Пшеничное зерно (Духовные очерки и рассказы)

ВЕЛИКИЙ СЛАВЯНИН

(рассказ о жизненном и творческом пути черногорского митрополита, правителя и поэта Петра Негоша)

I

Недалеко от Цетинского монастыря, на горе Ловчен, находится мавзолей, в котором покоится прах одного из лучших сынов не только Черногории, но и всего славянского мира, мудрого правителя, духовного наставника своего народа, замечательного поэта - Петра Негоша. Это место знает каждый черногорец; сюда ежедневно прибывают автобусы с туристами и паломниками из разных стран Европы и Азии.

По благословению митрополита Черногорско-Приморского Амфилохия я жил в Цетинском монастыре, и как только у меня выдалось свободное время, я поспешил на гору Ловчен. Отсюда открывается восхитительная панорама Черногории: один скалистый хребет величаво смотрит на другой, одна заоблачная вершина передает поклон своей горделивой соседке. По асфальтированной дорожке вместе с другими паломниками поднимаюсь к мавзолею. Когда-то на этом месте возвышался чудесный храм, но титовцы-коммунисты уничтожили его, и вершина горы смотрится теперь совсем по-другому.

В мавзолее есть часовня; в ней мы увидели скульптурную фигуру великого поэта, вырезанную из черного гранита; он сидит в кресле с открытой книгой в руках и орлом над головой; взгляд его обращен чуть в сторону; на высоком челе – печать глубоких дум; Негош размышляет о своем мужественном и свободолюбивом народе, судьбу которого Господь вручил в его надежные руки.

Выйдя из часовни и еще некоторое время полюбовавшись горной панорамой, окутанной легкой прозрачной дымкой, я вернулся в монастырь, чтобы в тиши скромной келии без суеты познакомиться с жизнью гениального славянина.

II

Петр Негош родился в селе Негуши, расположенном у подножия самого высокого горного массива Черногории Ловчена. Это произошло 13 ноября 1813 года. Чем он занимался в детстве? Как и библейский Давид, пас овец на горных склонах. Когда мальчику исполнилось двенадцать лет, судьба его круто изменилась

Петр I Петрович, правитель Черногории, сочетавший в своих руках как светскую, так и духовную власть (он был митрополитом), на закате своей жизни задумался о преемнике. Он не имел прямого потомства. Зато у него были три племянника, на них он и обратил свои взоры. К сожалению, не обошлось без неожиданностей. Старший племянник скоропостижно скончался; средний, Георгий, посланный в Санкт-Петербург учиться в духовной семинарии, надежд не оправдал: священнической рясе он предпочел мундир военного и стал кавалеристом; в России он наделал кучу долгов и тем оказал медвежью услугу своему дяде – тот не смог послать в Санкт-Петербург самого младшего племянника – Радивоя (или короче – Раде), будущего великого поэта и государственного деятеля.

Двенадцатилетнего мальчика доставили в Цетинский монастырь. Он не умел ни читать, ни писать. К счастью, это дело было поправимое, тем более - в отроке обнаружилась огромная тяга к знаниям. Его невозможно было оторвать от книг. Успехи его были поразительные.

-Этот мальчик, если Бог даст, вырастет отменным юнаком и умным человеком, - часто повторял владыка.

Через полгода он отправил племянника в Приморье, в школу монаха Саввинского монастыря Иосифа Троповича. Здесь отрок пробыл полтора года. По воспоминаниям его современников, «не нашлось учителей, которых он очень быстро… в науке не превзошел бы».

В начале 1827 года Радивой вернулся в Цетинский монастырь и стал первым помощником своего дяди. Он вел обширную корреспонденцию владыки, составлял черновики его писем. Впоследствии ученые установят, что слог его собственных писем был почти не отличим от слога Петра I.

К этому времени дядя «был уже старик, свободный от страстей, набитый ответами на вопросы, как книга, мудрый, могущий понять, простить, найти то единственное слово, которое в тяжелые минуты столь же учит, сколь и лечит... В нравственных устоях, мировоззрении, государственной устремленности Петр I был для Радивоя учителем, главным авторитетом, одним из тех учителей, что подкидывают ученику все более тяжелые вопросы и, наконец, такие, на которые каждый человек должен найти ответы сам».

Осенью 1827 года в Черногорию приезжает известный сербский поэт Сима Милутинович-Сарайлия, который становится секретарем владыки. Разносторонне образованный, начитанный, истинный патриот своей Родины, певец сербского народа, он оказал большое влияние на Радивоя, открыв перед ним двери в необъятный мир культуры, географических путешествий, народной поэзии. Во время продолжительных прогулок по окрестностям монастыря маститый поэт посвящал своего юного друга в премудрости жизни, рассказывал о лучших образцах мировой классической литературы, о тайнах человеческой души, читал наизусть стихотворения русских и сербских поэтов.

«Без Симы сильный поэтический дар Негоша, возможно, заживо был бы похоронен под митрой владыки», - не без основания заметил исследователь его творчества С. Вулович.

Один из современников Радивоя так рисует условия, в которых созревал будущий поэт: «Ружье было его первой забавой, а гусли – первым учителем, геройская слава сербов была его первая любовь, а небо и звезды – первой загадкой. С вершин Ловчена ребенком он множество раз видел, как из-за отдаленных снежных гор всходит солнце, а гусли и песня рассказывали ему, что за теми горами Косово и Призрен, что там по прекрасным и плодородным долинам текут Лаба и Ситница. Множество раз видел он, как солнце опускается в волны синего моря, а песня ему рассказывала, что за этим морем живут итальянцы. С Ловчена он видел все границы маленькой Черногории, а гусли говорили о необозримых границах обширного сербского царства. Он видел черногорцев, загнанных в голые скалы, а песня говорила, что турки отняли у них долины, итальянцы – море, а им оставили одни эти каменистые и бесплодные горы».

III

В конце 1830 года отошел ко Господу владыка Петр I. «Молись Богу и держись России» – таковы были его последние слова, адресованные наследнику. Над гробом усопшего старшины черногорских племен дают клятву верности Радивою Петровичу. Вскоре он принимает монашеский постриг с именем Петр. Новому правителю Черногории семнадцать лет, он чувствует себя «недозревшим и неподготовленным».

Обстановка в стране была крайне сложная и, если можно так сказать, пожароопасная. В состав Черногории входили восемь племен, через несколько лет к ним присоединилось еще одно пограничное с турками племя. Их раздирали распри, вражда, кровная месть. Учитывая это, владыка Петр I перед смертью в своем завещании заклинал народ забыть на полгода все разногласия. Авторитет усопшего был настолько велик, что все племена без исключения выполнили его волю. Однако в первый же день по истечении назначенного срока черногорцы, словно соскучившись по крови, схватились за кинжалы и ружья. С большим трудом, с риском для жизни, молодому правителю удалось утихомирить соотечественников.

-Ваша вражда греховна в очах Божиих, - сказал Петр Негош, обращаясь к ним. – Если вы поубиваете друг друга, кто будет защищать Отечество от врагов?

Эти слова отрезвили бунтовщиков, и на некоторое время в стране воцарился мир.

Воинственный характер соотечественников молодой правитель использовал в других, полезных для страны, целях. В это время жители Боснии и Албании подняли восстание против турок. Стремясь им помочь, Петр Негош дважды делал попытку отнять у турок Подгорицу – низменный плодородный район, житницу Черногории (успех предприятия позволил бы черногорцам хоть отчасти решить вопрос пропитания). К сожалению, обе попытки окончились неудачей.

Чтобы сохранить независимость, Черногория нуждалась в покровительстве и защите сильной державы. Со времен русского Царя Петра Великого, в 1711 году обратившегося к подневольным народам Турции восстать против угнетателей и помочь русским войскам, черногорцы – единственный народ, который откликнулся на этот призыв (!), - видели в России своего единственного Друга.

Летом 1833 года Петр Негош совершил поездку в Россию, где состоялся чин наречения «молодого, стройного и красивого черногорца» в сан епископа (в 1844 году Русский Синод пришлет ему грамоту о возведении его в сан митрополита). На торжественном богослужении присутствовал сам Император. Визит черногорского владыки вызвал большой интерес не только в церковных кругах. Он познакомился со многими высшими сановниками, министрами, с лучшими представителями русской культуры.

Однажды к нему в гостиницу пришел человек, подал запечатанный конверт с надписью «Его Преосвященству Петру, епископу Черногорскому» и тут же удалился. Владыка вскрыл письмо и обнаружил в нем тысячу рублей банковыми билетами. Это была очень большая сумма по тем временам. Негош попытался вернуть посыльного, чтобы узнать имя благотворителя, но того и след простыл. Позднее епископу все-таки удалось узнать, что это был дар графини Орловой, дочери генерал-аншефа А. Г. Орлова, в русско-турецкую войну 1768-1774 годов командовавшего эскадрой в Средиземном море и за победы у Наварина и Чесмы получившего титул Чесменского.

Результаты поездки были на редкость впечатляющими. Россия восстановила ежегодную денежную субсидию в тысячу червонцев. Она была назначена еще Петром Великим, но последние семнадцать лет Черногория ее не получала: русский Синод, поверив грязной клевете на митрополита Петра I, добился запрета субсидии.

Из России молодой епископ привез богослужебную литературу и сосуды, церковную утварь и священнические облачения (дар Русской Православной Церкви), а также типографию. Среди первых книг, напечатанных в ней, - букварь и история мира Шлёцера (в русском переводе). Благодаря этому число учеников в Цетинской школе увеличивается, они набираются из всех областей и содержатся на казенный счет.

Чуть позже из России прибыл багаж владыки – одиннадцать сундуков с книгами (всего восемьсот (!) томов). Необычный груз вызвал переполох среди австрийских властей в Которе; чиновники арестовали его. Лишь после неоднократных и настойчивых требований епископа книги были доставлены по назначению. В сундуках, наряду с учебной литературой, были произведения М. Ломоносова, В. Жуковского, М. Хераскова, А. Пушкина, М. Лермонтова, К. Батюшкова, а также сочинения античных и западноевропейских авторов. Библиотека Цетинского монастыря, доставшаяся Петру Негошу от его дяди, весьма пополнилась. Произведения мировой классики помогли поэту расширить свой интеллектуальный кругозор, вскоре он стал одним из образованнейших людей своей эпохи.

Молодой епископ погружается в круговорот неотложных дел. Он объезжает племена, организует сбор подати, в ряде мест вызвавший недовольство и сопротивление. Выполняя рекомендации российской дипломатии, подписавшей в 1815 году, после Венского конгресса, конвенцию с Австрией о сохранении status quo на Балканах, пытается урегулировать отношения с соседями – турками и австрийцами, установить с теми и другими четкие границы, удерживает, насколько в его силах, своих соотечественников от пограничных конфликтов.

В апреле 1834 года он обращается к «бегам, агам, спахиям и всем туркам, жителям Подгорицы и Спужа» с таким посланием: «Сегодня пришли к нам брдяне и белопавличи и принесли несколько голов, отрубленных во время нападения вашего на село Ястребы. Хотя вы часто нападаете на нас, как и на другое человечество, мы не можем, подобно вам, хвалиться этими головами и находить своему сердцу в этом злосчастном деле какого-либо довольства. Поэтому мы посылаем вам головы ваших братьев обратно и дружески говорим вам: оставьте свои набеги на наши края, потому что мы действительно хотим жить с вами в мире и ради самих нас, и еще больше ради вашего царя… Знайте же, что мы готовы с вами жить в мире и тишине, если только вы хотите того же. Если же не хотите, то какой мерой вы нам отмерите, такой и мы вам вернем. А против воли нашего покровителя, его союзников и вашего царя мы никогда не пойдем…»

Все его усилия чаще всего разбивались о коварство турок, подкупавших хлебом, солью и деньгами голодающих черногорцев из пограничных племен в особо неурожайные годы, и непримиримую воинственность своего народа. «Владыка, - писал его секретарь, - вечно был начеку, вечно ждал той или иной схватки: или черногорцев режут, или черногорцы режут».

IV

Титанические усилия молодого владыки и правителя по организации государственного механизма, просвещения и воцерковления народа активизировали его врагов: одна клевета следовала за другой, один донос догонял другой (они адресовались в первую очередь в Россию). В конце 1836 года Петр Негош снова отправляется в Санкт-Петербург. Перед ним стояли как минимум две задачи: снять с себя несправедливые наветы и просить продовольственной помощи (минувшее лето было на редкость неурожайным).

Вторая поездка владыки оказалась весьма драматичной, с непредсказуемыми коллизиями. Начать с того, что в Вене русский посол Дмитрий Татищев неожиданно отказал Негошу в визе, мол, нет разрешения из Петербурга. Только через два месяца, когда оно было получено, владыка продолжил путь. И вот он в России, на ее необозримых просторах. В мыслях епископ уже в столице, среди друзей и единомышленников. А на деле… на деле не все так гладко. На полдороге от Пскова до Петербурга по распоряжению министра иностранных дел К. Нессельроде владыку возвратили в Псков под опеку губернатора А. Пещурова.

Кстати говоря, Александра Сергеевича Пушкина провезли через Псков в Святогорский монастырь за три недели до появления там черногорского владыки, который знал его поэзию еще до первой своей поездки в Россию. Так пересеклись пути двух великих поэтов.

Возникает резонный вопрос: состоялась ли их встреча? Ведь они были совсем рядом. До последнего времени ответ был отрицательным. И только недавно известный сербский поэт Зоран Костич, изучая эту тему, сделал предположение, что такая встреча могла и состояться. Так это или не так – об этом мы узнаем, если Господу угодно, в свое время.

А.Пещуров, дядя лицейского товарища Пушкина А. Горчакова, и почитатель пушкинской поэзии, радушно встретил своего невольного гостя, ввел его в круг знатоков творчества русского гения. Черногорский исследователь Н. Мартинович не без оснований строит гипотезу о том, что владыка отслужил в Святогорском монастыре панихиду по Пушкину, был в Михайловском. Резонно также его предположение, что замысел стихотворения «Тени Александра Пушкина» возник на могиле поэта, «счастливого певца великого народа», как называл его Негош.

Полтора месяца провел черногорец в местах, где все дышало живым Пушкиным. «Хотя его пребывание в Пскове, - замечает Н. Мартинович, - было принудительным, оно не было неприятным… Он нашел там общий язык с почитателями А. С. Пушкина, дух великого поэта вдохновил его на новые начинания в поэзии и государственной деятельности».

Между тем русский консул Е. Гагич вел в Черногории расследование, выполняя поручение своего правительства разобраться на месте в справедливости предъявленных Негошу обвинений. Результаты расследования оказались благоприятными, и владыке было разрешено прибыть в русскую столицу. Прием, который был ему здесь оказан, помог забыть предыдущие горечи. Его снова желали видеть первые лица государства, осыпая щедрыми милостями. Ежегодная субсидия

Черногории возросла до девяти тысяч червонцев.

Известный русский историк-славист П. Ровинский в 1879-1906 годах неоднократно бывал в Черногории и хорошо знал развитие ее отношений с Россией. Он дал верную оценку действиям как консула Е. Гагича, так и одного из главных недругов владыки И. Вукотича (одно время он был сподвижником Негоша). «Преследуя якобы правительственные цели, - писал ученый, - он (Гагич) шел дальше самого правительства. Вместе с Иваном Вукотичем они хотели владыку совершенно подчинить русскому режиму, надеясь тем угодить правительству, но чего оно, по счастью для России и Черногории, никак не имело в виду и потому, как ни бывало подчас недовольно владыкой, в решительную минуту разрушало скованные против него интриги и делало все возможное, чтобы поддержать его власть в своей стране и престиж перед остальным светом».

В прекрасном настроении, окрыленный, полный новых творческих замыслов, Петр Негош вернулся на Балканы. Русская денежная поддержка дала возможность повысить жалованье служащим, открыть еще одну школу, отменить подать, которую черногорцам было не под силу платить, отремонтировать основные дороги, построить пороховой завод, склады для хранения хлеба на случай неурожайных лет.

V

Церковные и пастырские дела требовали многих усилий, постоянных разъездов по епархии, каждодневных хлопот; как правитель Негош должен был вникать в суть многочисленных проблем (как внутренних, так и внешних), решать, причем очень быстро, конфликтные ситуации, быстро реагировать на взрывоопасную обстановку в стране. Его рабочее время было расписано буквально по минутам. Но даже в этих трудных условиях владыка находил время для творчества. Темы для своих произведений он брал в толще народной жизни, которую знал не понаслышке. «Зеркало сербское» – сборник народных песен – одно из любимых сочинений поэта. Материал для этой книги он собирал в течение многих лет. Показать освободительную борьбу черногорцев и сербов против турок в зеркале народной эпической песни – такова задача сборника.

Книга открывается стихотворением «Тени Александра Пушкина». Этим самым Негош выразил благодарность русскому поэту за его интерес к сербскому эпосу, черногорской и сербской истории.

Не упустим удобного случая познакомиться с этим стихотворением.

ТЕНИ АЛЕКСАНДРА ПУШКИНА

Над многоочитым звездным сводом

И под самой верхней сферой неба,

Там, где взгляд людской достичь не может

Юных солнц бессменное рожденье,—

Выбитые из кремня Творца рукою,

Осыпаются они роями,—

Там и был зачат твой гений

И поэзией миропомазан;

Из тех мест, где вспыхивают зори,

К людям прилетел твой гений.

Все, что может совершить геройство,

На алтарь чудесный я слагаю,

Посвящаю я святому праху

Твоему, певец счастливый

Своего великого народа.

(Перевод Б. Слуцкого).

В 1845 году в Белграде вышла в свет поэма Петра Негоша «Свет микрокосма», которую он написал за четыре недели. Владыка заперся в рабочем кабинете и никого к себе не пускал, чем вызвал недовольство своего секретаря. Как мог разгадать нетворческий человек творческий порыв поэта? Если бы Негош не выплеснул наружу свой давний духовный замысел, то не смог бы заниматься другими делами. Поэма повествует о вечных вопросах земного бытия: что есть добро и что есть зло, каков смысл человеческого существования.

«Горный венец» – вершина творчества Петра Негоша. Книга написана в 1847 году и имеет подзаголовок «Историческое событие конца семнадцатого века». Это – поэтическая драма, главным героем которой является свободолюбивый черногорский народ. Ни раньше, ни позже не было сочинения на сербском языке, которое пользовалось бы такой популярностью и громкой славой. Книга печаталась в Сербии очень часто, выдержав сто изданий. Она стала «евангелием патриотически настроенных сербов, принимающих близко к сердцу будущее своего народа» (С. Новакович).

Несколько веков Черногория находилась под османским игом. Турки не ограничивались грабежом и сбором податей, они обращали черногорцев в свою веру, чаще всего насильно.

Пей шербет из чаши Магомета,

Иль по шее топором получишь!

Потурченцы (так назывались черногорцы, принявшие ислам) в составе османской армии воевали против своих братьев и сестер. Среди них были и янычары – отборная гвардия султана; она составлялась из юношей, которые были взяты в плен в детском возрасте и воспитывались в преданности османскому режиму. Сербы говорят, что омусульманенные юноши во сто крат фанатичнее самих турок.

Игумен Стефан, один из персонажей «Горного венца» и выразитель самых задушевных мыслей автора, говорит, обращаясь к черногорцам-воинам:

Предстоит вам роковая битва:

от себя отреклось ваше племя,

трудится на черного Мамона!

Пала на него печать бесчестья.

Что есть Босния и пол-Албаньи?

Ваши братья по отцу и мати;

Были б вместе, так имели б дело.

Суждено нести вам до могилы

Крест борьбы с родными и чужими!

Тяжек сей венец, плоды же сладки!

А без смерти нет и воскресенья.

Вся история Черногории – борьба за выживание. Вот почему каждый мужчина – непременно воин. Он закален, физически вынослив, прекрасно владеет и саблей, и пикой, и джефердаром (кремневым ружьем). И когда родному Отечеству грозит поганый турок, на брань выходят все воины. Горе тому, кто уклонится от битвы.

Кто предаст, о братья, тех юнаков,

что восстанут против врагов наших,

да сожжет его позор измены,

да блюдет посты он понапрасну

и да рухнет в ад его могила!

Как правило, численный перевес всегда был на стороне турок. Однако это нисколько не пугало храбрых черногорцев – они смело шли на врага и одолевали его.

Памятник великому геройству –

Черногорья и ее свобода!

Ольга Кутасова, современный исследователь творчества Петра Негоша, пишет: «В Черногории в то время жило сто двадцать тысяч человек. Вот данные горного инженера Е. П. Ковалевского, командированного сюда в 1838 году русским правительством для геологической и топографической съемки: каждый месяц шесть-семь сражений с турками, в них погибает две пятых мужского населения страны, еще одна пятая – от ран, полученных на поле боя, лишь две пятых черногорцев умирают своей смертью. Торговля, просвещение и искусство находятся в самом бедственном состоянии. Параллель известной сербской писательницы Исидоры Секулич: «Античные герои состязались на знаменитых Олимпийских играх, а черногорцы состязались в том, кто с большей доблестью погибнет…» – после этих цифр не кажется гиперболой».

В драме П. Негоша есть примечательный эпизод. После одного из кровопролитных сражений с турками в Цетинье возвращается Вук Мандушич. Панцирь на его груди поврежден, волосы на голове всклокочены, одежда и руки в крови, тело покрыто ранами. Но не о ранах он думает, а о поврежденном в бою кремневом ружье.

Мне ли не жалеть о джефердаре!

Лучше бы мне руку оторвало!

Жаль мне, как единственного сына,

жаль его мне, как родного брата,

нет нигде такого джефердара!

Был счастливый он и смертоносный…

Среди многих тысяч других ружей

я его по выстрелу узнал бы…

Ружье – самый верный союзник в борьбе с турками, без него черногорец чувствует себя не вполне полноценным человеком; на месте Вука Мандушича горевал бы любой воин.

Черногорца без ружья невозможно и представить. Образно говоря, он рождается с ружьем в руках и умирает, не расставаясь с ним.

Что цементирует черногорцев? Что придает им силу? Что помогает выстоять под многовековым натиском ислама? Вера во Христа! Верующий черногорец – непобедим! Теперь понятно, почему отправные точки поэмы – христианские праздники. Как мост стоит благодаря опорам-быкам, так и сочинение Негоша держится на этих событиях.

«Горный венец» – шедевр черногорской, а точнее, всей сербской литературы. Он дал такой импульс народному патриотизму, который не погаснет уже никогда.

Я несколько раз был в Сербии и Черногории. Мне казалось, я хорошо понимал эту страну (это все же единая страна), ее народ (это единый нераздельный народ), ее историю, которая очень схожа с русской, и для меня не было тут никакой загадки. Оказалось, что я ошибался. По-настоящему я понял сербов и их страну только после того, как прочитал драму Петра Негоша. Писатель затронул самый больной нерв наших славянских братьев. Было бы хорошо, если бы это замечательное произведение прочитал каждый русский. И зарядился тем дивным патриотизмом, которого нам сейчас так не хватает. Многое, очень многое изменилось бы тогда на Руси.

«Горный венец» - архисовременное произведение не только для сербов, но и для нас, русских.

