штаны, ноги его были босы.
«Нет, это просто совпадение, — думал Караваев, разглядывая бродягу.— Бывают же голоса похожие. И, что Алексею здесь делать, да ещё в таком виде? Когда же я с ним виделся в последний раз? В 1992? Да, в девяносто втором. Мы его тогда проводили. Он в Ставропольский край уехал, в Будённовск. Провожали честь по чести, всем подъездом. Он писал нам из Будённовска регулярно. Писал, что устроился хорошо, работает тренером, жена — акушеркой в роддоме, купил дом. Правда, после лета девяносто пятого он уже не писал. И на наши письма не отвечал».

Тут Караваева осенило: у Алексея Лысенко на тыльной стороне ладони была татуировка — якорь, а под ним надпись «Североморск — 1967».Караваев взял бродягу за руку и глянул на его разбитую опухшую ладонь: на руке синела та самая наколка! Сомнений не могло быть — это был Алексей Петрович Лысенко, его бывший сосед, бывший мичман, боксёр, мастер спорта, неоднократный победитель различных первенств и добрейшей души человек.
— Алексей Петрович, — тихо сказал Караваев, тронув бродягу за плечо.
Бродяга вздрогнул и, словно очнувшись, задрожав, посмотрел на Караваева.
— Алексей Петрович, — повторил Караваев, и волна жалости прилила к его сердцу. — Это я, Иван Тимофеевич, сосед ваш. Вы не узнаёте меня? Вы в двадцатой, а я в двадцать второй квартире жил. Мы с вами в шахматы по выходным играли, вы почти всегда у меня выигрывали. Помните наш дом по улице Октябрьской? Сынишку моего Андрюшку помните? Вы всё чемпиона хотели из него сделать. Что случилось, Алексей Петрович? Вы же писали исправно, потом вдруг перестали, что с супругой вашей Прасковьей Ивановной, Паней, как мы её звали? Сынок Ваш Алёшка, где он? Да не молчите, пожалуйста. Рассказывайте, рассказывайте!

Бродяга быстро затоптался на месте, руки его подрагивали. На мгновенье в его мёртвых глазах что-то ожило, вспыхнул живой свет, но тут же погас и он, как заведённый, снова захрипел:
— Оторвало льдину, браток… сгинули товарищи… один я… один… дай… хоть рублик пропащей душе… не увидеть мне уже берега, не увидеть… сгину я… сгину… оторвало… дай… льдину… оторвало… далеко до земли… сгину…
Бродяга стал заговариваться. Караваев с горечью смотрел на несчастного, начиная понимать, что человек этот безумен, и бесполезно о чём-то его расспрашивать, да и засомневался он уже в том, что это Лысенко: мало ли моряков в 1967 году сделали себе такие татуировки во время службы в Североморске?

Караваев достал свою последнюю десятку, протянул её бродяге.
— Возьми. Больше у меня нет. Бери, бери. Было бы больше, дал бы больше. Не знаю я — сосед ты мой, не сосед. Да это и не важно. Что же жизнь с человеком сделать должна была, чтобы он вот так, как ты выглядел? Вот ведь беда! Бери, бери деньги, что ты застыл и дрожишь, бедолага? Бери, друг…
Бродяга непонимающе смотрел на Караваева. Потом он вдруг цепко схватил десятку. По грязной, изуродованной щеке потекла слеза. Он порывисто схватил руку Караваева и поцеловал её сухими, треснувшими губами. Смутившийся Караваев вырвал руку из рук бродяги. Бродяга поклонился Караваеву и, припадая на одну ногу, втиснулся в толпу, а затем исчез.

Караваев, забыв, что он хотел перекурить, тоже пошёл вверх по аллее. Он шёл и думал о горькой, печальной участи всех этих бездомных людей, которых здесь было так много. Людей, теряющих человеческий облик, бродящих как какие-то инопланетяне или мутанты из современного фантастического фильма, к которым все уже давно привыкли, как к бездомным кошкам и собакам, как к реальности, пусть и неприятной.
Караваев даже не понял, как это произошло. Какая-то девица с подбитым глазом сунула в руку Караваева игральные кубики и фальшивым голосом запричитала:
— Ну, наконец-то! Нашелся, наконец, счастливый клиент. Бросайте скорее кубики на стол: сто процентов, что Вам повезёт. Сорвёте хороший куш и поправите превосходно своё финансовое положение. Ставка минимальная: сто рублей.
Расстроенный встречей с бродягой с голосом Алексея Лысенко и, находясь ещё под впечатлением этой встречи, которая пробудила в нём воспоминания о жене, сыне, соседях, — той жизни, когда он был молод и счастлив, Караваев машинально взял кубики и уже было поднял руку, чтобы бросить их на столик, вокруг которого собрались хорошо одетые парни с подозрительно невинными лицами, но тут увидел «Цыганку»,ту самую, обворовавшую его на пляже. Она гадала по руке симпатичной девушке в короткой маечке. Девушка, выпучив глаза и приоткрыв рот, заворожено слушала «цыганку».
Караваев вернул кубики опешившей девице и, расталкивая людей, пробился к «цыганке». Схватив её за локоть, он издевательским голосом произнёс:
— Ну, здравствуй, чайоре, хохлацкого разлива. Сколько верёвочке не виться, а конец обязательно будет, как говорится. Сам никогда не воровал и воров всегда не уважал. Где чемодан мой, Наталка-Полтавка? Вернее Чернобылка.
Он ещё хотел добавить, что сейчас милицию вызовет, но вспомнив свою недавнюю встречу с представителями правопорядка, передумал, и закончил свою тираду так:
— Начистил бы тебе морду твою воровскую, да женщин не приучен бить, так что давай чемодан и разойдёмся, как в море корабли. Хотя забыть, как ты со мной обошлась, Натулечка, я вряд ли быстро забуду.

Ребёнок на руке «цыганки» засмеялся и сказал:
— Привет, Тимофеич, опять встретились, значит. Рад тебя видеть без петли на шее.
Караваев с опаской глянул на ребёнка-крота и повторил, сжимая руку «цыганки».
— Чемодан, чернобровая, чемодан.
«Цыганка» вовсе не испугалась, она вроде даже обрадовалась встрече с Караваевым. Не отпуская руки девушки, которой она гадала, она весело сказала:
— О-ба-на! Объявился всё же, шахтёр. Удивляюсь я вам шахтёрам: хера вы лезете, всё время под землю: чертей булдачите, спать им не даёте? Ладно бы вам за это платили, так нет, вас за лохов держат, а вы всё прётесь и прётесь под землю. В чём тут прикол, шахтёр, с чего тащитесь? Ты руку, что — раздавить удумал бедной девушке? Да не дави же ты — синяки будут! (Караваев, засопев недовольно, ослабил нажим, но локоть не отпустил). Ох, и напужал ты меня, дядечка, ох, и напужал. Чемоданчик, значит, пропал у тебя, да? Тот, шо на полочке лежал? С трусами заштопанными?
Караваев покраснел. Вокруг них стал собираться любопытствующий народ.
— Ай-ай-ай! Беда-то, какая, горе, какое, а? — продолжила «цыганка». — С виду не старикашка ещё, а за такое старьё зубами цепляется. Да твоими тряпками, дядя, полы стыдно мыть. Хочешь я тебе сейчас дюжину турецких плавок одноразовых куплю, а то смотреть на тебя страшно, так ты распереживался? Тебя ж кондрашка сейчас хватит, дядя, успокойся, пожалуйста.

Цыганка подмигнула девушке, руку которой она так и не выпустила. Девушка икнула и растерянно хихикнула, а цыганка произнесла на этот раз напористо и зло:
— Отпусти руку, дурак. (Караваев почему-то в этот раз покорно отпустил руку). Вот так лучше будет. Свидетели у тебя есть, дядя? Врубаешься в ситуацию, недоумок? Я, да ты, да водитель, ещё ребёнок, но он не в счёт: он крот наполовину. Тут всё не в твою пользу, придурок. Понял? Так, шо, дёргай, давай. Противно на тебя смотреть, раздолбай. Уши не надо развешивать, искатель чемоданов. Ну, ты, шо — не понял? Не обламывай мне мой бизнес. Да, шо ж это такое, а? Упёрся, как баран! Свали поскорее с моих глаз!

Караваев задохнувшись от обиды и гнева смог только выдохнуть «Ах, ты…», но тут, как из-под земли появились два дюжих амбала с очень грустными лицами. Они легко заломили руки Караваеву, и повели дёргавшегося Караваева вверх по аллее, разбивая, как тараном, головой Караваева плотные ряды людей.
Через некоторое время они отпустили его и, Караваев, захлёбываясь от обиды, попытался объяснить верзилам, что с ним произошло, но один из амбалов остановил Караваева, сказав устало:
— Не лезь, батя. Можешь ненароком железа в организм схлопотать.
А второй добавил:
— Потерял — не плачь, нашёл — не радуйся.
Амбалы растворились в толпе, а Караваев остался стоять, чуть не плача, посреди шевелящейся аллеи, чувствуя себя абсолютным нулём.

Какая-то девчонка, действуя с наглым смешком, будто он и не человек вовсе, а червяк какой-то, которого можно просто раздавить, втоптать в грязь, унизила его и оскорбила второй раз за день, унизила, как презренное жалкое ничтожество, не имеющее вообще никакого права голоса.
Караваеву стало очень нехорошо. Никогда ещё за всю свою жизнь он не был так унижен и оплёван. Настроение и так не очень хорошее, упало до нулевой отметки. Ощущение безысходности, бессилия, бесправности охватило его и, как следствие возникла апатия, усталое равнодушие и усилившаяся внутренняя тревога.

Кто-то осторожно коснулся его плеча. Караваев повернулся. Перед ним стоял пожилой человек, гладко выбритый, в старом, но чистом костюме. На лацкане пиджака был прикручен красный институтский ромбик.
Погладив Караваева по плечу, мужчина участливо произнёс:
— Не надо расстраиваться, товарищ. Я всё видел. Моему возмущению и негодованию нет предела! Это полнейший беспредел, товарищ! Вот он — злобный оскал капитализма! Вот такие вот «господа», как эта гадалка, хамка и мерзавка мнят себя, понимаешь, хозяевами жизни, но они и не догадываются, что роют себе яму, которая их же и поглотит. Это время близится, товарищ! Мы их, когда время придёт, зароем в эту яму и катком прокатаем, чтобы памяти никакой о них не осталось!
Владимир Ильич Ленин предупреждал нас, что угнетённый класс, который не стремится к тому, чтобы научиться владеть оружием, заслуживает того, чтобы с ним обращались как с рабами. Мы рабами быть не хотим, а час расплаты близится, товарищ. Всей этой сволочи мы скоро укажем их истинное место.
— Кто это — мы? — устало спросил Караваев, озираясь тоскливо.
Мы — это НРСПСО или Народно-Революционный Союз Патриотических Сил Отчизны, — почему-то понизив голос и озираясь, ответил мужчина и, наклонившись к уху Караваева, добавил шёпотом:
— Вы можете прямо сейчас вступить в наши ряды. Вступительный взнос мизерный, чисто символический — всего десять рублей, так сказать, на мелкие организационные нужды партии, а я Вам дам нашу программу и удостоверение выпишу. У нас скоро съезд будет, я Вас приглашаю.

Мужчина замер в ожидании ответа, пытливо вглядываясь в пасмурное лицо Караваева, а тот, взглянув на часы, вежливо отодвинул агитатора и двинулся вперёд.

Вскоре Караваев вступил в часть аллеи, где расположились торговцы. По обе стороны от забора и посреди аллеи на раскладушках, ящиках или просто на кусках плёнки лежали горы товаров: одежды, обуви, белья, игрушек, парфюмерии, продуктов, аппаратуры, сигарет, книг, напитков и других разнообразных товаров.
У этого товарного изобилия толпились покупатели. Они торговались, ругались, рассматривали товары, спорили. Набив огромные клетчатые сумки товарами, и, погрузив сумки на тележки, покупатели начинали медленно пробиваться вниз по аллее, против основного течения толпы, ползущей вверх. Эта часть аллеи показалась Караваеву необычайно длинной, казалось, что торговые ряды никогда не кончатся. Хотелось где- нибудь приткнуться, присесть, передохнуть, но это было сделать невозможно: все обочины были плотно заняты торгующими. Толпа напирала, несла Караваева в своём шумном и мутном потоке. Караваев вертел головой, таращил глаза и плыл в этом потоке, как щепка, плывущая по течению.

Когда торговые ряды, наконец, закончились, глазам Караваева предстало странное зрелище. Огромное количество пёстрого люда шевелилось в этой части аллеи, которая расширилась здесь почти вдвое. Караваев, удивлённо озираясь, глядел во все глаза по сторонам, пытаясь понять, что здесь происходит. Он пошёл помедленнее, впрочем, идти побыстрее и не получилось бы: плотность людской массы значительно возросла.

Часть людей просто стояла, другие двигались в разных направлениях, третьи собирались в группы и кучки и все кричали, зазывали, что- то предлагали, просили, что- то делали. Самым распространённым видом информации здесь был кусок картона с надписью, плакат или транспарант. Много было типажей, которым не нужно было вовсе сообщать, что- то о себе и о роде своих занятий. Даже неискушённому взору становилось понятно, кто они и зачем они здесь. Кого только здесь не было!

Караваев прошёл мимо ряда скромно стоящих в новеньких чёрных сутанах, бледных дьячков с фальшиво-скорбными лицами. Из-под сутан у них были видны джинсы, модные тупоносые туфли или кроссовки. У всех у них были ящики для сбора пожертвований. Караваев остановился, что бы прочитать, что написано на ящиках для пожертвований. Проходивший рядом старик, толкнув Караваева, сказал: «Не вздумай денег им давать, они такие же дьяки, как я Китайский император».
Караваев вздрогнув, озираясь на «дьяков» двинулся дальше. Рядом с лже-дьяками мирно соседствовали колдуны, ясновидцы, разные гадальщики, оккультисты,Иеговисты, миссионеры всех мастей, экстрасенсы, блаженные, уродцы и калеки, шаманы и ведьмы.

Молоденькие жеманные женственные юноши кучковались, переговариваясь тихо. Рядом с ними стояла группа женоподобных, солидных людей не первой молодости, с холёными, бледными лицами, умело «подмоложенными» макияжем, одетых вызывающе. Таких типажей здесь было великое множество. Много было и женщин, в которых больше было мужского, чем женского, несмотря на макияж, парики и броскую одежду. Выглядели они вульгарно, вели себя развязно и вызывающе.

Проститутки здесь были все молодые статные, развязные, хорошо одетые и всех оттенков кожи. Они не приставали, как опустившиеся женщины в начале аллеи, а просто стояли с вызывающим видом, потягивая пиво или джин из банок, покуривая и переговариваясь с товарками, ожидая страждущих клиентов.

Группа совершенно голых мужчин стояла рядом с проститутками, почитывая журналы. На шее у них были, почему то повязаны галстуки. Большая группа людей продавала свои органы. Часть их, судя по виду, были люди явно опустившиеся. У остальных были разные причины — об этих причинах сообщали картонки, которые они держали в руках. Караваев внимательно прочитал все сообщения, медленно проходя мимо этой группы людей. Одних душили долги, кому-то нужны были деньги на лечение близких людей, кому то не на что было жить.

Потом стояли суррогатные мамаши: новички и профессионалки. Пританцовывая, Караваева обогнала шеренга ярко одетых кришнаитов, обритых наголо. Они пели, дудели в дудочки и колотили в тамтамы.
Одиноко стоял грустный мужичок с плакатом «Верните мне корову репрессированного деда!». Рядом с ним примостились представители ГРИНПИС с плакатом «Нет ядерным взрывам в Пакистане» и ещё, чьи- то представители с плакатом: «Руки прочь от серых тараканов»! Рядом с ними чернокожий проповедник, вещал он о скором неизбежном конце света, неистово матерясь через слово.

Было невиданное количество скупщиков орденов, медалей, кортиков, монет, икон, марок, микроскопов, старинного оружия, биноклей, фотоаппаратов, военной атрибутики, книг, открыток, картин, и ещё невесть чего. Художники зазывали публику, обещая очень быстро сделать портрет за небольшую плату. За художниками стояла длиннющая шеренга мужчин разного возраста с табличками на груди »Муж на час».

