Странники

Планета Ка-Статикс не обладала особыми привилегиями в новом мире пустынных кочевников. Будучи планетой страстей, она погрязла в противоречиях. Но противоречия перестали казаться злом для ее обитателей, местные кланы играли на ссорах столь же виртуозно, как музыканты, вытаскивая самые стройные ноты обмана из нестройного хора обманутых, но поразительным образом обманутые и не подозревали об обмане, принимая происходящее за естественный порядок вещей, ими никогда не виденный и не понятый, но объясненный хитрыми жрецами с экранов огромных мониторов, установленных в каждом уголке срединной планеты бытия. Каждый мнил себя богом, но боги дрались за власть, вырывая у времени маленький отрезок торжества, короткий и яркий, как им казалось, в торжестве жадности и жестокости. Но все разбивалось о человека. Как ни старались правители этой планеты, но вытравить человека из разума каждого человека не удалось пока никому. Лишенные правды, орды кочевников сталкивались друг с другом в безумной борьбе за сиюминутность, но сиюминутность ускользала от них, плененная жадностью и хаосом идущих следом. Но появлялся человек и поступал по-человечески вопреки многим, и многие вспоминали забытое. И все заканчивалось идеями прошлого, когда-то утраченного прошлого мира, стремившегося к гармонии. Никто и не знал гармонии, но память безумцев воскрешала картины миры, вытравленные картинами войн.

— Скоро начнется налет, — седой мужчина в рваном пальто поежился, доставая из сумки бутыль с ржавой водой, — как обычно, праведные начнут молиться, а безумные кричать о войне.

— Война уже идет много лет, у воинов есть оружие и ярость, они затаились по всему миру, но предпочитают не вступать в открытое противостояние. И цари земные, и вельможи и богатые прячутся в пещерах, боясь своих дел, понимая, что устоять не смогут, разве что спрятаться захотят от того, от чего убежать не по силам никому, — женщина в сером отхлебнула горячей воды, тяжело вздохнув.

— От чего же они не смогут убежать за бетонными перекрытиями их подземных убежищ, напичканных электроникой и биороботами?

— От страха, — женщина вынула хлеб и разломила мякоть на три части, аккуратно разложив на траве.

— От страха не убежишь, верно говоришь. Можно настроить убежищ, накатать бетонные крыши, поставить солдат на входе, менять этим солдатам поврежденные в бою руки и ноги на биопротезы, но все тщетно. Коль в сердце нет ни смысла, ни причины происходящего, остается только страх. И идти можно в любом направлении, но страх настигнет любого странника, как самый хитрый охотник.

— Война — это люди. Как ни крути, но воюют всегда те, кому это меньше всего нужно. Обманутые, озлобленные, обездоленные — они идут на войну, проваливаясь в болото лжи. Так было всегда, не спорьте. Разве что враг попирал их правду. Но кто сейчас помнит правду?

— Те, кто ее и не забывал. И такие есть, но их все меньше, — мужчина взял кусок хлеба и впился зубами в коричневую мякоть, — вот и здесь воюют все, но никто и не помнит, за что. Много лет прошло с тех мирных лет, остались только клочки одежды.

— А как выглядит белый цвет? — женщина протянула кусок хлеба мужчине, молчавшему во время разговора.

— Как снег, — ответил тот, вытирая пот с морщинистого лба.

— Я никогда не видела снег.

— Его давно никто не видел. Говорят, что когда-то давно с небес падал белый дождь, он покрывал землю, как нынче пепел. Люди рисовали эту красоту, но потом что-то сломалось. Первый раз путаница наступила, когда снег начал таять уже в воздухе, а потом все просто забыли, что он и был когда-то, кинувшись пожирать друг друга.

— Как пожирать?

— Просто. Нет, конечно буквально никто никого не ел. Но люди отрицали правду соседа, смеялись над выстраданным и искренним, потеряли сочувствие. Они даже и не говорили друг с другом, а только думали о себе. Так наступили времена пепла.

— Я слышала эту историю, — женщина собрала крохи оставшегося хлеба в ладони и разделила на три части, — пепел покрыл просторы серым цветом, а души людей черствостью. Глаза многих ослепли, а уши слышали только собственные желания. С этого все и началось...