VI

В основу другой поэтической драмы Петра Негоша «Самозванец Степан Малый» также положены реальные исторические события и реальные персонажи. Прежде всего это, конечно, самозванец. «Степан Малый был лжецом и бродягой, - пишет автор в предисловии к своему труду, - но, взяв себе имя русского царя, составил целую эпоху в истории Черногории». Будучи смышленым и ловким, он провозгласил себя русским Императором Петром III. Народ Черногории с радостью принял его. Причем, сразу, в одночасье. Где разгадка этому «безумию»?

Благо нам, солнце наше светлое,

что тебя привела к нам удача! –

восклицает народ. –

С удачей нас не разминуло,

раз в цари мы берем человека

языка нашего, нашей крови.

За тебя свои жизни положим,

твое слово станет нам законом,

мы делом любовь свою докажем

к нашей названой сестре России

и любовь к твоей особе царской,

любовь к твоему царскому дому.

Авторитет России и Русского Царя были для черногорцев настолько высоки, что их мало смущало то обстоятельство, что Степан Малый выдавал себя не за того, кем он был на самом деле. Архимандрит Дебеля, выражая волю всего народа, с воодушевлением произносит:

Царь, ты счастье народа сербского…

Ну а сам Степан Малый, то есть, простите, уже не Степан да еще Малый, а русский царь Петр III, - как он относится к своему народу? Весьма и весьма сочувственно:

Сердце мое разрывается,

Когда вижу судьбу жестокую,

что досталась народу нашему.

Правление новоявленного царя было на редкость успешным. Он, не жалея сил, пекся о благе народа. За шесть лет царствования он усилил центральную власть (внутриплеменные распри значительно поутихли), учредил налоги, провел перепись населения, организовал суд. Но не это было главным. Его имя наводило трепет на турок, хотя они и понимали, что на троне находится самозванец.

Султан снарядил стотысячную, великолепно вооруженную армию, поставив перед ней единственную задачу: во что бы то ни стало разыскать русского царя и уничтожить его. Задача была не из легких, потому что черногорцы старательно скрывали своего повелителя.

Турки пошли на хитрость: они отправили в Черногорию несколько человек, бывших у них в рабстве; те сказали царю-самозванцу, что, мол, они убежали из турецкого плена и ищут у него защиты; Степан, не раскусив лукавого замысла, оставил их у себя; один из них, выполняя обязанности повара, вскоре отравил царя.

Пафос поэтической драмы заключается в том, что она – опосредованным образом - показывает величие Российской Империи, величие Русского Царя, равного которому нет во всем подлунном мире.

Вспоминается один из ключевых эпизодов произведения. В Черногорию из Санкт-Петербурга прибыл князь Георгий Долгоруков. Он стал убеждать черногорцев в том, что Степан Малый никакой не царь, а лгун и проходимец. Это не произвело на горцев абсолютно никакого впечатления. Он нам нравится и пусть останется нашим царем, - ответили они высокому гостю.

Автор, как и в «Горном венце», снова и снова говорит о том, что черногорцы непобедимы.

Пусть турецкий гром грохочет,

пусть сровнять он горы хочет,

страшен ад, но свет, однако,

одолеет силу мрака;

и, как прежде, в битве этой

черногорцу быть с победой.

И устами игумена Феодосия Мркоевича объясняет, почему это происходит.

Господь нам издавна помогает,

крепка у нас воля и крепки руки –

и не нужно другой нам помощи;

Господь знает нас, а мы – Господа,

не нужны нам другие знакомства.

В то время, когда в Черногории правил один русский царь, в России появился другой самозванец, присвоив себе имя того же Петра III. Это был разбойник Емельян Пугачев. Два самозванца заметно отличаются друг от друга. Если первый помогает черногорцам отстаивать свою независимость, укрепляет веру во Христа, то второй сеет междоусобицу, проливает кровь русских крестьян и казаков, покушается на царский трон; если первый созидает, то второй разрушает. Правда, конец их как самозванцев один и тот же.

Эпиграфом к своему сочинению Петр Негош поставил такие слова:

Не пытай, как человек крестится,

а спроси, чья кровь грудь ему греет

и чьим молоком его вскормили.

Речь идет о славянском молоке и славянской крови. Нет людей более близких по духу, по характеру, по темпераменту, по судьбе, а самое главное, по вере, чем славянские народы. Сербы, болгары, русские, черногорцы, чехи, словаки – единая славянская семья, которая должна жить в полном согласии и быть примером для других народов. К сожалению, история так распорядилась, что желанного единства между нами давно, очень давно нет. Но это не значит, что его никогда не будет. По предсказанию святых отцов, оно обязательно наступит, теперь уже скоро, – потому что страницы земной истории уже почти все перевернуты.

Петр Негош, один из гениальных славянинов, предчувствовал это. Идея всеславянского единства – его любимейшая идея – никогда не оставляла его. Она присутствует – очень тонко, ненавязчиво, в подтексте – в поэтической драме о самозванце.

VII

Перечисленными произведениями не исчерпывается, однако, творчество черногорского поэта. Заботясь о духовном, да и не только духовном, просвещении своего народа, Негош стал издавать литературно-просветительский альманах «Горлица», первый номер которого отпечатан в 1835 году. В одном из последующих выпусков владыка опубликовал на русском языке два стихотворения Александра Пушкина из цикла «Песни западных славян». Оба стихотворения написаны на черногорском материале. С большим удовольствием предлагаю их любознательному читателю.

БОНАПАРТ И ЧЕРНОГОРЦЫ

«Черногорцы? что такое?—
Бонапарте вопросил.—
Правда ль: это племя злое,
Не боится наших сил?

Так раскаятся ж нахалы:
Объявить их старшинам,
Чтобы ружья и кинжалы
Все несли к моим ногам».

Вот он шлет на нас пехоту
С сотней пушек и мортир,
И своих мамлюков роту,
И косматых кирасир.

Нам сдаваться нет охоты,—
Черногорцы таковы!
Для коней и для пехоты
Камни есть у нас и рвы...

Мы засели в наши норы
И гостей незваных ждем,—
Вот они вступили в горы,
Истребляя всё кругом.

………………………………

………………………………

Идут тесно под скалами.
Вдруг смятение!.. Глядят:
У себя над головами

Красных шапок видят ряд.

«Стой! пали! Пусть каждый сбросит
Черногорца одного.
Здесь пощады враг не просит:
Не щадите ж никого!»

Ружья грянули,— упали
Шапки красные с шестов:

Мы под ними ниц лежали,
Притаясь между кустов.

Дружным залпом отвечали
Мы французам.— «Это что? —
Удивясь, они сказали,—
Эхо, что ли?» Нет, не то!

Их полковник повалился.
С ним сто двадцать человек.
Весь отряд его смутился,
Кто, как мог, пустился в бег.

И французы ненавидят
С той поры наш вольный край
И краснеют, коль завидят
Шапку нашу невзначай.

Юмор, согласитесь, убийственный (Н. К.)

ПЕСНЯ О ГЕОРГИИ ЧЕРНОМ

Не два волка в овраге грызутся,
Отец с сыном в пещере бранятся.
Старый Петро сына укоряет:
«Бунтовщик ты, злодей проклятый!
Не боишься ты Господа Бога,
Где тебе с султаном тягаться,
Воевать с белградским пашою!
Аль о двух головах ты родился?
Пропадай ты себе, окаянный,
Да зачем ты всю Сербию губишь?»
Отвечает Георгий угрюмо:
«Из ума, старик, видно, выжил,
Коли лаешь безумные речи».
Старый Петро пуще осердился,
Пуще он бранится, бушует.
Хочет он отправиться в Белград,
Туркам выдать ослушного сына,
Объявить убежище сербов.
Он из темной пещеры выходит:
Георгий старика догоняет:
«Воротися, отец, воротися!
Отпусти мне невольное слово».
Старый Петро не слушает, грозится:
«Вот ужо, разбойник, тебе будет!»
Сын ему вперед забегает,
Старику кланяется в ноги.
Не взглянул на сына старый Петро.
Догоняет вновь его Георгий
И хватает за сивую косу.
«Воротись, ради Господа Бога:
Не введи ты меня в искушенье!»
Отпихнул старик его сердито
И пошел по белградской дороге.
Горько, горько Георгий заплакал,
Пистолет из-за пояса вынул,
Взвел курок, да и выстрелил тут же.
Закричал Петро, зашатавшись:
«Помоги мне, Георгий, я ранен!»
И упал на дорогу бездыханен.
Сын бегом в пещеру воротился;

Его мать вышла ему навстречу.

«Что, Георгий, куда делся Петро?»

Отвечает Георгий сурово:

«За обедом старик пьян напился

И заснул на белградской дороге».

Догадалась она, завопила:

«Будь же Богом проклят ты, черный,

Коль убил ты отца родного!»

С той поры Георгий Петрович

У людей прозывается Черный.

Хоть и Черный, но зато верный (Н. К.)

VIII

Острое, болевое переживание за судьбу родного народа, стояние за истину, вероломство турок, своеволие паствы надломили слабые силы черногорского правителя. Он заболел чахоткой. Врачи посоветовали ему ехать лечиться заграницу. Негош послушался, однако пребывание в Италии и Австрии не дало ожидаемых результатов – в те далекие времена еще не было изобретено лекарство от недуга, которым страдал владыка. Он вернулся домой. Дни его были сочтены. Митрополит знал об этом и с молитвой готовился отойти в Жизнь Вечную. 31 октября 1851 года его душа предстала пред Господом. Это произошло в тот самый день, в какой двадцать один год назад семнадцатилетний юноша взял на свои плечи судьбу Отечества, Церкви и пасомых. Ему было всего тридцать семь лет, столько же, сколько и Пушкину, которого он очень ценил и любил.

Цетинье-Белград-Москва.

ОН СПЕШИЛ ДЕЛАТЬ ДОБРО

(исторический очерк)

1.

«Торопитесь делать добро» – таков был девиз Федора Петровича Гааза, человека совершенно удивительного, жившего в Москве в первой половине девятнадцатого века. Он родился в Германии (настоящее его имя Фридрих Иосиф), окончил курс медицинских наук в Вене, специализируясь в глазных болезнях. Он исцелил русского вельможу Репнина, и тот в 1802 году пригласил его в Россию.

Генерал-губернатор Москвы князь Дмитрий Владимирович Голицын предложил Федору Петровичу стать членом тюремного комитета и главным врачом московских тюрем. Этому делу Гааз отдал себя без остатка, на деле показав, что добро можно делать каждый день и каждый час.

По роду своей деятельности Федор Петрович часто бывал в пересыльном арестантском замке на Воробьевых горах, откуда осужденных отправляли в Сибирь. Однажды две сестры-девушки со слезами просили штаб-лекаря Гофмана не разлучать их.

-Я тебя уже два раза оставлял с твоей больной сестрой, - сказал лекарь младшей сестре, - а теперь не могу. Если не хочешь разлучаться, то пусть больная переможет себя и идет.

Сестры согласились, предпочитая умереть вместе, чем быть разлученными.

Доктор Гааз, осматривая арестантов и увидев, в каком тяжелом состоянии находится старшая сестра, сказал полицеймейстеру полковнику Миллеру, что ее отправлять ни в коем случае нельзя - она на этапе умрет.

-Хорошо, доктор, оставьте ее, - ответил Миллер.

-А сестра?

-Пусть отправляется.

-Этого допустить нельзя! - горячо возразил Гааз. – Когда сестры вместе, они могут помогать друг другу. Если же их разлучить, то трагедии не избежать.

Миллер остался непреклонен.

-Я говорю не от себя, но от имени тюремного комитета, авторитет которого вы должны уважать, - не отступал доктор.

-Авторитет тюремного комитета я не только уважаю, но и ценю, - ответил полковник, - закон же я нарушить не могу.

-Речь идет не о законе, а человеколюбии.

-Я человек военный и изменить ничего не могу.

Доктор Гааз секунду помолчал, а потом твердо произнес:

-Я вынужден буду доложить об этом инциденте самому Государю.

-Воля ваша.

-Кроме земного суда, есть Высший суд, - продолжал Гааз. – Никто из нас его не избежит. Мы предстанем на нем вместе с этими несчастными сестрами, и тогда они выступят как обвинители.

Полковник потупил голову.

-Хорошо, - наконец сказал он. – Оставьте обеих сестер.

«Постояльцы» арестантского замка ждали посещения доктора как праздника. Они сложили о нем поговорку: «У Гааза - нет отказа». Самые тяжкие и закоренелые преступники относились к нему с чрезвычайным почтением. Он смело, без охраны, входил в камеры «отпетых» злодеев – с клеймами на лице, наказанных плетьми, приговоренных в рудники без срока – и оставался там длительное время. Не было ни одного случая, чтобы арестант оскорбил его или дерзко с ним разговаривал.

Однажды губернатор Сенявин, приехав к Гаазу домой, стал свидетелем необычной картины. Закованный в кандалы, доктор шагал взад и вперед по комнате, ведя счет своим шагам.

-В чем дело? – спросил Сенявин, когда Федор Петрович остановился.

-Я создал облегченные кандалы и прошел в них расстояние, равное первому этапу до Богородска, - ответил Гааз.

-Ну и как?

-Несладко, - ответил Федор Петрович, вытирая со лба обильный пот. – И все же в таких кандалах страдальцам будет намного легче.

В журналах московского тюремного комитета с 1829-го по 1853 год было записано сто сорок два предложения Гааза с ходатайствами о пересмотре дела, о помиловании осужденных или о смягчении им наказания. Председателем этого комитета был знаменитый митрополит Филарет (Дроздов). Ему наскучили постоянные и, быть может, не всегда строго проверенные, но вполне понятные ходатайства Гааза о невинно осужденных.

-Вот вы говорите, Федор Петрович, о невинно осужденных, - заметил однажды владыка. - Таких нет. Если человек подвергнут каре, значит, за ним есть вина...

Вспыльчивый Гааз вскочил с места.

-Да вы о Христе забыли, владыка! – воскликнул он.

Члены комитета смутились и замерли: таких слов влиятельному митрополиту никто никогда не говорил. Но глубина ума Филарета была равносильна сердечной глубине доктора. Архиерей поник головой и замолчал. Прошло несколько томительных минут. Наконец владыка встал.

-Нет, Федор Петрович, когда я произнес мои поспешные слова, не я о Христе позабыл – Христос меня позабыл, - сказал он, благословил членов комитета и вышел из комнаты.

Поражает смирение, проявленное маститым архиереем. Оно говорит о его чрезвычайно высокой духовности.

2.

Как-то московский тюремный замок посетил Государь Император Николай Павлович, который обратил внимание на согбенного старика семидесяти лет.

-Что это за человек? – спросил Государь.

-Он приговорен к ссылке в Сибирь, - ответил сопровождавший его чиновник.

-А почему он до сих пор здесь?

-Его задерживает доктор Гааз. Он считает, что арестант очень дряхл и долго в пути не протянет.

-Значит, ты считаешь, что он не должен нести заслуженного наказания? – обратившись к Гаазу, спросил Государь.

Вместо ответа доктор опустился на колени.

Думая, что тот таким способом просит прощения за допущенные послабления арестанту, Государь (он знал доктора лично) сказал:

-Полно, Федор Петрович, я не сержусь. Встань!

-Не встану! – решительно ответил Гааз.

-Ну я же говорю тебе, что не сержусь на тебя. Чего ты еще хочешь?

-Государь, помилуйте старика! Ему осталось жить совсем немного. Он настолько слаб, что не осилит и нескольких этапов. Я не встану, пока Вы не помилуете его…

Государь задумался.

-На твоей совести, Федор Петрович, - сказал он наконец. - Я милую его.

Только после этих слов счастливый и взволнованный Гааз встал с колен.

В Москве Федора Петровича знали все жители, от мала до велика. И не только знали, но и любили. Однажды в морозную зимнюю ночь доктора срочно вызвали к больному.

-Быстрей запрягай лошадь! – распорядился Федор Петрович, обращаясь к своему бессменному кучеру Егору.

Тот замешкался, и Гааз не стал его ждать. Он вышел на улицу в надежде поймать извозчика. Как нарочно, поблизости никого не оказалось. Тогда доктор пошел пешком. Шагал он быстро да и дорогу знал хорошо. В темном безлюдном переулке его остановили грабители.

-Снимай шубу! – распорядился один из них.

-Братцы, да вы что! – оторопел доктор. – Куда же я без шубы?

-Снимай, говорят!

-Да ведь я замерзну! – пытался урезонить грабителей доктор. – Смотрите, какой мороз!

-Поменьше слов, любезный! Мы шутить не любим!

-Да я вижу, что вы люди серьезные. Но и я не на прогулку вышел – я спешу к больному.

-Нас мало интересует, куда ты идешь. Нас интересует твоя шуба и твой кошелек.

-Кошелек мой тощ, как бездомная собака, а шуба, хоть и волчья, но старая, вытертая и вряд ли вас устроит.

-Устроит да еще как! Скидавай!

-Ну хорошо, - согласился доктор, - пусть будет по-вашему. Шубу я вам отдам, только сначала я должен навестить больного. Скажите ваш адрес, и я пришлю ее вам.

-Нашел дурака! – рассмеялись грабители. – Вместо шубы ты пришлешь полицейских. А мы их не очень-то почитаем.

-Не бойтесь, я вас не выдам, я еще никого не обманывал. Меня зовут доктор Гааз. Я живу в больнице в Малом Казенном переулке.

Наступила секундная пауза.

-Батюшка, Федор Петрович! – воскликнули грабители. – Так бы сразу и сказал, кто ты! Прости нас, окаянных! Иди с Богом!

-Ну вот и хорошо! Вот вам на чай, а я побегу!

-Мы тебя проводим, а то вдруг кто еще…

-Нет, нет, благодарствую! Мне тут рукой подать, - уже на ходу ответил доктор.

Движимый редким человеколюбием, Гааз устроил в ветхом доме упраздненного Ортопедического института Полицейскую больницу для бездомных. Простонародье Москвы единодушно прозвало ее «Гаазовской». Сюда поступали люди, найденные на улице, изнуренные нуждою или болезнью. Когда в лечебницу поступали новые больные, а свободных мест не было, доктор устраивал их в собственной квартире и сам за ними ухаживал.

В тюремном комитете раздались голоса против этой лечебницы (она не была предусмотрена уставом), и ей грозило уничтожение. Гааз решил во что бы то ни стало отстоять свое детище. Получая в качестве старшего врача больницы всего 285 рублей 72 копейки в год, он почти всю сумму тратил на больных. Ремонтировать лечебницу ему помогали знакомые купцы-благотворители. Доктор вел большую переписку, сражаясь с комитетом, часто обращался к обер-полицеймейстеру, в ведении которого была лечебница, умолял нового генерал-губернатора Щербатова сохранить учреждение, которому симпатизировал его предшественник, – и добился-таки своего: Полицейская больница была признана постоянным учреждением для приема страдальцев. В лечебнице было сто пятьдесят кроватей, на каждого пациента отпускалась весьма скромная сумма. Между тем население Москвы росло, увеличивалось число бездомных, отказывать в приеме Гааз был не в силах, и вскоре число больных, нашедших себе приют в лечебнице, увеличилось почти вдвое.

Началась тягостная переписка с комитетом и с другими ведомствами, начальство требовало объяснений и отчетов по любому пустяку. Стали раздаваться обычные обвинения против Федора Петровича в нарушении порядка, в злоупотреблении переходящей всякие границы филантропией, не желающей ничего знать, кроме своих излюбленных пациентов – босоногих бродяг и оборванцев. Гааз или отмалчивался, или давал объяснения, признаваемые явно неудовлетворительными, но числа больных все-таки не сокращал.

Князь Щербатов (к нему постоянно поступали жалобы на доктора) вызвал к себе Гааза и потребовал сократить число пациентов до нормы, то есть до ста пятидесяти человек.

-Я не могу этого сделать, - ответил Гааз.

-Почему?

-Мои пациенты – особые. Жизнь в них еле-еле теплится. Если их выбросить на улицу, они погибнут. Я отвечаю за них перед Господом Богом.

-И все же надо соблюдать порядок, - сказал генерал-губернатор. – Мое последнее слово: сто пятьдесят человек, и ни одного больше!

Старик опустился на колени и заплакал навзрыд. Слезы ручьем текли на его поношенный сюртук.

Сердце генерал-губернатора дрогнуло. Он понял, что его требование превышает силы старика.

-Что ты, что ты, Федор Петрович! – Щербатов поспешно подошел к Гаазу. – Прости меня. Считай, что я не говорил последних слов.

Он помог ему подняться.

Разговор о больнице не поднимался больше до самой смерти Гааза. По молчаливому соглашению все стали смотреть на ее «беспорядки» сквозь пальцы.

3.

Строгий блюститель нравов, Федор Петрович влиял на людей не только советами и наставлениями, но и другими способами. У одного из московских купцов, старого холостяка, была весьма соблазнительная картина. Она висела в его спальне, задернутая зеленой тафтой. Ему захотелось показать ее доктору Гаазу. Купец заранее приготовился услышать нелестные слова в свой адрес. Он ошибся. Доктор долго молчал, а затем произнес:

-Продайте мне эту картину.

-Федор Петрович, я вас очень уважаю и поэтому продать не могу, - сказал купец. – Я дарю ее вам.

-Нет, - возразил гость, - подарка мне не надо. Я прошу вас продать картину.

-Хорошо, - согласился купец и заломил баснословную цену.

-Картина за мной, - сказал Федор Петрович и, попрощавшись, тотчас уехал.

Через три месяца он снова навестил купца и вручил ему требуемую сумму. Тот не без сожаления расстался с полотном.

Прошло несколько дней. Купец затосковал. Ему захотелось хоть одним глазом еще раз посмотреть на любимую картину. Он приехал к доктору. Завязалась беседа, в течение которой гость искал глазами искомый предмет и… не находил его.

-Где же мое сокровище? – спросил он наконец у хозяина.

-Здесь, рядом с тобой, - ответил Гааз.

-Да где же? Я не вижу его! – воскликнул с досадой купец.

-Оно… в печке, - пояснил хозяин.

Все мы хорошо помним знаменитый роман Виктора Гюго «Отверженные», и в частности, эпизод, в котором рассказывается о том, как епископ Мириель приютил и обогрел бывшего каторжника Жана Вальжана. Утром, покидая гостеприимный дом, Жан Вальжан похитил несколько серебряных ложек. Но ему не удалось воспользоваться ими: жандармы схватили вора и привели к епископу. Тот встретил своего знакомца приветливой улыбкой.

=Отчего же, друг мой, вы не взяли и серебряные подсвечники, которые я вам тоже подарил? – спросил он.

Толчок для нравственного перерождения был дан, и Вальжан, духовно просветленный, вступил в новую жизнь.

А вот что случилось в Малом Казенном переулке лет за двадцать до выхода в свет «Отверженных». К Гаазу пришел бедный человек, страдавший каким-то недугом. Доктор помог ему и советом, и лекарством. Уходя, пациент украл ручные часы, которые лежали на столе. Не успел он выйти за ворота больницы, как был схвачен с поличным. Сторож предложил вызвать полицейского и составить протокол, но Гааз запретил это делать. Он долго беседовал с вором, напоил его чаем и, вручив ему солидную сумму денег, отпустил с миром.