Группами ходили любопытные азиаты, с видеокамерами и в респираторах. Были коротко стриженые молодчики в чёрном с нарукавными повязками с изображением свастики, было великое множество продавцов всевозможнейшей видео и печатной порнопродукции, были мастера татуировки и пирсинга, делающие своё дело прямо здесь, в этой толчее.

Шеренга учителей требовала повышения зарплаты, рядом с ними митинговали пенсионеры. Два грустных паренька стояли с плакатом: «Люди добрые, помогите, кто, чем может. Очень нужны деньги на переделку пола». Вдоль обочин сидели старухи с выводками кошек и собак, прося денег на прокорм животных.
Дальше опять стояли нежные мальчики. Они стояли парами, обнявшись, или держась за руки. У одного из них в руках была большая икона в золоченом окладе. Караваев подошёл поближе посмотреть на икону. В оклад иконы были вделаны светодиодные разноцветные лампочки, они мигали. Посмотрев на икону, Караваев удивился: на ней был изображён Элтон Джон в очках, похожий на старую жабу.

Тёмные личности сновали повсюду. Сближаясь с людьми, они тихо предлагали оружие, боеприпасы, оптом и в розницу, наркотики и сексуальные услуги, но больше всего было молодых бойких людей с приколотыми к рубашкам визитками.
Чаще всего на визитках значилось: меняю $ и €, но были и другие надписи, как-то: «Обналичу», «Регистрация», «Прописка», «Гражданство», «Кредит за час», «Освобождение от армии», «Дипломы», «Санитарные книжки», «Гербалайф», «Куплю акции», «Куплю/продам б/у мобильные телефоны», «Иммиграция», «Работа», «Возврат прав на любой стадии» «Работа», «Замужество заграницей», «Сниму-сдам жильё», «Сваха», «Отдохнуть?», «Избавление от алкогольной и наркотической зависимости 100% »,»Простатит, инфекции», «Рак? Излечим!», и другое.

Вообще, было очень много молодежи. Все они бродили стайками с непременной банкой или бутылкой в руках. Половина из них был школьниками, и не все старших классов: за плечами у многих болтались ранцы и рюкзачки. Вели они себя нагловато, смеялись громко, плевали, ругались грязно, задирались с прохожими, громко обсуждали увиденное.

У вбитой в землю металлической трубы немолодая женщина исполняла стриптиз. Небольшой круг зрителей, мужчин кавказского вида, молча, наблюдал за этим незатейливым представлением. Рядом приткнулся квартет убогих старух в мужских пиджаках, на которых были орденские планки. Старухи пели военные и послевоенные песни.

Потом Караваев остановился рядом с двумя молодыми ребятами с мегафонами в руках. Одеты они были в чистейшие белые джинсы и белоснежные майки с изображением осетра. Делали они следующее: первый парень начинал кричать в мегафон: «Осётр, друзья погибает, спасём осетра, друзья!», затем вступал второй парень, громко крича: «Прекратим есть чёрную икру! Прекратим есть чёрную икру! Прекратим есть чёрную икру!». Потом они уже дуэтом кричали: «Вступайте в самую честную и справедливую партию страны «Спасители осетра »,— только мы с вами можем изменить мир к лучшему».
Караваеву стало смешно. Смешно было и небольшой группке людей стоящих рядом с ним. Люди ухмылялись, толкали друг друга в бока, один мужчина вообще не мог остановиться, он истерично хохотал, хватаясь за живот. Развязного вида парень ткнул хохочущего локтем в бок, сказав грубо: «Ты, чё обкурился? Закрой варежку, хохотун». Парень, утирая слёзы, (плечи его ещё дёргались конвульсивно), ответил ему сквозь смех: «Прикинь, братела, дурики агитируют икру не есть! Да я её в последний раз в пионерском лагере ел. Мне тогда двенадцать лет было».
—Пацаны, по колено писюны,— обратился он к агитаторам,— вы, чё, в натуре,— или прикалываетесь? Какая здесь фишка?
—Никакой фишки здесь нет, — серьёзным тоном ответил один из парней.— Всё именно так. Осетра нужно спасать жизнь этой популяции в наших руках, друзья. И для этого нужно сделать первый шаг — перестать есть чёрную икру.
Мужчина не сдержался и опять захохотал, периодически восклицая: « Прекратите есть икру, товарищи! Ой, не могу, умру сейчас, в жизни, к ней, противной, не притронусь ». — Когда он прекратил смеяться и, вытер кулаками глаза от слёз, то сказал агитаторам:
— Вы, пацаны, хрен знает, что городите, но я в вашу партию вступаю. Насмешили вы меня, давно я так не смеялся, а этого тоже чего- то стоит. Где расписываться, показывайте.
Парень протянул мужчине лист бумаги и авторучку, сказав при этом строго:
—Только я вас, гражданин, предупреждаю, если вы начнёте есть икру, мы вас тут же исключим из партии.
Мужчина долго смотрел на парня и опять захохотал. Подписывал он лист, громко говоря:
— Уел ты меня, парень! А из партии вашей вы меня следующие несколько лет исключить никак не сможете. Я, пацаны, долго на свободе не пробуду,— мне зона дом родной, а там с икрой совсем туго. Щи да каша—пища наша, да чефирок на десерт. Ферштейн? Ну, проняли вы меня, пацаны, чувствую себя, как после русской баньки, так меня размяло. Ну, чё, граждане, поддержим пацанов спасателей осётров?— обратился он к собравшимся людям и несколько человек улыбаясь, подошли и расписались в каких-то листах. Караваев не стал расписываться, улыбаясь, он пошёл дальше, продолжая с удивлением вертеть головой.

Какой-то мужчина долго шёл за Караваевым, уверяя его, что он единственный мужчина в мире, родивший ребёнка. В одном месте Караваев задержался ненадолго, послушать стоящего на постаменте из деревянных ящиков старика в шортах и майке. На шее у него был повязан пионерский галстук, а на майке был приколот «Орден Ленина». Старик тихо пел «Интернационал», в глазах его стояли слёзы. Рядом морщинистый таджик или узбек, в рваном халате совершал намаз прямо на заплёванном асфальте, а чуть дальше старики-чеченцы с кинжалами на поясе гордо и упоительно вытанцовывали свой воинственный национальный танец.

Потом опять стояли пенсионеры — эти требовали вернуть им потерянные вклады, рядом лежали на раскладушках голодающие пайщики долевого строительства, оставшиеся без квартир и денег.
Было много группок мужчин кавказского вида, державшихся особняком. Молчаливо стояли строители гастарбайтеры из Молдавии, Украины, Белоруссии, Таджикистана, Киргизии и Узбекистана у их ног в пыли лежали скатанные и связанные матрасы и ведра с мастерками и шпателями.

Несколько улыбчивых кандидатов в депутаты, вступивших в очередную предвыборную гонку, собирали подписи. Их сопровождали охрана из десятка крепких парней в тёмных костюмах и люди с мегафонами, призывающие голосовать за этих депутатов. Народ валом подписывал какие-то листки и немудрено: за депутатами шли люди в униформе с тачками и симпатичные девчушки в мини-юбках и коротких топиках. Девушки мило улыбаясь, раздавали супчики быстрого приготовления и чекушки водки: по две пачки супчиков и по чекушке водки за подпись.

Больше двух сотен людей разного возраста (Караваев их пересчитал), стояли с длиннющим транспарантом, на котором было написано: «Мы больны. У нас СПИД, но мы ещё люди».

Большая толпа собралась вокруг человека, который молился, стоя на коленях. Рядом с ним стояла пятилитровая канистра. Помолившись, мужчина встал, отвинтил крышку канистры, обильно себя полил — резко запахло бензином. В толпе зевак рядом с Караваевым стояли омоновцы, какие- то чиновники с кожаными папками в руках, молодые ребята с «Зенитовскими» и «Спартаковскими» шарфиками, пьяные пограничники, женщины и дети.
Караваев разволновался, когда увидел, что мужчина облил себя бензином, но посмотрев на заинтересованные лица зрителей, успокоился, подумав, что это, видимо, очередное представление.

Мужчина достал зажигалку и толпа, загудев, стала быстро отодвигаться от центра круга, отодвинув и Караваева. Раздался хлопок, вспышка огня, ужасный вопль. Захлопали, как большие крылья огненной птицы руки мужчины, потом ещё вопли… Мужчина упал и затих. Запахло палёным мясом. Толпа, зашумев, заинтересованно стала сдвигаться к центру. Караваев, подавив приступ тошноты, быстро двинулся дальше, в который уже раз горько пожалев, что совершил такой необдуманный поступок, «купившись» на заманчивое бартерное предложение фирмы с чудесным названием ИНТЕРТУРСЕРВИС.

Он обошёл казака, как-то умудрявшегося в этой несусветной давке жонглировать шашкой на пляшущем, нервном коне. На казака никто не обращал внимания. Большая группа ярко одетых и шумных молодых людей требовала узаконить однополые браки, в этой же группе стояли люди с плакатами, на которых значилось: « Даёшь Гей парад!». На некоторых плакатах это было написано по- английски. Целая орава телевизионщиков снимала эту группу на видео, бойкие журналисты брали интервью у участников этой группы. Казак ненароком ожёг нагайкой одного из компании протестующих. Тот взвизгнув закричал: «Гомофобы проклятые— скоро вас НАТО всех высечет бомбами»

За этой группой стояла другая, не менее многочисленная группа бедно одетых людей разного возраста у каждого из них в руках был плакат на деревянной ручке. На каждом плакате, сверху, крупными буквами была выведена одинаковая надпись: «Люди! Прочитайте, запомните и поведайте другим». Ниже же этой надписи шёл текст, выполненный более мелким шрифтом. Тексты на всех плакатах были разные по объему. Караваев из любопытства подошёл поближе и стал читать.
На плакате, который он стал читать, было написано: «А кто соблазнит одного из малых сих верующих в Меня, тому лучше бы было, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской» от Матфея 18—6. Караваев перешёл правее. Здесь на плакате было написано: «Какая польза человеку, если он приобретёт весь мир, а душе своей повредит?» от Матфея 16-26. Караваев сделал шаг ещё правее, начал читать: « Горе вам, законникам, что вы взяли ключ разумения: сами не вошли и входящим воспрепятствовали… » Караваев не дочитал — его грубо ткнул в бок мужчина в костюме и галстуке, с портфелем в руке, начальственного вида.

—Читать учишься, лопух?— сказал мужчина.— Топай, давай, грамотей, пока не схлопотал по ушам.
Караваев хотел возмутиться, но глянув на злое лицо, передумал, и, сделав несколько шагов в сторону, остановился
Мужчина тем временем прошёлся пару раз рядом с людьми с плакатами, разглядывая плакаты. Наконец, остановившись, он громко сказал:
—Кто тут в вашей банде старший?
Мужчина с окладистой седой бородой опустил свой плакат, и спросил:
—А в чём собственно, дело? Мы, что- то нарушаем? И почему это у нас банда?
Мужчина с портфелем подошёл близко к бородатому, ткнул ему в лицо красной корочкой удостоверения:
—Председатель совета мэрии города по этике Фастфудов Гераклит. Разрешение на эту акцию у вас есть?
—Зачем разрешение? Что у всех стоящих здесь есть разрешение? Мы вроде ничего противоправного не совершаем и даже скорее делаем благое дело,— ответил с удивлением бородатый.

—Значит, разрешения нет,— констатировал председатель по этике удовлетворённо, доставая из портфеля листы бумаги.— Тогда ваше мероприятие можно считать не санкционированным, а это означает, что каждый из участников этой акции заплатит штраф в размере ста У.Е. Будем составлять протокол, всем участникам приготовить паспорта.
Люди с плакатами загудели обиженно, опустили свои плакаты, придвинулись к чиновнику, стали спорить. Бородатый, подняв руку, остановил людей. Когда люди замолчали, он сказал:
—Так в чём же конкретно наше нарушение? Мы, что- то античеловечное пропагандируем? Почему именно нам нужно брать какое то разрешение?— Лицо бородатого стало красным, глаз подёргивался.

—Статья 666—я, постановления мэрии о толерантности в обществе и о порядке разрешительных и запретительных мер для участников манифестаций, шествий, лекций, собраний и других акций. Давайте паспорта: неподчинение властям совсем другими вам грозит санкциями,— начиная нервничать, ответил чиновник.
—И чем же мы попрали эту вашу пресловутую толерантность, хотел бы я знать?— Не успокоившись, спросил бородатый.
—Сначала штраф — потом уже объяснения, через суд господа, через суд,— ухмыльнулся чиновник.
—Нет уж, вы всё- таки объясните мне, пожалуйста, сказал бородатый. Люди опять загудели, проходящие стали останавливаться, какой- то крепкий парень в спортивном костюме встрял в разговор. Подойдя к чиновнику, он плюнул ему в ноги, и сказал гнусаво:
—Ты, чё, гусь, делаешь, а? Ты, чё против честного народа буром прёшь? Зенки то открой, вокруг посмотри, чё здесь делается — какой беспредел вокруг. Тебе что жить надоело?

Бородатый успокаивающе тронул парня за плечо:
—Погодите, брат. Пусть он всё же объяснит нам про нашу не толерантность.
—Объясняй, зараза, чем мы хуже других,— согласился парень, не много успокаиваясь и поворачиваясь лицом к чиновнику.
Тот, однако, это хорошо видно было по его поведению, совсем не струсил. Достав из кармана жвачку, он бросил в рот одну и сказал спокойно:
—Пропагандой своих идеалов, господа, вы наносите чувствительный урон психике людей других идеалов.

Толпа буквально взорвалась возмущением. Раздались крики: не уйдём… братья, будем стоять на смерть… не сдадимся… не ведают, что творят….
Чиновник быстро достал из кармана телефон и спокойно сказал в него:
—Пятый на связи, Сектор одиннадцать — бунт. Срочные действия по программе «пипл не хавает».

И минуты не прошло, как над этим участком аллеи завис вертолёт и из него по верёвке заскользили люди в масках и камуфляже. Опустившись на землю, они стали густо поливать людей слезоточивым газом, дубинками укладывая их лицом вниз. Зеваки шарахнулись от места стычки, неудержимо потянув за собой и Караваева, протащив Караваева метров пятьдесят вверх по аллее, толпа поредела, рассыпавшись по сторонам.

Народа, правда в этой части аллеи не убавилось, толпа гудела как осиный рой, двигаясь вверх и вниз. Среди этого разноплеменного многоязычного Вавилона бродили оборванные, беспризорные дети, похожие на отощавших волчат, шныряли продавцы воды, пива, пирожков, кофе, чая, бутербродов, менеджеры по набору «персонала» в зарубежные бордели привязывались к молодым женщинам. Какой-то писатель бесплатно раздавал свои книги, несколько старух стояли кучкой и утверждали, что они великие княгини Анастасии. Две «княгини» выясняли отношения, вцепившись друг другу в седые волосы.

Человек со сквозным отверстием в лысой голове и с огрызком верёвочной петли на шее, с табличкой, гласившей «Дайте, наконец, умереть», плакал навзрыд. Доморощенных лекарей и целителей, для которых не существовало ни каких неизлечимых болезней, ни каких проблем связанных со здоровьем, было больше, чем проституток и гастарбайтеров вместе взятых.

Стадо клонированных баранов поедало леденцы «Минтон» из рук человека в очках и медицинском халате. Человек предлагал клонировать за плату любое животное по желанию заказчика. Тут же стояли врачи в белоснежных халатах с холёными, сытыми лицами. У одного из них на открытой волосатой груди висел невозможно большой золотой крест. По команде этого врача, остальные врачи периодически подносили мегафон ко рту и скандировали:
— Мы — Европа, а не Азия.
Нашим людям нужна Эвтаназия!