— Да, пришли палачи. Так они себя называли, но они были такие же, как и те, кого собирались казнить. Началась большая война, развязать ее оказалось легко: брата посылали на брата, но только затем, чтобы погибли оба, обагрив землю жертвой древнему жадному богу палачей.

— Разве у них был бог? — мужчина в сером рваном пальто, молчавший все это время, заговорил снова.

— Да, у них были боги, много богов. Но потом появился главный бог — квантовый суперкомпьютер, к нему подключили всех, оставшихся в живых после большой войны. Но кто мог предугадать, что среди выживших окажется чудак, который мог управлять собственными мыслями и чувствами, большую часть времени пребывая в великом безмолвии?

— Что же такого сделал этот чудак? — женщина аккуратно сложила тряпицу, убрав ее в нагрудный карман.

— Он думал сам, — мужчина отхлебнул мутной жидкости из бутыли и протянул ее женщине.

— Думал сам? Разве это оружие?

— Оружие, когда знаешь, как его применять. Думающий человек рушит планы хитрецов также легко, как ветер песочные дома. Мир уже давно превратился в огромный отстойник мусорной информации. Ее вбрасывают тоннами в умы людей, прошивая и перепрошивая разум человека ложью и карикатурами. Эпоха дураков началась гораздо раньше, чем первый бит информации пересек тысячи километров в поисках того, кто готов воспринимать каждое сказанное миром потребления слово за отголоски вечности. Тогда, когда у людей были компьютеры, сузившись до окошка монитора, мир показался многим шире, чем окно комнаты, но никто из поверивших не выходил дальше порога собственного жилища, втиснутого в человейник мегаполисов. Расстояния исчезли, а с ними и поиск живого общения, живого участия и слова, сказанного лицом к лицу в начале этой бешеной гонки за пустотой. Люди начали преодолевать расстояния между континентами, все больше и больше отдаляясь от тех, кто находится рядом. Мир утратил чувство реальности, заменив его сказкой, иллюзиями, ощущениями, не имеющими ничего общего с непреложной правдой бытия. И ощущения стали обманывать. Правда растворилась в паутине сказанного под заказ и для обмана, но лишь немногие заметили подмену, а те, что поверили глупцам, проглотили наживку хитрецов. Революции разбивали остатки мира, но только те, кто вглядывался в жизнь в обход их безумных лозунгов, понимали, что у времени и пространства появилось новое измерение — пустота и подмена.

— Сложно ты говоришь, — женщина, которую звали Вера, открыла кожаную потрепанную сумку и достала плед, протертый в нескольких местах, — за твоими словами не пойдешь.

— А ты часто шла на поводу сказанного просто и доступно? Тоскуя о том, что мир обозначил счастьем, отбросив суть и вечности, и времени, сковав все в сиюминутности пустоты, пленяющей разум тщетным размышлением. Тщетно искать здесь и сейчас, на обломках мира, правды — обойдет стороной, как всегда и обходила она воронки гремучих страстей. Народ — это тот же человек, но голосит он во множестве. И во множестве пленяют его обманы, рисуя уже картинки иные, но по сути одни — в единстве сути коллективного стояния за «новую» правду и тех, кто правды иной и не ведал, а лишь играл на ошибках и беззастенчиво лгал, отправляя толпы на бойню. Так вершатся революции уже не на уровне индивидуального протеста, а на уровне масс, захваченных ложной картинкой мира в тиски глупости и лени, масс, поднимающих меч на брата в борьбе тех, кто и братство понимает только в избранничестве гордыни. И падут и эти, сметенные вихрем несогласия, как падали до них во множестве всякие битые в чужой игре. Да и игры нет никакой, разве что забыли о правде и выдохнули скопом — тщетной ненавистью к собственному будущему и будущему детей, не понимая, что на том строят лишь одни погребальни исполнителям. К этому всему добавили тогда научный прогресс: мысли оказались программируемыми, а тело — заменяемым. И это уже не фантастика, а реальность, только для отщепенцев эта правда остается ложью, остальные довольны рабством.

