Рубленые избушки. Как я мед на деготь променял.

Обзавелся я как-то, братцы, медком. Набрал в чашку, взял ложку, сел за стол и начал есть. Ем, да нахваливаю: «Ай, да медок! Ай, да хорош! И душист, и сладок!». Черпаю его большой ложкой, с силой тяну вверх, а он за рукой тянется, поднимается. Поднялся и тут же, широкой лентой, стелется не спеша обратно в чашку. Ох и тягуч! Зачерпнул еще раз, поднял ложку, смотрю на свет. Большая капля, округлившись, медленно падает вниз. Солнышко просвечивает ее насквозь, золотит. Хорош! Чисто янтарь!

Меда у меня много, цельная кадка. Стоит прям на столе. Беру сколько душе угодно, не считаю. Да я и не один ем, всем раздаю, не жалко: «Эй, честной народ, не толпись у ворот! Подходи с черпаком, угощайся медком!». Подходят люди, пробуют, благодарствуют. В избе дух медовый.

Все-то у меня хорошо, все - слава Богу. Горница светлая, просторная. Печь в изразцах, полати новые. Стол длинный, струганный, на большую семью. Лавки по бокам. Тяжелые такие, на совесть сработанные. Все у меня есть, всего вдосталь, да и сам я складный – с бородою ладной! Ох и хорошо, братцы, жить!

А чего это там у меня в уголку, на лавке? Вроде мисочка какая стоит. «Дай, - думаю, - подойду – погляжу». Подошел, смотрю - никак деготь. Взял мисочку, поднес к свету, и точно – он. Ну и чернотища-та! Ткнул пальцем, потянул: «Гляди-ка, тоже тягуч!». Солнце деготь не просвечивает, не отражается от него, а вроде как тонет в миске. Понюхал – нос защекотало. Какой дух у него, однако, щипастый! Пусть пока постоит на окошке, авось куда сгодится.

Вот и день кончился, смеркается уже. Солнце за околицу спряталось, потемнело в горнице. Народ ходить перестал. Подсел я к медовой кадке, зачерпнул ложкой – нет, не сверкает янтарем медок. Не такой, как днем, даже вроде будто пристыл немного, ложку не провернешь. Жаль. Ну да ладно, и то - спать пора укладываться, утро вечера мудренее. Закрыл кадку крышкой, сверху набросил рушник, задул свечу и полез на полати.

Лежу, в потолок гляжу, не спится. Тихо. Только мыши в подполе шуршат. Чтой-то бьется в голове под маковкой, никак покоя не дает. Над ухом зазвенел комар, отмахнулся: «Кыш, окаянный! Ты еще тут!», - подтянул одеяло и повернулся на бок. Изба остывает, медовый дух укладывается, а сквозь него все шибче и шибче другой поднимается. Какой-то уж очень мне знакомый. Где ж я его встречал? Погоди-ка…«Да, деготь же! – Аж подскочил на месте, сел. - Он же на окошке стоять остался!». Слез с полатей, зажег свечу. Точно, миска стоит на том самом месте, куда поставил. Какой он, однако, черный, этот деготь, как летнее небо. И запах дразнит. Взял ложку, зачерпнул. Ох, и густ! Чисто мед! Черен только. Ну и что? Мед тоже вон, разный бывает, сорный например. А этот хоть и черен, а как чист! Цвет ровный, глубокий. Ни соринки, ни былинки. Стою, верчу миску в руках, и тут мыслишка меня: «А ну как спробывать? Не мед, конечно, и не сахар, ну а все ж…вдруг. Никто же раньше не пробовал…». Зачерпнул полную ложку, оглядел ее, чуть понюхал и, закрыв глаза испробовал-таки. Вот дурень-то, дурень! Чисто углей из печки в рот набрал! Плюнул в миску, она на пол! Свеча погасла. Бегу в темноте к кадушке с водой, да через стол. Уронил чего-то, опрокинул лавку. Добрался-таки, нос тру, рот полощу, фыркаю, да куды там! Горит все черным огнем! Кляну себя: «Ох, кулак пудовый - лоб дубовый! Это ж деготь! Кто ж его ест-то?».

Вроде успокоил огонь во рту, утерся. Зажег свечу, оглядываюсь. Ох, батюшки мои матушки: кадка моя медовая на боку лежит, мед по столу струганому да по лавкам широким на пол стекает. На пол стекает да там с дегтем мешается.

Вышел я, братцы, на крыльцо, сел. От бороды дегтем разит, ажно кот шипит. Петухи проснулись, скоро рассвет. Вот-вот заиграет солнышко, засверкает в избах, в каждом оконце. Зачирикают в лугах пташки, засверкают на травах росинки. Новый день на радость людям наступит. Только мне, братцы, чего-то нерадостно.