Рядом с абсолютно голой девицей, через роскошный бюст которой шла алая шёлковая лента, где золотом было выведено: «Мисс Усть-Уржанск — 2007, 100% —девственница. Дорого», устроилась миссис из Англии, раздававшая гуманитарные консервы, изготовленные в 1941 году по заказу Королевских Военно-Морских сил, а рядом бойкая девчушка торговала эксклюзивными экземплярами использованных презервативов от звёзд Голливуда. Перед ними пьяные «братки» избивали ногами извивающегося под ударами их крепких ботинок, окровавленного мужчину. Немного поодаль за этим избиением наблюдала группа молодых милиционеров, лакомившихся мороженым. Чуть дальше группа молодых людей со спущенными брюками рукоблудствовала у расстеленного перед ними американского флага.

Караваева опять стало подташнивать. Он облизал пересохшие губы, и стал искать местечко для перекура. Пристроился он между бабулькой, торговавшей приворотным зельем и стариком, уверявшим, что он был лично знаком с Кагановичем. Караваев прикурил у человека похожего на Жириновского и присел на корточки.

Мимо шли и шли люди. Прошла живописнейшая группа арабов, похожих, как один на Бен Ладена, за ними прополз настоящий БТР, с развевающимся флагом СССР. У флага, на крыше бронетранспортёра танцевали две полуголые девушка. На номерном знаке БТРа значилось «Вован». Люди, ругаясь, неохотно уступали дорогу металлическому зверю.

Следом шла колонна бедно одетых людей с иконами и хоругвями, за этой колонной — ещё одна с портретами последнего царя и его семьи с транспарантом «Нас спасёт самодержавие».

Караваев закрыл глаза и несколько минут сидел, отключившись, а когда открыл глаза, то увидел, что рядом с ним сидит худой человек маленького росточка. Мужчина, дружелюбно улыбаясь, смотрел на Караваева. Ему было далеко за пятьдесят, загорелое лицо его было всё в глубоких морщинах, но щёчки были розовые с ярко обозначенными сиреневатыми капиллярами. Одет мужчина был в клетчатый потрепанный костюм, явно ему маловатый: из коротких рукавов пиджака торчали худые костлявые руки, под пиджаком была майка грязно серого цвета. На ногах его были стоптанные туфли,— носков на ногах не было.
« Ещё один фрукт,— мужичок с ноготок, блин. Скорей всего алкоголик. Сейчас, небось, тоже заведёт, какую нибудь гадость»,— недружелюбно разглядывая мужчину, подумал Караваев, а мужчина, продолжая улыбаться, сказал, глядя прямо в глаза Караваева старческим тенорком:

—Когда я служил в Сахартресте,
Имел в месяц «штуку двести».
Носил брюки в полосочку,
Но… проворовался в «досочку».
Гражданин, позвольте папиросочку.

Караваев невольно рассмеялся, и, протягивая пачку сигарет мужчине, сказал:
—Когда я служил в этом же тресте, там таких денег не платили. Так бы и сказал, по человечески, что курить хочешь, без этих, знаешь, подходов со стихами, прибаутками. Или у вас здесь так принято?
Взяв дрожащей рукой сигарету из пачки, и, прикурив от сигареты Караваева, мужчина приложил руку к сердцу и сказал:
—Премного вам благодарен. За стихи простите. Привычка. Тридцать лет на сцене оставляют, какие - то следы.
—Артист что ли?
—Что- то в этом роде. А вы, по всему, из вновь поступивших в наши чудесные по своей лукавости и гнусности места?
—А, что, заметно? На лице у меня написано или одежда выдаёт?
—Глаза, сударь, глаза. Они у вас ещё не погасшие. Плёнкой равнодушия и безысходности не заросли еще. Есть в ваших глазах томление наивности и огонёк любви к жизни пока мерцает. Но если вы (он показал рукой на аллею), по этой Голгофе до конца дойдёте, есть большая вероятность, что они погаснут, раньше времени.—
Глаза,— пожал плечами Караваев.— Причём здесь глаза? Ты, что по глазам читаешь?
—Глаза — зеркало души,— серьёзно ответил мужчина.— Это у детей особенно заметно. Обращали вы внимание, какой в детских глазах небесный свет, когда они улыбаются или грустят? Или как они пытливо смотрят своими ясными глазами в глаза взрослых, будто хотят прочитать их мысли…
—Это я понимаю, про детей, это каждый человек замечал,— ответил Караваев, и, усмехнувшись, спросил,— А ты случайно не очередной суггестолог с харизматологом в одном флаконе?
Их глаза встретились, и Караваева, будто током ударило, такая тоска и боль застыла в глазах этого человека. Караваеву стало как то неуютно и стыдно.
—Ну, что вы! Куда мне до таких вершин. Я человек из прошлого и без прошлого… теперь. Мне, кажется, что меня в машине времени закинули в это будущее ставшее моим страшным настоящим. Одно только радует меня (как это ни абсурдно!), что время здесь бежит быстрее, чем там в моем прошлом. Это меня радует, потому что жизнь моя идёт к концу, и чем быстрее она туда придёт, тем для меня лучше. Покончить счёты с жизнью я не могу: это грех, а я в жизни своей и так, ох, как много нагрешил, и ещё такое страшное на себя взять не могу, хотя мысли такие посещают, да, посещают. Но знаете, (лицо мужчины оживилось), меня бы больше устроило, если бы меня закинули в глубокое прошлое, куда нибудь в Средние Века или ещё куда дальше. Я даже не возражал бы, если бы меня закинуло, скажем, в 1936-ой год, скажем, в гитлеровскую Германию! Не очень весёлые времена, конечно, но там, у честного человека всё же был выбор: или ты с людьми или с антилюдьми. Я бы, конечно же, стал на сторону антифашистов. Пусть опасности, пусть смерть страшная,— зато борьба!— и цель великая: изничтожить изуверов и извергов восставших против всего человечества. За это и погибнуть дело святое! К сожалению, это не возможно,— доживать свою жалкую жизнь придётся здесь. И таких, извините за сравнение, «выкидышей» попавших в светлое будущее, в котором всё так лукаво, такое устроено хитросплетение из пустых слов, которые выдаются за здравые размышления, такая создана атмосфера разлада, непонимания корневых смыслов, целей, устремлений, действий, поступков — здесь великое множество. Вот они (он опять указал рукой на толпу на аллее), обречённые исчезнуть, как вид, вид слабый, уступающий место под солнцем виду новому, захватывающего жизненное пространство без всяких сантиментов, не знающих слов гуманизм и этика… такой вот дарвинизм, коллега.

—Чего это ты меня в коллеги записываешь? У меня умирать поскорее, никакого желания нет,— раздражённо сказал Караваев.
Мужчина посмотрел на Караваева продолжительным грустным взглядом:
—А это от вашего желания не зависит. Ваше мнение уже никого не интересует. Вы задействованы в необратимом процессе. Управляемая эволюция — беспощадна! Когда алчные и злобные мизантропы берутся за управление Миром, они неминуемо приведут этот мир к гибели.
—Значит, я уже, по-твоему, мертвец?— спросил Караваев.
—Вы бесприютный атом, бесцельно носящийся в пространстве. А поскольку все атомы теперь заряжены отрицательно, а одинаково заряжённые частицы, как известно, не притягиваются, то соединится в молекулы единения, единодушия и общности — вы и остальные атомы лишены возможности, а это значит, что рано или поздно вас унесёт к звёздам, где вы станете пылью. Понимаете меня?
—Страшные картины рисуешь, артист. Сдается мне, что это у тебя от твоего личного настроя. Жизнь, между прочим, всегда побеждает и сквозь асфальт трава прорастает. Ты этого никогда не замечал?— ответил Караваев.
—Траве, как всему на этом свете время нужно, что бы какое- то действие произвести,— сказал мужчина, тяжело поднявшись.— Благодарю за сигарету. Глаза у вас хорошие, оттого и поговорить с вами решился, хотя, кажется, напрасно я это сделал: ваши мысли, где-то витают далеко отсюда. Тем не менее, хочу пожелать вам удачи. Прощайте, дружище.

Мужчина, прихрамывая, вклинился в толпу, а Караваем посидев ещё немного, оставил на земле книгу, которую ему всучил писатель и продолжил свой путь. У него разболелась голова, жажда стала нестерпимой.
Обойдя смуглого человечка, ходившего босиком по раскалённым углям, а за ним такого же смуглого человечка, сидевшего на мусорном контейнере в позе лотоса, он остановился: на пятачке, вокруг которого стояла плотная масса людей, происходило нечто необычайное. Действие снималось телевизионщиками. В центре пятачка стояли два столика. На одном стояла большая клетка со снующими мышами, а на другом напитки, кетчупы и большая ваза с чипсами. Из толпы, поощряемый криками, вышел модно одетый парень и подошёл к столикам.
Вертлявый чернокожий ведущий объявил в микрофон:
— Ну, наконец-то! Ну, наконец-то, у нас появился первый смельчак. Долго же нам пришлось ждать. Я уже было, сам думал сделать это, но я, ребята, вегетарианец, на самом-то деле. Надеюсь, что сегодня очередной рекорд Гиннеса наконец-то падёт. Напоминаю, что прошлый рекорд — это двадцать одна мышь, съеденная за три минуты и две секунды, принадлежит гражданину Грузии Драчилу Набзделашвили. Ну, что, парень, ты готов? Выпей пивка для смелости, лиха беда — начало, может тебя ещё понравится. Ну, поехали?

Парень с глупой улыбкой на лице достал из клетки за хвост извивающуюся мышь, широко раскрыл рот, но вдруг выкинул мышь в завизжавшую толпу и, закрыв рот ладонью, позеленев, стал быстро выбираться из толпы: на лице его было страдальческое выражение.
Толпа захохотала. Ведущий, тоже посмеявшись, сказал:
— Позор человечеству. Люди совсем аппетит к жизни потеряли. Одни слабаки остались, на самом-то деле. Ну, есть ещё желающие? Смелей, смелей, господа — это же всего лишь мышки, на самом-то деле.

Ещё множество претендентов подходили к стойке, но и с ними происходило тоже, что и с первым смельчаком. Наконец, к столам подошёл прыщавый юнец в майке с портретом Че Гевары и серьгой в носу. Немного помявшись, он попил пива и под одобрительные крики толпы, ведущей хором счёт съеденным мышам, проглотил без остановок двадцать четыре мыши, запил кетчупом из бутылки, рыгнул громко и, победно выкинув руки вверх, заплясал в экстазе. Зрители бросились обнимать и поздравлять победителя.

Караваев, сдержав очередной рвотный позыв, двинулся дальше. Ему хотелось пить нестерпимо, а мимо как назло бегали торговцы напитками, не позволяя забыть о жажде. Остановившись, он на глаз прикинул оставшееся до отеля расстояние и пришёл к выводу, что прошёл уже половину пути.

« Дело движется, — подумал он, сам себя, успокаивая, — потерпи ещё немного, Тимофеич. Если всё выгорит — отмоешься в ванной, отоспишься и забудешь про этот сумасшедший день и этот бардак. Запрёшься у себя в номере, и три недели никуда носа не будешь высовывать, чтобы всей этой гадости больше не видеть».
Караваев пошёл живее, стараясь поменьше обращать внимание на шумевшее вокруг него людское море. Снующие вокруг распространители рекламных листков и брошюр впихивали всем свою продукцию. Караваев волей-неволей тоже брал эти разноцветные листки и как все тут же их выкидывал.
Остановился он около двух не молодых деревенского вида женщин в ситцевых платьях с застиранными платками на головах. Женщины уверяли, что с 1991 года питаются только землёй и тут же демонстрировали свои необычайные способности, поедая землю деревянными ложками из стоящей перед ними корзины с землёй.
Караваев с любопытством заглянул в корзину — земля по виду была обычным чернозёмом, от неё исходила прохлада и дух прелой листвы.
— Попробуй, сынок, попробуй, — сказала одна из женщин, — земля-матушка, она всех прокормит. Землицы у нас много — на всех хватит. Только привыкнуть надо. Мы с Фросей-то, с подругой моей, привыкли. Едим, и видишь, — живы.
— Я возьму? — помявшись, спросил Караваев, подумав, что прохладная земля притупит жажду, ставшую уже нестерпимой.
— Бери, сынок, бери, — закивали головами женщины.
Караваев тремя пальцами взял малюсенькую щепотку земли, поднёс её ко рту, помялся немного, потом всё же положил землю в рот, но тут же выплюнул её в сторону.
— Нет, не могу, — сказал он женщинам, отплёвываясь и улыбаясь страдальчески.
— Это ничего, — сказала другая женщина, — по-первах, оно непривычно, конечно, и неприятно, а потом привыкаешь и ешь с удовольствием. Лесная земличка особливо хороша, я её люблю, а Фрося, та больше речную любит.

Караваев попрощался с женщинами и пошёл дальше. Оттуда куда он шёл, явственно доносилась музыкальная разноголосица, неблагозвучная мешанина сразу нескольких мелодий, исполняемых сразу несколькими оркестрами. Это звучание напомнило ему атмосферу далёких майских и ноябрьских праздников. К радости Караваева идти стало легче и спокойней, потому что людей стало меньше. Солнце тоже меньше стало печь — дело шло к вечеру.
Аллея сузилась, звуки музыки усилились и, вскоре Караваев вышел на прямоугольную площадку, где было царство музыки.
Большой эстрадный оркестр, все музыканты которого были одеты в железнодорожную форму, наяривал «Рио-Риту». На нотных пультах было написано «Биг - Бенд профсоюза железнодорожников СССР, узловой станции Баладжары Закавказской железной дороги». Рядом с железнодорожниками играл большой духовой оркестр Краснознамённого Тихоокеанского флота. Морячки-пенсионеры играли «По долинам и по взгорьям». Напротив них хор пенсионеров ракетодрома «Байконур» тосковал о снящейся им траве у дома. Хор рецидивистов с лицами туберкулёзников наводил тоску песней «Гори, гори, моя звезда». У солиста был необычайно высокий проникновенный тенор.

Караваева удивило то, что оркестры не мешали друг другу. Как только он переходил от одного оркестра к другому, звучание предыдущего оркестра пропадало.
— Чудеса продолжаются, — с раздражением подумал он, — поскорей бы мне выбраться из этой расчудесной сказки.
Дальше несколько десятков гитаристов терзали свои гитары. Надувая щеки, работали одиночки-саксофонисты, трубачи, тромбонисты, кларнетисты. Были баянисты, аккордеонисты, оркестр слепых бандуристов, большой казачий хор, таджикский и молдавский ансамбли, оркестр ударных инструментов из Танзании, рок-группы, реперы, бубнившие речёвки, певицы и певцы с оперными голосами, камерные ансамбли, солисты-скрипачи и виолончелисты, джазовые ансамбли.

Были ещё акробаты, жонглёры, фокусники, факиры, молодёжь, исполняющая сложнейшие танцевально-акробатические па. Несколько тучных женщин трясли жирами, исполняя танец живота. В самом конце площадки на табурете сидел пожилой баянист, перед которым на земле лежала старая пограничная фуражка, почти доверху наполненная сторублёвками.
Баянист шпарил лезгинку. Рубашка его насквозь была мокрая от пота. Перед ним стояли семь красивых девушек-горянок, юных, не старше семнадцати лет, статных, с изумительно белыми чистыми лицами. Все они были в длинных чёрных платьях и шёлковых платках на голове. На поясе у каждой было что-то вроде увесистого патронташа, переплетённого разноцветными проводами.

Как только баянист заканчивал играть и доставал платок, чтобы обтереть пот с лица, какая нибудь из девушек бросала в фуражку баяниста очередную сторублёвку, и баянист вновь заводил лезгинку. Девушки не танцевали, никаких эмоций не было на их прекрасных, грустных лицах. Они стояли молча, и задумчиво смотрели на баяниста. Здесь было свободно, толчеи не было и Караваев, прикурив у отдыхающего балалаечника, стал рядом со стариком, в руках которого был лоток. На лотке у него были уложены шоколадки, жвачки, леденцы, сигареты, сухарики.