Однажды в Екатерининскую больницу поступила крестьянская девочка. Ей было одиннадцать лет. Она была поражена редкой болезнью – водяным раком (потом), который в течение пяти дней «съел» поллица. Девочка страдала от сильных болей. Кроме того, лицевые ткани, разлагаясь, издавали невыносимое зловоние. Ни врачи, ни фельдшера, ни нянечки, ни даже родная мать девочки не могли пробыть в комнате, где находилась страдалица, сколько-нибудь длительного времени.

К девочке пригласили Федора Петровича Гааза. Он находился рядом с ней более трех часов. Сидя на кровати, он говорил ей ласковые слова, обнимал, целовал и утешал ее. Он навестил ее еще два раза. Визиты прекратились только тогда, когда девочка отошла в иной мир.

Федор Петрович ездил по Москве на старой пролетке и на старых лошадях. Концы приходилось делать большие, и проголодавшийся доктор останавливался иногда у какой-нибудь пекарни и покупал четыре калача -–один для себя, один для кучера и два для лошадей. В 1850 году почитатели Гааза прислали ему в подарок (разумеется, не указав своих имен) новую прекрасную карету и пару добрых лошадей. Федор Петрович немедленно отправил их к известному каретнику Мякишеву, прося купить присланное за хорошую цену. Вырученные деньги доктор раздал бедным и нищим.

Гааз был высок ростом, широкоплеч, немного сутуловатый, с крупными чертами широкого сангвинического лица. Его голубые глаза светились нежной добротой. Несмотря на неоднократные просьбы друзей, он никак не соглашался написать с себя портрет. Пришлось прибегнуть к хитрости. Князь Щербатов пригласил Федора Петровича к себе и долго беседовал с ним. А в это время художник, спрятавшийся за ширмой, написал портрет гостя, правда в профиль.

Когда доктор Гааз скончался, то в его квартире, кроме старой мебели, поношенной одежды, небольшого количества книг и нескольких рублей, ничего не оказалось. Полиции пришлось хоронить его за свой счет. В похоронах участвовало двадцать тысяч человек, гроб несли на руках до самого кладбища.

«Самый верный путь к счастию не в желании быть счастливым, а в том, чтобы делать других счастливыми, - писал Федор Петрович Гааз. - Для этого нужно внимать нуждам людей, заботиться о них, не боясь труда, помогая им советом и делом, словом, любить их, причем чем чаще проявлять эту любовь, тем сильнее она будет становиться, подобно тому как сила магнита сохраняется и увеличивается от того, что он непрерывно находится в действии…»

Ц А Р С К И Е Д Н И,

ИЛИ ШЕСТВИЕ В НЕБЕСНЫЙ ИЕРУСАЛИМ

«Не прикасайтесь к помазанным Моим…»

1 Пар. 16, 22.

«Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода».

Ин. 12, 24.

Есть события, которые потрясают всю Веленную.

Первое из них – смерть Иисуса Христа на Голгофе и Его Воскресение. Своей смертью на Кресте Он искупил грехи всего человечества и даровал нам Жизнь Вечную.

Второе событие: расстрел Государя Императора Николая Второго и Его Августейшей семьи в подвале ипатьевского дома в Екатеринбурге. Своей смертью Николай Второй призвал русский народ к скорейшему покаянию.

Каждый человек, каждый народ, каждая страна, каждый континент должны следовать путем Христа, но далеко не каждый это делает. А если точнее, то следуют за Христом лишь те, кто до конца возлюбил Его. Государь Император Николай Второй всей душой и всем сердцем возлюбил Сына Божия и также, как и Он, добровольно взошел на Голгофу.

Эти два события, разделенные почти двумя тысячелетиями, являются для нас немеркнущими духовными маяками. Как судно не может благополучно достичь гавани, не видя света береговых маяков, так и христиане не могут достичь вожделенной Небесной Гавани, не имея перед собой благодатных духовных маяков.

I

НАЧАЛО

Царские Дни в Екатеринбурге – это те духовные события, в которых должен участвовать каждый верный православный христианин. Для меня и для моей супруги Людмилы тоже настал момент, когда мы решили совершить паломническое путешествие на Урал. Мы уже заканчивали наши нехитрые сборы, когда радио сообщило: на Урале аномальная жара. Что такое аномальная жара, нам не нужно было рассказывать – мы ее испытали на своей собственной шкуре совсем недавно. Как быть? – рассуждали мы. – Может, отложить поездку до следующего года, когда погода будет нормальной? Может, лучше дома помолиться?

Скоро мы поняли, что эти мысли от лукавого. Какие могут быть сомнения? Где наша вера? Где добрые дела? Царь-мученик Николай и Его Семья зовут нас к себе, а мы будем бояться погоды? А спасение души? А покаяние? Сидя дома и щелкая семечки, к Царствию Небесному не приблизишься. Не медля ни секунды, мы сходили в ближайшую железнодорожную кассу и купили билеты до Екатеринбурга.

Поезд отходил поздно вечером. Мы вошли в наш плацкартный вагон, как входят, наверно, в сауну: очень и очень жарко. Поезд тронулся и скоро набрал ход, а желанной прохлады нет – в полуоткрытое окно воздух почти не поступает. Ну ладно, нам не привыкать: в советские времена и не в таких условиях путешествовали.

Особенно жарко было днем: вагон раскалился на солнце, как вавилонская печь. Как только поезд останавливался на какой-нибудь станции, мы немедленно выходили на улицу – подышать свежим воздухом. В Галиче остановка была более продолжительная, чем в других местах, и мы смогли не только полюбоваться симпатичным маленьким городком, раскинувшимся на невысоких холмах, но и хорошо отдохнуть.

Познакомились с нашим соседом, высоким, жилистым мужчиной лет тридцати восьми-тридцати девяти. Он работает далеко на севере, ремонтирует нефтеоборудование; работа тяжелая, поэтому он месяц работает, а затем месяц отдыхает. Алексей верующий, правда, не совсем воцерковленный. Екатеринбург знает неплохо, потому что каждый месяц, уезжая с работы или возвращаясь обратно, делает здесь пересадку. Когда он узнал, что мы едем на Царские дни, то тут же решил на следующий год взять отпуск в июле, чтобы участвовать в празднествах, посвященных Царственным Мученикам.

В Екатеринбург прибыли рано утром. Алексей вывел нас на привокзальную площадь и рассказал, где что находится. А потом мы совместными усилиями отыскали нужную остановку автобуса. Еще неделю назад у нас не было ни одного знакомого человека в этом городе. Мы прочитали акафист Царственным Мученикам и попросили их о помощи. Помощь пришла очень быстро: нас согласилась приютить Александра Семеновна Коничева, прихожанка храма Всех святых, что в Ново-Тихвинском монастыре. Она всю жизнь проработала на заводе «Уралмаш» инженером-технологом, к вере пришла благодаря своей дочери, которая стала монахиней.

Через полчаса мы позвонили в ее квартиру. Дверь открыла невысокая опрятно одетая женщина; несмотря на седые волосы, она выглядела гораздо моложе своих лет – так бывает с людьми, которые живут во Христе; а глаза были совсем молодые - ясные, живые, светящиеся внутренним светом.

-Милости просим, дорогие гости! – приветствовала нас Александра Семеновна. – Проходите и будьте, как дома.

Приняв душ, мы немного отдохнули, а потом Александра Семеновна пригласила нас к столу – попить чайку, который был весьма кстати, потому что нас мучила жажда. Я сказал, что мы обязательно заплатим хозяйке за ее гостеприимство.

-Нет, этого делать не надо, - решительно возразила Александра Семеновна. – Если вы заплатите, то я потеряю награду от Господа. Я христианка и должна поступать так, как нас учит Евангелие, а там сказано: «Будьте страннолюбивы». Я хочу от всей души послужить вам. В вашем лице я принимаю Самого Христа.

Хозяйка выделила нам самую большую комнату своей трехкомнатной квартиры. Она опекала нас весьма тактично, неназойливо, предупреждая наши немногие просьбы.

До начала Царских Дней оставалось два дня. Мы специально приехали в Екатеринбург пораньше, чтобы немного познакомиться с городом, акклиматизироваться и настроиться на Крестные ходы. Для нас, христиан, познакомиться с городом означает в первую очередь познакомиться с его храмами.

Ближе к вечеру мы поехали в Ново-Тихвинский монастырь, чтобы участвовать во всенощном бдении под воскресный день. Расстояния в Екатеринбурге не такие большие, как в Москве, - десять минут на трамвае, еще десять минут пешком – и мы у цели. Храм Всех святых, небольшой, но очень намоленный. Прежде всего мы подошли к иконе Царственных Мучеников, с величайшим благоговением приложились к ней и попросили Августейшую Семью благословить нас на предстоящие празднества.

-Эту икону написали сестры обители, - пояснила Александра Семеновна.

В храме было много святынь, в том числе два больших ковчега с частичками мощей вселенских святых. Мы помолились около них.

Минут через пятнадцать-двадцать после начала богослужения началась исповедь. Исповедовали четыре священника – особенность этого монастыря в том, что исповедь происходит только вечером, с тем, чтобы на Божественной Литургии можно было молиться, не отвлекаясь на другие дела.

Мы исповедовались у отца Николая, сухонького седовласого старца, лицо которого излучало Евангельскую доброту и любовь.

После чтения Евангелия загремел гром, пролился краткий, но щедрый дождь – жара спала, воздух стал свежим, это было ощутимо даже в храме.

На другой день мы молились в этом храме на Божественной Литургии. Рядом были те же люди, которых мы видели вчера, - казалось, что мы с ними знакомы уже давно. Причастников было много, это нас очень порадовало, - христиане со знанием дела готовились к Царским Дням. Когда мы причастились Святых Христовых Таин, то возникло ощущение, что здесь собралась одна большая дружная семья.

II

ПЕРВЫЙ КРЕСТНЫЙ ХОД

Царские Дни – это не отдых, это серьезное ответственное духовное делание. Это прежде всего глубокая напряженная покаянная молитва. Мы все виноваты в гибели Государя Императора Николая Второго и Его Августейшей Семьи – кто прямым образом, а кто косвенным. Тяжкая вина уже почти сто лет лежит на всем русском народе, и пока мы от всего сокрушенного сердца не покаемся в этом грехе, тучи не разойдутся.

Наступил понедельник, первый день Царских торжеств. Я вышел на балкон и глянул на термометр: жара и не думала уменьшаться, а наоборот, набирала силу. В этот день нам предстояло пройти Крестным ходом от станции Шарташ до Храма-на-Крови.

Тридцатого апреля 1918 года поезд из Тобольска, где Царская Семья находилась в ссылке, прибыл на станцию Шарташ. Здесь Августейшие узники были переданы в руки Уралсовета. Начался их путь на Голгофу, в ипатьевский дом, где в скором времени их ожидала мученическая кончина.

-Где же станция Шарташ, наверно, далеко за городом? – поинтересовался я у нашей хозяйки.

-Нет, в черте города, - ответила она.

-Долго добираться?

-Полчаса.

-На автобусе?

-Нет, пешком.

Крестный ход начинался в тринадцать часов; мы вышли из дома пораньше: мне хотелось сфотографировать станцию; она, конечно, совсем иная, чем в те давние времена, но для меня важна не буква, а дух.

На том месте, где была станция, стоит Памятный крест. Здесь уже собрались участники Крестного хода. Многие из них с рюкзаками, значит, прибыли издалека. Солидная группа казаков с большой, на носилках, иконой Царя-мученика заканчивала последние приготовления. Кругом белые платочки – женщин, как всегда больше, чем мужчин; с удовольствием отмечаю, что довольно много молодежи.

Александра Семеновна и Людмила вернулись домой, так как предстоящее шествие было им не по силам, а я остался.

Вдруг раздался колокольный звон, и Крестный ход начался. Впереди – походная лампада, затем хоругвеносцы; икона Царя-мученика Николая Второго, словно морской бриг под парусами, плывет по воздуху на крепких руках казаков; паломники с иконами Царственных мучеников, Божией Матери, Святителя Николая – зрелище величественное и запоминающееся. Гремит дружный хор:

Царства земнаго лишение,

Узы и страдания многоразличныя,

Кротко претерпел еси,

Свидетельствовав о Христе

Даже до смерти от богоборцев,

Страстотерпче великий

Боговенчанный Царю Николае,

Сего ради мученическим венцем на небесех

Венча тя с Царицею и чады, и слуги твоими Христос Бог,

Егоже моли помиловати страну Российскую

И спасти души наша.

Тропарь Царю-мученику знает каждый участник нашего шествия, и когда мы его поем, то дух торжествует.

Крестный ход двигался по тротуару. «Было бы лучше, если бы мы шли по середине улицы, - подумал я. – И шествие выглядело бы торжественнее, и шагать было бы свободнее». Позже Александра Семеновна объяснила мне, что первые Крестные ходы так и шли, по середине улицы, но потом отцы города запретили такое шествие, мол, создаются серьезные проблемы для транспорта. Слишком утилитарный и прозаический подход. Что важнее? Транспорт или души человеческие? Земная жизнь или небесная? Тело или дух? А сколько людей, глядя на Крестный ход, на лица его участников, на хоругви и иконы, слыша духовные песнопения и колокольный звон, вспомнили бы о Боге, подумали бы о вечности, сердца скольких людей ощутили бы божественную благодать и взыграли бы от радости?

Забегая вперед, замечу, что на проезжую часть улицы мы вышли только один раз - обогнули то место, где тротуар ремонтировался.

Мы прошли не более километра и сделали поворот направо, на улицу Восточную, опять на тротуар. Тесновато, то и дело смотришь под ноги, чтобы не наступить на пятки впереди идущего человека. Ну, ничего, главное – идем! И не только идем, но и молимся!

Жарко, даже очень. Но – странное дело: идти легко, весело, радостно – ведь вместе с нами идут Царственные мученики, они вместе с нами поют духовные песнопения, помогают нам шагать и не чувствовать усталости, нести хоругви и иконы.

В этом Крестном ходе нет ни одного случайного человека. Под палящим солнцем идут люди, которые молятся о спасении России, о вразумлении заблудших, о том, чтобы епитимья, наложенная на русский народ, была в скором времени снята, а также о том, чтобы Господь побыстрее даровал нам православного Царя, а самое главное, чтобы мы были его достойны.

Мы молимся не только о себе, но и о наших сродниках. Ведь не каждый может приехать в Екатеринбург, да еще в аномальную жару, поэтому каждый из нас несет духовную ношу за пятерых, а может, и за десятерых.

Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий,

Помилуй нас! –

раздается в голове Крестного хода.

И, как эхо, откликается в другой его части:

Сыне Божий, помилуй нас!

Темп Крестного хода довольно высокий, но никто не ропщет. Колокольный звон не прекращается ни на секунду – колокола стоят на машине, которая едет по проезжей части улицы.

Прохожие останавливаются, крестятся, несколько женщин, оставив свои дела, присоединяются к нам. На балконах жилых домов появляются люди, они тоже крестятся.

На пересечении улиц Восточная и Шевченко мы сделали остановку и совершили краткий молебен.

-В честь какого события тут установлен Памятный крест? – спросил я у одного из священников.

-Дело в том, что Крестный путь Царской Семьи будут украшать три памятных храма, посвященных разным иконам Божией Матери, -ответил батюшка. - Один из них – в честь «Державной» иконы – уже построен. Мы скоро его увидим. На этом месте будет возведен храм в честь «Порт-Артурской» иконы. И, наконец, третий храм – в честь «Валаамского» образа - будет построен на месте старой железнодорожной станции Шарташ.

Во время молебна казаки поставили икону Царя-мученика на землю. Я воспользовался этим и приложился к ней, попросив Государя укрепить мои силы и благополучно закончить Крестный ход. Это сделали и другие христиане.

Идем дальше. Солнце припекает все сильнее. Делаю глоток воды (поллитровую бутылочку я предусмотрительно захватил с собой). У одной женщины была литровая бутылка; она наливала воду в пластиковый стаканчик и давала попить тем людям, у которых воды не было. Когда у нее вода закончилась, я передал ей свою бутылку – теперь меня будет выручать не вода, а покаянное пение – оно обладает прекрасным свойством утолять любую жажду.

Рядом со мной идет женщина средних лет, она катит детскую коляску, в который сидит годовалый малыш. Он, конечно, самый юный участник нашего шествия.

Вскоре мы сделали поворот на улицу Челюскинцев и минут через пятнадцать-двадцать подошли к железнодорожному вокзалу. Когда мы поравнялись с его главным входом, раздался голос диктора:

-Внимание! Объявляется посадка на поезд, отправляющийся в Москву. Выход на перрон номер один.

Следом за этим:

-От перрона номер пять отправляется поезд, следующий в Симферополь.

И через минуту:

-Внимание! Объявляется посадка на скорый поезд, следующий по маршруту: Екатеринбург – Небесный Иерусалим.

Неужели такое бывает? Или я ослышался?

Крестоходцы на мгновение замедлили шаг. Несколько человек отделились от колонны, чтобы войти в здание железнодорожного вокзала, а потом снова присоединились к нам. И правильно сделали. Чтобы попасть в Небесный Иерусалим, нет никакой надобности садиться в вагон скорого поезда. Мы идем туда пешком. Все, кто участвуют в Крестном ходе, молитвенно пребывают на Небе, в лучах его незакатной славы; именно там, перед Престолом Божиим, Государь Император Николай Второй и его Августейшая Семья, не переставая, молятся не только о нас, участниках Крестного хода, но и обо всем русском народе.

Через несколько минут мы подошли к небольшой, но очень красивой церкви.

-Этот храм в честь иконы Божией Матери «Державная», - сказал мой знакомый батюшка. – Тот самый, о котором я вам говорил.

Священники отслужили краткий благодарственный молебен, а потом окропили всех богомольцев святой водой – после этого мы обрели второе дыхание.

Ну, а теперь до Храма-на-Крови – конечной цели нашего шествия – рукой подать. Мы идем по центральной части города, здесь гораздо больше прохожих, которые, кстати, предупредительно отходят в сторону при виде хоругвеносцев.

Жара все равно «достает». Идем гораздо медленнее. Девушка – корреспондент местного телевидения – пристраивается к пожилой женщине.

-Вы откуда приехали? – спрашивает она.

Женщина ничего не отвечает.

-Расскажите немножко о себе? – не отстает корреспондент.

Женщина молча отстраняет журналистку и продолжает свой путь – не до этого, не до разговоров, еще не окончен Крестный ход, не окончена молитва, нельзя расслабляться и заниматься посторонними делами. Вперед и только вперед! Уже виден Храм-на-Крови, величественный и строгий. Помоги, Господи, одолеть последний отрезок пути!

И вот, наконец, мы поднимаемся по ступенькам Храма. Закончен первый Крестный ход, солнечно-изнурительный, но благодатный.

Около Храма, а также внутри него десятки священников принимают исповедь у богомольцев, которые будут участвовать в ночном богослужении.

В Храме я приложился к иконе Царственных мучеников, поблагодарил их за то, что они помогли мне одолеть сегодняшний Крестный ход, прослушал акафист в честь их славных имен, который читался в нижнем Храме, а потом вернулся домой.

Никогда, наверно, я не пил чай с таким удовольствием, как в этот день.

III

ВТОРОЙ КРЕСТНЫЙ ХОД

Около полуночи мы вышли из дому и через тридцать-сорок минут подошли к Храму-на-Крови. Он был освещен прожекторами. Вокруг Храма, а также на нижней площадке, где уже началась Божественная Литургия, мы увидели «множество много людей». Сюда прибыли православные христиане из Москвы, Санкт-Петербурга, Новосибирска, Иркутска, из Белоруссии, Украины, а также из Греции и других стран. Многие паломники приехали в Екатеринбург сегодня, изрядно устали, поэтому отдыхали на траве, подложив под головы рюкзаки.

Десятки священников продолжали исповедовать богомольцев. Я подошел к одному из священников, покаялся в своих грехах, он накрыл мою голову епитрахилью и прочитал разрешительную молитву.

-Батюшка, благословите меня на ночной Крестный ход, - сказал я, поцеловав крест и Евангелие.

-Бог благословит! – жизнерадостным голосом отозвался священник.

Божественная Литургия шла своим чередом. Ее возглавил митрополит Екатеринбургский и Верхотурский Кирилл. У входа в Храм, слева, был установлен большой экран, и богомольцы, находящиеся на верхней площадке, могли следить за ходом богослужения.

Первый раз в жизни я участвовал в таком торжественном богослужении под открытым небом. Небесный свод застыл в изумлении, видя такое количество молящихся людей. Ангелы предстояли престолу, на котором совершалась Безкровная Жертва. Царственные Страстотерпцы молились вместе с нами.

Всякое ныне житейское

Отложим попечение…

Да, сейчас, в эти минуты, наши мысли только о самом важном, только о небесном, только о том, что способствует нашему спасению.

Наступил кульминационный момент Божественной Литургии – причащение Святых Животворящих Таин. Наверно, более пятидесяти священников вышли с Чашами, чтобы причастить несколько десятков тысяч человек, в том числе меня, Людмилу и Александру Семеновну.

Теперь Христово воинство готово отправиться в путь!

Я посмотрел на часы, они показывали два часа сорок минут.

Загремели церковные колокола - Самый Главный Крестный Ход России начался!

С верхней площадки я смотрел, как людская река, полноводная, радостная, целеустремленная, потекла по широкой улице, заполнив ее до краев и соделав источником, текущим в Жизнь Вечную. Она, эта река, обладала величайшей духовной мощью, противостоять которой не могла ни одна сила в подлунном мире и которая заставляла трепетать всю преисподнюю.

Я и Людмила спустились по нескольким лестничным маршам и влились в эту реку, став ее плотью и кровью. Александра Семеновна вернулась домой. Когда она была помоложе, то участвовала во всех Крестных ходах, а теперь такие шествия ей уже не под силу.

Шагаем резво, как будто кто несет нас на крыльях; покаянная молитва льется сама собой:

Господи, Иисусе Христе,

Сыне Божий,

Помилуй нас!

Громко поем не только мы с Людмилой, молятся все участники Крестного хода – мужчины и женщины, пожилые и молодые, диаконы и священники, те, кто первый раз участвует в этом шествии, и те, кто прошел его не один раз.

Молитва заполнила всю улицу, по которой мы идем, даже больше – весь город и его окрестности.

На тротуарах, справа и слева, толпы людей – как же можно пропустить такое величественное зрелище?! Кто-то пришел из любопытства, кто-то помолиться вместе с нами, а кто-то снять Крестный ход на видеокамеру - сегодня Екатеринбургу не до сна.

Как хорошо идти ночью! Луна освещает улицу, деревья, хоругви, кресты, легкий ласковый ветерок освежает лицо, асфальт не раскален, потому что час назад его окатили водой поливальные машины, все громче звучат церковные песнопения - как будто мы шагаем не по грешной земле, а по райским палестинам.

Никогда еще мне не молилось так отрадно – ведь мне помогали пятьдесят тысяч богомольцев, которые шли в этой колонне! Я шагал среди воинов Христовых, а нашим оружием были не автомат Калашникова и не гранатомет, а крестное знамение и покаянная молитва.

Вскоре город кончился, и асфальтированная дорога вошла в лес. Усталость хоть и давала о себе знать, но среди березок и сосен отступала на задний план.

