Сестра наша Анна

Мы живем в Саратове в красивой добротной «сталинке» на улице Лермонтова. Через дорогу — воссозданный Крестовоздвиженский храм, рядом арка с мозаичной фреской с изображением Николая Угодника. Из окон нашей квартиры видны купола Свято-Троицкого собора. Туда по воскресным дням мы ходим мимо разрушающегося, обреченного на снос красивого купеческого особняка, который заселили бомжи.
Обычно мы проходим мимо. Днем бомжи, сидя на крылечке, тихо греются на солнышке, попивают пивко. И иногда убежденность, что им однозначно плохо, колеблется. Думаешь: а может, им-то как раз — хорошо? Мимо мчатся дорогие авто, нарядные дети с родителями проходят по тротуару — гулять на набережную. Слышен колокольный звон из Троицкого, светит солнышко… Бомжи не клянчат денег, но в тарелочке всегда блестят монетки. Жизнь идет.
Мы стараемся проходить, не глядя в их лица. Перебирая дома ставшие невостребованными вещи, я все чаще вспоминаю о людях с того крылечка и несу пакет мимо мусорных баков, туда — может, что-нибудь пригодится? Однажды мои дети увидели выкинутый было свой старый учебник русского языка. Он аккуратно лежал на пороге того дома — словно по нему вспоминали давно забытые уроки. В Вербное воскресенье, проходя рано утром в храм, увидела всю компанию: сидят себе, блаженно улыбаются… и у всех в руках по вербочке. Они держали веточки, как маленькие дети держат за веревочку свой первый воздушный шарик — с тем же восхищением и трепетом. «С праздником!» — сказала я им, и услышала вслед радостные восклицания: меня поздравляли шумно и наперебой. Значит, у них тоже праздник! Значит, эти опустившиеся, неопрятные, потерявшие всё люди умеют радоваться не только еде и выпивке, как мне представлялось раньше! Ведь их сегодняшняя радость — чистая, духовная, настоящая. В Великую Субботу мы снова шли из храма с освященными куличами — и уже не смогли пройти мимо, не поделившись. Как они были рады! И они ждут Пасхи, и у них есть надежда… Поэтому на Светлой седмице я взяла табуретку (чтобы присесть рядышком), коробку со сладостями (их собрала для бомжей моя дочь), блокнот с ручкой — и пошла знакомиться.
«Хозяйка» особняка — Анна. Все остальные — гости. Им хорошо с Анной, потому что она их — понимает. Это я выясняю в ходе беседы. Мои собеседники представляются мне: рабы Божии Анна, Артур(в Крещении Михаил), Владимир и Рушана. У всех есть отчества, фамилии и даты рождения, и для них это очень важно. Анна уточняет дату своего рождения, и я понимаю, что эта сморщенная, седая, беззубая женщина моложе меня… Когда-то у нее был муж, квартира, благополучие. Потом… Но это уже неважно сейчас. Важно только, что она теперь одна (хотя есть дети). Анна ни на кого не держит зла и хорошо понимает тех, кому «плохо». Каждый день, проснувшись, она осеняет себя крестным знамением и благодарит Бога, что он подарил ей еще одно утро.
Дом не отапливается и не освещается. Как она пережила эту зиму, Анна и сама не понимает. Обморозила ноги, ее лечили в больнице; теперь передвигается по стеночке. У нее в «зале» зимой ночевали разные бродяги.
— Я их приглашала — где же им спать-то, замерзнут ведь. Я тут приютила одного такого, он улегся, а я смотрю на его ноги — а у него гангрена уже. Ну, я Серегу попросила, он «скорую» вызвал… Увезли его.
— А кто такой Серега?
— Да высокий такой, в кашемировом пальто, с усами — он мне вон стекла в окна вставил, помогает иногда…
Представляя себе импозантного господина, помогающего несчастным «во спасение души», спрашиваю:
— Откуда же вы его знаете?
— Да он раньше жил тут, под Николаем Угодником,— объясняет Анна,— а сейчас в Затон перебрался. Иногда приходит по старой памяти — спрашивает, есть ли еда. Я говорю: откуда? Тогда он делится…
Получается, «господин в кашемировом пальто» — такой же бедолага. Его человечности хватает, чтобы не забывать бывшую соседку и делиться с ней хлебом насущным.