Старик наклонился к Караваеву, кивнул головой в сторону горянок.
— Шахидки, — прошептал он.— Уже час Васю-баяниста терзают лезгинкой этой. Повезло Васе. Они ему уже пять, наверное, его пенсий в фуражку накидали.
Караваев удивился:
— Шахидки, говоришь? Как это может быть?
— Шахидки, — подтвердил старик, — они здесь каждый день пасутся. Видал пояса? Вот ОНО самое в поясах этих, разумеешь?
— Ерунда какая-то! Все знают, что это шахидки, и никто ничего не предпринимает? А если они на кнопки нажмут, догадываетесь, что здесь будет? — не поверил Караваев.
— А что предпринять можно? — пожал плечами старик.— В том-то и дело, что кнопочки у них, вот люди и боятся. Никто не знает, как они сюда просачиваются, но они каждый день здесь появляются. Тут недавно один майор отставной из «афганцев»,- он тут охраной заведует,- решил с ними мирком да ладком поговорить. Сказал девчонкам, мол, очень прошу не смущать народ. Нечего, мол, стращать людей, снимите пояса, да и ходите, как все, слово офицера даю – никто вас не тронет. А они: ближе подойдёшь — замкнём контакты. С такими, как ты у нас разговора не будет, гяур. Мы сами знаем, где нам ходить, мол, и как ходить. Вот так вот. Да я и сам как-то с ними говорил — они мои клиенты постоянные. «Сникерсы» у меня покупают, они ж девчонки ещё, им сладенького хочется и в куклы- то они еще не наигрались, наверное. Я сынок в войну «Юнкерсы» сбивал, теперь «Сникерсы» продаю. (Старик засмеялся собственному каламбуру). Внучке помочь надо. Она в институте учится. Так вот, говорил я вон с той в белом платке, она, видать, старшая у них. Она меня уверила, что ничего здесь взрывать здесь не собираются. Мол, есть, сказала, у нас цели поважнее. Мы, говорит, сюда за батарейками приходим, нам, говорит, всегда свежие батарейки нужны, чтобы ненароком осечки у нас в решающий момент не произошло. А вас, говорит, чего взрывать несчастных? Так и сказала: несчастных, представляешь? Мы, говорит, знаем, кого взрывать, (старик понизил голос), да, здесь нет такого человека, который бы не знал, что они отель намылились взорвать! Меня, понимаешь, то, что она нас всех несчастными назвала,— задело очень! Не выдержал я и говорю ей: зачем вам всё это? Молодые, красивые, здоровые, вам бы детей растить, хозяйками в своём доме жить. Это же грех, какой, себя убивать! Аллах ваш, говорю, вряд ли такое одобряет. А она, мне отвечает: война, говорит, идёт, старик, война! А мы, как раз, воины Аллаха, его невесты, и, как сделаем мы своё правое дело, так, говорит, на небеса, да и в рай сразу попадём. У вас, говорит, тоже свои шахиды были, когда вы с фашистами бились. Тот же Гастелло, например, говорит, и не один он, говорит,— таких лётчиков человек триста было, а может даже и больше. А Александр Матросов? У вас немало было таких Матросовых. Как думаешь, старик, спрашивает, Гастелло с Матросовым в ад или в рай попали? Мучеников за правое дело, говорит, что ваш Бог, что наш — к себе в рай призывает. Только, говорит, Матросовы, Карбышевы и Космодемьянские перевелись у вас, а значит, и победить вас теперь можно. И победим, говорит, непременно победим. Вот ты, говорит, седой старик, воевал, наверное, а вот здесь с больными ногами на этой помойке торгуешь. Что это за дети такие у вас, что старость не уважают? Почему не хотят тебя обеспечить, чтобы ты жизнь свою завершил достойно? Мужики ваши здесь на рынке бельём женским торгуют, пьют, в женские одежды рядятся, дети бегают голодные, а девчонок ваших, говорит, их больше всего мне жалко,- уроды всякие их портят и братья за них не вступаются. Значит, говорит, ослабели вы, а ослабленных, бьют, говорит…

Обиделся я. Сын у меня в Афгане погиб. Погиб, свой взвод спасая. Мог не пойти туда, но пошёл. Внучке моей — его дочери месяц всего-то был, когда он погиб. Теперь вот правнук у меня. Внучка в институте учится и на двух работах вкалывает. Муж у неё инвалид, но без дела не сидит, на компьютере работает дома. Ну, и я подсобляю семье, никто меня не гонит работать. А чего сидеть на печи, коли ноги ещё бегают? Я до Берлина дошёл в войну. Все вражьи пули и осколки мимо меня пролетели, Николай Угодничек уберёг, да Бог здоровья дал и долгих лет жизни. Неверно это судить обо всём нашем народе, сказал я этой горянке, только на здешний люд глядя. Народ никак в себя прийти не может, так его огорошили. Какое же тут единомыслие быть может, когда такой раздрай, да совращение народа произошло? Не вечно так будет, обязательно очнётся народ! Было уже такое лет четыреста тому назад: смута, разъединение, смущение. Застыдился народ своей немощи! Застыдился и ожил, защитил себя и Родину.

Говорю ей, — это мы ещё посмотрим, кто ослабел, когда дело до большой драки дойдёт, когда народу не под приказами нужно будет на чужой земле погибать, не знамо за, что, а свой дом и своих детей защищать. Ты мне, говорю, примеры исторические приводишь, ну и я тебе приведу! Смогли фашисты Ленинград, Сталинград Москву взять? Под Курском под зад получили, под Севастополем, под Брестом, под Одессой. Нигде, говорю, им покою не было, потому что народ дом свой защищал, Родину. Цель была большая: побить врага и изгнать. Чем, говорю, для фашистов эта война кончилась, ты знаешь. Могу ещё Поле Куликово вспомнить, Александра Невского, Жукова, Нахимова с Ушаковым, Суворова с Кутузовым, Дмитрия Донского опять, так для примера, Минина с Пожарским…

Думал — разозлится она. Нет, не разозлилась, говорит, таких, как ты, старик, всё меньше и меньше остаётся. Сейчас у вас всё больше расслабленных, и веру свою предавших много, а значит, эти, которые, веру своего народа предают, уже не ваш народ, они драться не будут. У них другие Боги. Им этого не нужно, эти свою шкуру спасать будут.

Смотрю на неё — вроде не в себе она: бледная, глаза печальные. Говорю, дочка, что же командиры ваши с жёнами, да с детьми в шахиды не отправляются, коли, рай вам обещан за смерть других людей? Грустно так ответила, мол, не знаю насчёт командиров, у каждого своё дело. Потом помолчала, сама чуть не плачет, что хорошего на этом свете, старик, говорит, ничего я хорошего на этом свете не вижу. Потом сказала: всё— не хочу больше говорить. Иди, говорит, старик. Вижу, нервничает она сильно,- я и ушёл.
Старик опять понизил голос:
— Поговаривают здесь, что большая бойня затевается. Отель они хотят грохнуть, там скоро этот, как его, саммит соберётся, ну, съедутся со всего света президенты, министры, аферисты и олигархи. Соберутся решать, как нас дальше душить. А девушки эти,- шахидки,— разведчицы, они здесь разнюхивают, что к чему. У них и телефоны у всех есть. Звонят постоянно куда-то, на своём языке говорят. Если взорвут отель, большое кладбище здесь будет. Это, конечно, не Нью-Йоркские небоскрёбы, но всё же шестьдесят девять этажей.

— Весело у вас тут, — сказал Караваев, покачав головой.
—Куда, как весело, — ответил старик, поглядывая на шахидок.
— А воды у вас испить где-нибудь можно?- спросил Караваев у старика и, узнав, что вода есть в общественном туалете, но вход в общественный туалет платный, попрощался со словоохотливым стариком и пошёл, несколько раз оглянувшись на шахидок, которые так и стояли перед баянистом, выполняющим их музыкальный заказ.

Толпа совсем поредела. Караваев постоял немного у импровизированного ринга: внутри квадрата, образованного вбитыми по углам кольями, обвязанными канатами, бились окровавленные боксёры. Потеющий коротышка с пухлой пачкой денег в руке принимал ставки от немногочисленных зрителей.
— Бардак, — в который раз резюмировал Караваев и, отмахнувшись от двух женщин, которые стали навязывать ему красочные брошюры религиозного содержания, пошёл дальше.

3

Он вошёл в часть аллеи, которую занимали старьёвщики. Прилавками им служили газеты, картон, плёнка, тряпки, ящики. У некоторых товар лежал прямо на растрескавшемся асфальте. Торговали кто чем: старыми книгами, ношеной одеждой и обувью, инструментами, сантехникой, кассетами, посудой, поделками из дерева, цветами в горшках, садово-огородным инвентарём, гвоздями, велосипедами, рыболовными снастями, автодеталями, радиоприёмниками, одним словом, это была обычная обширная барахолка.

Внимание Караваева привлёк колоритный старик в застиранной и отглаженной гимнастёрке с белоснежным чистейшим воротничком. На груди старика выделялся внушительный ряд орденских планок. Старик сидел на раскладном стульчике, старинного покроя армейские галифе были заправлены в начищенные до блеска кожаные сапоги; старик был гладко выбрит, на голове его был симпатичный ёжик жёстких седых волос, который был ему очень к лицу и молодил его. У Караваева возникло ощущение, будто старик лишь минуту назад вышел из парикмахерской. Голубые глаза старика были необычайно спокойны. Караваев подошёл поближе.

Ассортимент товаров старика не отличался разнообразием и даже был странным. На газетах лежали несколько фонариков, старый дипломат, в который были вделаны лампочки, рычажки, переключатели, две маски для подводного плавания, множество авторучек, отвёртки с индикаторами, которыми проверяют наличие тока в сети, книги в самодельных переплётах и коробочки из-под ювелирных изделий.

—Интересуешься, или как? — спросил старик, когда Караваев поднял глаза от «прилавка».
Их глаза встретились, и спокойные выразительные глаза старика словно пробуравили Караваева. Караваев почему-то занервничал, захотел было уйти без объяснений, но не ушёл и помимо воли ответил:
— Да, так — смотрю.
— Смотреть никому не запрещается, милок, — сказал на это старик и глаза его засмеялись, хотя лицо оставалось серьёзным, — да только смотреть тоже нужно уметь. Хотя на некоторые вещи лучше не смотреть вовсе, чтобы душу не смущать. Лучше отвернуться в этом случае, чтобы ЕМУ не потворствовать. Смотреть можно по-разному. Смотреть и видеть — это разные вещи. Можно смотреть и видеть, что тебе предлагают, но не видеть чем это на самом деле является, и, что за этим последует для тебя, коли прельстишься увиденным.

— Сложновато, однако, отец, объясняешь, — улыбнулся Караваев.
— Ничего сложного, милок, глянь, к примеру, вправо. Видишь, мурло мордастое книгами интересуется? — сказал старик суховато.
Караваев повернул голову вправо.
— Да дальше, дальше смотри. В синей рубашке он, с книгой в руках. Лыбится, как роза майская, — нетерпеливо добавил старик. — Ну, что — засёк?

Караваев нашёл глазами крепкого мужчину в синей рубашке. Мужчина листал книгу и улыбался, разговаривая с женщиной, торгующей книгами. Это была не старая ещё, симпатичная улыбающаяся женщина в ярком сарафане. Повернувшись к старику, Караваев сказал:
— Ну, вижу. Мужик, как мужик. Я вообще-то на зрение не жалуюсь, нитку в иголку с первого раза вставляю без очков.

— Не жалуется он на зрение, — ворчливо сказал старик и, повернувшись к соседу, тоже старику, торговавшему велосипедными запчастями и разным инструментом, продолжил, кивнув головой в сторону Караваева:
— Слыхал, Степаныч — человек на зрение не жалуется, всё у человека со зрением в порядке.
Сосед тоже рассмеялся. Видно было, что старики ладят между собой, хорошо понимают друг друга и сейчас поняли нечто для них совершенно ясное, но неведомое Караваеву.

— Недавно здесь? — спросил второй старик у Караваева. Караваев нехотя кивнул головой.
— А я вот думаю, что не всё ты ещё видишь, милок, потому как, по всему, новенький ты в наших расчудесных райских кущах. И не знаешь ты многого, милок. Многого не видишь,— не каждому дано в этом тумане разглядеть зло, которое здесь повсюду, — потирая руки, сказал старик в гимнастёрке, и вдруг, будто засомневавшись в чём-то, внимательно глянул в глаза Караваева:
— Сердце моё подсказывает мне, что ты — Homo Sapiens, то есть, человек обыкновенный. Но извини, пожалуйста, проверить мне тебя придётся. Ты уж не обижайся. Края у нас такие: доверяй, но проверяй.
Он взял отвёртку-индикатор и коснулся руки Караваева. Индикатор вспыхнул ярко-синим светом. Караваев вздрогнул от неожиданности.

— Не ошибся я, — радостно сказал старик, — кристально чистый, можно сказать, экземпляр. Смотри, Степаныч, до сих пор индикатор светится — такой запас сил у человека.
Караваев обиделся. Он решил, что деды потешаются над ним.
— Что, деды, скучно сидеть-то, торговля не идёт? Засиделись без клиентов? Или подвыпили маленько, и развезло на жаре вас? Сдаётся мне, развлечься вы решили. И меня объектом выбрали для этого, — произнёс Караваев сухо.

— Да упаси Господи! — с серьёзным лицом ответил старик, и ласково тронул плечо Караваева своей старческой, иссохшей и лёгкой ладонью в коричневых пигментных пятнах. — Да упаси Создатель, чтобы я когда-нибудь имел намерение простого русского человека обидеть. Ни-ни! Да никогда этого не было! А уж чтобы глумиться над честным человеком?! Этого совсем не приемлю! Над ним и так из века в век враги рода человеческого глумятся, всё никак извести не могут, злобой исходят, понимаешь. А за индикатор ты не обижайся. Новенький ты и многого не знаешь. Индикатор этот — моё последнее изобретение, ноу-хау, как сейчас говорят. Тут, милок, нечисти бродит видимо-невидимо. Духи, демоны, приведения, оборотни, тьфу, гадость (старик перекрестился). Большинство под личиной человеческой обретается, хотя иногда и безо всякой маскировки появляются, чтобы страху нагнать, да людей смутить. Бестелесные тоже бродят. Такого в бок ткни, — а рука сквозь него наружу выйдет. Супостатов множество облюбовало место это. Они и верующими людьми не брезгуют, для них это двойная победа - верующего смутить. Влезают везде, а вдруг получится, думают? Вдруг в человека демон уныния вползёт? Тут и самое время человека смутить, когда он в уныние впал и про молитву забыл.

Кого только мы здесь не видели! Стенька Разин с башкой отрубленной шлялся, Пугачёв, Берия, Распутин, Гитлер появлялись. Ленин шастает постоянно. Хрущев, Троцкий, Иван Грозный, Чикатило с Муханкиным недавно объявлялся (старик опять перекрестился). Березовский ходил, не к ночи будет, помянут. От таких явлений, здесь свихнутых каждый день прибавляется: не у всех вера есть и нервы крепкие.

Ты, милок, думаешь сейчас, что мы старики из ума выжившие, а мы, милок, просто умудрённые, понимаешь? И много чего знаем и видим, а индикатор… ежели бы он жёлтым загорелся или, упаси Боже, красным светом, то мы бы с тобой долго бы не беседовали. У нас другие способы общения есть с такими, не хочу к ночи их поминать. Оборони нас, Создатель, от злыдней этих.

Караваев перестал обижаться после этой тирады старика. Он посмотрел на него с жалостью, подумав, что деды всё- таки маленько свихнутые, но вслух сказал:
— Ну, хорошо, хорошо, не обижаюсь я. И если вы нечистью прозываете всех тутошних прощелыг и аферистов, которые здесь ходят табунами, то я с вами согласен: этого «добра» здесь хватает, и мне, как никому другому, на них сегодня везло, а вот духов не видел. Хотя… мальчишка-крот был точно, и гадалка была, повертелась и исчезла как ведьма, она ясновидящей представилась мне. Да, такое видел сегодня, а больше чудес не было. Чего-чего, а дерьма здесь всякого предостаточно, глаза мои б всего этого не видели! А ежели вы, деды, решили, что я при деньгах и что-то куплю у вас, и поэтому меня обрабатываете — не выйдет. Деньги мои все вышли, все мои пятьдесят рублей кровные.