— И лежит на всем печать...и не одна. Печати вскрывается по-разному: доброе сердце вскрывает мир светом, а злое запирает тьмой. Иные печати и не вскрыть, так затвердел от времени сургуч. Иные и не нужно вскрывать — они закрывают те двери, за которые заходить может только воин, готовый к смертельной схватке. Но одна лишь печать умножает мудрость — печать молчания...ее снимают только тогда, когда доходят до сути слов и выбрасывают ветхое одеяло суетного, — мужчина в рваном сером пальто удобно устроился на траве, подложив под голову сухой дерн, — но нужно ложиться спать. Завтра будем проходить посты, нужно подготовится. Налета сегодня не будет, тральщики решили отдохнуть. Закон человеческой природы или обычная перегруппировка сил.

Ветер крепчал, бросая листья и всякий хлам на землю. Где-то за горизонтом поднималось красное зарево, окрашивая пространство в алые тона. Утро наступило быстро, ветер изменил направление и трое странников двинулись в путь.

— Что мы найдем на этом острове? Говорят, на этом острове властвует зло, — заметила Вера, поправляя съехавший на бедра кожаный пояс, длинные концы которого никак не хотели завязываться аккуратным узелком.

Двое мужчин, размахивая руками, пробирались по узкой тропинке, спрятавшейся в зарослях мелкорослого густого кустарника. Они то и дело останавливаясь и отдирая от одежды колючки, в изобилии усыпавшие кусты и высокую траву, покрывавшую землю. Дневная жара уже наступала, и влажный воздух наполнился тяжелой, медленно набухающей влагой, подвижные красноватые рассветные отсветы выхватывали из окружающей обстановки отдельные темно-зеленые пятна, неумолимо намекая на близость леса.

— Да нет, не так, злу там дана власть, как и везде лишь по выбору человека, но там живут отщепенцы, которые не играют в чужие игры, оставив войну безумцам, а пространство пронизано особым невидимым светом, и настает момент, когда ты начинаешь чувствовать его кожей, он словно преображает твои мысли, заставляя их течь по-особому — легко и спокойно.

— Это как?

-А очень просто, ты понимаешь, что свет окружает всего тебя, хотя кругом темнота.

— Это значит, что зло не имеет власти? Что свет живет во тьме, а тьма в свете? — Вера запуталась в поспешных выводах, до конца не понимая, что же имеет в виду ее спутник.

-Это значит, что злу дана власть, но пространство наполнено светом, добром, — повторил Горец, мужчина в сером рваном пальто, сам до конца не понимая, как объяснить устройство острова, куда они сейчас спешили. Это был нелегкий шаг — решиться пойти туда, на этот таинственный, заброшенный кусок земли, где порой бесследно исчезали люди, как говорили хранители. Но что-то неизменно тянуло людей в тот край, и наступал момент, когда человек терял всякие силы сопротивляться настойчивому зову сердца. Там обитала свобода и тишина, которой искало измученное войнами сердце людей.

— А зачем люди приходят на остров? — спросила Вера после продолжительного молчания, во время которого путники пытались продвигаться вперед по едва заметной в высокой траве тропинке, спотыкаясь об оплавленные куски рыжего метала, разбросанные по всей округе и изогнутые самым причудливым образом. Трава мельчала, превращаясь в сухую редкую поросль, кусты почти исчезли, обнажив железное нутро окружающего пространство — остатки боевых столкновений прошлого.