Выглянуло солнце, но утренняя прохлада еще сохранялась. На дорогу упали тени от деревьев. Некоторые паломники сняли обувь – так идти гораздо легче.

Дорога поднялась на небольшое возвышение, тут был перекресток. Я оглянулся назад: людская лента убегала далеко-далеко и терялась за поворотом. Впереди была другая лента, тоже очень длинная, ее начало невозможно было увидеть – Крестный ход растянулся на три, а возможно, и на пять километров. Это дело обычное: одни паломники (в основном молодежь) идут быстро, другие, постарше, медленнее, а третьи, еще постарше, и совсем медленно. Но это не имеет никакого значения – как ты идешь: главное - участвовать в этом духовном делании.

Я шагал во многих Крестных ходах, и мы изредка останавливались, чтобы немножко отдохнуть. А тут про отдых что-то не было слышно. Может быть, это одна из особенностей этого шествия, не знаю. И все же в одном месте мы минут десять-пятнадцать отдохнули: перед нами оказался очень узкий проход - мужду забором и лесом; в него можно было пройти только по одному человеку: лесная «пробка». Пока она не рассосалась, мы присели на поваленные деревья.

Дальше дорога была не очень удобная, так как была усыпана мелкими острыми камнями. Мне эти камни не были серьезной помехой – выручали крепкие добротные кроссовки, а вот некоторым паломникам, которые не позаботились о подходящей обуви, пришлось несладко.

Нам с Людмилой очень хотелось попеть покаянную молитву антифонно, и мы нашли такую возможность. Нас выручили две чудесные певицы – мать и дочь. У них были тонкие солнечные голоса. Мы с Людмилой начинали:

Го-осподи, Иисусе Христе,

Сыне Божий,

Поми-илуй нас!

А мать и дочь подхватывали – в другой, более высокой тональности:

Го-осподи, Иисусе Христе,

Сыне Божий,

Поми-илуй нас!

Многие паломники шли с нами рядом, и хотя они не пели, молитва звучала в их сердцах.

Так мы антифонно молились до тех пор, пока не показался монастырь Царственных Мучеников.

Состояние духа у нас было Пасхальное!

Утро разгоралось. Солнце поднялось над лесом. Кругом был сосновый бор. Приятно пахло хвоей. На обочинах дороги стояло множество легковых автомобилей и автобусов, а чуть дальше, справа от дороги, мы увидели громадную автомобильную стоянку на несколько сотен машин – христиане приехали на праздник в Ганину Яму еще вчера.

Рядом со входом в монастырь была просторная поляна; там поднимался широкими волнами дым, и пахло чем-то вкусным. Нас не нужно было уговаривать повернуть именно сюда – мы поняли, что здесь можно подкрепить наши ослабевшие силы. Мы не ошиблись – на поляне расположилось несколько походных солдатских кухонь, и служивые уже кормили народ. Бестолковых толкучек и суеты не было, потому что было много столов и много одноразовой посуды.

Мы взяли тарелочки и получили по порции пшенной каши. Это была удивительная каша! Это было нечто!

Если бы израильтяне во время своего странствия по Аравийской пустыне вкусили этой каши, то - нисколько не сомневаюсь – отказались бы от манны небесной.

IV

ГАНИНА ЯМА

Потом мы вошли в монастырь Царственных Мучеников. Он поразил нас своей красотой. Представьте себе: безкрайний сосновый бор, среди которого – там и сям – словно чертоги Небесного Иерусалима, стоят деревянные красавцы-храмы. На их куполах в ярком солнечном свете сияют золотистые кресты. Вот место, где душа сама, без подсказки, начинает молиться неизреченными глаголами, воспаряя к небу. Главный храм посвящен Царственным Стратотерпцам, а другие - преподобному Сергию Радонежскому, Святителю Николаю, преподобному Серафиму Саровскому, а также иконам Божией Матери. Зайдешь в один – и не хочется выходить, такая здесь благодать, зайдешь в другой – и опять не хочется выходить, потому что здесь много святынь.

Но прежде всего надо сказать несколько слов о Ганиной Яме? Что это за место и как оно возникло?

Бывший заброшенный рудник Ганина Яма, расположенный в урочище Четырех Братьев неподалеку от деревни Коптяки, своим названием обязан некоему подрядчику Гавриилу. В эпоху уральской «золотой лихорадки» (середина девятнадцатого столетия) он купил этот участок земли в надежде отыскать на нем золотую жилу. Местные жители называли владельца рудника по-простому – Ганя, а самая большая разработка рудника стала именоваться Ганиной Ямой. Золота Ганя не нашел, а вот руда здесь была, но немного, и ее добыча со временем прекратилась. Рудник был заброшен, наружные разработки превратились в озера, шахты обвалились и скоро поросли травой, кустарником и деревьями.

Ранним утром 1918 года уральские палачи привезли сюда честные останки Августейших Страдальцев и сбросили их в затопленную шахту. Через некоторое время останки извлекли наружу и в течение двух суток уничтожали серной кислотой и огнем.

Начиная с семидесятых годов прошлого столетия в Ганину Яму тайком стали проникать благочестивые христиане, чтобы поклониться этому святому месту и помолиться Царственным Мученикам. Со временем поток богомольцев стал возрастать. В начале нынешнего века здесь возник монастырь. Архиепископ Екатеринбургский и Верхотурский Викентий, совершив закладку первого камня в основание храма в честь Святых Царственных Страстотерпцев, сказал: «Монастырь будет из дерева, мы ставим в основу этого строительства мысль о том, что на этом месте созидается новая Россия, такая Россия, которая была до отречения Государя от престола. Преподобный Сергий Радонежский, когда строил свою Свято-Троицкую обитель, которая позднее стала Лаврой, - тоже возводил не каменный, а деревянный храм. С этим строительством начинается духовное восстановление России…»

Очень много людей на аллеях монастыря – крестоходцы и не только крестоходцы хотят познакомиться с тем местом, где

произошло одно из самых чудовищных злодеяний новейшей истории.

Ноги сами собой привели нас к храму во имя Иова Многострадального, седьмого по счету, около которого находится «открытая шахта» (в нее были брошены тела Августейших Страдальцев). Теперь здесь не очень глубокое, покрытое зеленой муравой углубление, вокруг которого – полукругом – проходит крытая галерея. По ней каждый вечер братия монастыря совершает покаяннный Крестный ход. В нескольких метрах от алтарной части храма возвышается большой дубовый крест, его подарили монастырю благотворители – большие почитатели Царской Семьи. На камне около Поклонного креста начертаны слова из книги пророка Амоса: «Не пощажу его, ибо он пережог кости царя Едомского в известь».

К Поклонному кресту выстроилась длиннющая очередь – все хотят приложиться к святыне и почтить память Царственных Мучеников. Придется постоять несколько часов.

-Тем лучше, - сказал я своей супруге. – У нас прекрасная возможность помолиться.

Мы прошли в центр крытой галереи (она была пустая), остановились и, глядя на Поклонный крест, от всей души и от всего сердца помолились Царственным Страстотерпцам, благодаря их за их Искупительную Жертву. А когда поток паломников иссяк, подошли к святыне, преклонили колени и с большим благоговением приложились к ней.

V

АЛАПАЕВСК

Наше паломничество в Ганиной Яме не закончилось, сегодня, ближе к вечеру, мы дожны попасть в Алапаевск, где состоится еще один ночной Крестный ход.

Мы вышли на дорогу и спели тропарь Святителю Николаю. Через секунду раздался возглас:

-Вам в Екатеринбург?

-Да.

-Садитесь.

Светлана и ее дочь Наталья, жители областного центра, приезжали на своей машине в монастырь. Мы сели на заднее сиденье, быстро познакомились, завязался непринужденный разговор. Светлана и ее дочка верующие, в храм ходят часто, приступают к Таинствам тоже часто.

-Не так давно я приезжала в Москву, - рассказывала Светлана, уверенно управляя машиной. – Специально к блаженной Матроне, я ее очень почитаю. У меня была большая жизненная проблема. Я отстояла в очереди шесть (!) часов, приложилась к иконе угодницы Божией – к той, что на северной стороне храма, - изложила ей свою проблему и попросила о помощи. И что вы думаете? Через минуту, едва я вышла за пределы обители, зазвонил мой мобильник – ситуация, которая долгое время держала меня в напряжении, разрешилась.

Через полчаса мы были в Екатеринбурге. Светлана высадила нас около автовокзала. Мы очень беспокоились – будут ли билеты до Алапаевска? Билеты были. Через два часа автобус отправился в путь. Мы долго выбирались из города, задыхающегося, словно астматик, в выхлопных газах (виноваты длинные автомобильные «пробки»), а когда наконец выбрались, автобус помчался не хуже резвого мустанга.

В Алапаевск, небольшой одноэтажный, утопающий в зелени городок, мы прибыли до захода солнца и тут же отправились в женский монастырь во имя преподобномученицы Елизаветы Феодоровны. Мы не спеша познакомились с ним, а потом помолились в храме, где заканчивалась вечерняя служба.

Но где же мы будем ночевать, ведь время уже позднее? С этим вопросом я обратился к игумении монастыря. Матушка Олимпиада, выслушав меня, решила этот вопрос в одну минуту.

-Ступайте в богадельню, - сказала она. – Там живет монахиня Рахиль, это ее собственный дом. У нее есть одна свободная келия, там и поселитесь.

-Далеко идти?

-Минут десять. Улица Алексея Харлова, дом двадцать шесть.

Она объяснила, как найти нужный дом.

Матушка Рахиль, тонкая и подвижная, в темном апостольнике (ее лицо было как будто в иконной рамке), встретила нас очень приветливо, проводила в отдельную келию, а когда мы устроились, пригласила на чашку чая.

-Вам какой чай – обычный байховый или травяной?

Мы выбрали травяной.

-Я тоже предпочитаю травяной, в нем – аромат русской земли. А что может быть приятнее аромата Святой Руси? – спросила она и сама же ответила - ничего! Я травы собираю сама, знаю, какие больше подходят для чая. Они целительные, потому что растут на земле, обагренной кровью наших мучеников и новомучеников.

Хозяйка залила кипятком заварной чайник и накрыла его шерстяным платком.

-В иностранном чае нет никакого вкуса, даже запах у него искусственный, - продолжала она. - А про пользу я уже не говорю. Тот, кто покупает иностранный чай, выбрасывает деньги на ветер.

Чай получился на все сто – необычайно ароматный и вкусный, а цвет у него был похож на летнее разнотравье.

Я спросил, давно ли существует богадельня?

-Уже несколько лет, с тех пор, как я приняла Ангельский чин, - отозвалась монахиня. - На моем попечении – три престарелых женщины.

-Справляетесь?

-По милости Божией справляюсь. Иногда приезжают мои старые подруги, помогают. На днях приехала Галина.

-Для молитвы время остается?

-Она у меня, можно сказать, и не прекращается никогда.

В этот момент в доме появился молодой человек, его звали Никита. Он приехал из недалекого села специально для того, чтобы участвовать в ночном Крестном ходе (он это делает каждый год).

Матушка Рахиль разместила гостей в летней «резиденции», которая располагалась под обширной крышей – это было как бы продолжение дома.

VI

ТРЕТИЙ КРЕСТНЫЙ ХОД

Хозяйка разбудила нас в три часа ночи. Мы – я, Людмила, Никита и Галина - быстро собрались и вышли из дома. Пошли наперерез Крестному ходу, для подстраховки, чтобы он нас не опередил, но его еще не было. Тогда мы пошли к монастырю. Здесь уже собралась внушительная группа христиан. Настроение у всех радостное, приподнятое.

Вдруг мы услышали отдаленное пение – Крестный ход, начавшись у Свято-Троицкого собора, приближался к нам. Пение становилось все громче и громче, и вот показались хоругвеносцы, а за ними участники торжественного шествия.

Мы влились в колонну – так вливаются маленькие ручейки в большую реку - и зашагали. Тем был очень высоким, даже слишком; со свежими силами, конечно, можно идти и таким высоким темпом, но надолго ли нас хватит?

Но – делать нечего, надо поспевать. Прошли несколько минут по главной улице, свернули направо, туда, где мы были недавно, – темп не ослабевал.

Идем и идем, почти бежим, вот уже и город остался позади, а темп все тот же. Это говорит в нас ревность по Бозе, ревность по духовному деланию, ревность по спасению души. Все бы так ходили, все бы так ревновали о Небесном Иерусалиме!

Го-осподи, Иисусе Христе,

Сыне Божий,

Поми-и луй нас! –

громко, не переставая, звучит покаянный мотив - главный мотив верных православных христиан.

Ночью прошел небольшой дождь, он принес живительную прохладу – как будто специально для нас.

Вскоре Крестный ход сделал краткую остановку для отдыха, а также для того, чтобы подтянулись те богомольцы, которые, не выдержав быстрого хода, отстали от основной группы.

Забрезжил рассвет. Небо постепенно светлело. Порозовел – на востоке – кусочек небосклона. Вскоре он стал алым, как лепесток розы. Из-за горизонта стрельнули первые лучи солнца. Они окрасили редкие облака нежным пунцовым цветом. Над горизонтом показался краешек румяного солнечного диска. Он рос на глазах; не прошли мы и двух сотен метров, как раскаленный диск выкатился на свободу и залил землю сияющим светом.

Теперь мы шли ровным спокойным шагом, и колонна уже не растягивалась, подобно играющей гармони.

Я присел на корточки, чтобы завязать ослабшие шнурки на обуви, а когда поднялся, то увидел… трепещущий на высоком древке флаг; он состоял из трех частей – красной, голубой и белой. Это был сербский государственный флаг. Да, да, именно он: на нем был изображен белый двуглавый орел с сербской национальной символикой на груди.

С нами шли братья из Сербии! Их было пять-шесть человек, в том числе и женщины. Их привело к нам, в Россию, чувство солидарности и любви к русскому народу и в первую очередь к Царю-мученику Николаю Второму и Его Августейшей семье, к великому князю Сергею Александровичу и его супруге Елизавете Феодоровне. Узы, соединяющие Россию и Сербию, настолько прочны и долговечны, что как русские видят в сербах своих самых верных и надежных друзей, так и сербы не мыслят своего существования без братьев-христиан из России.

Наши славянские братья приехали к нам потому, что прекрасно понимают: судьба Сербии, да и не только Сербии, а всего мира зависит от русского народа, от его покаянного подвига, который совершается прежде всего во время Крестных ходов. И в первую очередь во время Крестных ходов, посвященных Царственным Мученикам.

Благодаря сербам наш Крестный ход стал международным, его духовное звучание весьма выросло.

Сербы вместе с нами пели покаянные молитвы (у них были звучные голоса), приближая скорое воскресение как русского, так и сербского народов.

Мы сделали еще один поворот, чуть прибавили ходу, и вскоре показался мужской монастырь во имя Новомучеников Российских. Наш дух взыграл, усталость, особенно заметная на последних километрах, мгновенно испарилась. С каждым шагом монастырь становился крупнее и зримее. Кирпичная стена ограждения убегала далеко в лес – такой территории (наверно, с десяток футбольных полей) я нигде не встречал.

А вот и главный, очень красивый вход с небольшим куполом и крестом. Около него группа паломников, которые на двадцать-тридцать минут опередили нас.

Крестный ход вошел внутрь монастыря.

VII

ПАМЯТНЫЙ КРЕСТ

Первое, что бросилось нам в глаза – большой красивый Памятный крест. Он установлен около бывшей шахты, в которую в ночь на восемнадцатое июля 1918 года были живыми сброшены Великая княгиня Елизавета Феодоровна, ее келейница инокиня Варвара, Великий князь Сергей Михайлович, князья императорского Дома: Иоанн, Константин и Игорь Константиновичи, князь Владимир Палей и секретарь Великого князя Феодор Ремез.

Яма, окруженная изящной железной решеткой и поросшая изумрудной травой, похожа на большую Евхаристическую чашу.

Последние месяцы своей жизни Великая княгиня провела в заключении в школьном здании на окраине Алапаевска.

Ее келейницу разлучили с ней, перевезли в Екатеринбург и предложили идти на все четыре стороны. Инокиня Варвара умоляла оставить ее с Великой княгиней. «Я готова дать подписку своей кровью в том, что желаю разделить участь моей матушки», - сказала она. Ее возвратили в Алапаевск. Варваре было всего тридцать пять лет, но она уже созрела для блаженной Вечности.

Несколько слов об остальных спутниках Елизаветы Феодоровны.

Князь Иоанн Константинович Романов, будучи человеком высокой духовной настроенности, выделялся молитвенностью даже в кругу своей очень религиозной семьи. Он был милостив, чуток и отзывчив, нищелюбив, много помогал бедным. Император Николай II, зная глубокую религиозность князя Иоанна, часто посылал его в качестве своего представителя на духовные торжества.

Князь Константин Константинович Романов был скромным офицером лейбгвардии Измайловского полка, любимым своими подчиненными; он был храбрым воином и вместе с солдатами ходил в атаку. За смелость в бою и за спасение полкового знамени был награжден орденом Святого Георгия IV степени. О нем отзывались как об очень достойном человеке.

Князь Игорь Константинович Романов был самым младшим среди своих родственников, ушедших на фронт Первой мировой: ему исполнилось восемнадцать лет. В 1915 году Государь Император Николай II назначил его флигель-адьютантом. Будучи арестованным, Игорь Константинович ответил отказом на предложение взять другие документы и бежать из России.

Великий князь Сергей Михайлович Романов во время военных действий был в Ставке, где показал себя наилучшим образом. Всей душой любил русский народ, был доступен для всех. Отличался среди главноначальствующих простотой и искренним ласковым обращением. Был расстрелян большевиками перед тем, как его сбросили в шахту.

Князь Владимир Павлович Палей за участие в боевых операциях получил чин подпоручика и Аннинское оружие за храбрость. Обладал поэтическим даром. За свою недолгую жизнь успел издать два сборника стихов. На предложение большевиков отречься от фамилии отца ответил отказом. Был арестован и разделил судьбу алапаевских мучеников.

Управляющий делами Великого князя Сергея Михайловича Романова Феодор Ремез многие годы исполнял обязанности его личного секретаря. После ареста последовал за ним.

Когда Елизавету Феодоровну поставили на край шахты, она помолилась теми же словами, что и Господь наш Иисус Христос: «Господи, прости им, ибо не знают, что делают». Великая княгиня упала не на дно шахты, а на выступ, который находился на глубине пятнадцати метров. Рядом с ней упал Великий князь Иоанн Константинович. Елизавета Феодоровна, страдая от мучительных болей, разорвала свой апостольник и перевязала ему голову. На ее груди находилась икона Спаса Нерукотворного, подаренная ей Императором Александром III в день принятия Православия. Пальцы правой руки Великой княгини и инокини Варвары были сложены для крестного знамения.

Местный крестьянин, бывший случайным свидетелем казни, говорил, что слышал звуки Херувимской песни, которую пели страдальцы. Они скончались в страшных мучениях.

Тела Великой княгини и ее келейницы не подверглись тлению. Благочестивые христиане перевезли их (окружным путем, через Китай) во святой град Иерусалим. Сейчас их честные и цельбоносные мощи покоятся в храме во имя святой Марии Магдалины, что у подножия Елеонской Горы.

В конце прошлого века на месте страшной трагедии возник монастырь. Его строительство связано с именем великого угодника Божия – старца Николая (Гурьянова), который благословил братию на ревностное служение Христу. Батюшка постоянно молился о монахах и часто повторял: «Это мой монастырек».

23 сентября 2000 года обитель посетил Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II. Обращаясь к многочисленным богомольцам, он сказал: «Слава Богу, что мы дожили до того времени, когда к нам возвращается историческая память, когда это место уже не забыто, когда сюда приходят люди и вспоминают о мученической кончине тех, кто страдал здесь. Мы должны подражать жизни святых угодников Божиих – преподобномучениц Елизаветы и Варвары, которые в жизни своей проявляли милосердие и любовь к ближним».

VIII

ПАСХАЛЬНАЯ РАДОСТЬ

Мы подошли к Памятному кресту, приложились к нему и поблагодарили преподобномученицу Елизавету за то, что наш Крестный ход прошел в покаянном духе. Затем мы расположились вокруг бывшей шахты, и один из паломников прочитал вслух Последование ко Святому причащению, а затем акафист святой Елизавете Феодоровне.

В десять часов утра в монастырь прибыл митрополит Екатеринбургский и Верхотурский Кирилл. Его торжественно встретили как священнослужители, так и паломники. Началась праздничная Божественная Литургия. Престол, на котором совершалось Таинство Евхаристии, находился в часовне во имя преподобномучениы Елисаветы, а молящийся люд – на улице, в сосновом бору.

Был очень жаркий день, но мы жары не замечали, - кроны золотистых сосен надежно защищали нас от палящего зноя.

Я глядел на лица моих братьев и сестер во Христе и читал на них Пасхальную радость, ту радость, которую испытывают – ныне и присно - жители Небесного Иерусалима.

Наверно, излишне говорить о том, что почти все богомольцы, в том числе и мы, участники Крестного хода, исповедались и причастились Пречистых, Безсмертных, Животворящих и Страшных Христовых Таин.

Очень торжественно и возвышенно прошел молебен у Памятного креста, во время которого тысячеустная молитва подобно молнии уходила на небо.

Большое утешение доставило нам выступление детского духового оркестра из школы искусств города Алапаевска. Он исполнил гимн «Боже, Царя храни!», и нам казалось, что Государь Император Николай II сошел к нам на землю, чтобы уже никогда не расставаться с нами.

IX

СВЯТОЕ МЕСТО

Вернувшись в Екатеринбург и немного отдохнув, мы отправились в главную святыню Русской Земли – в Храм-на-Крови. Нашим гидом была Александра Семеновна.

-В России три Храма-на-Крови, - рассказывала она. – Первый из них построен в городе Углич на месте убийства царевича Димитрия, второй – в Санкт-Петербурге, где от руки террориста погиб Государь Император Александр II. Ну, а третий – наш, Екатеринбургский.

Сорок лет назад здесь еще стоял дом инженера-строителя Николая Ипатьева, который я хорошо помню. Прекрасный большой одноэтажный дом. В нем нашла пристанище перед своей гибелью Царская Семья. Она прожила здесь почти три месяца. Ее подло и жестоко расстреляли в подвале этого дома чекисты-изуверы. Они действовали по указке свыше.

Достоверно известно, что после казни расстрельную комнату посетил неизвестный человек еврейской национальности. Он начертал на стене четыре каббалистических знака. Позже их расшифровали: «Здесь, по приказу тайных сил, Царь был принесен в жертву для разрушения государства. О сем извещаются все народы».

Визит незнакомца ясно указывает на то, что убийство Царской Семьи не было случайностью, это был тщательно продуманный тайный заговор, нити которого уходят «за бугор».

Дом Ипатьева дожил до 1977 года. К нему стали приходить верующие люди для поклонения. Это очень не нравилось властям, в частности Ельцину, который в то время возглавлял обком партии. Ипатьевский дом был для него бельмом на глазу. Он несколько раз обращался к московским партийным бонзам с просьбой уничтожить строение. И в конце концов получил разрешение.

Особняк Ипатьева был взорван.