— Вот видишь! — обрадовался старик. — Кое-что ты даже невооружённым глазом видел, и тебя смутить пытались! А если бы ты моими приборами был вооружён, то ещё бы не то увидел, но при этом и защиту бы имел надёжную! А денег мы, милок, не берём, не за деньги работаем. Кстати, насчёт ясновидящих всяких — обходи их стороной, таких специалистов, обходи, милок. Особенно не приближайся к психотерапевтам. Эти знают, как к душе подобраться, да и к карману тоже. Обучены они душе урон наносить. К злу лучше не приближаться, а исповедоваться лучше всего у духовника, милок, да в церкви, в храме, милок.

— Знаете, мне и без приборов ваших как-то тоскливо и страшновато уже в ваших краях. Мне бы очки тёмные или маску сварщика и радар, чтобы ничего не видеть, а по радару до цели дойти, — рассмеялся Караваев.
— А если ты унывать стал и приборов никаких не надо, — ответил старик, — ты молитву твори Иисусову, благодать и придёт. Знаешь молитву Иисусову?
— Нет. Меня мать в детстве Богородице учила и ещё Отче наш знаю.
Старик кивнул головой.
— Это нужные молитвы. Я тебя сейчас Иисусовой научу. Она сильная и совсем коротенькая. Слушай и запоминай: Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня грешного.
Старик перекрестился и спросил:
— Запомнил?
Караваев пошевелил губами, произнёс сказанную молитву про себя, потом вслух и, улыбаясь, спросил:
— Так?
— Так, сынок, так. Видишь — ты уже улыбаешься. А к каждой радости Бог причастен. Вот только перекреститься тебе нужно было.
— Да что ж вы, в самом деле? — рассмеялся Караваев и быстро перекрестился, продолжая улыбаться.
— Вот и замечательно. Улыбаться начал — это знак хороший, а подошёл когда, был злым и неприветливым. Видишь, безо всяких психотерапевтов душу успокоить можно, сила такая в молитве.
— Всё, всё, отцы, пошёл я, чувствую — заведёте вы сейчас опять про нечистую силу, а мне поспешать нужно, — сказал Караваев.
— Да постой же ты, милок, — придержал Караваева старик и Караваев не смог уйти, — не смурные мы, поверь. Выпить — выпили немного, — каюсь, но по чуть-чуть, по 75 грамм, помянули фронтовых друзей, день-то сегодня поминальный и не «фумигаторки» какой, а чистой самогоночки личного производства. Видишь дипломат? Так это не простой портфель, а ДИПЛОМАТИК-ПОЛУАВТОМАТИК, портативный самогонный аппаратик. Я его в перестройку изобрёл, когда Горбач сухой закон ввёл. Микросхемы в нём из ракетных компьютеров. Аппаратик мой может гарантированно вырабатывать 172 грамма напитка за один рабочий цикл. Для закладки нужны простейшие ингредиенты: одна пачка любого сухого киселя, ложка сахара и вода. Засыпаешь, кисель и сахар в специальную ёмкость, наливаешь два стакана воды, включаешь аппарат, и ждёшь, когда раздастся звуковой сигнал. Ставишь стакан под краник — и всё! Аппарат незаменим в длительных командировках в отдалённых от цивилизации местах, где нет магазинов, в кризисных ситуациях и так далее. Если немного подождёшь — сам увидишь аппарат в действии — я его минут сорок назад загрузил.
— Так Вы — изобретатель? — спросил Караваев.
— Изобретатель, — подтвердил старик, — и рационализатор. Четыреста сорок авторских свидетельств имею, между прочим. Вот некоторые изобретения здесь на моём прилавке. Правда, профиль своих изобретений я изменил маленько, применительно к новым смутным временам, раньше то я в «оборонке» работал, но сейчас всё объясню тебе… Ну, отвёртку, ИНДИКАТОР-АНТИПРОВАКАТОР ты уже видел в действии. С ней легко работать. Коснулся любой части тела и тут же результат: нечисть перед тобой или человек. Сейчас про другие свои изобретения расскажу. Это вот — НАУШНИКИ-АНТИЦЭРЭУШНИКИ. Включаешь их в радио или в телевизор и всю брехню, которая будет в них поступать, они отфильтруют, а тебе доложат чистую правду и замыслы тайные, стоящие за словами фарисеев, говорунов лукавых раскроют. Сейчас у многих, Слава Богу, хоть и с опозданием— слух прорезался, такие люди и без наушников моих обходятся, распознают голоса врагов рода человеческого, но начинающим думать и пытающимся разобраться мои наушники совсем не повредят.
Вот ещё: ФОНАРИК-АНТИКОМАРИК. Здесь комаров — видимо-невидимо, милок. Люди бесплатными фумигаторами пользуются. Фумигаторы эти, милок, тоже ЕГО рук дело, для погубления рода людского. Комары, милок, твари кровососущие, а все кровососущие, догадываешься, наверное, чьи родственники? Фонарик просто работает: включаешь его и лучом очерчиваешь вокруг себя круг. Тут вся эта мерзость в радиусе трёхсот метров и издыхает.

У фонарика ещё две функции есть. Если в глаза «злыдню» фонариком посветить, сила нечистая тут же иссякает, и ещё: если фонариком в газеты, журналы и книги посветить, то проповеди их и картинки срамные тут же исчезнут, а останутся только чистые листы.
В коробочках этих обереги у меня разные. А это АВТОРУЧКИ-ПИСТОЛЕТА ВНУЧКИ (Старик понизил голос до шёпота). Стреляют серебряными стержнями, бьют злыдней наповал. Система наведения лазерная, точность попадания 99,9%, правда, дальность полёта пока небольшая, — метров пять-шесть от силы, — но это я доработаю ещё.
Караваеву стало весело.
— Да вы тут, деды, вижу, серьёзно к войне готовитесь с нечистью. Я так понимаю, вы и меня в своё войско призываете? Видимо фильмов голливудских насмотрелись, а?
Старик обиделся:
— Смеёшься? Кто ИХ хоть раз видел, тому, милок, не до смеха будет. Ты, милок, конечно, после войны родился, а я с четырнадцати лет в фашистской оккупации был и в партизанах потом. Там всё проще было: тут наши — там враги, наглядно всё было. И язык у нас с врагами разный был. Мы открыто били врагов, да прихвостней их.
Сейчас времена другие, милок. Туманные времена, обманные. А когда такие времена случаются, а они, милок, в истории всегда случаются, то из всех щелей, тёмных подвалов, углов, болот и отхожих мест всякая нечисть, в людей рядясь, выползет, я их грешноИдами зову. Они очаровать, заставить человека, засомневаться в том, во что он верит, что он от прадедов своих с кровью впитал, соблазнить, совратить, растлить пытаются. Особливо до детей у них охота: дети для них самый лакомый кусок. Мы-то скоро отойдём, да и не справиться им с нами. Корни у нас крепкие, хоть и ствол уже трухлявый. Как нас не станет, так легче им будет детей совращать, потому что пока мы живы, мы пытаемся детей от беды отвести, хотя силы и неравные. Вот они базу для разрушения детских сердечек сейчас закладывают повсеместно. Да ты телевизор-то смотришь, чего я тебе объясняю, — сам всё видишь. Какой канал не включишь — везде грешноиды.
Они, милок, и в храмы Божьи входить могут и даже проповеди свои гнусные вести могут для разобщения людей, для устройства сумятицы в неприготовленных для мыслей головах, несчастных, голодных и ими же обкраденных людей…
— Пойду я, — дёрнулся Караваев.
— Да постой ты, Фома Неверующий, — сказал старик, тронув Караваева за плечо и Караваев опять не смог уйти, — помнишь, в начале нашей беседы я тебе на мурло свиное показывал, да отвлеклись мы? Так вот, он ещё стоит на том же месте, посмотри.
Старик поднял с газеты маску для подводного плавания, протянул Караваеву.
— Надень-ка, да глянь на этого хряка через мою МАСОЧКУ-ВОСТРОГЛАЗОЧКУ.
— Да не буду я надевать, — заупрямился Караваев.
— Надень, надень, — сказал старик строго и Караваев его послушался.
Недовольно бурча, он надел маску. Вначале он ничего не увидел, всё вокруг было туманным, расплывчатым, меняющим очертания.
— Ты ручку настройки, слева она, поверти, — шёпотом подсказал старик.
Караваев нащупал ручку и стал медленно её поворачивать. Видимость стала улучшаться, как при настройке бинокля. Перед ним была аллея, толпа, бурление рынка. Он нашёл женщину в алой косынке — она улыбалась типу с книгой в руке.
— Нашёл? — спросил старик.
— Нашёл, — ответил Караваев, начиная уже раздражаться.
— А теперь кнопочку справа нажми, да не пугайся особенно, — опять шёпотом сказал старик, — оборони нас всех Создатель.
Караваев нажал кнопку и обомлел: перед женщиной, продающей книги, стояло страшное существо, покрытое редкой серой шерстью. На загривке существа шерсть стояла дыбом. Существо стояло на кривых, полусогнутых лапах с могучими когтями, волосатая морда было оскалена, хорошо были видны выступающие из пасти клыки. Из пасти крупными каплями вытекала слюна. И ещё хорошо был виден безобразно огромный вздрагивающий член существа, касавшийся земли.
Лицо женщины поразительно изменилось. Исчезла милая улыбка и любезное выражение лицо. Глаза женщины смотрели на существо похотливо с плутовской улыбкой. Она вульгарным жестом поправила грудь и вдруг расхохоталась как-то пьяно и визгливо.
Караваев резко поднял маску на лоб, — старики при этом понимающе переглянулись, — посмотрел на стариков недоумённо, потом на женщину с книгами. Она мило улыбалась, «мурло» тоже улыбался, листая книгу.
Караваев вновь надел маску. Теперь он опять видел страшилище, которое уже обнимало женщину волосатыми лапами.
Караваев решительно снял маску, положил её на газету и, повернувшись к старику, спросил:
— Это тоже, батя, твоё изобретение? Что за фокусы, товарищ изобретатель, и зачем спрашивается такие вот игрушки?
— Какие уж тут фокусы, милок. Я же говорю: МАСКА- ВОСТРОГЛАЗКА, никакого оптического обмана. Это не фокусы, милок, а реальность. Видал, наверное, недавно по телевизору ментов-оборотней показывали? Так это для красного словца употребляли, брякнули насчёт оборотней. На самом деле это были просто алчные людишки, до оборотней им далековато будет, хотя возможно перерождение, да, перерождение вполне возможно. Раз уж душу Мамоне продал — жди подписания контракта с НИМ. А настоящий оборотень, вот он тут перед нами. Его-то ты и видел сейчас посредством МАСКИ-ВОСТРОГЛАЗКИ. Глянь, он уже другой дамочкой занялся. Ту, что с книгой обработал уже, теперь за новую принялся, за дуру молодую, что мочалками торгует. Здесь этих тварей пруд пруди, а злоба, зависть, жадность, равнодушие невежество народа подпитывают этих гадов.
Раздался пронзительный зуммер и на дипломате замигала зелёная лампочка.
— А вот и амброзия поспела, — обрадовано сказал второй старик и спросил у Караваева: «Не хочешь свежачка глотнуть?»
— Нет уж — дудки! — воскликнул Караваев. — Не буду я пробовать ничего, по такой жаре, да после ваших россказней явятся мне и черти, и Баба-Яга, и русалки с Нептунами, и упыри с лешим. Воды бы сейчас… Вы лучше объясните мне про этот фокус с маской, как её… востроглазкой. Вам бы в цирке работать, ребята. Шоу ужасов представлять. А может, дед, гипнотизёр ты вроде Чумака и Кашпировского? Или этот… суггестолог с харизматологом?
— Не веришь, значит? — заметно волнуясь, сказал первый старик.
— Не верю, — ответил Караваев, поднимая одну отвёртку-индикатор.
— А что, если я тебя этой отвёрткой проверю, отец? Как ты на это посмотришь? — усмехнувшись, спросил Караваев у старика.
— Давай, проверяй, — согласился старик, лицо которого как-то сразу постарело, сморщилось, глаза заслезились.
Старик протянул руку Караваеву. Караваев коснулся руки старика лезвием отвёртки. Лампочка загорелась, но как-то нерешительно, мигая едва видным голубым светом.
— А что ж так слабо горит? — спросил Караваев.
— Жизнь из меня уходит, милок, почти вся уже вытекла. Скоро уже Господь приберёт меня. Годков он мне немало отпустил. Пожил я. Жизнь нелёгкую прожил и списочек бед и лишений моих, ох какой длинный получился! Но не злобился я никогда, работал честно с верой в лучшие времена. А ведь скрутили же мы, наше поколение, злобу, жадность и невежество! Только зло-то не исчезло. Оно притаилось до поры — силы-то не на его стороне были. Зло рядом жило, улыбалось, работало, хлеб жевало вместе со всеми, на «картошку» и «свеклу» ездило, на собрания ходило и на праздниках — Ура орало, а по ночам ножи точило, ждало удобного случая. А когда случай этот подвернулся, тут они и вылезли, кто, откуда, из своих укрытий. Грешноиды злобные и лукавые повылазили на свет Божий. Да только народ целый вырезать дело хлопотное и непростое, а ножи их об наши сердца твёрдые ломаются. Вот они и исходят злобой и подступают теперь с другого бока, зная, что мы перемрём всё равно, они за молодёжь взялись, а мы хотим, пока живы, научить людей зло распознавать, да не вступать в круг зла. Вот ты — не веришь уже, хлебнул воздуха здешнего отравленного, а он, воздух этот, душу разъедает, милок, да безверием человека наполняет.
Караваев обиженно ответил:
— Не воздуха я хлебнул, а кваса тухлого, да оскорблений всяких нахлебался, ни за что, ни про что. А меняться? Что мне меняться? Я не флюгер. Я такой, как и раньше, только без чемодана. Упёрли мой чемодан — сволоты здесь хватает, отцы.
— Вот ты и озлобился уже, сам того не замечая, — сказал старик в гимнастёрке с грустью, — уже обезвериваться начал. Процесс пошёл, как Ирод отметиной на черепе говаривать любил. А он знал, что говорил, подлец, человек с большой буквы Г. — это я про Горбачёва. Постой ещё немного, уважь старика, не дёргайся. Вреда от нас тебе никакого не будет.
Старик нагнулся, поднял с газеты отвёртку и коробочку. Достал из коробочки простой алюминиевый крестик на шнурке и, не спрашивая Караваева, одел его ему на шею, потом протягивая Караваеву отвёртку, глухо сказал:
— Возьми, пригодится в наших краях. Может тебе авторучку стреляющую дать?
Караваев отрицательно качнул головой, положил отвёртку в карман, помялся немного, хотел сказать старику, что он, вообще-то, некрещёный, но не сказал, предвидя расстройство старика по этому поводу.
— Ну, теперь иди, милок. С Богом иди, а водицы у нас нет, сынок, закончилась — сказал старик, пожимая сухой ладошкой руку Караваева. — Да молитву Иисусову творить не забывай, — добавил сосед старика, тоже пожимая руку Караваева.
Караваев оглядел обоих стариков, ему стало их до боли жалко, улыбнулся растерянно, и почему-то почувствовав себя виноватым, быстро повернулся и пошёл быстрым шагом. Оглянувшись, он увидел, что старики стоят и смотрят ему вслед. Старик в гимнастёрке помахал ему рукой.
Неожиданно подувший ветерок донёс запахи близкой помойки. Опять стали появляться бродяги в тряпье, были среди них и женщины. Здешние бродяги не цеплялись, но смотрели враждебно, они провожали Караваева злобными взглядами и отборным матом.
Поёживаясь под их взглядами, Караваев думал лишь о том, чтобы поскорее пройти этот неприятнейший участок аллеи. Собственно это уже была не аллея, а начало грандиозной свалки.
Слева у забора он увидел группу прилично одетых мужчин. Мужчины курили, кто, сидя на корточках, кто, прислонившись к забору. Караваев решил перекурить. Лавируя между ругающимися бродягами, он пробрался к забору.
Мужчины, все в строгих тёмных костюмах, с визитками на лацканах пиджаков, не ответили на приветствие Караваева. Лица их были строги и холодны. Караваев стушевался. Он попросил у одного из мужчин прикурить, тот не глядя на Караваева, щёлкнул зажигалкой. Прикуривая, Караваев быстро прочитал текст визитки мужчины, из которого следовало, что перед ним Платонов А. П., карманный вор II категории, имеющий право работать в секторе Аллеи Славы А-2, Гос. Лицензия АЯ XXII 31570179792101561.
Караваев поперхнулся дымом, закашлялся и отодвинулся от вора, невнятно поблагодарив того.
— Сдрейфил — спокойно сказал вор, не глядя на Караваева. — Не боись, мужик. Окромя паспорта, хе-хе, да отвёртки с сигаретами, ничего в твоих модных штанцах нету. Эх, ты, голь подзаборная, не мой ты клиент, папашка. Так что, гуляй дальше.
Караваев нервно докурил сигарету и, глупо улыбаясь и оглядываясь на воров, быстро пошёл прочь. Он прошёл мимо столба с прибитым к нему щитом. На щите корявыми, падающими буквами было написано: «Приём лома цветных и чёрных металлов — 300 метров». Кругом высились мусорные холмы, в которых копошились люди, похожие на одинаковых больших грязно-серых муравьёв. То там, то сям между ними вспыхивали потасовки.
Караваев поглядывая по сторонам, шёл настороженно — место было пустынное и по всему принадлежало бродягам — это явно была их вотчина. Всё время приходилось обходить беззастенчиво справляющих нужду людей на узкой тропке между мусорными холмами. Теперь ещё нужно было смотреть под ноги, чтобы не попасть в многочисленные кучки дерьма. Из мусорных завалов появлялись и исчезали люди с чумазыми лицами, на которых будто светились фонарики глаз. Прибавить шагу не удавалось, хотя очень хотелось побыстрее миновать это зловонное «минное» поле.