Мимо проходит хорошо одетый мужчина. Он останавливается, небрежно спрашивает о чем-то. Анна просит у него немного денег («У меня сегодня плохой день, дай хоть пятерку!»). Мужчина высокомерно бросает в тарелку мелочь, что-то говорит, уходит. Мне почему-то все это очень неприятно. Анна объясняет: это соседи — купили тут жилье, хорошо живут. Но ее это ничуть не раздражает…
Ей подают «троицкие» (так она называет прихожан Свято-Троицкого храма, которые идут мимо на службу и обратно); подкармливают и снабжают вещами девушки из Епархиального центра сестер милосердия. Анна на жизнь не жалуется, никому не завидует. У нее и защитник есть — раб Божий Артур (как он всякий раз уточняет — «в Крещении Михаил»). Он — бывший «афганец», танкист, у него и награды есть, работает сварщиком. Но каждый день он сидит на грязном пороге бывшего купеческого дома, потому что его «все бросили, никто не понимает, кроме Анны». К тому же он пьет — «из-за того, что мучает совесть».
— Ведь я на войне убивал. А это грех. Не могу в храм такой идти. К тому же и выпиваю. Я вот икону Николая Угодника дома написал. Как бы мне ее освятить, не знаете? А за Анну я кому хошь голову оторву. Очень я ее уважаю. Она – человек!
Рушана с гордостью сообщает мне, что она не бездомная. Ее квартиру в Энгельсе родственники сдают, она на эти деньги кормится, а живет в Саратове, с «сожителем». Ее тоже все время тянет сюда — к Анне. Володя конфузливо объясняет, что у него горе: бросила жена. Понятно, ему тут тоже сочувствуют.
Я спрашиваю их, верят ли они в Бога. Конечно, конечно верят. Артур показывает массивный крест и говорит, что крест с него снимут только вместе с головой. Я советую им привести себя в порядок, протрезветь и идти в храм. «Да, да, обязательно надо: умыться и на трезвую голову — к Богу»,— кивают мне мои новые знакомые. Только вот у Анны нет платочка, и крест она где-то потеряла.
Я ухожу домой и возвращаюсь с платочком и крестиком на розовой веревочке. Анна берет из моих рук платок и разворачивает его каким-то неожиданно нежным и женственным движением. Любуется, планирует, как наденет летнюю юбку (она у нее есть!), вот этот чудный платочек — и непременно пойдет в храм («А меня туда пустят?»). Я протягиваю ей крестик, чтобы она его надела, но Анна доверчиво опускает свою седую голову, чтобы я сама повесила крестик ей на шею. И в этом жесте — что-то такое робкое, девичье, чистое и покорное, что у меня сжимается сердце. Анна поднимает голову. Алюминиевый крестик на розовой веревочке как-то неуловимо преображает весь ее облик: она сейчас похожа на именинницу.
Меня очень искренне благодарят, и я иду домой. По дороге пытаюсь понять: а что я хочу сказать об этих людях нового? Что поучительного в их непутевых жизнях, почему мне кажется, что они значат для нас гораздо больше, чем просто хороший повод проявить свое милосердие и щедрость? Почему тогда, в Вербное воскресенье, они показались мне так похожими на детей? Ведь не потому только, что их улыбки были беззубы и наивны? И вдруг я понимаю: как часто мы, стоящие в храме (и я сама, в первую очередь), бываем бесконечно дальше от Господа, чем эта Анна в тот миг, когда снова надела на себя крест или когда ее душа ликовала в утро Вербного воскресенья! Когда она приютила в своем замерзающем доме бродягу, а потом искала Серегу, у которого есть телефон, чтобы спасти бедолагу от смерти,— не была ли она тогда любимейшей дочерью Христа? Она, а не я — спящая в теплой постели, не желающая ничего знать ни о ней, ни о ее обмороженных ногах, ни о всех этих «униженных и оскорбленных»? Почему Господь именно Анне попустил такие страшные жизненные испытания? Может, ради того бродяги, которого, скорее всего, уже нет в живых? Чтобы он, отдавая Богу душу, вспомнил о чужой сильно пьющей женщине с обмороженными ногами, которая одна на всем свете захотела спасти его никчемную жизнь,— вспомнил и умягчился сердцем?
Я думала: во что бы превратилась я, окажись на улице? Стала бы я такой вот Анной — или переродилась бы в злобное чудовище? И не подобных ли «чудовищ» мы иногда вдруг чувствуем в наших «православных» прихожанках с их платочками, потупленными «кроткими» взглядами и даже какими-то особенными, «православными» походками? И не дает ли нам Господь часто гораздо больше, чем мы заслуживаем,— просто потому, что не дай Он нам желаемого, вокруг нас была бы выжженная пустыня? Да и сама Анна — была бы она такой же кроткой, незлобивой и даже жертвенной, если бы жила в трехкомнатной, скажем, квартире?
Не знаю, сумела ли я хорошо выразить свою мысль. Но, если вам когда-нибудь приходилось содрогнуться под взглядом «сестры по вере», в котором вы прочитали лишь одно желание — чтобы вас никогда не было, вы меня поймете.