Если бы Ельцин знал, что на этом месте будет возведен Храм-на-Крови, который станет Величайшей Святыней России, он бы, пожалуй, и не стал бы трогать это здание.

Господь любое зло может претворить в добро. Так произошо и в этом случае.

Мы подошли к скульптурному изображению Царской Семьи, поставленному напротив входа в Храм и освещенному заходящими лучами солнца.

-Сколько ступенек вело в подвал ипатьевского дома, по которым Царь-мученик Николай Второй и Его Августейшая Семья шли на казнь? – спросила Людмила.

-Двадцать три, - ответила Александра Семеновна. – Мы сейчас спустимся по ним. То есть, конечно, не по ним, но как бы по ним.

Ступеньки начинались у скульптурной группы и шли в виде винтовой лестницы.

-Раз, два, три, четыре, - начал я счет, шагая по лестнице… – двадцать один, двадцать два, двадцать три.

Когда Царственные Мученики спустились в подвал, вместе с ними спустился (в мистическом смысле, конечно) весь русский народ. Палачи расстреляли Царственных Мучеников и вместе с ними расстреляли (в мистическом смысле) весь русский народ.

Не стало Царя, не стало и России (опять же в мистическом смысле). Царь-мученик Николай Второй – мы не сомневаемся в этом - умолит Господа нашего Иисуса Христа, чтобы Тот даровал нам нового православного Царя, и тогда Россия возродится (и в мистическом, и в историческом смысле).

-А теперь пройдем в то место, где ЭТО произошло, - пригласила нас Александра Семеновна.

Мы вошли в нижний храм, прошли к главному иконостасу, а потом повернули направо и остановились.

-ВОТ ЭТО МЕСТО.

Александра Семеновна глазами показала на расстрельную комнату. Она находилась на возвышении. К ней вели несколько ступенек. Я поднялся по ним.

Передо мной была большая комната, а точнее, храм, в центре которого находился престол, а слева – жертвенник. Рядом с престолом – аналой, на нем богослужебные книги. За престолом, у стены, большая икона, обрамленная живыми цветами: крест, которому поклоняются два Ангела. Выше, на стене – икона Царственных Мучеников.

Стены комнаты драпированы алым материалом (под цвет крови Царственных Страдальцев).

Я опустился на колени и сделал земной поклон.

-Простите меня, Царственные Мученики, - помолился я про себя. – Я виноват в том, что не уберег Вас (в мистическом смысле).

-Простите моих ближних и дальних родственников за то, что они не защитили Вас (в мистическом смысле).

-Простите весь русский народ за то, что он предал Вас.

Я встал, а потом снова сделал земной поклон.

-Благодарю Вас, Царственные Страдальцы за то, что Вы не пощадили Своих жизней и пролили Свою Кровь за Христа, а также за весь русский народ.

Я сделал еще один земной поклон.

-Благодарю Вас, Небесные Воины, за то, что Вы молитесь за всех нас у Престола Божия.

-Благодарю Вас за то, что по Вашим молитвам душа русского народа неминуемо воскреснет.

-Благодарю Вас за то, что Россия скоро возродится и станет Святой Русью.

Я поднялся с колен, и все мое существо затрепетало от нездешнего неземного прикосновения; в мгновение ока Царь-мученик как бы перенес меня в Небесный Иерусалим; я снова опустился на колени и замер в земном поклоне, не в силах произнести больше ни одного слова; сколько времени это продолжалось, я сказать затрудняюсь, а когда пришел в себя, то встал и медленно спустился по ступенькам.

Выходить из Храма не хотелось, а хотелось остаться здесь подольше. Я так и сделал, тем более до закрытия Храма оставалось еще довольно много времени. «Счастливы те православные христиане, которые живут в Екатеринбурге, - подумал я. – Они могут приходить на свидание с нашим Царем каждый день. И разговаривать с ним, как со своим лучшим другом».

X

«ТАК ГОВОРИТ ГОСПОДЬ САВАОФ»

Царские Празднества продолжались на Уральской Земле три дня. Россия станет прежней процветающей Россией, а русский народ снова станет народом-богоносцем только тогда, когда Царские Торжества будут длиться не три, а триста дней, а еще лучше - триста шестьдесят пять.

И это время близко, даже ближе, чем мы думаем. Ибо «так говорит Господь Саваоф: если это в глазах оставшегося народа покажется дивным во дни сии, то неужели оно дивно и в Моих очах?.. Вот, Я спасу народ Мой из страны востока и из страны заходящего солнца; и приведу их, и будут они жить в Иерусалиме, и будут Моим народом, и Я буду их Богом, в истине и правде» (Зах. 8, 6-8).

П А Л О М Н И К

(путешествия епископа Порфирия (Успенского) к Дубу Мамврийскому)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1.

В конце декабря 1843 года в Палестину прибыл епископ Порфирий (Успенский). Он прибыл сюда на правах паломника, преследуя однако далеко идущие цели. Дело в том, что уже давно назрела необходимость постоянного присутствия в Палестине русских священнослужителей, которые окормляли бы многочисленных паломников, прибывающих сюда из России. Владыка Порфирий был как бы духовным разведчиком в Святой Земле, знакомясь с обстановкой, климатом, нравами, законами, обычаями местного населения. Через полгода с небольшим он составил подробный доклад, в котором изложил свои наблюдения и выводы о положении в Палестине. Вскоре в Святой Земле была создана Русская духовная миссия, начальником которой стал епископ Порфирий.

Но я забежал немножко вперед. Для нас чрезвычайно важен тот период в жизни владыки, когда он активно путешествовал по Палестине и вел подробный дневник, как, впрочем, делал и ранее (дневниковые записи составили обширный труд епископа Порфирия, который он назвал «Книга бытия моего»; для нас, потомков, эта «Книга» является сущим кладом).

Владыка очень любил путешествовать. А если учесть, что его интересовали в первую очередь святыни, то можно себе представить, с каким настроением, с какими внутренним нетерпением он отправлялся в путь. Путешественник со временем привыкает ко всем неудобствам и неприятностям страннической жизни, но что они значат в сравнении с тем удовольствием, которое он испытывает при виде новых сцен природы, при встрече с незнакомыми людьми. Их лица, одежда, нравы – все привлекает его. А знакомство с тысячелетними древностями – разве это не обогащает человека?!

Эти два пробуждения, то есть удовольствие и знание повлекли владыку в Хеврон и в другие места, несмотря на то, что его пугали разбойниками и бандитами. Он хотел позакомиться с местом покоя Авраама, Исаака и Иакова; кроме того, он предполагал найти значительные развалины в Ютте и увериться на месте, что в этом левитском городе жил Захария со своею женою Елизаветою и что здесь Пресвятая Дева Мария увиделась с нею. В Газу, Аскалон и другие филистимские города его влекли исторические воспоминания и желание найти хотя бы слабые следы существования загадочного филистимскаго народа. В этих городах и в их окрестностях он хотел найти также следы древних водохранилищ (воду они, кажется, считали символом созидательного начала в природе).

Полный этих мыслей и ожиданий, епископ Порфирий отпра­вился из Иерусалима в Хеврон. Его сопровождали шесть человек, из которых только три были вооружены. Былo ветрено и очень холодно. Подъезжая к Ильинскому монастырю, путники залю­бовались его живописным местоположением. Древние стены виднелись сквозь масличные деревья; два холма – справа и слева – служили им опорою. По закону человеческого зрения деревья, холмы и монастырские здания сливались в одно целое, которое по мере приближения к обители разделялось на составные части.

Владыке хотелось посмотреть на каменное ложе пророка Божия Илии, о котором он слышал и которое находилось вне стен монастыря. Оно было неглубокое и походило на эллипс. Это ложе – плод суеверия. Именно оно, суеверие, ищущее чуда в каждом камешке палестинском, придумало эту легенду. Ну а монахи использовали ее для привлечения в монастырь богомольцев, которые, прибыв в Палестину, ходят на богомолье только туда, где показывают что-нибудь необычное из жизни святых.

В Священном Писании ничего не говорится о диковинном спанье пророка, да и в монастыре не верят этому. Что же это за «ложе»? Игра природы. Как и каменный горох, который собирают на больших плоских каменных наплывах, рядом с монастырем, слева от дороги.

За Ильинским монастырем панорама вдруг становится обширнее, величественнее и ненагляднее. (Епископ Порфирий так и пишет – «ненагляднее», и я не стал менять это слово, потому что оно, на мой взгляд, очень удачное и несет в себе сразу несколько смыслов). Направо, вдали, опустевший и развалившийся монастырь Феодосия, а пря- мо перед глазами - Вифлеем — радость души, любящей Ииcyca; правее за ним мечется в глаза дойка-титька (прекрасная находка владыки!) природы — гора Иродион, и за нею оструяются дымчато-беловатым течением воздуха (тонкое наблюдение!) зубчатые верхи гор, стерегущих Мертвое море. За морем и за Иорданом облака, как снег, лежат на горах недвижно.

Небо и земля сближаются, горы восходят; юдоли нисходят; камен­ные утесы выглядывают из-за роскошной зелени вдоль дорог. По вогнутой стороне горы изгибается древний испорченный водопровод, и путники, спускаясь по этой горе, жалеют о погибшей образованности в Палестине и бранят беспечное турецкое прави­тельство.

В Хеврон можно проехать через Вифлеем, но прямая ближняя дорога идет мимо гроба Рахили. Паломники отправились по ближней. Нынешний памятник над могилою матери Иосифа и Вениамина построен недавно и архитектурою походит на обычные четырехугольные турецкие часовни с куполом, которые магометане

строят над своими святыми. Время разрушило тот столп, который воздвигнул Иаков над прахом своей любимой жены. Об этом столпе говорил Моисей, что он уцелел до его дней. У пророка Иеремии Рахиль подымает свою голову из могилы и, видя, что все потомки ее сына Вениамина отведены в плен, плачет о них. Именно в эту эпоху был разорен столп над нею. Но вениамиты нашли место ее погребения по возвращении из плена - развалины столпа указали им это место. Неизвестно, восстановили они древний памятник или нет, а только память о праматери пережила века и сохранилась до наших дней.

Гроб Рахили - место вечного покоя красоты и любви. Потому он и уцелел. Но разве не было других красот в Израиле? Разве любовь Иакова к Рахили была сильнее всякой другой любви? Отчего же не уцелели памятники других жен? Оттого, что они не были праматерями народов. Людям свойственно хра­нить что-либо редкое, неповторимое, чрезвычайное, а не обычное, ежедневное. Три женских гроба известны в Святой Земле: гроб Сарры, супруги отца верующих, Авраама, гроб Марии, Матери Бога и Человека и гроб Рахили, женщины необыкновенно любимой, за право ее владением любовь работала четырнадцать лет, и она не охладевала к ней до самой ее смерти. Таким образом, памятник любви человека к земной красоте до сих пор сохранился между двумя священными памятниками благодати Божией, дивно произрастившей в Сарре и Марии семя жены, которое стерло главу змия.

Оставив за собой Бетжалу и ее роскошные ма­сличные сады путники скоро доехали до прудов Соломоновых. Пока люди наполняли мехи и водоносы чистою и холодною водою, владыка спустился вниз мимо двух верхних прудов. Воды в них было почти столько же, сколько и в прошлый раз (владыка был в этих местах уже два раза). Богатые водоемы! Но из-за беспечности правитель­ства вода не доходит до Вифлеема и пропадает в горах.

От прудов караван стал поды­маться на возвышение. Епископ искал глазами водопровод, который шел будто бы из Хеврона к Иерусалиму. Налево от дороги, недалеко, но и не близко от нее, он заметил искомый водопровод, который изгибался по склонам гор. Вскоре он пропал из виду. Внизу, среди скал, бил источник – напрасно, значит, кое-кто полагает, что водопровод проведен из Хеврона.

Перед путниками открылось дикое ущелье, на дне которого виднелись развалины какого-то монастыря. От него остались только четыре стены. Что это за монастырь? Кем он основан и когда разорен? Этого никто не знает. Арабское название ничего не поясняет: девичий монастырь.

За ущельем началась долина. Она довольно широка и вся покрыта нивами. Пшеница выколосилась, но еще не начинала желтеть. Через некоторое время паломники приблизились к развалинам какой-то де­ревни, на которых паслись черные козы. Владыка не мог добиться толку у своих проводников об этих развалинах. Те называли их таким именем, кото­рого нет на карте Робинсона, хотя он ехал по этой же дороге.

За этими развалинами горы Иудеи переходят почти в ровную высь, кой-где уставленную приземистыми, кругловатыми холмами. За раз­валинами, с возвышения, взору путников представился Хул-хул или мечеть, построенная над каким-то магометанским пророком Ионою. Спустившись с возвышения, склон которого был покрыт кустарником, они спешились с коней возле закрытого водоема, который по форме своей показался им необычным - над водою было сделано круглое, ровное, каменное покрытие. Сбоку виднелось отверстие, через которое люди доставали воду. Епископ не стал смотреть в это отверстие - любопытство оставило его на этот раз. «Не во всякую же яму заглядывать», подумал он.

Подобное устройство садовых водоемов можно встретить и в Хевроне, в огородах.

Немного отдохнув, паломники миновали довольно широкое поле и под­нялись на возвышение, усаженное масличными деревьями, и опять спустились вниз.

«Я не буду описывать всех повышений и понижений, замечает владыка, это скучно, утомительно да и бесполезно. Лучше скажу, что дорога, направо и на­лево, покрыта развалинами деревень - страна пережила людей. Когда люди скрылись от­сюда? Когда их жилища обратились в развалины? Быть может, со времени последних переселений евреев опустела страна? Быть может, огонь и меч Саладина истребили все живое? Природа дичает там, где нет человека, без него она мертвеет, цепенеет подобно тому, как государство без царя слабеет и клонится к разрушению».

2.

В нескольких километрах от Хеврона путники остановились около придорожного фонтана, который арабы назвали ед-Дируе. Вода бойко течет из обделанного отверстия в большое каменное ко­рыто, из которого выливается и теряется в соседнем поле. Свое начало она берет тут же, из-под каменной скалы, в которой есть искусственные небольшие пещеры, сделанные каменотесами.

Близ фонтана, немного повыше, виднелись развалины здания. На вопрос владыки: «что это за здание?» — арабы, работавшие на поле, ответили, что «тутъ былъ хан». Он не удовлетворился их ответом, ибо «развалины смотрели не ханом».

«Может быть, в древнем здании и жил когда-нибудь хан, подумал владыка. Но огромные камни, из которых построено здание, его про­долговатый вид и историческое воспоминание, будто здесь был крещен евнух, заставляют думать, что здесь была церковь, и фонтан находился внутри базилики или, по-нашему, на паперти. Внутренность здания была переделана впоследствии, и потому трудно угадать его план».

Напротив развалин, по правую сторону дороги, на возвышении, торчал значитель­ный кусок башенной стены. Арабы назвали его Бетшур. Стало быть, это—остатки древнего Вефсура, который существовал во времена Иисуса Навина, укреплен был Иеровоамом. Его жи­тели принимали участие в обновлении стен Иерусалима после плена Вавилонского.

Евсевий и Иероним утверждают, что в вышеупомянутом источнике был крещен евнух царицы Кандакийской. Показывают и другой источник, где он был крещен, недалеко от Крестового монастыря. Какое предание вернее? И тот, и другой источник находятся на доpoге в Газу; там и здесь развалины—свидетели жилья людского и предания людского. Очень трудно решить этот вопрос.

«Впрочем, справедливо замечает владыка, я более доверяю Евсевию и Иерониму, нежели нынешним монахам-невеждам. Да и дорога к Газе через Вифлеем и Вефсур гораздо удобнее для колесничной езды, не­жели дорога, ведущая к источнику святого Филиппа. Притом из книги Деяний Апостолов видно, что две дороги вели в Газу из Иерусалима, и одна называется erhmoV, очевидно, в противоположность другой, не похожей на нее. Если erhmoV перевести - пустынная, степная дорога, то евнух ехал на Хеврон и крещен был близ Вефсура в упомянутом источнике, ибо эта дорога действительно пустынна, степная; вся возвышенность перед Хевроном и за Хевроном на юг походит на степь взволно­ванную, поэтому немудрено, что и дорогу по ней назвали степною.

Но дорога от Иерусалима к источ­нику святого Филиппа и отсюда в Газу идет по горам и долинам, весьма неровна и крайне скалиста. Эта дорога не могла получить название erhmoV. Наконец, предание о крещении евнуха в источнике

святого Филиппа подозрительно уже и потому, что этот источник находится не в дальнем расстоянии от Иерусалима. Что за диковина, что все священные события случились близ Иерусалима? Что за диковина, что и Филипп крестил евнуха близ сего города? Видно, в темные века монахи Иерусалимские, услышав название «источник святого Филиппа», вообра­зили, что тут и крещение происходило. И эта догадка была им на руку, ибо близко было водить туда поклонников и собирать с них деньги».

Можно только порадоваться такому здравому рассуждению епископа Порфирия.

3.

Отдохнув немного у источника, паломники поспешили в Хеврон. Древний Хул-хул остался слева. Мечеть или надмогильный памятник над каким-то пророком Ионою показался им похожим на мечеть Елеонской горы. Миновав развалины деревни Курбет-ен-Назара, в которой жили христиане, как это показывает ее имя, они стали спускаться в Хе­вронскую долину. Вдали, направо от дороги, им ука­зали зеленый Дуб Мамврийский. Он показался им небольшим и молодым, но это была ошибка зрения, ибо Дуб, как они убедились чуть позже , очень стар и величествен.

Вся долина Хевронская, по обеим сторонам мощеной дороги, усажена виноградниками. Виноград уже отцвел, и на нем завязались гроздья. Здесь, как и вообще во всей Иудее, виноградники возделываются несколько иначе, нежели в Одессе, заметил владыка. Здесь нет кустов виноградных, а от каждого корня вырастает дерево. Оно снизу доверху голо и только в вышине разделяется на несколько отростков или лоз, на которых растет виноград. Корни сажаются рядами и под­держиваются подпорками. Сады огорожены камнями, за которыми стоят старые, высокие и толстые виноградные стволы. Летом распускается листва, и в ее тени можно укрываться от жары. Вино­градники обработаны весьма чисто; земля, красноватая и глинистая, рыхлится плужками; сорняки выбрасываются за пределы сада. Каждый сад имеет свою сторожевую башню или четвероугольный домик.

Ныне будет обильный урожай винограда, отмечает владыка, наблюдательный глаз которого увидел много завязавшихся гроздьев.

Ровно полчаса путники ехали садами до самого города по дурной мостовой, очень похожей на петербургскую, продолжает он. Справа от дороги, между садами, мне показали источник Сарры. Он устроен в виде фонтана, и вода падает тонким ливнем в каменное корыто.

У города начались масличные сады. Под маслинами росла пшеница, которая хотя и выколосилась, но была еще весьма зелена.

Хеврон вдруг предстал взору пилигримов из-за садов по той и другой стороне долины и потому не произвел того резкого впечатления, которое остается при взгляде на города открытые. В два часа пополудни они въехали в какие-то ворота и по узкой улице стали пробираться к еврейскому кварталу, где, по письму иepyсалимского еврея, владыке должна быть отведена лучшая квартира в еврейском доме. Улица мгновенно заполнилась жидами и арабами, которые сбежались глазеть на путешественникоов.

У ворот, ведущих в жидовский квартал, они простояли довольно долго. К епископу подошел один еврей. Он говорил по-русски, но плохо, и из-за этого произо­шло досадное недоразумение. Владыка спросил:

-Есть ли у хозяина садочек?

0н посмотрел на него испытующим и укоряющим взглядом:

-Есть, но маленькая.

-А можно ли поставить в нем палатку и ночевать?

-Помилуйте, как это можно, ведь она маленькая.

-Да неужели садочек так мал, что нельзя поставить в нем палатку?

Да ей не больше двух лет.
Да о ком ты говоришь?
Я говорю о дочке хозяина.

Владыка рассмеялся.

А я говорю о другом. Я спрашиваю, есть ли у хозяина сад?
Помилуйте, какой сад может быть у еврея? Извините, я думал, что вам нужна дочка.
Господь с тобою. Я приехал сюда поклониться Аврааму, Исааку и Иакову и их супругам и ни о чем другом не думаю.

Позже владыка узнал, что этот еврей - школьный учитель.

Наконец путников позвали в квартиру, и они кое-как добрели до нее по разным тесным закоулкам жидовским.

Квартира оказалась весьма приличной. Дом принадлежал старой жидовке, которая неплохо говорила по-русски. Она жила с двумя женатыми внуками, и Бог благословил ее правнуками. Невестки ее очень молоды и миловидны; меньшая, можно сказать, красавица; она из Табарии; когда она говорит или улы­бается, то лицо ее выражает особенную нежность и приятность. Редко можно встретить такую прекрасную женщину. Все семейство отличалось необыкновенною белизною тела. Малолетняя правнучка Залма будет в свое время дивная красавица.

После закуски и краткого отдыха владыка спросил хозяина:

-Дома ли мусселим и надо ли послать к нему фирман или одно пашийское буюрди, чтобы попросить у него проводников для завтрашней поездки?

Хозяин ответил, что мусселим в городе и что довольно показать ему одно буюрди, и сам вызвался сходить к нему и попро­сить проводников, прибавив, что он служит у него драгоманом (переводчиком) для немцев. Сзади него стоял школьный учитель, с которым у владыки вышло недоразумение. Он спросил:

А позвольте узнать, какой вы артикель?

Вопрос его рассмешил епископа.

Он продолжал:

-Извините, нам хотелось бы знать, какой вы артикель - полковник или генерал?

-Генерал, - пошутил владыка.

Но они приняли поддельную монету за истинную и, как после оказалось, наделали ему много хлопот.

Хозяин сбегал к мусселиму и, показав ему буюрди иepyсалимского паши, сказал, что к нему приехал не простой путешественник, а московский генерал и епископ. Надобно заметить, что иерусалимский еврей в рекомендатель­ном письме к хевронскому еврею почтил владыку титулом епископа. У мусселима голова пошла кругом от таких вестей. Он собрал своих старшин (человек пять) и вместе с ними пришел к знатному путешественнику. Владыка подосадовал на свою неосторожную шутку, но отступать было поздно.

Он принял мусселима, его брата и высоких сановников с европейской учтивостью и азитской важностью - в черной шляпе, загнув вверх ее переднее поле, в арабской черной попоне, точь в точь похожей на попону мусселима. И гости, и хозяева усе­лись на полу, на разостланном ковре. Мусселим поздравил епископа с приездом и спросил о его здоровье. Тот поблагодарил за визит и, взаимно спросив о его здоровье, сказал, что очень рад познакомиться со знаменитым начальником Хеврона.

- Для чего вы сюда приехали? - спросил он владыку.

-Для того, - отвечал владыка, - чтобы поклониться гробам Авраама, Исаака и Иакова, полюбоваться Хевроном и познакомиться с мусселимом.

Между тем хозяин подал шербет в синей стеклянной кружке. Мусселим из учтивости подал его епископу, а тот, откушав немного, передал ему, и таким образом шербет переходил из рук в руки. Потом пили кофе и курили трубки. Все это происхо­дило в молчании. Владыка кусал губы и не знал, как отделаться от «дорогого» гостя, который был хуже татарина.