Как это случилось, Караваев не понял, но кажется, сначала появился мягкий голос, произнесший:
— Ну, наконец-то, наконец! Тебя я обыскался.
Караваев резко развернулся — за спиной никого не было. Он повернул назад, чтобы продолжить путь, решив, что ему послышалось, и остановился, даже не успев удивиться, подумав растерянно: «Как из-под земли появился. Чудеса продолжаются, Тимофеич».

Перед ним, преграждая ему путь, стоял высокий, широкоплечий мужчина средних лет, не то смуглый, не то загорелый. Лицо его было гладко выбрито, он был лыс, только на затылке и висках были короткие, седоватые волосы, а на лобной залысине был кокетливо уложен завиток волос.
Одет он был странно и причудливо для этих мест. Белоснежная, широкая, шёлковая рубашка с отложным воротником и с глубоким вырезом на груди, из которого виднелся кусок волосатой груди, была заправлена в широкие атласные чёрные шаровары, а пояс был перетянут широким ярко-красным ремнём. На ногах мужчины были сияющие зеркальным блеском щегольские кожаные полусапожки на высоченном каблуке, с острыми металлическими носами. Тёмные, глубокие глаза изучали Караваева.
«Как это ему удаётся в такой грязи не испачкать ноги, сапоги даже не запылились, надо же», — подумал Караваев и ещё подумал удивляясь: «Да он же вылитый Челентано!». На это он сразу же получил ответ незнакомца, будто прочитавшего его мысли, причём ответ был в стихах:

— Я не певец и не артист
И уж, конечно, я не Челентано,
Хотя, не обделён талантом,
И мог бы быть звездой,
В любом из видов
Пресловутой шоу-индустрии.
Не мой масштаб:
Всё это пошло и безынтересно.
Уж много сотен лет
Смотрю на этот мир:
Наказан жить я вечно.
Взываю тщетно к небесам
Послать мне радость вечного покоя,
Иль даровать хотя бы слепоту,
Но нет пощады мне!
Обязан я смотреть, как мир
Участвует в реальном шоу:
Воюет, лжёт, прелюбодействует и грабит!
Кровосмешенье, оговор, содомский грех
Убийство, зависть.
Предательство, глумленье над святынями иных
Растленье тел и душ
Грабёж и наглость силы,
Невежество и рабство и расизм
К Мамоне страсть, к вину
И наслажденьям
Из века в век текут
Кровавою рекой.
Стараньями людей себя возвысить выше Бога —
Мир пал!
Собою возвеличен человек,
Создавший ноутбук и интернет
Забыв, что тщета всё и суета.
Да, что там интернет!
Иерархию небес поправ,
Адама нового пытается создать,
Забыв, что грешен он и обречён
С тех пор, как выгнан, был из рая.
Создаст он Авеля и Каина опять
И новый круг мучений и страданий.
Отринув Совесть, как ненужный сор,
Синклит гнуснейших правит миром,
Решая быть или не быть другим народам,
Которые «не так» живут,
Строптивы иль дики,
Не вписываются в поворот прогресса
И не хотят покорным стадом быть
При Новом Мировом Порядке,
Который сам, — порядок этот, —
Является проблемой,
Мир ведущей к катастрофе…

Караваев, не выдержав, раздражённо перебил незнакомца:
— Здорово! Красивые стихи, но мне не до поэм сейчас и лекций о международном положении. Вам, уважаемый, нужно чуть ниже по аллее спуститься — там слушателей навалом. Только карманы берегите: обчистят. И вообще, воняет здесь, не в жилу здесь стоять, всё засрано здесь, друг.

«Челентано» явно обиделся. Он нервно поправил белоснежные манжеты рубашки, на которых ярко блестели золотые запонки с бриллиантами, взял Караваева под руку и повёл его к открытой площадке, говоря при этом:
— Нет спору — здесь не Ницца,
Но ты же сам сюда забрёл,
Блуждая в лабиринтах сна?
А среди спящих всех тебя я выбрал,
тебя искал я.
Мне нужно было что-то важное тебе сообщить.

Караваев возмутился:
— Ну, надо же! Меня искал он!
Мы вроде не встречались раньше,
И причём здесь сны?
Я пить хочу, устал и всё мне надоело.
Пошёл бы, парень, поискал другой объект.

Караваев не заметил, как сам перешёл на стихотворную форму, а «Челентано», погрустнев заметно, сказал:
— Не кипятись, старик!
Одну минуту погоди,
Послушай, что скажу, упрямец.
Обширна география видений,
И всё, что видишь ты сегодня — сон.

Да, сон! Не морщи лоб, не раздражайся,
Не знаешь ты, что сон твоё спасенье —
Прибежище на краткий миг,
И страшным будет пробужденье!

— Я сплю? — удивлённо сказал Караваев.
Мне снов таких давно не снилось!
Ну, как я сам не догадался,
Что это просто сон?
Ведь всё об этом говорило:
Такую дичь увидишь лишь во сне.
Ведь чувствовал, что что-то
Здесь не так,
Что больно чудные дела творятся.
А, кстати, ты, откуда, знаешь, что это
Сон, виденья, чудеса?

— Мне трудно объяснить, ты можешь не понять.
Я в сон любого существа войти могу!
И выйти в мир реальный после.
В любую точку мира
Перенестись — пустяк!
Могу в грядущее и в прошлое входить,
Со спящим говорить
В его же снах,
И заглянув вперёд узнать, как
Сон сработал.

Я мог такой бы сонник написать,
Я столько снов чужих видал!
Какие были люди! Какие времена!
Я столько мог бы рассказать,
Ну, например:
В тот день, когда Лаура умерла,
Петрарка увидал её во сне,
А если Цезарь доверял бы сновиденьям,
Он бы прислушался к словам жены,
Которая расшифровала вещий сон
И Цезаря предупредить пыталась!
А Колдридж? Он под влияньем сна
Создал поэму «Кубла-Хан».
Пилат не внял жене, известно всем,
Хотя… там было всё предрешено…

Караваев внимательно и уважительно глядя на «Челентано», слушал его. Ему вдруг захотелось расхохотаться: «Челентано» в своём наряде выглядел, как финиковая пальма в берёзовой роще, но он сдержался. Для себя он вывел, что этот незнакомец явно сумасшедший. Всё указывало на это: и стихотворная форма речи, и блуждающие глаза с «сумасшедшинкой», и эти фразы о своём бессмертии, и высокомерие какое-то, и этот наряд.
Караваев лукаво решил не волновать незнакомца, соглашаться с ним во всём — вдруг он эпилептик? Или того хуже — буйствовать начнёт. Караваев где-то слышал, что безумные люди, впадая в буйство, становятся неимоверно сильными и с ними очень трудно сладить в таких ситуациях.

— Ну, ладно, я пойду, волшебник. Приятно было пообщаться, — улыбаясь как можно приветливей, сказал Караваев, — за информацию спасибо, но время, время, брат, прости…
«Челентано», кажется, обиделся окончательно. Он побледнел, и щека его пульсирующе стала дёргаться.
«Чокнутый!» — решил окончательно Караваев, быстро глянув на часы, и решил больше не нервировать незнакомца не перебывать, не раздражать его.
А «Челентано» сказал раздражённо:
— Пожалуйста, не перебивай меня!
Я знаю, думаешь безумный я.
Ну, думай всё, что хочешь.
От этого не будет худа мне,
Но выслушать тебе меня придётся…

— Прости, я так… Нервишки, знаешь…
День не простой мне выпал
Всё как-то в новизну
И жарко здесь…
Я не привыкший.
Не придавай значения моим словам
Обиды вовсе на тебя я не держу
Ты только покороче, ладно?
Я спешу, — сказал Караваев миролюбиво.

Челентано глянул на Караваева, как на нашкодившего ребёнка и тому стало неловко.
Покачав головой, незнакомец продолжил.
— Ну, что ж — я коротко скажу.
Последний час твой близок!
Ещё немного и померкнет свет
И в полной пустоте
Ты полетишь опять к началу.
Конец, как ни верти, является началом
Последующих кругов
В верченье мирозданья.
Но это будет после.
Ведь сон пока твой не окончен.
Я знаю, ты в слова мои не веришь —
Поверь, сон не пустяк,
Сон — важное звено
Меж настоящим, прошлым
И грядущим.
Меня ты скоро вспомнишь,
Естественно, недобрыми словами.
Я к этому привык:
Как вспоминать того, кто
Благ не предвещает,
А скорбные события предрекает?
Сейчас уйду, но вот тебе, Фома,
Подарок от меня:
Фрагмент ближайший сна,
Чтоб ты поверил, наконец.
Итак, как передышка будет
Встреча с тем,
Кого ты вскоре встретишь.
Он даст тебе воды
Он хлеб с тобой преломит.
Тебе покойно будет с ним.
Придут к тебе любовь и жалость
Потом увидишь, кровь, огонь и смерть
Услышишь вой людской.
И небеса его возьмут—
Хлеб разделившего с тобой,
И горечь от потери
Будет сердце жечь твоё безмерно.
Но ты продолжишь путь к финалу:
Сценарий этот изменить нельзя!
Этап мгновений суетных пройдя,
Петля поставит точку
В сценарии банальном
Под названьем жизнь.
Прости, что хеппи-энда
Я тебе не обещаю —
Как ни крути, а будет только…
END!

Челентано повернулся и пошёл. Шёл он какими-то лёгкими шагами, будто плыл по воздуху, не касаясь земли ногами. Караваев протёр глаза кулаками и раскрыл глаза пошире, провожая глазами уходящего «Челентано».
— Так он же по воздуху плывёт! — изумился он, — Вот почему у него ботинки-то чистые! Чертовщина продолжается! А страху-то нагнал, гадёныш, с таким серьёзным видом стихами шпарил, бессмертный, блин! Надо же — и чего только, какого только мусора в башке у некоторых людей не накапливается.
«Челентано» завернул за холм и исчез. За спиной Караваева раздался звук падения тяжёлого человеческого тела, и за этим последовала длиннющая тирада, состоявшая сплошь из жесточайшего мата.

(продолжение следует)

5

Караваев обернулся. На тропинке позади него лежал здоровенный молодой бродяга, рядом с ним лежала чугунная шестисекционная батарея. Бродяга попросил Караваева, ругаясь через слово:
— Помоги, брат, подняться. Не донёс немного заразу до пункта. Чуть не пришибла меня, падла. «Фумигаторка» с ног свалила, проклятая, а так донёс бы.
Караваев помог ему подняться. Бродяга разглядывал батарею так, будто только что увидел её и сказал, почесав в затылке:
— Ладно, ладно, сейчас передохну, соберусь, подниму и отнесу. Люди гибнут за металл, блин.
Караваев покачал головой.
— Как же ты её пёр-то, парень?
— Я штангой когда-то занимался… до кандидата в мастера спорта дошёл, — ответил бродяга и, поплевав на руки, нагнулся, взялся за батарею,— но поднять её не смог. Бродяга разогнулся и опять разразился матом.

Посмотрев на Караваева, он сказал с надеждой:
— Поможешь, братуха? Здесь всего ничего осталось до пункта.
— Давай, — ответил Караваев.
Они взялись за батарею и понесли её к ангару. Ворота ангара были открыты. Они донесли батарею до весов и бродяга, тяжело дыша, просипел:
— Бросай здесь на землю.
Бросив батарею, Караваев огляделся и тихо спросил:
— Друг, а воды здесь попить не найдётся?
— Как же, — хмыкнул бродяга, — у тутошнего царька снега зимой не выпросишь, а ты воды захотел.

Из-за залежей металлолома появился молодой человек в синем халате, от него шёл густой запах приторного одеколона.
— Ну, чего притаранили, господа-бомжи? — спросил он, пристально разглядывая бродягу и Караваева.
— Да, вот, гармошка чугунная, — заискивающим тоном ответил бродяга.
— Шестисекционная, — сказал парень задумчиво и полез в карман халата. Достав пухлую пачку денег, он вытащил из пачки две десятирублёвые купюры, пачку денег положил обратно в карман; из другого кармана достал немного мелочи. Положив мелочь на бумажные деньги, он отдал их бродяге, тот поклонился парню:
— Спасибо, шеф.
Из-за груды металлолома, откуда появился парень, раздался грубый мужской голос:
— Серёга, давай уже. Мясо готово. Гони этих бомжей и запри ворота ангара — отдохнуть не дадут.
Вслед за мужским голосом послышался пьяный женский смех и визгливый женский голос:
— Мы, Серёга, тоже уже готовы, иди скорей, а то остынем.
— Пошли, — толкнул Караваева локтем в бок бродяга, и они быстро вышли из ангара.
Отойдя метров на десять от ангара, бродяга раскрыл ладонь, в которой были зажаты деньги.
— Видал, какая падла? — сказал он зло, разглядывая деньги. — Двадцать пять рублей пятьдесят пять копеек! Придушил бы я эту паскуду своими руками, ненавижу таких, как он! На людской крови богатеет, сука. Прикинь, братуха, каждый раз, сволочь, за один и тот же вес разные суммы даёт. Издевается, гад. Я ему за этот день третью батарею уже притаранили. Утром тридцатку дал, в обед девятнадцать рублей, теперь вот двадцать пять рублей пятьдесят пять копеек. Ухмыляется, гад, говорит, мол, оплата с учётом инфляции. Раз не выдержу — пришибу его батареей, гада.
— На, — протянул он десять рублей Караваеву, — бери. Ты же помог мне.

Караваев отодвинул его руку:
— Не надо. Ты мне скажи лучше, где здесь воды напиться можно. Пить очень хочется.
— Бесплатной воды здесь давно нет, — ответил бродяга. — Вон там за этим забором её хоть залейся. Речка там чистейшая. Когда-то забора этого здесь не было, мы там с ребятами с нашего завода пикники устраивали, шашлыки жарили, в волейбол играли. Теперь хода туда нет. На заборе проволока под током, а за забором, говорят, собаками злобными территория охраняется. Ладно, пойду я. У меня ещё кое-какой металл недалеко припрятан.

Он крепко пожал руку Караваева и пошёл, слегка прихрамывая, а Караваев пошёл к забору.
Забор оказался деревянным. Поверх забора шло несколько рядов колючей проволоки. Кое-где на заборе были прибиты таблички с изображением черепа со скрещёнными костями и надписью «Высокое напряжение». Отель был хорошо виден, он был совсем рядом, за этим забором на вершине возвышенности.