— Все суть начало и конец уже бывшего и грядущего в веках. Время лишь открывает пространство для формы, но форма неизменно растворяется во времени. Прах рождает жизнь, жизнь облекается формой и содержанием, но наступающее мгновение ровняет многое, что и хотело бы остаться собой, но не смогло устоять перед изменениями. Как золотые нити украшают полотно, так вечное украшает мир. Оно не имеет формы, а лишь обладает неизменным содержанием, придающим облик и земной красоте. Но как красота обретает понимание, будучи столь разной по форме? И безобразное называют безобразным, а красоте усердно отдают почести. Но приходит время и то, что радовало глаз, уходит в землю, открывая дорогу разочарованию. Кто устоит на пути перемен? Разве тот, кто смотрит внутрь вещей, полагая красоту и в том, что кажется пугающим многим внешней бедностью. Так только и можно разглядеть непреходящее, ибо оно и не уходило с формой. Наверное, на этом острове сохранилась первая красота мира, нетронутая временем перемен. Человек всегда искал таких мест, а в наших грязных городах их не найдешь. Все, что может предложить современная цивилизация — это кровать и телевизор с безумными картинками, да бары, чтобы забыться. А все и так забудется...и то, что было обидой, да и какая обида может быть на глупость? Поток времени поглотит лишнее, выплеснув волною надежду. Камни отшлифуют ветер и волна, и уйдет и та форма, которую хотели придать по своему замыслу, ибо все тщетно во времени, кроме того, что стремится к вечности, снимая временное волной и ветром. И будут ураганы рушить песочные замки, а волны перемешивать песчинки. Но все к одному — началу начал и в сердце странника. Уйдут и обидевшие, и обиженные, уйдет и обида, не оставив следа на песке, ибо уже было то много раз, да смывалось волною, оттого и кажется новым.

— Ты не дорассказал историю про думающего человека, — Вера смахнула со лба тяжелые капли пота. Температура поднялась и идти было невыносимо трудно.

— В ней нет ничего необычного. Как только людей подключили к машинам, думали, что машины начнут думать вместо людей. Так и случилось, если бы не появился первый странник. Он разрушил все варианты машинного выбора, предложив самый простой — человеческий. Людям тогда давали препараты, подавляющие волю. Но оказалось так, что эти препараты действуют лишь на тех, кто отказывался думать. Этот первый странник стал сам предлагать варианты выбора машине, переписывая уже прописанные проги. Он помог многим выйти из системы и уйти на остров. В городах остались те, кто не хотел ничего менять. Им так проще, многие ищут самый простой вариант, не пытаясь заглянуть дальше собственного жилища. Ничего не изменилось с тех давних времен, когда человек погружался в виртуальные миры системы. Теперь система разрушена, но человек по привычке не видит мир. Открыть глаза тяжелее, чем принять готовую картинку.

— Трудно быть странником, — заметила Вера.

— Трудно остаться человеком, когда кругом рушаться миры. Кочевники получили целые брошенные города для стоянок, а в резервацию не попасть без особого допуска. Но кто знает, какую цену заплатили те, что искали бессмертия, получив его в обмен на покорность. Их резервации окружены дронами и роботами, а внутри построены дома, напичканные электроникой, обслуживающие людей, неспособных завязать даже шнурки. Роботы взяли на себя все функции управления, а человек оказался не нужен. Их пещера еще страшнее ветхой лачуги беженцев. В своей пещере они больше не хозяева, а мебель, которую используют роботы для игры в жизнь. Но как тем, так и другим не вырваться из плена смерти: роботы играют в жизнь, а люди играют в роботов.

— Как все странно, — заметила Вера, — когда-то давно жили люди, которые писали стихи. Потом все их книги сожгли, но носители читают их по памяти. Многое из написанного утрачено, изменился сам язык, смысли смешались. Но почему еще рождаются те, кто помнит истоки?

— Потому что человек имеет сердце, пусть и уснувшее, но оно способно чувствовать. Но мы подходим к посту, будьте осторожны.

Железная будка, окруженная колючей проволокой, пришла в движение. Дверь заскрипела и два наемника вышли навстречу странникам.

— Стойте, где стоите! — закричал один из них, приподняв дуло автомата, — у Вас есть пропуск?

— Да, — горец выступил вперед и протянул холщевый мешок.

— Разверни! — приказал охранник.

Горец развернул мешок и достал оттуда две буханки ароматно пахнущего хлеба, — вот наш пропуск. Мы слышали, что вы устали от белковых плиток, мы готовы поделиться с вами хлебом, но вы пропустите нас за силовое поле.

— Пропуск хороший, но что вы, странники, найдете там, в зоне отчуждения?

— Что найдем, то наше.

— Много вас таких, кто идет туда. Но говорят, что оттуда не возвращаются.

— Это наши проблемы, пропустите?

— Маловато будет за троих. Что можете еще предложить?