-Что у вас в Московии, все ли спокойно? - спросил мусселим.

- Слава Богу, все спокойно, - отвечал владыка. - Царь наш премудр и всемогущ, народ ему повинуется как отцу, все живут в тишине и изобилии.

- А сколько всего народу в Московии?

-До семидесяти миллионов.

Глаза арабов округлились.

- А сколько войска?

-Миллион.

Глаза арабов еще более округлились и, казалось, вот-вот выскочат из орбит.

Владыка рассказывал мусселиму о могучем военном флоте, о больших, красивых городах, о железных дорогах. Езда без лошадей, посредством огня и пара, показалась ему сверхестественною. Наконец епископ попросил проводников.

- А вы куда поедете завтра? - спросил мусселим.

- Я намерен посмотреть некоторые места, за-нимательные для нас, христиан, именно Зиф, Хермель, Маон и Ютту.

- Вы будете их рисовать?

-Нет, у меня другая задача. Я человек духовный и хочу видеть эти места для того, чтобы сверить их положение с описанием в наших древнейших книгах.

-Брат мой проводит вас, - сказал мусселим и хотел еще закурить трубку. Но владыка встал со своего места, и он догадался, что ему пора

уходить. Они расстались, условившись о часе выезда завтра утром.

3.

Облегченно вздохнув, владыка решил накидать портрет своего непрошенного гостя.

Мусселим хевронский, туземный араб, мал ро-

стом, толст, приземист. В жилах его течет чер­ная горячая кровь идумейская. Взгляд больших черных глаз суров и неприятен. Он важничает, как паша, даром что ходит в одной белой рубашке без порток и в черной арабской попоне. Арабы и жиды прозвали его черным верблюдом, manro camhlo. Он весьма кровожаден и корыстолюбив. При вторжении Ибрагима-паши в Палестнну он восстал против него, но был взят в плен и отослан в Аккру на крепостные работы. Паша простил его. Но, вернувшись в Хеврон, он опять поднял оружие против Ибрагима, был разбит и бежал за Иордан, где и скрывался до падения власти египетского вице-короля. Ибрагим конфисковал все его имение. Возвратившись из-за Иордана, коварный араб собственными руками разрубил на четыре части своего предшественика и самовластно сделался мусселимом. Порта признала его власть в награду за его верность султану, и он сделался бичем для всех жи­телей Хеврона и его окрестностей. Золото - его божество. Он добывает его всеми неправедными способами. Тысячи жалоб поступают на него паше Иерусалимскому. Но мусселим всегда остается прав, потому что нельзя же обвинить и наказать человека, который приезжает в Иерусалим не с пустыми ру­ками.

Жиды вопиют на небо против него. Он грабит их, когда захочет. Хозяин, у которого оста­новился владыка, разсказывал, что, когда он построил свой дом, мусселим явился к нему и потребовал десять турецких червонцев за то, что тот осмелился построить дом без его разрешения, хотя в то время он скрывался за Иорданом.

-Я беден, мне нечем заплатить, - говорил жид.

-Заплатишь, да еще с лихвой! – гневно сказал мусселим, покидая дом.

На другой день к жиду явились девять братьев мусселима и забрали все имущество (ущерб жида составил девятьсот пиастров).

4.

В шесть часов утра паломники выехали из ворот Хеврона. У большого городского пруда к ним присоединились проводники, посланные мусселимом - два на конях и один пеший. Араб сдержал свое слово, отправив своего брата; этим он хотел оказать путешественникам уважение. Но избави Бог от таких по­честей арабских - они стоят баснословно дорого.

Следуя за проводниками по Хевронской долине, отте­ненной старыми, но роскошными масличными деревьями, владыка любо­вался видом ближней горы, которая, казалось, замы­кала долину и преграждала путникам дорогу. У горы три прекрасных круглых возвышения, среднее немного выше боковых; все три возвышения равно отстоят одно от другого и соединяются между собой вогнутыми, как бы вырезанными искус­ною рукою перешейками. Правду сказал премудрый Сирах, что Бог создал все по мере, весу и числу. Если бы украсить эту гору вино­градниками и на среднем возвышении построить павильон или церковь, то получилась бы изумительная картина.

Путники двигались вперед, и гора посте­пенно как бы поворачивалась налево и давала им дорогу. Такое оптическое обольщение, радуя душу, несколько пояснило владыке слова Спасителя о переставлении гор и слова Давида «путь неправды отстави от Мене». Такие метамарфозы возможны только в Палестине, где одни и те же горы странным образом кажутся то близкими, то отдаленными, то движутся, то стоят, то замыкают дорогу, то открывают ее. Объезжая гору, епископ любовался вино­градными садами, украшавшими долину; им не было конца. Белoe вино из хевронскаго винограда весьма крепко, душисто и приятно. Владыка пил это вино у вифлеемского митрополита и в Хевроне.

Миновав гору, паломники ехали сначала между засеянными полями, а потом - степью, которая очень похожа на степь Херсонской губернии, - она так же, как и эта, немного взволнована; вместо наших курганов виднелись круглые невысокие холмы; жилья нигде нет; взор объемлет далекое пространство; мало зелени и воды; ни леса, ни ку­старника - везде пустынно и дико; дорога привольна, широка и ровна, по обочинам кое-где виднелись большие камни - чтобы путник не заблудился.

Было холодно. Темные облака быстро неслись по небу. Изредка моросил дождь. Вскоре небо прояснилось.

-Что это за развалины? – спросил владыка у пешего проводника, указывая на камни на одном из холмов.

-Это Телл-Зиф,- ответил он. – А впереди, под холмом, Кастро. Вон Хермель и Маон, а направо, за деревьями, -Ютта.

Проводник прекрасно знал все окрестности.

«Вот где, значит, находится Зиф, так часто упоминаемый в Библии и особенно в истории Давида», подумал владыка, сворачивая с дороги, чтобы поближе познакомиться с древним памятником.

Слева от дороги, в Маоне, стоит уединенный покатистый холм. Его склоны покрыты слоем белого камня - как будто кто-то на вершине холма приготовил каменистый раствор белого цвета и вылил его, и этот раствор огустел. Путешественники увидели в нем пещеры и искусственные цистерны – знак людского жилья. На вершине холма виднелись развалины зданий. Они были невелики, и владыка не стал подниматься туда. Позже он пожалел об этом. Рядом с ним не было друга, который, так же, как и он, захотел бы их осмотреть. «Мой спутник, отец Григорий, не любопытен – ему бы только поесть и попить хорошо в дороге, а до интересных древностей ему и дела нет», - с некоторой долей горечи заметил владыка.

Он утешился тем, что видел Зиф. О нем много говорится в Библии. Владыка открыл Библию (в итальянском переводе - славянский перевод был отослан в Царь-град вместе с другими книгами) и выписал все места, где говорилось о Зифе.

В книге Иисуса Навина Зиф упоминается в числе горных городов (Маон, Хермель, Ютта), доставшихся по разделу племени Иудину. До сих пор все эти четыре места составляют, можно сказать, один околоток – из Зифа видны все его соседи.

Недалеко от Зифа был лес, в котором Давид укрывался со своею дружиною от преследования Саула. В этом лесу Ионафан имел свидание с ним и укрепил его надеждою на Бога, и говорил ему: «не бойся, ибо рука Саула, отца моего, не достигнет тебя, и ты во­царишься над Израилем». Но зифеи, узнав, что Давид скрывается в этом лесу, уведомили об этом Саула, который находился в Гавае.

Все передвижения Саула не составляли для Давида секрета, и, когда он узнал, что Саул направился к Зифе, то переместился в Маонские степи, где хитрыми маневрами сбивал с толку преследователя.

5.

От Зифа владыка Порфирий направился со своими спутниками к Хермелю – в юго-восточном направлении от Хеврона. Он предполагал, судя по названию местности, что Хермель – это гора, похожая на Кармил. Ничуть не бывало. Хермель оказался маленьким городком, который был построен напротив Маона и ныне превратившийся в развалины. Епископ увидел остатки четвероугольной башни, а рядом с нею, в небольшой впадине, обломки колонн. Вероятно, здесь была крепость, так как виднелись следы рва и остатки древней стены в виде контрфорса. Войдя внутрь башни, владыка обнаружил подземный ход. Куда он вел? В погреб или в склад для оружия? В загон для скота или в темницу, где содержали пленных? Самое лучшее – пойти и своими глазами убедиться в одной из своих догадок. Наш путешественник не решился однако на этот шаг, потому что у него не было огня – ни свечей, ни лучины.

По обеим сторонам крепости сохранились глубокие лощины, в одной из которых был устроен водоем; в нем виднелась вода. В другом месте владыка обнаружил остатки потешного дома, в котором местные жители отмечали свой главный праздник – стрижку овец.

Хермель, по сказанию Иисуса Навина, достался племени Иудину после завоевания Земли обетованной. Здесь было богатое имение Навала Маонитянина. В раздольных степях паслись три тысячи его овец и тысяча коз. Их стригли в Хармеле. Содержались они в естественных обширных пещерах, находящихся рядом с городом.

Однажды во время стрижки овец Давид, гонимый Саулом, послал своих людей к Навалу с просьбой дать им еды. Навал принял их очень грубо. Давид решил отомстить ему, но жена Навала, кроткая и благоразумная Авигея, уберегла его от этого шага.

Познакомившись с остатками четырех городов, епископ Порфирий распорядился поставить палатку между Хермелем и Маоном. Внизу, на равнине, кочевали бедуины. Они зависимы от хевронского мусселима, и поэтому старшина кочевья взял к себе его брата. Стоянка бедуинов состояла из пятидесяти черных палаток.

Однажды к путешественникам явился шейх кочевья. Поклонившись владыке, он сказал:

-Я приглашаю вас к себе в гости. Я заколю молоденького ягненка, чтобы угостить вас.

-Благодарю вас за приглашение, но я только что пообедал, - ответил владыка.

-Мне очень жаль.

-Не огорчайтесь. Может быть, мне удастся навестить вас в другое время.

-Буду очень рад принять вас.

-У вас есть дети? – спросил владыка.

-Да, двое.

-Тогда примите этот маленький дар для них.

Епископ подал шейху два чудесных оранжевых апельсина.

-А это лично для вас.

В руку шейха перекочевал турецкий червонец.

-Премного благодарен.

Шейх откланялся, а владыка приказал вьючить лошадей. Через полчаса караван выступил в путь. Он направлялся к Ютте. Этот маршрут епископ выбрал не случайно.

«Я хотел удостовериться в том, - пишет он, - что здесь, в этом левитском городе, жил Захария и что именно здесь произошло свидание Марии с Елизаветою. Эта мысль явилась в голове моей еще в 1831 году. В Санкт-Петербурге свирепствовала холера, и я временно жил в Твери, у преосвященного Григория, архиепископа Тверского. В его домашней библиотеке я нашел Священную Историю Ветхого и Нового Завета на немецком языке, написанную Эвальдом. В ней я прочитал, что свидание Пресвятой Марии с Елизаветою происходило в городе Ютте и что в Евангелии от Луки текст надобно читать так: «Взыде Мариам в Горняя со тщанием во град Иутту», а не во град Иудин. С тех пор я думал и верил, что в Иутте жил священник Захария, ибо этот город, по указанию книги Иисуса Навина, был сделан городом священническим и находился в горной стране Иудеи, в числе горных городов племени Иудина. Могло статься очень легко, что при печатании греческого текста вместо двух букв tt поставили d, и вышло Iouda, а не Ioutta, и поставили d по неразборчивости рукописи. Такая ошибка вполне возможна. Ибо древнейшие греческие рукописи писаны весьма неразборчиво: двойные буквы в них сокращались или означались под крючковатою главною буквою. Я видал эти рукописи, сам копировал некоторые слова и потому верю в замену двух tt буквою d. Как бы то ни было, но вот мне предоставился случай быть в Ютте и все проверить на месте».

Прибыв в Ютту, владыка спросил феллахов:

-Есть ли у вас какие-нибудь старые развалины?

Те ответили отрицательно.

Владыка не поверил им и решил обойти все поселение и буквально все осмотреть – в надежде обнаружить или остаток колонны, или капители, или стены, или тесаные камни. Пройдя взад и вперед по Ютте, он не нашел искомого, отметив только, что перед каждым домом есть небольшой двор, в который ведет дверь, устроенная в стене в виде арки. Возле одного дома он заметил три таких арки, и ему показалось, что они являются преддверием храма. Но это было не так, потому что здание было новое.

Один догадливый феллах, видя, что иностранец ведет какие-то поиски, подошел к нему и сказал:

-Тут недалеко есть древние развалины. Они, вероятно, для вас будут интересны.

-Кто может меня туда проводить? – спросил владыка.

-Я, - с готовностью отозвался феллах.

Было видно, что он рассчитывает на бакшиш.

-Быстренько веди меня, - сказал владыка.

Феллах провел путешественника на окраину селения. К несказанной своей радости, владыка обнаружил здесь остаток древнейшей стены, сложенной из больших тесаных камней. Сердце его забилось сильнее. Он обнял верхний камень и поцеловал его.

«Да он сумасшедший, - подумал феллах. – Пропал мой бакшиш».

Получив однако свое вознаграждение, да еще и щедрое, он переменил свое мнение о странном незнакомце.

Епископ с жадностью стал изучать развалины. Полагая, что здесь был дом Захарии и что в лучшие времена христианства тут была построена церковь, он искал алтарь, но, к сожалению, не нашел его. Одна стена была закругленная, и ему показалось, что здесь мог быть алтарь. Но она была обращена на север. Восточная же часть здания была разрушена совершенно.

По предположению владыки, на этом месте, возможно, был дом Захарии, построенный на развалинах ханаанского или идумейского капища. Позже здесь была построена церковь или монастырь. Время и люди разорили это святое место.

Владыка был доволен тем, что нашел эту древность, хотя его догадка не нашла полного подтверждения. На его вопрос: «что это такое?» феллахи отвечали:

-Мы не знаем. Наверно, тут было какое-то эллинское здание.

Палестинские арабы – переселенцы, откуда им знать глубокую древность.

6.

Еще засветло пилигримы прибыли в Хеврон.

Не успел владыка устроиться, как явились проводники. За платой. Нужно было принять их в комнате как дорогих гостей, поговорить с ними о том, о сем, отдать дань уважения (если же передать им деньги за дверь, они наверняка обидятся и отомстят за это).

Епископ Порфирий повиновался обычаю страны – усадил гостей на ковер, предложил шербет и кофе, спросил каждого о здоровье. Затем он вручил деньги: пешему проводнику – двадцать пиастров, конному – двадцать семь и брату мусселима – сорок два. Гости удалились.

Владыка был очень доволен, что отделался незначительной суммой. Однако радость его оказалась преждевременной. Через несколько минут пришел хозяин дома и сказал, что брат мусселима очень обижен.

-Чем? – спросил владыка.

-Тем, что мало получил Он возвращает вам все, что вы ему дали.

Дело приняло серьезный оборот.

-Он говорит, что ему ничего от вас не надо.

Это было уже сверхсерьезно.

От таких людей, как мусселим и его брат можно было ожидать чего угодно. Они могли ограбить владыку на дороге, раздеть, обесчестить, а потом и управы на них не найдешь. Лучше с ними не связываться: пожалеешь несколько пиастров, а лишишься всего.

Епископ вложил в руку посланца четыре червонца и сказал:

-Передай их проводнику, и пусть он останется моим другом.

Араб принял деньги, и конфликт, к большому облегчению обеих сторон, был улажен.

7.

На другой день, рано утром, владыка вместе с кавасом снова отправился к месту погребения Авраама, Исаака, Иакова и их супруг. За каждым его шагом следили арабы-фанатики. Владыка хотел было ступить на лестницу, ведущую в усыпальницу, но один араб загородил ему дорогу и заскрежетал зубами. Епископ не на шутку перепугался и отступил.

Едва он вернулся домой и сел за дневник, как хозяин доложил, что пришел мусселим.

-Он очень сердится на вас, - сказал жид.

-За что?

-За то, что вы ему ничего не дали. Он уже приходил позавчера, но не застал вас.

-Что же делать?

-Надо его принять, иначе будет беда.

-Ну так и быть, зови, - проклиная в душе незваного гостя, сказал владыка.

Через минуту в комнату вошел мусселим, с ним были двое старейшин. Епископ встретил их с восточным радушием и предложил угощение – приходилось играть роль гостеприимного хозяина. Прежде всего он поблагодарил гостя за прекрасных проводников.

-Арабы – самая лучшая нация в мире, - не скупился на похвалы владыка, - и в ваших владениях я чувствую себя так же хорошо и свободно, как дома.

Мусселим расцвел улыбкой. Он приложил руку сначала к сердцу, потом к устам, а затем к челу.

-Я полюбил арабов всей душою, - продолжал владыка, - и дни, которые я провел здесь, самые лучшие в моей жизни.

Мусселим принимал все эти слова за чистую монету, не догадываясь о игре, которую вел его собеседник.

-Я очень-очень рад! – то и дело говорил араб.

Епископ сделал маленькую паузу, а потом сказал:

-Вчера я видел на пастбище вашу лошадь и пришел от нее в восторг! Это не лошадь, а само совершенство! Ее и ветер не догонит!

-Да, да, не догонит, - подтвердил араб.

-Я думаю, и у самого султана нет такого скакуна!

Араб кивком головы подтвердил, что так оно и есть.

-Жаль, что я не видел вас на этой лошади! – продолжал пускать пыль в глаза епископ. – Наверняка весь город сбегается посмотреть на вас, когда вы гарцуете на своем вороном скакуне!

Кивок головы.

-Да что Хеврон! Наверно, из Иерусалима приезжают люди посмотреть на это зрелище!

-Бывает и это.

-Они не беспокоятся за свою судьбу, потому что знают, что в ваших краях их никто не тронет.

-Истинно так.

-А все потому, что в Хевроне - настоящий хозяин!

Мусселим снова приложил руку к сердцу.

«Будет ли польза от моего красноречия? – подумал про себя владыка. – Может, все впустую?»

Его опасения очень скоро подтвердились. Жид, провожавший мусселима до ворот, вернулся мрачнее тучи.

-Беда! – запричитал он. – Большая беда на мою голову!

-Говори, что случилось, - прервал его епископ.

-Мусселим требует подарок! Он сказал, что если не поучит его, то сдерет с меня пять червонцев! Помилуйте меня, господин! Не хороните меня заживо!

-Ладно, не убивайся, - успокоил его владыка.

Он вышел к воротам и вручил мусселиму пять червонцев.

-Простите за мою оплошность, - сказал он, - я плохо знаком с обычаями вашей страны.

-Не стоило беспокоиться, - ответил араб, принимая деньги. Он не спеша пересчитал монеты, осмотрев их с обеих сторон, и положил в карман. Лицо его весьма подобрело. Пожелав владыке всяческих успехов, он наконец удалился.

-Ну верблюд! Ну верблюд! – только и мог сказать о нем епископ.

8.

Он снова сел за дневник.

Вдруг дверь распахнулась, и в комнату решительно вошли пять богато одетых городских шейхов. У каждого из них за поясом был пистолет. Один из них, молодой красивый белокурый мужчина, вел себя особенно дерзко и нагло. С ними был и брат мусселима.

«Ну, пропал, - подумал владыка. – Наверняка ограбят».

Незваные гости сели на ковер и закурили трубки. Начался разговор о том, о сем, и владыке пришлось принимать в нем участие. «Может, и не ограбят, - подумал он, - но как бы побыстрее от них избавиться?» На выручку пришел жид.

-У русского господина неотложное дело, - сказал он гостям, - и он не может больше уделять вам внимание.

Гости поднялись и покинули дом. Жид проводил их.

-Они требуют подарок, - вернувшись, сказал он.

Епископ, чуть подумав, ответил:

-Передай им, что я человек бедный, и у меня нет денег для таких знатных особ. Дать им немного – значит, обидеть их, а дать много я не в состоянии.

Жид передал шейхам слова владыки и добавил:

-Русский господин и его трое спутников съедают в день одну вяленую рыбу, а потом пьют горячую воду.

Хотя жид и обесчестил владыку такими подробностями, но зато спас его кошелек – у шейхов, видимо, пробудилась совесть, и они удалились восвояси.

«Как бы еще кто не нагрянул, - подумал владыка. – Пока не поздно, надо куда-нибудь укрыться».

Он зашел в синагогу, которая находилась неподалеку. Ни разу в жизни владыка не заходил в синагогу. Десять лет он прожил в Одессе и не видел, как молятся жиды. Синагога была очень бедна. Жиды сидели на скамеечках. Они были в полосатых фарисейских одеждах и с кожаными коробочками на лбу. Покачиваясь, они читали молитвы. Старый раввин стоял посреди синагоги и свивал и развивал ремень своей коробочки с законом. Богослужение показалось владыке очень унылым. Ему жалко было смотреть на этих евреев, которые пришли сюда из далеких стран терпеть всякое горе – с надеждой умереть и быть погребенными вблизи Авраама, Исаака и Иакова.

По грязным, вонючим закоулкам епископ вернулся домой. Чаша сегодняшних искушений однако еще не была им испита до конца.

После обеда один старый араб, который приходил к владыке вместе с мусселимом, прислал своего писца-жида. Он требовал… подарок. За то, что нашел для русского господина проводников для завтрашней поездки.

-Поскольку поездка будет завтра, то и бакшиш будет тоже завтра, - сказал епископ и выпроводил визитера.

«О верблюды! О разбойники!– в сердцах воскликнул про себя владыка, оставшись один. – Стая голодных псов, и та ведет себя приличнее! Жалко, нет на вас управы! Как не вспомнишь Ибрагима-пашу, который крепко проучил вас! Во время его правления никто не смел своевольничать и грабить иностранцев! А теперь? И с самого султана, я думаю, они сняли бы штаны и папучи! Сиди, султан, в своем серале и играй в жмурки со своими одалисками. Скоро настанет время суда и гнева Божия над тобою и над твоим пророком. Луна тускнеет; коран не читается; меч Османлиса ржавеет; штаны Магомета износились, и стыдно прицепить их к санджак-шерифу; отрепье, ветошь уже не смогут возбудить того фанатизма, который чуть было не поколебал вселенную при жизни аравийского лже-пророка».

9.

После полудня владыка со своими спутниками отправился к Дубу Мамврийскому, а попутно и посмотреть дом Авраама, который, по словам здешних евреев, построен из камней огромной величины. Через полчаса путники достигли цели. Дум Мамврийский их просто поразил - сколь обыкновенным он казался издали, столь гигантским предстал вблизи. Епископ обошел дерево кругом. Толщина коренного ствола, по его мнению, достигала пяти метров. Из него отходили четыре сука, которые по своей мощи могли поспорить с любым столетним дубом. Два из них простирались горизонтально направо, а два других уходили вверх. (Пятый сук был срублен для мельницы). Густые зеленые ветви склонялись почти до земли, как будто искали свою мать; они образовали превосходный непроницаемый навес, под которым могли укрыться от зноя или от дождя триста человек, а если бы они стали потеснее, то и все пятьсот.

Листья Дуба узкие (к концу немного заострены), жесткие и мелкие. Дерево трисоставное, удивительно симметричное: одни ветви наклонены направо, другие – налево, а третьи идут вверх. В нем замечательна не столько высота, сколько вогнутая наклонность ветвей.