Караваев почесал затылок и, кисло усмехнувшись, подумал о том, что не встречал ещё в своей жизни такого забора, в котором бы все доски до одной были бы прибиты намертво и гвозди бы с обратной стороны были бы загнуты, как это положено неторопливым и трезвым плотником. Таких заборов Караваев не встречал.

Жизненный опыт ему подсказывал, что в любом заборе всегда имеется одна доска — это, как минимум, прибитая лишь к верхней перекладине одним гвоздём, не загнутым с той стороны забора и, сдвинув такую доску вправо или влево, как стрелку настенных часов, всегда можно проникнуть на интересующий вас объект, если, конечно, вам позволят это сделать ваши габариты.

Но прежде чем начать поиск искомой доски в заборе, Караваев забрался на ближайший холм мусора, который уже начал зарастать травой и кустами чертополоха, цветущими ярко-пунцовыми цветами и внимательно оглядел местность.

Там, откуда он пришёл, ворчал и шевелился людской океан, а за забором не было ни души. Открывалась же за ним живописнейшая картина, в которой была видна и продуманность ландшафта и ухоженность.

Бугристые склоны возвышенности были засажены смешанными видами деревьев, множество подстриженных зелёных лужаек радовали глаз. Кругом были проложены дорожки, посыпанные битым красным кирпичом. Тут и там синели маленькие пруды, на берегах которых, под раскидистыми ивами стояли парковые скамейки со спинками, кое-где были устроены искусственные водопадики. Вокруг возвышенности серпантином вилась прекрасная шоссейная дорога, а для «безлошадной» публики по склону возвышенности до самого отеля пролегла широкая каменная лестница с площадками отдыха, оборудованными крытыми беседками. На каждой такой площадке стояли каменные чаши, из которых высокой струйкой били фонтанчики воды.

— Вода! — восхищённо и хрипло воскликнул Караваев, одновременно по привычке начав пересчитывать чаши на площадках отдыха, но сбившись со счёта, бросил это занятие.
Там, где ступени лестницы, ведущей к отелю сходились с шоссе, для безопасности пешеходов были построены воздушные туннели из прозрачного пластика.
Караваев ещё раз оглядел всё это великолепие, огороженное извилистой линией забора, конца которого не было видно, и, прикинув, что по прямой, если идти к отелю по ступеням, будет не более двух километров, спустился с холма и пошёл вдоль забора, очень внимательно разглядывая доски забора, а иногда и проверяя, сдвигается или нет, та или иная из них.
Увидев лежащую в пыли палку, он вспомнил, что бродяга говорил о собаках по ту сторону забора. Он поднял её, подумав: «Хоть как-то отбиться, если что…»

В одном месте забор круто повернул направо, почти на девяносто градусов и Караваев чуть не упал, споткнувшись о пластмассовый ящик, стоящий сразу за загибом забора. Прислонившись к забору, на таком же пластмассовом ящике сидел парень, склонившийся над толстой, потрепанной тетрадью и быстро в ней что-то записывающий. По обе стороны от парня лежали ещё несколько ящиков.
Невероятных размеров борщевик, ствол которого был толще пластиковой бутылки, а узорчатые листья были величиной с банный таз, возвышался над парнем, создавая тень, которую мог бы дать зонт большого размера.

Парень поднял голову, поправил очки и встал с ящика, улыбаясь доброжелательно. На вид парню было чуть больше двадцати. Его светлые, чуть вьющиеся волосы были зачёсаны назад и стянуты на затылке в «хвостик». Овальное бледное лицо обрамляла редкая бородка с рыжинкой. Большие грустные серые глаза парня смотрели на Караваева спокойно, без тени любопытства, беспокойства и раздражения и Караваеву стало как-то неуютно от этого взгляда.

«Очередной доставала», — раздражённо подумал Караваев и внутренне ощетинился. Короткий и негативный опыт общения с обитателями этих мест начал приносить свои плоды.

Если бы он сейчас глянул на себя в зеркало, то крайне бы удивился: на лице его появилась странная, чужая улыбка человека бывалого, прищуренные глаза смотрели нагловато и враждебно. Левой рукой он сжимал палку, правая рука сама собой сжалась в кулак, будто он готовился к схватке. Он зачем-то цыкнул зубом и почесал развязно всей пятернёй живот пониже пупка. Два постулата: «Не верь» и «Не проси», преподанные ему жизнью этим жарким днём, кажется, были, наконец, им усвоены.

Парень, вежливо склонив голову, продолжая улыбаться и внимательно глядя в глаза Караваева, сказал:
— Добрый день, дорогой путник.
Караваев, разглядывая парня, сделал паузу и ответил угрюмо:
— Добрый ли…
— Конечно, добрый, — ответил парень. — Каким же ещё ему быть? Нам каждый день дарован для добрых дел и радости, а как ты его проживёшь, от тебя самого зависит.

«Очередной проповедник, — немного расслабившись, решил Караваев, — сейчас или денег просить будет или поэмы сказочные рассказывать».
— Вы, наверное, проход в заборе ищете? — спросил парень, озадачив Караваева своей проницательностью, а Караваев, сделав вид, будто он не слышал вопроса, опять почесался нагло, спросив у парня:
— А чего это борщевик такой вымахал?
Парень рассмеялся:
— Подкармливаю, поливаю. А вы меня боитесь, усталый путник. Это так хорошо видно. Всё у вас на лице отражено. Хотя, позвольте скаламбурить, именно лица то на вас и нет. Вам передохнуть нужно, — меня не бойтесь, я вам зла не причиню. А проход в заборе будет метров эдак через триста. Там забор будет разрисован местными умельцами и надпись будет «Серые начинают и выигрывают». Доска, проходящая через слово "серые" отводится в сторону. Только там за забором, уверен, вас не ждут с хлебом и солью, и распростёртыми объятиями. Имейте это в виду.

— С чего это ты взял, что я тебя боюсь, — пробурчал Караваев. — Не боюсь я тебя вовсе.
— Вот и хорошо, что не боитесь, — ответил парень. — У меня вода есть. Хотите воды?
Он нагнулся и, достав из-за ящика пластиковую бутылку с водой, протянул её Караваеву:
— Пейте — вода артезианская, не водопроводная.

Караваев облизнул пересохшие губы и не смог устоять: жажда при виде воды стала нестерпимой.
Он буквально выхватил бутылку с водой из рук парня, присосался к горлышку, делая жадные, большие и шумные глотки. Выпив полбутылки, он остановился, посмотрел на остатки воды в бутылке и, сделав ещё несколько глотков, вернул бутылку парню, невнятно его поблагодарив.

— Денёк у вас, судя по всему, выдался не из лучших. Да вы присядьте, передохните перед походом в Зазаборье, — вежливо предложил парень. — Вам явно дух нужно перевести.

Караваев смахнул капли пота со лба, взглянул на часы, недоверие его куда-то стало испаряться и он, прислонив палку к забору, тяжело опустившись, сел на ящик, сказав, не глядя в лицо парня:
— Жарко у вас тут. Прямо Африка какая-то. И это в декабре-то месяце. Я из дома улетал, так у нас минус двадцать семь было, как-никак, Новый Год на носу.

Парень присел на свой ящик только после того, как сел Караваев.
— А здесь вечное лето — триста шестьдесят пять дней в году, — сказал он.
— Как это? — удивился Караваев.

— Несколько лет назад здесь создали искусственный климат. Теперь ночью температура опускается не ниже пятнадцати тепла, но днём, к сожалению, зашкаливает за тридцать, как сегодня, например. Хотя обещали, что среднегодовая температура будет не выше двадцати трёх: что-то там не состыковалось у создателей этого гениального проекта. Теперь вот днём температура скачет — бывает за сорок градусов перепрыгивает. И ещё: после того, как ввели в строй этот климат, ужасно увеличилось комариное поголовье, чего создатели климата никак, конечно, не предполагали. И с водой теперь здесь совсем плохо. Была река — пересохла, в её русле теперь байкеры гоняют. В общем, как говорилось в одном известном рекламном ролике: «Сухо!».

— А дождей, дождей, что же, вовсе не бывает? — заинтересовался Караваев.
— Отчего же не бывает. Каждый четверг с пяти до шести утра у нас плановый дождь, тоже искусственный, между прочим. А после дождичка, хе-хе, в четверг, с вертолётов сбрасывают таблетки для фумигаторов, пока бесплатно. Местные бутлегеры-самогонщики гонят из таблеток жесточайший самогон. Его здесь «фумигаторкой» называют. Говорят, что комары за версту облетают любителей фумигаторки, а глупый комаришка, решивший испробовать кровушки такого любителя смертельных коктейлей, падает замертво в ту же секунду, как вкусит этой кровушки. Так, что два эффекта в одном: тут тебе и опьянение и комары не кусают. Есть ещё третий эффект — через год-другой у потребителей фумигаторки непременно случается цирроз печени, — тихо произнёс парень.

— Одно и то же у нас, всегда у нас одна и та же песня! — недовольным тоном сказал Караваев. — То реки зачем-то вспять хотят повернуть, то на кукурузу молиться заставляют, то виноградники рубят, то революции устраивают, то капитализм строить затевают и всё всегда с бухты-барахты. Сперва сделают, ёш твою два, потом руками разводят: мол, кто же знал, что выйдет именно так? А если не знаешь, что из твоей затеи получится, то зачем такую работу затевать?! Вот и с климатом вашим так вышло, наверное. Как это один наш министр говорил: хотели лучше, а вышло как всегда?
Немного подумав, Караваев продолжил оживясь:
— А с другой стороны и польза-то от климата, думаю, большая имеется. Сам посуди: отапливаться не надо, дни у вас здесь всегда длинные,— значит, экономия электричества. Одежды и обуви зимней опять же не нужно, а это какая выгода! А огороды, сады! Это же при таком климате по два урожая в год можно собирать! И ультрафиолет дармовой — польза для здоровья. Минусов-то, от этого вашего климата, поменьше получается, парень. Комар, он, конечно, паразит противный. Кормить его своей кровью круглый год не очень-то приятно и заразу он разносит, если его не изводить, но, в конце концов, можно окна марлей затягивать, травить его, ещё чего- нибудь,— да мало ли способов борьбы с этим гадом.
— А на улицу после десяти вечера в москитной сетке выходить, — вставил парень, улыбаясь.

— Что, так заедают? — озадаченно спросил Караваев.
— С десяти вечера до пяти утра носа на улицу не высунуть. Жизнь здесь в эти часы замирает. Все прячутся по своим углам. Кондиционеры, конечно, спасают тех, у кого они есть, но здесь, по эту сторону забора большинству это не по карману.
— Чудно! А у кого нет кондиционера, значит, фумигаторами пользуются. Это тоже, парень, знаешь, по-нашенски! Сегодня говорят, что фумигаторы эти безвредны, а завтра, когда народ загибаться начнёт — скажут: недосмотрели? А учёные недоделанные, руками разведут, мол, кто же знал.
— Vox populi — vox dei, — улыбаясь, сказал парень.
— Что говоришь?
— Говорю, правильно мыслите. Я вам вот чего ещё не сказал. Когда климат-то этот в строй запустили, отапливаться нужда отпала. Люди на радости спилили все батареи отопления и трубы и снесли их в пункты приёма металлолома. А тут теперь ходит слух, что система регулировки климата на ладан дышит, и в случае, если она «накроется» или её взорвут какие-нибудь террористы, то климат вернётся в свои старые рамки, а раньше здесь, знаете, температура зимой до минус двадцати пяти доходила. Вот и представьте, что здесь с людьми станет.

— Да, чудеса чудные тут у вас творятся. Это же надо: лето круглый год! К этому ещё привыкнуть нужно. Я бы не смог. Лето, парень у нас на Севере — я сам оттуда — короткое, а зима длиннющая. Ждёшь этого лета — не дождёшься, а только, значит, дождёшься его, а оно и пролетело. Ну, так, что? Так в природе заведено. Я, например, все времена года люблю. В любом времени своя красота есть, парень. Зиму люблю, особенно раннюю, когда осень ещё упирается, не хочет уходить, а зима уже подступает. Воздух по утрам такой чистый, дышится легко, ледок в лужицах узорчатый, хрупкий и прозрачный. Утром проснёшься, в окно глянешь, мама дорогая! За ночь весь мир изменился. Тишина, всё белым-бело. Деревья все в белых нарядах, как невесты стоят — красотища! Ну, а без весны? Как без весны-то? Травка первая нежная, как велюр зелёненький, одуванчики хороводы водят, по травке этой все в жёлтых сарафанчиках. Грачи важные такие, как уголь чёрные, сидят на ветках, а листочки у берёзок такие зелёные нежные и клейкие. Всё на глазах оживает, растёт, цветёт и глаз радует и самому жить сразу хочется! А осень? Куда её выбросить с её художествами? Краски то, какие у неё, как чудно природу расписывают в золото и багрянец! А у вас тут, с вашим климатом, глядишь, детям скоро объяснять популярно придётся, что такое времена года.

— Да вы — поэт, — сказал парень, внимательно слушавший Караваева.
— Какой я поэт. Поэты у вас здесь по аллее шастают, поэмами шпарят. А я бы, парень, жить здесь не стал бы. Ни за какие коврижки не остался бы здесь жить. Отдохнуть — еще, куда ни шло, но вот так постоянно в жарище маяться — ни за что! Может из-за духоты этой народ здесь такой порченый, верченый, нахальный. Говорила мне Аглая — это нормировщица наша, что сейчас лучше никуда не дёргаться, мол, времена не устоявшиеся — лучше не ехать никуда. У неё зять год назад в командировку в Дагестан уехал, — до сих пор нет от него вестей. Что с ним сталось, никто не знает. С вокзала в Минеральных Водах позвонил в последний раз, мол, сажусь на поезд в Махачкалу — и всё, ни слуху, ни духу. Надо было послушаться Аглаю, она женщина мудрая, а я дурак попёрся за дармовым ультрафиолетом. Эх…

— Караваев помолчав, продолжил:
— А представить себе невозможно - сколько миллиардов, а может даже триллионов в этот климат ваш вбухали и сколько деньжат по карманам разным осело. У нас зарплату месяцами не выдают, а тут тебе климат, вечное лето, будьте любезны. Правильно говорят, что если где-то прибывает, то где-то обязательно убывает.

Когда Караваев замолчал, парень достал из-за ящика, на котором сидел, рюкзачок, поставил его на жухлую траву перед собой и, развязывая тесёмки рюкзака, сказал:
— Думаете, если отопление стало не нужно, и потребность в зимней одежде здесь у людей отпала, так народ что-то выиграл? Ошибаетесь, дорогой путник. Здесь за этот климат теперь такой налог дерут с людей, что прежняя плата за отопление кажется суммой сопоставимой с карманными деньгами школьников младших классов во времена СССР. А огороды и сады, дорогой путник, здесь совсем не резон заводить. Во-первых, жучок какой-то всё съедает, поливать нечем, вода дорогая, во-вторых, все магазины и рынки завалены импортными овощами и фруктами, а они гораздо дешевле здешних.
— Да ты что? — удивился Караваев. — На хрена тогда он нужен был климат этот? Чтоб комары тебя заедали, и ты бы ещё за это платил?
Парень, кивая головой, наконец, развязал тесёмки рюкзака, положил в него свою тетрадь и достал полиэтиленовый пакет. Из пакета вынул батон белого хлеба с изюмом, разломил его на две части и, протягивая Караваеву большую часть, сказал:
— Не побрезгуйте скромным угощением. Как говорится, преломим хлеб, друг.
— Да я… — засмущался Караваев, которому стало вдруг очень стыдно за своё недавнее поведение.
— Берите и ешьте, — настоял парень и Караваев взял хлеб. Он стал неторопливо есть, отламывая от куска маленькие кусочки. Хлеб был очень вкусный и ароматный.
Парень тоже стал есть и продолжил беседу:
— А чему удивляться? У нас народилась новая порода людей, ловко манипулирующих словами. Они научились умело обтяпывать разные проекты, такого хитрого рода, за которыми стоят совсем не те идеи, которые декларируются ими во всеуслышание. Дело всегда преподносится так, что человеку неискушённому в этой словесной казуистике, сразу и не разобрать истинной цели. Хотя уши всегда торчат где-то в словесном тумане. Думающие люди эти ляпы сразу замечают, да кто им слово даёт? А народ? Народ то же чует неладное, да разобраться ему не под силу без просветителей, которые конечно же есть, но им трибуны не дают… да и вечная борьба за хлеб насущный…
Так вот, здесь вначале долго и нудно мусолили по телевизору, радио и в печати о несомненной пользе искусственного климата и о том, какая здесь райская жизнь начнётся. Такие люди, с такими именами ратовали за нововведение, что очень грустно становилось при мысли о том, что, сколько умных людей прониклось этой «дичью». Потом стращать начали, мол, газа и нефти осталось максимум на двадцать лет, мол, нам грозит энергетическая катастрофа, мол, нужно сейчас средства изыскивать, чтобы потом локти не кусать и так далее и тому подобное. Заложив зерно, на некоторое время замолчали, а потом сразу деньги нашлись, нашёлся так называемый инвестор, зашумели, загалдели радостно. Так долго шумели, что люди уже и слушать это не хотели, затыкали уши. Так под разговоры разные и появился сей климат — апофеоз «научной» мысли, крупного капитала, толкачей от власти и ещё каких нибудь деятелей, имена которых мы никогда не узнаем. И хапнули они все, как Вы это правильно заметили, солидно. Хотя слово «солидно» вряд ли может дать представление о деньгах ушедших налево.