Вера протянула ладонь, на которой лежало маленькое серебряное кольцо.

— Вот наша плата.

Солдат подошел и взял кольцо, и дулом указал в сторону зоны.

— Идите, коль не боитесь.

Странники прошли мимо железной будки и двинулись дальше, по огромному полю к бетонной стене.

— Поторопимся, — сказал мужчина в рваном сером пальто, которого звали Старец, — солнце уже близится к закату.

Быстро открыли ворота, которые нещадно скрипели, наполняя округу металлическим стоном. За ними показался странный пейзаж: сочная зеленая трава перекатывалась плотными волнами в разные направления, словно бы ветер и не думал нестись только в одном, а предпочитал капризное непостоянство. Из травы то и дело выглядывали проржавевшие металлические детали, не то фюзеляжи старинных самолетов с птичьими крыльями, не то погнутые временем рельсы какого-то железнодорожного пути, как говорили старейшины. Всем известно, что обитатели этих мест раньше ездили по земле на двух тонких металлических колесах, цепляясь за железные рельсы, что крепились к земле деревянными брусьями. «Представляю, какой стоял грохот!» — подумала Вера.

— Идем, здесь мы найдем то, что искали — мир и людей, которые не играют в чужие хитрые игры, предпочитая жизнь разменной монете обмана.

— Разве такие люди живы?

— Увидим!

Справа показалась низколетящая стайка стрижей, они закружились вокруг развалин старинной башни, с которой уже давно осыпались кирпичи верхней, наружной кладки, обнажая железную арматуру, которая, по-видимому, использовалась в прошлом для укрепления каркаса здания в этих заброшенных, но не забытых людьми местах. Тропинка начала расширяться, справа в канаве валялся брошенный старый автомобиль, сильно помятый, словно его, как футбольный мяч, пинали в разные стороны.

— А может быть, мы зря пошли сюда?

— Не знаю, говорят, что здесь нельзя ни о чем жалеть, остров может обидеться, что ли.

— И что будет тогда? — Вера закрыла глаза и задумалась о времени, что порой ставит в тупик, если ты не готов принять случившееся.

— Мы почувствуем это.

— Откуда ты знаешь?

— Так говорят, — ответил Старец.

— А листья здесь словно разговаривают, — заметила Вера.

— Так и есть, только люди не могут понимать их язык. Но раньше было по-другому. Люди слышали лес и всех животных, они не боялись его, а спокойно жили, питаясь дикими плодами и ягодами. И на земле не было войн.

— А почему сейчас мы не можем понимать язык деревьев? — с какой-то тайной обидой произнесла женщина.

— Потому что сейчас мы не понимаем даже тот, на котором общаемся сами, и не слышим друг друга, а что уж говорить о деревьях...

— Как грустно, — вдохнула Вера.

— А здесь не опасно? — спросил Горец.

— Ни больше, чем в любом другом месте острова. Кто знает, что здесь происходит и о чем мы узнаем. Мы — люди, забывшие многое, вернувшиеся к истокам.

Трое странников медленно двинулись в сторону леса, погруженные в молчание. Сбросить заблуждения мира оказалось тяжело, но тяжелее найти свой путь в этих лабиринтах. Собрав в ладони правду собственного сердца, которое лишь одно способно заглушить крики тех, кто и не ведал о глубинах страдания и боли покинутых в круговороте сиюминутности. И тот страдает, кто страсть одевает на секунды собственного бытия, но и тот, кто останавливает бег беспечных секунд, осознавая, что все пройдет и сгинет за серыми камнями неведомого берега тишины. И будут снова кричать, оглушая округу ненавистью, а все впустую. Волны поднимаются так же легко, как и разбиваются о берег. И вода, насыщенная солью, проливается в глубину земли. Так и слезы падают только в глубину неведомого начала жизни — сердца, способного как любить, так и ненавидеть, как одевать маски, так и срывать их, как открывать вечность, так и обрушивать время на приоткрывших тайны. А ведь и тайны никакой нет, есть одно лишь человеческое сердце, запечатанное временем в вечном поиске правды, о которой так много написано и сказано. Но что толку в таком знании? Разве что продолжение пути...