Возле Дуба были и другие деревья того же рода, но они не шли ни в какое сравнение с описанным.

В Священном Писании под именем Мамврийского Дуба предполагалась целая дубовая роща, замечает владыка и продолжает: «Я и сам не знаю, почему, а думаю, что эти дубы пересажены из другой части света и что от одного дуба разрослась целая роща – так, что ветви склонялись к земле, врастали в нее и делались корнями новых деревьев». Под сводами ветвей можно было жить, как в доме.

Древность Дуба Мамврийского, его исполинские размеры и особенная свежесть служат доказательством какого-то особенного благословения. Под этим деревом Авраам угощал Трех Дивных Странников. Оно проживет еще очень много лет, если его не рассечет молния или не истребит человек. «Стоя под этим величественным Дубом на зеленой мураве и любуясь его роскошной жизнью, пишет владыка, я верил в простоте сердца, что я наслаждаюсь вечернею прохладою под Дубом Авраамовым. Надобно быть под этим благословенным Деревом, чтобы верить. Ей, ей, это Дерево чудное. Лучи солнца, склонявшегося к западу, играли с зелеными листиками и рисовали узоры на мураве. Мне так понравилось это место, что я остался бы тут на всю жизнь, устроив обитель из скиний для иноков. Мы принимали бы тут странников, омывали бы им ноги и угощали бы их, чем Бог послал. Главными занятиями этих иноков были бы молитвы за нечестивые города и странничество по всему белому свету для всемирной проповеди об истине. Не забуду я до гроба Мамврийского Дуба и, если удостоюсь быть в лоне Авраама, то и там напомню ему, что я видел на земле то святое место, где он удостоился зреть Господа и беседовать с Ним».

10.

От Мамврийского Дуба путники отправились к дому Авраама. Дорога проходила по долине; злаки уже поспели к жатве. На их пути встретился древний разрушенный водопровод. Они проехали сквозь пролом в его стене (в этой стене, в ее подводной части, владыка заметил несколько узких окон, сделанных, вероятно, для красоты). Деревня Насара осталась справа. Дорога стала подниматься в горы. Вскоре она привела путников к дому Авраама.

Епископ предполагал, что увидит развалины, похожие на дом. Ничуть не бывало. На горной равнине, украшенной невысокими холмиками, находился большой правильный квадрат, сложенный из огромнейших камней. Внутри он был пуст. Высота западной стены, южной и части восточной была примерно два метра; в некоторых местах – чуть выше; северная стена почти вся была засыпана камнями, оставшимися от разрушенных сторожевых хижин. Размер камней: длина – четыре метра, вышина – один метр, толщина – семьдесят сантиметров. Все камни гладко обтесаны. Их клали один на другой без извести или какой-либо другой скрепы. Они держались за счет своей тяжести. Искусство каменотесов было очень высоким. Особенность стены: она состоит из двух рядов камней - внутреннего и наружного; промежуток между ними заполнялся мелкими камнями.

В западной стене, близ отверстия, которое было дверями или воротами, не хватало камней; их, видимо, увезли.

В юго-западном углу пилигримы обнаружили большой круглый колодец, выложенный камнями меньшей величины, но зато более тщательно отделанными. Когда-то он был покрыт громадными камнями, воду черпали из маленького горла. Теперь колодец полураскрыт. Воды в нем довольно много, но она была несвежей. Сохранились каменный помост возле колодца и каменные корыта, из которых пил скот.

Сначала владыка подумал, что это здание не успели достроить, потом его осенила мысль, что тут была овчарня. Через секунду-другую он ее отбросил как несостоятельную: строение могло защитить овец только от хищных заерей, но не от дождей и холода, так как оно не имело крыши.

«А, может, тут был цирк или арена для гладиаторов? - продолжал размышлять владыка. – Вряд ли. В исторических источниках нет сообщений о том, что около Хеврона был построен цирк. К тому же – цирки строились совсем по-другому. Если бойцы или звери сражались внутри квадрата, то где же находились зрители? На стенах? Маловероятно».

Авраам всю жизнь прожил в скинии, значит, это не его дом. Если это здание предназначалось для жилья или для богомолья и не было почему-то закончено, то непонятно, почему внутри квадрат пуст, почему там нет фундамента для столбов, на которых могла бы держаться кровля? Без столбов же ни один архитектор в мире не смог бы утвердить кровлю на таком большом квадрате. Если же здание было закончено и разрушено, то где же следы погрома? Ни внутри квадрата, ни снаружи не было видно ни камней, ни мусора, ни колонны, ни капители. Разве так выглядели разрушенные Кесария, Аскалон, Баальбек и другие древние города?

Долго ломал голову епископ, стараясь разгадать загадку этого строения. Наконец, его осенило! Ему помогла его ученость. Когда он служил в венском посольстве, то в свободное время занимался изучением древнейших памятников архитектуры. Знания, приобретенные им во время этих занятий, неожиданно пригодились в Хевроне. Древние племена пеласгов, обитавшие во времена Авраама в Палестине, строили свои открытые жертвенники из огромных камней (позже они перестраивались в языческие храмы, а еще позже – в христианские). Перед владыкой и был как раз такой жертвенник, построенный Авраамом около Мамврийской дубравы.

Внутренний квадрат был предназначен для народа, колодец – для омовения жертвенных животных. Вполне возможно, что каменный жертвенник находился внутри квадрата и был разрушен. «Это открытие обрадовало меня гораздо больше, чем Александра Великого – завоевание Персии, Цезаря – обладание вселенной, Пифагора – открытие теоремы» - воскликнул епископ. Священные места для жертвоприношений Авраама, как указывает Книга Бытия, были Хеврон, Вефиль и Вирсава. В Хевроне и Вефиле были дубовые рощи. Кормилица Ревекки, Девора, сообщает Книга Бытия, была погребена в Вефиле под дубом, который Иаков назвал дубом плача. Подобный лес был, вероятно, и в Вирсаве. В Вефиле сохранились остатки древнейшей стены, которую позже использовали при строительстве храма.

Путешественники тронулись в обратный путь. Поле, на котором стоял жертвенник Авраама, было вспахано. Раньше здесь были виноградники. Это заключение владыка сделал, увидев множество развалившихся сторожевых хижин. Сперва он принял их за деревню. Но потом, заметив, что хижины стояли на окраине поля, скорректировал свое наблюдение.

Миновав поле, путники обнаружили следы человеческого жилья: фундаменты зданий, а также глубокие цистерны для воды и мелкие – для вина. Вероятно, здесь находилось загородное поместье, в котором выделывалось вино.

Вскоре паломники подъехали к городу. Спуск с горы оказался не только труден, но и опасен – из-за больших камней. Между ними росли прелестные молодые фиговые деревья.

Через полчаса путники были дома.

11.

Быть в Хевроне и не описать его? Об этом епископ Порфирий как старательный и пунктуальный автор не мог даже и помыслить! Из-под его пера поэтому вылился интересный и любопытный рассказ об этом месте.

Хеврон – едва ли не древнейший из всех городов на земле – расположен отчасти в приятнейшей широкой долине, но большей частью по склонам гор, окаймляющих эту долину (в ее середине цветут сады и виноградники). Жилых кварталов арабы насчитывают двенадцать, жиды – восемь, а владыка обнаружил всего шесть. На правой стороне долины, между въездным и выездным предместьями, нет никаких зданий, кроме могильных. Тут, среди масличных деревьев, гуляет народ и пасутся ослы.

Дома в Хевроне довольно высоки. Улицы извилисты, тесны и мрачны. Обширный базар походит на все восточные базары своими сводами, лавками, прилавками, темнотою и грязью.

В городе есть несколько стеклянных фабрик, точнее сказать, несколько больших и малых печей, помещенных в закопченные и грязные помещения (обычно под домом). Около печей сидят несколько изможденных арабов, которые изготовляют стеклянную посуду. Владыка побывал на двух фабриках: на одной из них изготовляют стаканы и кувшинчики синего цвета, на другой – браслеты. Все изделия очень просты. Они являются источником существования бедных арабов.

Крестоносцы, побывав в Хевроне, увезли в Италию не только прекрасные образцы стеклянной посуды, но и секреты ее изготовления. Венецианские мастера оценивали свои изделия на вес золота, равным весу стекла (!).

Епископ не обошел своим вниманием две редкие древности – большой и малый пруды.

Малый пруд находится возле ворот, через которые въезжают иностранцы. Невдалеке от него расположен и большой пруд. Оба пруда четвероугольны, выложены камнем и оштукатурены. Они наполнены водой, которая поступает с гор через подземные водопроводы. В большом пруде владыка заметил четыре лестницы (по углам). Его глубина более шести метров. Своим устройством он похож на Соломоновы пруды, и, вероятно, около этого водоема Давид приказал повесить убиц Иевосфея.

Поскольку большой пруд находится вблизи дороги и рядом с ним нет жилья, то сюда приходят шейхи, чтобы помолчать, покурить трубки и поговорить о разбое и неповиновении законной власти. Владыка не раз видел здесь и мусселима.

А женщины наслаждаются беседой и чистым воздухом на могилах своих родственников. Гарем и кладбище – вот места для восточных женщин, их жизнь, можно сказать, проходит между ложем и могилой. «Я, наверно, не ошибусь, если скажу, что эти женщины очень вялы, глупы, ничтожны и вонючи», - замечает владыка.

12.

На южной оконечности Хеврона, на горном склоне, видное отовсюду, стоит большое сооружение. Это памятник патриархам Аврааму, Исааку и Иакову, памятник редкий, таинственный, доступный только магометанам и лишь некоторым счастличикам-христианам. Он имеет вид правильного параллелограмма. На северной и южной стенах наш неутомимый пилигрим насчитал по восемь пилястр, отстоящих друг от друга на равном расстоянии, а на восточной и западной – по шестнадцати. Пилястры покоились на высоком цоколе и были невысоки.

Здание сложено из больших тесаных потемневших от времени камней, первоначальный их цвет установить довольно сложно. Кладка поражала своим изяществом и симметричностью. Каждый камень имел по своим краям широкие (в виде углублений) канты, из-за чего стена походила на шашечную доску. Восточная стена Старого Иерусалима построена из камней точно такой же отделки. У здания нет окон, есть только вход с восточной стороны – глухой, темный, надгробный памятник.

Владыка подошел к южной части сооружения. Тут он увидел широкую каменную лестницу с полукруглым предлестничьем, похожим на церковный амвон, с девятью ступенями, выложенными красноватыми плитами (их, без сомнения, привезли из каменоломней Чермного моря). Епископ поднялся по ступеням и остановился у входа. Дверных створок не было, и он увидел внутри стену патриархальной усыпальницы со многими пилястрами. Каменная лестница уходила вверх. Паломнику позволили пройти на небольшую площадку, чтобы потрогать стену, а также посмотреть сквозь маленькое отверстие в ней. Сколько ни старался путешественник, сколько ни напрягал свои глаза, он так ничего и не увидел. «Мусульмане, наверно, сделали это отверстие для того, чтобы посмеяться над нами, европейцами», - подумал владыка и оставил дальнейшие попытки что-либо увидеть.

Он хотел подняться по лестнице чуть повыше, но громадный араб зверского вида заслонил ему дорогу. Его глаза страшно засверкали, рот свело судорогой, он заскрежетал зубами и замычал. Епископ поспешно отступил и пошел к противоположной, северной стене.

Но прежде чем говорить о ней, владыка бросил краткий взгляд на крепостную стену, которую пристроили римляне (об этом говорит римский способ обработки камней) к усыпальнице. Наружная отделка этой стены местами обвалилась. На углу стены стояла башня.

Северная стена очень удобна для осмотра, потому что между домами и усыпальницей был проулок. Здесь епископ обнаружил еще одну каменную лестницу, уже без амвона. Она была построена, скорей всего, мусульманами. Владыка не видел, чтобы кто-нибудь по ней ходил. Она чрезвычайно запущена.

Пройдя по косогору вдоль северной стены, наш путешественник сделал поворот направо и остановился напротив восточной стены. Он увидел только верхнюю часть стены усыпальницы, так как между ним и стеною возвышалось какое-то здание, вероятно, крепостное. Здание стояло под горою, и владыка видел его кровлю. Следовательно, гора здесь усечена. Но когда? Скорей всего во время строительства усыпальницы. (В Иосафатовой долине, у гробниц, можно увидеть такое же усечение скал). Пещера же, в которой покоятся Сарра и Авраам, Исаак и Ревекка, Иаков и Лия, осталась нетронутой.

13.

Минуту-другую отдохнув, епископ продолжил осмотр памятников.

Недалеко от восточной стены, ближе к северо-восточному ее углу, виднелся старинный купол с окнами изящной архитектуры. Это была мечеть. Проводник владыки, патриарший кавас, который два раза посещал мечеть в правление Ибрагима-паши, уверял, что в ней погребена голова Исава.

Свежо предание, а верится с трудом!

На всех четырех стенах, выше пилястр, отсутствовали карнизы, что очень удивило епископа. Вероятно, мусульмане удалили их во время ремонта: все четыре стены они надстроили и побелили, а старые стены оставили в прежнем виде. Побеленная надстройка составляла странный и резкий контраст с древними, почерневшими от времени стенами. Посреди кровли, вдоль всего здания, выведен низкий этажик, покрытый свинцом. Видимо, здесь проходил свет внутрь мечети. На северозападном и юговосточном углах мечети виднелись наклонные (примерно в сорок пять градусов) минареты. С одного из них на днях свалился крикун и расшибся насмерть.

Впрочем, усыпальница интересовала владыку гораздо больше, чем десятки подобных мечетей. Он попросил патриаршего каваса описать ее внутренность. Тот сказал, что потолок и колонны в усыпальнице такие же, как в Вифлеемской церкви Рождества Христова. Стены побелены. В полу есть отверстие, через которое опускаются зажженные лампады в пещеру, где находятся патриаршие гробы. Люди, даже мусульмане, туда не входят. Гроб Иакова, по утверждению каваса, находится наверху, около стены, ибо он жил и умер в Египте и поэтому как чужестранец не мог быть погребен в пещере, рядом с гробами его отца и деда.

Один еврей, сопровождавший владыку во время осмотра усыпальницы, поведал интересную историю. Богатый шейх, молясь в этом святом месте, уронил перстень, и тот через отверстие скатился в пещеру. Он очень дорожил этим перстнем, и ему очень хотелось его достать. Но как? Ведь вход туда запрещен! Шейх долго думал и все же нашел способ спасти драгоценность. Один еврей спустился в пещеру, нашел перстень и передал его владельцу. А сам был усечен острым мечем. Что за беда! Ведь он поклонился и облобызал гробницы патриархов! Если бы у него была не одна, а несколько жизней, он, не задумываясь, отдал бы их за эти святые мгновения! К сожалению, он не успел рассказать, как выглядят гробы и сама пещера.

Выдумка это или быль? Владыка затруднился дать ответ на этот вопрос.

14.

Но кто же построил эту таинственную усыпальницу? Говорят, что святая равноапостольная Елена. Это, конечно, грубое заблуждение. Святая Елена строила прекрасные православные храмы с дверями, с окнами, с алтарем. А тут нет ни первого, ни второго, ни третьего. Древнюю усыпальницу построила Елена, но только совсем другая – сирийская царица из Адиабене. Она приняла иудейскую веру и свою богатую казну тратила на строительство дворцов и гробниц.

Усыпальница Авраама – произведение сирийской или иудейской архитектуры. Широкие канты по краям огромных камней – лучшее свидетельство этого.

15.

Основное население Хеврона – арабы-мусульмане, их здесь свыше десяти тысяч. Ярые фанатики, они ненавидят христиан и евреев. Путешествуя по Палестине, владыка Порфирий ни в одном из городов не видел, чтобы мусульманин молился на улице в час урочной молитвы. А в Хевроне он наблюдал эту картину на каждом шагу. Это его нисколько не радовало и не утешало, потому что если мусульмане так молятся, значит, они очень злы. Им ничего не стоит убить человека. Жизнь гяура для них - что жизнь комара! Удар – и смерть! О суде не может быть и речи!

Местные арабы владеют садами, пашнями, стеклянными фабриками. Виноград они продают христианам и евреям, так как сами вина не выделывают.

Когда Ибрагим-паша завладел Палестиною, то мусульмане, не признавшие его власть, сбежали в Хеврон и укрылись в укрепленной мечети. Они считали, ссылаясь на предание, что никто не может и не должен обратить оружие против этой святыни, и, значит, они в безопасности. Однако у Ибрагим–паши был совсем другой взгляд на эти вещи: он приказал доставить в Хеврон орудия, и те сравняли мечеть с землей.

Евреев в Хевроне мало – всего двести человек, включая женщин и детей. Большинство из них приехали сюда из России, хорошо говорят по-русски. Они очень бедны и живут подаяниями, которые поступают от евреев с разных концов света. Солдаты Ибрагим-паши ограбили евреев до нитки, так что все они – мужчины, женщины, дети – укрывались в своих домах совершенно голые до тех пор, пока их соотечественники из других городов не прислали им одежду.

Местные евреи рьяно поклоняются своим святыням. Во-первых они ходят в синагогу. Одна из них стоит будто бы на том месте, где молился Авраам. Во-вторых, они любят поклоняться гробу Авенира, полководца Саулова, убитого Иоавом. Гроб находится в доме одного араба и служит для него источником дохода. В-третьих, каждый день они приходят к Авраамовой усыпальнице. Женщины, дети, мужчины приникают лбом к холодным камням и, замерев, творят молитву.

«Умилительна эта вера чад Авраама, изумительно их терпение! – восклицает епископ Порфирий. – Отказавшись от всех выгод жизни, решившись на бесчисленные бедствия, не боясь самой смерти, они прибыли с разных концов вселенной в Иерусалим, в Табарию, в Сафад и Хеврон, чтобы жить здесь в глубокой бедности, страдать, плакать, лишь бы удостоиться великой милости Божией, то есть погребения в отчизне их великих предков, в земле, освященной стопами их дивных пророков. Не знаю, какой народ может сравниться с еврейским в твердости веры, терпении и единодушии. Сознаю и исповедую, что это народ Божий, это тот камень, на который, по слову пророка Захарии, прозирают семь очес Божиих».

16.

В семь часов утра (это был четвертый день паломнической поездки) владыка Порфирий и его спутники покинули Хеврон и взяли направление на Бет-Жибрин. Их сопровождали двое вооруженных людей, выделенных мусселимом. Епископ осенил себя крестным знамением:

-Господи, пошли нам Ангела-водителя и хранителя, - помолился он, - и огради нас от всякого зла, а наипаче от лихих людей.

Слева был виден Дуб Мамврийский. Лучи солнца освещали его густую зеленую крону. Громко ворковали дикие голуби. День обещал быть очень жарким. Скоро священный Дуб скрылся за холмом.

Дорога была однообразная, и путников занимал своим враньем проводник, которого дал владыке иерусалимский паша, - цвет его лица – бронзовый до черноты – соперничал с цветом его души. Любимая его тема – евреи, которых он люто ненавидел.

-Однажды, - заливал он, - на дороге из Табарии в Сафад я с тремя своими товарищами напал на безоружных жидов и их жен, которых было человек десять. Мы живо скинули их с верблюдов, обчистили до нитки и пустили голыми. Жидовки кричали: «А-а-я-я-й!» и заливались горючими слезами. А нам было весело! Верблюдов и имущество мы загнали за порядочную цену и потом целую неделю беспробудно кутили!

Я не знаю, - продолжал разбойник, - почему султан терпит этот народ! Я бы на его месте давно вырезал всех иудеев, а детей их разбил бы о камни! Когда-нибудь (дай срок!) я убью одного старого учителя, одну молодую еврейку да двух-трех иуденят, а затем пойду в Мекку на богомолье! Ведь всякому из нас хочется быть в раю! А попасть туда можно только одним способом – шагая по иудейским трупам!

-За что ты ненавидишь этот народ? – спросил отец Григорий, который переводил его буйные речи с турецкого.

-Как за что? Иудеи – хитрецы, разбойники, на каждом шагу обманывают нашего брата! Я готов убивать их на каждом шагу!

Владыке стало страшно от этого откровенного признания.

«Если бы я знал, что он такой кровожадный, я бы отказался от его услуг», - подумал он.

Некоторое время путники ехали молча.

-А знаете, владыка, за что он сердит на евреев? – сказал хевронский проводник. – Вчера он был с нами в кофейне. Жиды стали смеяться над его сивою лошаденкою, у которой, как вы видите, только кожа да кости. «Стыдно пашийскому воину, - говорили они, - ездить на такой кляче! Она годится только для еврея! Продай ее нам!» Тот рассвирепел, как лев, и наверняка изрубил бы если не всех, то хотя бы одного жида, если бы мы не схватили его за руки, а евреев не выгнали из кофейни!

Владыка и его спутники рассмеялись.

«Жалки эти евреи, - подумал епископ, - все их ненавидят. Мои проводники даже отказались есть жидовский хлеб, которым я запасся в Хевроне, хотя он довольно вкусен. Патриарший кавас, православный христианин, пока мы жили в Хевроне, вообще не дотронулся до жидовского кушанья. Это азиатское остервенение веры против другой веры сильно поразило меня. Какие неискоренимые предубеждения у восточных жителей! Магометане, иудеи, христиане чуждаются друг друга, считают нечистыми себе подобных, боятся даже прикосновения взаимного! На восточной почве вырастают огромные деревья, извергаются вулканы, бьют горячие ключи, дует жгучий самум, течет в жилах горячая кровь! Мудрено ли, что здесь кипят такие страсти, каменеют предрассудки, уродуются понятия!»

ГЛАВА ВТОРАЯ

1.

Через пять лет епископ Порфирий (Успенский) предпринял еще одно путешествие к Дубу Мамврийскому. Он намеревался после Хеврона посетить древний город Петры в вади-Муса и проехать через Карак в Востры.

Двадцать второго февраля 1849 года караван вышел из Иерусалима, несмотря на то, что сначала лил порядочный дождь, а потом посыпался мелкий град. С запада дул холодный и резкий ветер. Чем далее продвигался караван, тем хуже становилась погода. Однако это обстоятельство не повлияло на решимость владыки осуществить задуманное путешествие.

Вскоре путники заблудились. Это произошло потому, что проводники остались далеко позади, сопровождая вьючных мулов, а переводчик по имени Пальмер, наоборот, ускакал вперед. Владыка и его спутники очутились в деревне Бет-Уммар, находившейся в стороне от большой дороги. Местные арабы показали им нужную дорогу. Это была однако не дорога, а деревенская тропа. В душе владыки возникло подозрение: а что если арабы специально направили их по ложному пути с тем, чтобы ограбить, - ведь у путников не было ни оружия, ни охраны.

Отряд вернулся в деревню. Путешественники решили выехать на большую иерусалимскую дорогу и там подождать проводников. Жалкие лачуги арабов остались позади. Путники достигли развилки. По какой дороге ехать – направо или налево – никто не знал.

Между тем тяжелые темные облака накрыли путников с головой. И не мудрено! Ведь они, путники, находились на самом высоком плоскогорье Палестины! В двух шагах не видно было ни зги. Сырость пробирала пилигримов до костей. Они приуныли. Нечего было и думать о том, чтобы двигаться вперед – сломаешь и руки, и ноги, а то и вовсе потеряешь голову!