Неплохо поимели и неподкупные деятели-законники, которым всё равно, что «пробивать»: переход на левостороннее движение, смертную казнь, подушный налог на безработных, закрытие молочных кухонь для младенцев, легализацию проституции или лицензирование сбора ягод и грибов. Главное для них — чтобы их «неподкупность», которая всё время дорожает в геометрической пропорции, хорошо оплачивалась.
А далее вот что было. Эти же деятели ввели налог за пользование климатом, и налог этот уже много раз увеличивался. Мотивировка? Нужно поддерживать систему во избежание вселенской катастрофы. Затраты на содержание растут, цены на энергоносители растут и так далее, И, наконец, самое интересное! Оказалось, что система эта, её сердце — то есть энергоблок, работает на обычной солярке! Представляете? Говорили, что благодаря климату сберегут запасы нефти, а теперь система поедает эту самую нефть прожорливей, чем все старые отопительные системы. Блестящий итог! Это вам не Волгу толокном замесить, или в трёх соснах заблудиться. Это головотяпство высшей пробы, приносящее отличные дивиденды, групповое жульничество с полным безразличием к судьбе людей и природы, а природа, знаете, не любит бесцеремонного вмешательства, она изо всех сил пытается самовосстановиться. Природа многообразна и гармонична, и хотя всё в ней подчинено выживанию, на многие века растягивается процесс эволюции, дабы приспособиться к новым условиям, но эта цель никак не предполагает в природе изуверства. Вы никогда не увидите льва, который бы весь день гонялся за оленями, складывал бы их потом в кучу, и стерёг своё добро, которое в жарком климате начнёт гнить через несколько часов. Нет, он берет, сколько ему нужно. Когда только ему опять будет нужна еда, он пойдёт на охоту. Мало того, когда он сыт и отдыхает, птицы и гиены могут отведать от его трапезы, и он не будет их прогонять. А вот царь природы человек упорно пытается всё испоганить, забывая, что он сам часть этой природы, и обязан жить с ней в ладу и единении. Прекрасный советский поэт ещё в том веке, когда ещё скорость так называемого прогресса была значительно медленнее, чем сейчас, провидчески сказал: «Пока об этом думать неохота. Сейчас нам не до этого пока. Аэродромы, пирсы, и перроны, леса без птиц и земли без воды… всё меньше — окружающей природы. Все больше — окружающей среды».

Вы, наверное, уже слышали о здешнем Бермудском треугольнике. Он возник через некоторое время после ввода в строй искусственного климата. Обширный кусок моря стал опасен для судоходства и полётов над ним. Самолёты там падают, корабли тонут. Учёные мужи говорят, мол, необъяснимый феномен природы. Необъяснимый ли? Преподобный Серафим Вырицкий сказал как-то про таких учёных: учёный — в ступе не дотолчённый.
Караваев перебил парня:
— Да я ж, своими глазами видел, как, аж, два самолёта в море упали! Страшное дело, парень. Вначале не поверил я, когда первый-то самолёт «звезданулся», думал, «чердак» у меня от жары съехал: не каждый день, понимаешь, такое увидишь. Прямо над моей головой пролетел и в море упал, разломился, как игрушечный пополам и затонул. Потом второй… ещё мне сказали, что подлодка атомная там вчера взорвалась. Это правда?
Парень кивнул головой:
— Это правда. И не одна подлодка. Там на дне моря обширнейший склад чёрных, цветных и драгоценных металлов. Давно бы всё подчистили, да радиация пугает. Пока пугает. Недавно одна фирма объявилась. Предлагает обнести это место в море круговой дамбой, море там осушить и металл убрать, причём готовы работать только за металл, находящийся в море. Что здесь дальше будет, остаётся только гадать, но прогноз пока не очень благоприятный.

Парень доел хлеб и, отряхнув с себя крошки, произнёс бодро:
— Вот сейчас бы по послеобеденной сигарете искурить. Я курю — есть такой грех. Пытаюсь бросить, но не очень получается .
Караваев, который тоже доел хлеб, засуетился, доставая из кармана измятую пачку сигарет.
— Сигареты есть у меня, но без фильтра. Огня только нет, — сказал он.
— Огонь мы добудем, — ответил парень, беря пачку в руки и разглядывая её. — Надо же, ностальгия по сильной руке! Извечная мечта о справедливом царе. Чего только не придумают производители, чтобы сбыть свой товар и свою нишу найти! — воскликнул он.
Он протянул пачку Караваеву, потом взял себе сигарету, достал зажигалку, дал прикурить Караваеву и лишь только потом закурил сам. Сделав затяжку, закашлялся.
— Крепенькие! — сказал он.— Теме соответствуют. Но если производители этих сигарет делали ставку на людей, тоскующих по крепкой руке, то мне кажется, что их бизнес будет весьма краткосрочным, потому что покупатели их замечательной продукции быстро перемрут, ностальгируя с этими сигаретами. Впрочем, кого это волнует? Деньги не пахнут. Ничего личного — это только бизнес, как говорится.

Караваев рассмеялся от души и, с удовольствием разглядывая бледное лицо парня, подумал: «А ты, Караваев, гад. Правильно тебе старик-изобретатель сказал, что ты озлобился. Пацан-то, какой воспитанный! К старшим с уважением каким! И водой и хлебом поделился и заметь, пока ты на ящик не сел, сам не присел, и прикурить тебе первому дал, а грамотный, подкованный какой пацан, приятно послушать. А ты, как вёл себя? Скотина ты, старая и безмозглая»!
Вслух же он сказал:
— Это точно, что деньги не пахнут. К нам в посёлок прошлой зимой водку завезли, в красивых таких бутылках. «Шахтёрская особая» называлась. И цена была совсем смешная. Так от этой «особой» прямиком двадцать три человека обычным порядком на тот свет отправились. Думаешь, кого-нибудь наказали? Так, пошумели, пошумели, да и ладно. Завтра опять могут какой-нибудь отравы завезти, только назовут её по-другому. «Мечта проходчика», хе-хе, например.
— Или «Маркшейдерская крепкая», — вставил парень.
Караваев опять рассмеялся. Сердце его совсем умягчилось. Раскаяние билось в нём, требуя выхода. Он немного помялся и сказал:
— Ты меня, парень, прости, пожалуйста. Если честно, то я, когда тебя увидел, нехорошо о тебе подумал. Подумал, мол, вот ещё один прощелыга. Вот я и набычился, как дурак. Я, понимаешь, намытарился здесь, подустал маленько, перенервничал, не емши, не пимши с утра, а когда всю эту чудесную аллею прошёл, то и вовсе растерялся от чудес здешних. Народ у вас тут ушлый, верченый, да прожжённый. Всё ошельмовать, надуть, обворовать, да укусить норовит. Я тут и дня ещё не пробыл, а меня уже обворовали! И стреляли в меня и плевали, и оскорбляли. И срам всякий предлагали. Насмотрелся — ни в одном кино такого не увидишь. Это же надо голышом среди людей ходить, срамом, тьфу, сверкать?! Воры с шахидками разгуливают, всяк себя напоказ выставляет, всяк себе цену назначает, своим и чужим телом торгуют, да детей поганят. Будто белены объелись! Виданное ли дело — прилюдно рукоблудствовать?! А мышей живых есть?! До того мне тошно было, что я решил по возможности не пересекаться со здешним людом, не сближаться… и тут тебя, понимаешь, вижу…

Здесь я думаю, чтобы жить, приспособиться надо. В грязи вываляться, да стыд потерять. Я так не могу. Я человек рабочий, шляться без дела, хамить и приключений искать — не по мне. Вот так, парень. Так что прости меня дурака, виноват я, а за приют твой спасибо, за хлеб и за воду спасибо — это дорогого стоит в ваших краях!
— Об этом не стоит. Никакой обиды на Вас у меня нет. Хотите ещё воды, у меня есть? — ответил парень.
Караваев хотел ещё пить, но отказался и спросил у парня.
— Может, ещё по одной закурим?
— Вы курите, а я пока не буду, я курю мало. Возьмите зажигалку и оставьте её себе — у меня ещё одна есть, — ответил парень.
Караваев закурил. Помолчали. Временами с аллеи доносились звуки музыки. Неожиданно парень сказал:

— А людей осуждать не стоит. Сорвало их с привычной жизненной орбиты и выбросило в эту пустошь. Смутив лживыми посулами, подкинув призрачную надежду на другую, свободную и сытую жизнь, мощнейшие силы получили рычаг, посредством которого они смогли начать ускорять жизневращение людей на их привычной, устоявшейся жизненной орбите. Когда же скорость вращения становится критической — происходит выброс. Многие пытались удержаться изо всех сил, но это очень трудно, когда вокруг раздрай, развал, хаос, и каждый пытается спастись в одиночку. Сами посудите: ориентиры размыты, появилась новая шкала ценностей, старая объявлена бесчеловечной, кровавой, рабской, бесперспективной; будущее туманно, настоящее ужасно, прошлое, в котором остались целые жизни, любовь, юность, здоровье, идеалы — оплёвано, а опомниться никому не дают: скорость вращения всё увеличивается и увеличивается, жизнь меняется, как орнамент разноцветных стёклышек в калейдоскопе и когда скорость становится такой, что орнамент этот сливается в одно чёрное пятно — человек разжимает руки, которыми он пытался удержаться за привычные для него вещи: семью, совесть, любовь, состраданье, стыд… Для человека, дорогой странник, очень важно осознанье того, что его жизнь имеет нужность и смысл. Когда этого нет, то жизнь заканчивается. Нет, биологически он ещё долго может жить, но, как человек — творение Бога, он уже умер. На этой ярмарке несчастий бродят искалеченные, бесприютные люди-призраки с опустошёнными душами и глазами, отринувшими Бога. Глазами угасшими, потерявшими подпитку из сердца, в которых вместо света темень болотного омута. С глазами жадными, гордыми, суетливыми, но во всех них таится ужас, прикрытый показным равнодушием. После различных катаклизмов-землетрясений, тайфунов, войн можно заново отстроить города, восстановить мосты, наладить жизнедеятельность, но после катаклизма, который ударил покруче ядерной бомбы по душам людей, надежды вернуть эти бедные души к жизни, наверное, уже нет. А скорость вращения всё возрастает, выбросы продолжаются. Очередь теперь за молодыми и детьми. Вращатели орбиты времени зря не теряли, смущая всё это время невинные души. Их цель выкинуть с орбиты выращенную ими особую новую поросль людей неспособных отвечать за свой выбор, послушно покупающих их товары и, безропотно голосующих за кукловодов манипулирующих их сознанием. В этой сумятице, люди, не имеющие точки опоры, начинают, кто жить одним днём, кто искать кратчайший путь в бездну, сжигая себя в грехопадении. Одни сходят с ума, другие сводят счёты с опостылевшей жизнью, третьи, махнув рукой, плывут по течению, мол, будь, что будет, четвёртые ждут спасения, ожидая лжепророка, который им укажет спасительный путь. Такие пророки, уверяю вас, находятся очень быстро, обычно это шарлатаны с ухватками опытных менеджеров, с умением выжать деньги из несчастных людей. И, наконец, есть люди с «хорошим» нюхом всегда готовые изменить курс ради сытой безбедной жизни, готовые на всё, чтобы влиться и пополнить ряды выползней новой формации и быть у дел, в рядах разрушителей всего человечного, гуманного, доброго.

Но многие, и их немало, удержались: не всех втянуло в воронку этого смерча. У этих людей хорошие крепкие корни, и они не поддаются гнилому ветру и мутной воде, стиснув зубы, они обкладывают корни валунами, зализывают раны и терпеливо пережидают это безвременье. Они остались на обочине нынешней жизни. Их голоса почти не слышны, у них нет адвоката, который бы поведал миру их горестную правду, но у них есть то, чего нет у тех, кто живёт за забором, обнесённым колючей проволокой под током, думающих, что там за забором они смогут отсидеться в случае катастрофы. У людей с крепкими корнями есть одна очень важная вещь — общность! Общность людей разумных и терпеливых, живущих под покровительством Царя Небесного – людей, не потерявших генетическую память, опирающуюся на опыт и мудрость предыдущих поколений. Они знают, что такое нелёгкие времена: их отцы, деды, пращуры жили не на кисельных берегах молочных рек, им этот опыт с кровью передаётся; они чтут память предков, у них есть дети, они чтут женщину-мать, а значит, у них у всех есть луч света и надежда… И они спокойно могут обойтись без навязываемых, искусственных удобств, которые придумываются вместо удобств естественных, которыми Природа-Мать нас щедро одарила. Эти искусственные удобства в дальнейшем всегда приносят массу неразрешимых неудобств. Они не берут у природы лишнего, могут одолеть простуду без «Аспирина-Упса», могут испечь хлеб, не пройдут мимо упавшего человека, могут разжечь костёр в ненастную погоду, могут построить дом, не чураются работы и они краснеют, когда им стыдно. У них есть икона, старая и намоленная. Не из этих нынешних, тиражно наштампованных, где на ликах святых приклеены ярко-оранжевые ценники и которыми торгуют на рынках. Эти старые иконы прошли с людьми тяжелейшие испытания, прошли через годы, когда рушились храмы, и имя Бога предавалось насмешкам и гоготу армады безбожников. Но люди молились! Молились, и никто этого им запретить не мог. И ещё у них есть песня, простая и незатейливая, доставшаяся им от предков и, наконец, у них есть нечто, что нельзя увидеть, нельзя запретить или конфисковать — это их мысли. Их мысли о времени, о себе, о беззаконии, творящемся в мире, о Творце, о совести, добре, зле. Мысли, из которых непременно рождается истина. И эта Истина — антипод лжи, навязываемой человечеству ежесекундно. За «забором» знают об этих людях, не принимающих их гнусные проповеди, ёжатся в бессильной злобе. Организовав своё небольшое государство Зазаборье, они живут отдельной жизнью, не имея ничего общего со своим народом, им непонятны и противны его страдания и чаяния и ничего кроме ненависти к этому народу они не испытывают…

Парень замолчал, оборвав свой длинный монолог, сказанный на одном дыхании так же резко, как он его и начал — без пауз, будто он боялся, что Караваев его перебьёт. Глаза его странно поблёскивали, а руки, лежащие на коленях, подрагивали.

Караваев молчал, не зная, что сказать. Крамольная мысль о некоторой ненормальности парня закралась в голову и расстроила его, хотя, вроде, ничего особенного не произошло; разве, что говорил парень чересчур долго и как бы отключался от действительности, и смотрел во время своего монолога, будто сквозь Караваева, на какого-то невидимого собеседника за его спиной.
— Да, что это я? — наконец, словно включившись, произнёс парень. — Вы уж извините меня за несуразную патетику. Тоже мне лектор, думаете, — целую повесть сочинил … 

Продолжение следует