К счастью, небо скоро прояснилось. На одном из окрестных холмов владыка заметил здание, похожее на мечеть. Оно показалось ему знакомым.

«Если это мечеть в деревне Хулхул, - подумал владыка, - то мы находимся недалеко от большой дороги. И если мы будем двигаться так, что деревня останется слева, то очень скоро мы очутимся у развалин древнего Бетшура, того места, где апостол Филипп крестил евнуха царицы Ефиопской. А от этих развалин дорога ведет прямо в Хеврон».

Мимо проходил бедно одетый, худой, озябший старик-араб. «Сам Господь послал его нам», - решил епископ.

-Как называется эта деревня? – спросил он.

-Хулхул, - ответил старик.

-Это просто замечательно! – воскликнул повеселевший владыка, разворачивая и как следует пришпоривая коня.

Его спутники последовали за ним.

«Все возвращается на круги своя, - подумал епископ, въезжая в деревню Бет-Уммар. – Мы напрасно потеряли время, промокли, намерзлись, но зато, может быть, избегли какой-то большей беды».

Проехав несколько километров, пилигримы стали в тупик перед очередной развилкой. Куда ехать, никто не знал. Владыка попросил одного из своих спутников по имени Фадлалла подняться на ближайший холм и посмотреть, в какой стороне находится деревня Хулхул. Тот быстро вернулся и сказал, что Хулхул слева.

-Тогда нам сюда! – сказал владыка, направив коня по дороге, которая была прямо перед ним. На ней виднелись свежие следы разных животных, в том числе и лошадей.

2.

Уставшие, промокшие, голодные, но не потерявшие присутствия духа, пилигримы вскоре достигли Хеврона. У ворот города их встретил переводчик Пальмер (он прибыл сюда на день раньше) и проводил в дом… раввина, который согласился приютить гостей. Раввин и все его семейство говорили по-испански.

Два последующие дня непрерывно валил снег. Горы, долины, сады, дороги – все покрылось белым саваном. О дальнейшем путешествии нечего было и думать. Арабы-проводники наотрез отказались покидать Хеврон.

-Десять дней мы и с места не двинемся,- сказали они.

Владыка благодарил Господа Бога за то, что неожиданный снегопад застал их в городе, а не в пути, и решил вернуться в Иерусалим при первой же благоприятной возможности.

На третий день снегопад прекратился, и выглянуло солнце.

-Можно ехать домой, - сказал Пальмер.

Однако владыка, приученный неудачами к осторожности, решил не торопиться. Вместе с одним из своих спутников (его звали Апостолий) он выехал на разведку. Поднявшись на первый холм, он убедился в том, что путешествие пока невозможно: снег был очень глубок, а пронзительный горный ветер усиливал и без того порядочный мороз. «Как в России», - подумал епископ. Его конь, пораженный необычной картиной, навострил уши, тяжело дышал и озирался по сторонам. Он не понимал, где же привычные горы, земля и трава. Конь под Апостолием вертелся вьюном на одном месте и поднимался на дыбы, когда всадник применял шпоры.

Вечером епископ нашел хорошее занятие: вспоминал те места Священного Писания, где говорилось о зиме и снеге в Святой Земле.

После всемирного потопа Господь сказал Ною: «Не буду больше проклинать землю за человека, потому что помышление сердца человеческого – зло от юности его; и не буду больше поражать всего живущего, как Я сделал: впредь во все дни земли сеяние и жатва, холод и зной, лето и зима, день и ночь не прекратятся» (Быт. 8, 21-22).

Зима, по слову Божию, есть неотменное время года, следовательно, она была и до потопа. Праведный Ной, который слышал слово зима, не понял бы его, если бы прежде не знал, что такое зима.

Когда Давид воцарился в Хевроне, собрались к нему князи, которые помогали ему в царственных делах. В их числе был Ванея, сын Иодаев, сын мужа крепкого. Он убил льва у колодца в день снега.

Во время земной жизни Иисуса Христа, в праздник обновления, была зима, а в дни Его страданий она была такая холодная, что мучители Его грелись у костра.

Утро следующего дня предвещало погожий день. Сияло солнце. В Хевронской долине кое-где появились проталины. На холмах темнели влажные камни. Владыка решил возвращаться домой. Вьючные мулы, их погонщики на ослах, всадники медленно продвигались по долине, покрытой мокрым снегом. Настроение у епископа было хорошее. Сидя на добром жеребце, он рассуждал про себя:

«Есть мученики за веру и есть труженики ведения. Первые достойны благоговения, вторые - уважения. В тех и других самоотвержение простирается до пожертвования жизнью. Те и другие своими страданиями служат человечеству, первые – запечатлевая своею кровию истину Божию, вторые – трудом и многими лишениями увеличивая объем человеческих познаний. Недаром охотно читаются заметки путешественника, которого читатель глубоко уважает».

До деревни Бет-Уммар пилигримы ехали по снегу, а потом палящее солнце растопило его. Журчали ручьи, как будто наступила весна. Чем ниже спускался караван, тем они становились говорливее и скоро превратились в бурные потоки.

Еще засветло путники прибыли в Святой Град. Снегопад и здесь валил три дня. От обилия снега обрушилось несколько старых домов.

Второе путешествие епископа Порфирия (Успенского) к Дубу Мамврийскому закончилось, можно сказать, не совсем удачно - он так и не увидел великую святыню. Но что значит «не совсем удачно»? На мой взгляд, у паломников неудач не бывает.

Однажды мы, несколько человек, поехали на источник преподобного Сергия, что в Малинниках. Дело было осенью, стояла хмурая ненастная погода. Свернув с асфальта, мы легко миновали грейдерную дорогу и свернули направо, к спуску в овраг. И тут поняли, что дальше ехать очень рискованно: если в этом овраге не застрянем, то в очередном – уж точно. Мы оставили водителя с машиной на том месте, где остановились, а сами, прихватив с собой канистры для воды, пошли к источнику пешком.

Дорога была скользкая, на ботинки налипала грязь, но это нас не смущало – нам нужно было дойти до святыни. Минут через сорок-пятьдесят мы достигли цели, искупались, набрали воды и благополучно вернулись к машине. Все были очень довольны – мы не испугались ни грязи, ни мелкого нудного дождика, ни темноты (уже был поздний час).

Это было мое самое удачное путешествие к источнику (а я побывал там много десятков раз).

Так и у епископа Порфирия. Он всеми силами стремился к святыне, но, по независящим от него обстоятельствам, не попал к ней. Ну и что? От этого его духовный подвиг не стал меньше. Скорее, наоборот. Этот духовный подвиг он положил в свою небесную копилку, то есть в самое надежное место, какое только есть у людей. Положил во спасение своей души.

МАТРЕША

I

Не счесть звезд на небесном своде, их сияние озаряет поля и горы, леса и долины, речные и морские просторы. Но еще ярче сияют звезды земные. Что это за звезды? Откуда они взялись? Узнать их легко - это святые, просиявшие в необъятной Земле Русской, - на севере и юге, на востоке и западе. Они сияют ярче солнца, ярче любых небесных светил, ярче самых дорогих бриллиантов.

В Земле Рязанской в разные времена просияло множество лучезарных звезд. Из них более шестидесяти рязанцы знают по именам и воздают им должную честь и хвалу. Среди них – блаженная Матрона Анемнясевская, более известная среди простого народа как Матреша. Она наша современница; жила в двадцатом веке. День ее памяти празднуется славно и торжественно - как на земле, так и на Небе; песнопения, посвященные блаженной, радуют сердца и землян, и небожителей.

…Поселок Гусь Железный на севере Рязанской епархии. Посреди поселка, словно средневековая крепость, возвышается внушительного вида храм, какой и в столице редко встретишь. Несмотря на раннее утро, около него собралось много людей - они прибыли сюда из окрестных сел и деревень, Рязани и даже из Москвы, Санкт-Петербурга и других городов нашего Отечества. Очень много детей. Погода чудесная: ясное небо, ласковое солнце, безветренно. Ступеньки, ведущие в храм, покрыты пахучими полевыми цветами.

Около храма останавливается автомобиль; из него выходит архиепископ Рязанский и Касимовский Павел. Он возглавил праздничную Божественную Литургию, которая наверняка запомнилась всем присутствующим. Пели два архиерейских хора – один смешанный, другой – мужской. Это было ангелоподобное пение. Древний храм, наверно, давно не слышал и не видывал ничего подобного. Многие прихожане приобщились Святых Христовых Таин.

После богослужения мы поехали в деревню Анемнясево, где жила блаженная Матрона и где она претерпела столько мук, страданий и бед, что их с лихвой хватило бы, наверно, на всех жителей этой большой деревни. С самого раннего детства родители почему-то не взлюбили ее. «Приедут, бывало, с базара, всех детей (их было восемь) оделят гостинцами, а меня обойдут. Так я молча и отойду в сторону, обиженная», - вспоминала Матреша.

В семилетнем возрасте она заболела оспой, все тело покрылось нарывами. «Мать не лечила меня и не молилась за меня Богу. Лежала я на печке, где было много сора; мать вымыла меня, после чего мое тело распухло – я ослепла и долго проболела».

Мать заставила слепую девочку нянчить младших сестренок и братьев. «Однажды мать ушла на речку, а я нянчила сестренку. Я уронила ее и страшно испугалась. В это время вернулась мать и стала меня бить. Так она меня била, так била – собак так не бьют. Мне явилась Царица Небесная – чтобы утешить меня. Я сказала об этом матери, а она, вместо того, чтобы вразумиться, стала меня бить еще сильней. Царица Небесная являлась мне трижды. Во время последнего посещения Она оставила мне записочку».

Что было написано в ней, Матреша никому не сказала.

С большим трудом она залезла на печку. Утром сестренки позвали ее кушать блины, но Матреша не смогла слезть с печки – тело не подчинялось ей. С тех пор она не могла ни сидеть, ни ходить, а только лежала.

«Я видела во сне три креста на себе: один от скорбей и болезней, другой – от родных, третий – от народа, который ко мне приходил».

Родные не верили, что Матреша сильно больна и попрекали ее; у нее болело все тело, особенно левая рука, она была вывихнута в плече и срослась неправильно; правая рука тоже была искалечена и в конце концов высохла.

«Бывало, спрошу блинок – дадут, а второй уж не дадут. Попрошу иной раз мать лепешку испечь, а она меня ругает: привередница, мол, ты; после этого уж тяжело лепешку-то есть, уж со слезами ем-то».

Много слез пролила страдалица за всю свою жизнь; если собрать их, то большие ушаты набрались бы. Утешал ее только Господь. «В субботу Фоминой недели я увидела во сне, как Сам Спаситель сошел со Креста и вместе со Своей Пречистой Матерью подошел ко мне. У Спасителя-то Батюшки на руках и на ногах раны от гвоздей, и кровь течет. Я приложилась, грешная, к Его ручке, а когда проснулась и отерла губы, у меня на губах была кровь».

Матреша была очень мала; тело ее не росло, навсегда оставшись таким, каким было у десятилетней девочки.

II

Когда она повзрослела, к ней однажды пришел житель ее деревни, заготовитель дров.

-Матреша, - сказал он, - ты, небось, Богу-то угодна. У меня спина болит, и я пилить не могу. Потрогай-ка спину-то, может, и пройдет от тебя.

Угодница Божия исполнила его просьбу, и боли в спине прекратились. Крестьянин рассказал об этом соседу, и тот говорит:

-Пойду и я к Матреше. Нас замучили дети, скоро двенадцатый родится. Попрошу ее помолиться, чтобы Господь прекратил у нас детей.

И этот крестьянин получил от Матреши просимое.

С тех пор к Матреше стали приходить люди, все больше и больше. Со своими скорбями, болезнями, бедами. Из окрестных сел и деревень, из дальних и ближних городов. Поток этот не прекращался в течение более полувека.

Посетители приносили Матреше разные пожертвования, но ее отец все это пропивал. Блаженная печалилась, но ничего не могла сделать.

Когда родители умерли, хозяином стал ее брат Сергей. С ним жить было не легче, и Матреша со своей сестрой Дарьей перебралась в домик, который построили ее почитатели. Дарья оказалась очень сребролюбивой, она смотрела на сестру как на источник дохода, бранила и унижала ее. Матреша долго терпела, а потом перешла жить к племяннику (его звали Матвей Сергеевич), человеку доброму и мягкому, а самое главное, верующему. К своей тете он относился с большой любовью.

Но тут огорчения ждали Матрешу с другой стороны. У Матвея Сергеевича было несколько детей, сверстники стали дразнить их:

-К Матреше пошли, лепешек понесли!

Подросткам было не сладко, но особенно сильно переживала издевательство над ними сама Матреша.

Она лежала в отдельной комнатке, в маленькой детской кроватке, завешанной пологом. Летом, когда в избе становилось душно, ее выносили в сени, и там она лежала до глубокой осени. Однажды (на дворе стоял октябрь) ночью был сильный дождь. Крыша была худая, вода падала на Матрешу, она промокла до нитки. Утром подморозило, одежда на ней оледенела, она сильно озябла, но молча лежала до тех пор, пока кто-то из родных, проходя мимо, увидел ее и перенес в избу.

Блаженная была большая постница. С семнадцати лет не ела мяса. Кроме среды и пятницы, постилась еще и по понедельникам. В течение всего Великого поста пила только воду. Она беспрестанно молилась, не выпуская из рук четок; молилась и во время разговора с посетителями, про себя, и никто этого не замечал. Она часто причащалась Святых Христовых Таин. К ней приходил ее духовник - приходской священник. Пять раз в течение своей жизни она соборовалась.

Матреша любила петь церковные песнопения. Голосок у нее был чистый и звонкий, как у ребенка. Она знала наизусть многие акафисты. Один из посетителей удивился: как это так, слепая, а знает акафисты. Матреша ответила: «Придет добрый человек, прочитает, а я с Божией помощью запомню».

Блаженная никогда никого не осуждала.

Незлобие, терпение и смирение – вот те добродетели, которые украшали ее ангельскую душу.

Страдалица добровольно несла разные «туги». Одна из постоянных ее посетительниц рассказывала:

-Видела я собственными глазами, как Матреша себя знобила: обольет голову холодной водой, откроет шею и плечи и так лежит, пока не посинеет от холода. «Ведь другие мерзнут на улице, и мне тоже нужно мерзнуть», - говорила она.

На Матрешиной кровати находился мешок с камнями. Эти камни принесли ее почитатели из разных святых мест. Она постоянно перекладывала их с места на место. «Для чего ты это делаешь?» - спросила я у нее. «Да ведь надо трудиться, - отвечала она. - Возьми вот этот камень и положи мне на грудь». «Да что ты, милая! Он такой большой. Раздавит тебя!» «Нет, он легкий. Вот попробуй сама». Я положила камень себе на грудь. К моему большому удивлению, тяжести я почти не почувствовала.

Угодница Божия любила людей, а особенно монахинь и девиц. Монахинь ставила выше всех мирских, все им прощала, беседовала с ними, как ребенок, забывая о своих заботах, в большой радости, с необыкновенной ласкою и участием.

-Ведь вот не пришлось мне в монастыре-то быть, - с горечью говорила она.

Благочестивым посетителям она всегда советовала побывать в Дивеевском и Саровском монастырях, считая их местами сугубого присутствия благодати Божией. И очень радовалась, когда эти советы исполнялись.

-Как-то я принесла Матреше камень из Канавки Дивеевской обители, - рассказывала одна из почитательниц Матреши. – Она с благоговением взяла его, положила себе на грудь и сказала, что такой радости ни разу не испытывала.

-В другой раз, - продолжала та же женщина, - получив травку Царицы Небесной и несколько святынь от Гроба Господня, я отправилась в путь, чтобы передать их Матреше. Когда я пришла к ней, она преисполнилась необыкновенной радости: «Уж я так тебя ждала, что все мои посетители удивлялись, что я так тебя жду». «Матреша, это святыни из святого града Иерусалима». «Вот я их-то и ждала, а ты думала, я тебя ждала – нет, я их ждала и ждала».

Она с душевным трепетом взяла святыни; казалось, она духом перенеслась в Иерусалим, ко Гробу Господню.

III

Анемнясевская затворница глубоко чтила протоиерея Иоанна Ардатовского, известного своим благочестием и подвижнической жизнью. Своим почитателям она говорила: «Он хороший, очень хороший!»

И благословляла идти к нему.

-Когда я пришла к отцу Иоанну, то показала ему фотокарточку Матреши, - говорила одна женщина. – Батюшка взял ее обеими руками, поднял над головой и воскликнул: «Она великая! Великая!»

В это время в комнату вошла монахиня и попросила показать фото. Отец Иоанн сказал: «Перекрестись и поцелуй». Та так и сделала.

Святая Матрона весьма почитала блаженную Марию Ивановну Дивеевскую, которая отошла ко Господу 25 августа 1931 года. Мария Ивановна, в свою очередь, знала и любила ее. Между ними установилось тесное духовное общение, причем дальность расстояния не играла никакой роли.

-Матреша всегда с радостью благословляла меня на путешествие в Саров и Дивеево, - рассказывала одна из ее почитательниц. – И говорила: «Обязательно побывай у Марии Ивановны». Я с удовольствием выполняла ее просьбу. Мария Ивановна говорила: «Ведь мы с Матрешей каждый день вместе трапезуем». А в другой раз сказала совсем особенные слова: «Ныне Матрешу сам архимандрит в церковь приносил. Она была у нас у обедни».

В годовщину смерти Марии Ивановны, 25 августа 1932 года, Матреша послала меня на ее могилку. Я принесла с могилки цветочек. Она положила его в чайник и пила воду из этого чайника как благодатную.

Всем своим посетителям Матреша советовала обязательно ходить в церковь. «В церкви молитва с тремя поклонами ценнее, чем дома в триста. Тот, кто ленится ходить в церковь молиться, дрянь; он хватится потом, да будет поздно. Ведь неизвестно, когда Страшный Суд, а нас, нерадивых рабов, не добудишься - страшная труба только разбудит.

Монахиня Касимовского женского монастыря Агнесса, много раз посещавшая Матрешу, однажды услышала от нее вопрос:

-Агнесса, сколько у тебя икон в келье?

-Очень много, - ответила она, - хорошие иконы.

-Да какие же они?

-Я не могу тебе, Матреша, все назвать - их много.

Матреша очень запечалилась и заохала, услышав ответ монахини, и перестала с ней говорить. На обратном пути Агнесса спросила свою спутницу:

-Скажи мне, почему Матреша так опечалилась?

Спутница ответила:

-Как же Матреше не печалиться: ты монахиня, а не знаешь, какие у тебя иконы. Ты должна каждый день прославлять святых, изображенных на этих иконах, а ты даже не знаешь их.

В 1930 году врач Серей Алексеевич Никитин был репрессирован как «враг народа» и сослан на длительный срок в лагерь строгого режима. «Живым мне отсюда не выйти», - подумал Никитин.

-Обратись за помощью к Матреше, - посоветовала ему медсестра.

-А кто она такая?

-Блаженная.

-А где живет?

-В Рязанской области.

-Нас разделяют несколько тысяч километров. Как же она меня услышит?

-А ты попробуй.

Никитин был неверующий, но все же (другого выхода не было) попросил Матрешу о помощи. Прошло три года. Однажды (это было в конце июля) его вызвал начальник лагеря.

-Что-то ты засиделся у нас, - сказал он, увидев входящего врача. – Собирай манатки и выходи на свободу.

Никитин не поверил своим ушам.

-Вы, наверно, что-то перепутали, товарищ начальник, - сказал он. - Мне еще сидеть да сидеть.

-Нет, я еще ни разу не ошибался; теперь тебе придется ходить да ходить.

Никитин понял, что его освободила Матреша.

Он приехал в деревню Анемнясево, чтобы поблагодарить ее за чудо, которая она совершила своими молитвами. Войдя в дом Матреши, он в страхе остановился.

-Здравствуй, Сереженька, - сказала угодница Божия.

«Откуда она знает мое имя?» - Ну, рассказывай, как живешь.

-Да как живу? Хорошо живу. Главное, что на свободе.

-Нет, не это главное.

-А что?

-Ты скоро станешь архиереем.

Никитин остолбенел.

-Кем? Я не понял.

-Ар-хи-е-ре-ем, - по слогам повторила Матреша.

-Да как-то не верится.

-Начальнику лагеря ты тоже сначала не поверил.

Прошло некоторое время, и Сергей Алексеевич Никитин действительно стал епископом.

IV

Одной из усердных почитательниц Матреши, близким ей человеком, была жительница города Касимова Мария Ивановна Путилина. Она более двадцати лет жила «по благословению Матреши», посещая ее два-три раза в месяц.

-Как-то, - рассказывала она, - пришла ко мне моя знакомая (ее фамилия Бердяева) и говорит, что ее четырнадцатилетняя дочка Маня сильно страдает от боли в ноге. Распухла коленка. Врачи поставили диагноз: туберкулез кости. Маня просит: принеси что-нибудь от Матреши, чтобы вылечить ножку.

Я поспешила к девочке.

-Что ты так долго ко мне не шла? – встретила она меня вопросом. – Я тебя давно жду.

Лежит в постели, заливается слезами.

-Не плачь, милая, - говорю я, - не плачь; сейчас твоя печаль претворится в радость – ведь я от Матреши.

Я дала девочке выпить святой водички, а потом помазала больную ножку елеем. Маня почувствовала облегчение. Вскоре она уснула. Утром я повторила лечение. Через неделю девочка ступила больной ногой на пол, а еще через три недели бегала с подружками на улице.

Весной 1933 года в Касимове разразилась эпидемия гриппа. Много людей умерло. Меня позвала Елизавета Крашенникова, ей было шестьдесят пять лет. Мы были с ней давно знакомы.

-Я умираю, - простонала она, когда я вошла в ее квартиру. – Помоги мне.

-Я помочь не могу, а Матреша может.

Я подала ей орарь.

-Это очень хорошее лекарство, я сама им лечилась.

Елизавета осенила себя крестным знамением и опоясалась орарем, предав себя на волю Божию. Через три дня она выздоровела.

Матрона очень любила Касимовский женский монастырь в честь Казанской иконы Божией Матери, живо интересовалась жизнью сестер, большинство которых являлись ее посетительницами. Особенно она почитала царевича Иакова (его могила находилась в этом монастыре). Она считала его святым и говорила, что его мощи будут непременно открыты.

Однажды Матреша заболела и попросила меня помолиться о ней. Я зашла в часовню царевича Иакова и горячо помолилась. «Я почувствовала большое облегчение», - сказала Матреша, когда я пришла к ней. «А когда это произошло?» - спросила я. «В тот час, когда ты молилась перед гробницей царевича Иакова».

V

Трофим Васильевич Тришин – коренной житель деревни Анемнясево.

-Вся моя жизнь, - поведал он, - текла по благословению Матреши. Без нее я никуда. Что бы ни делал, что бы ни случилось со мной, все к ней да к ней. Никогда не отказывала. Совет даст, предостережет от чего-нибудь, помолится - и все по ее выходит. Кабы не она, то и в живых меня давно бы не было. Одно слово – святой человек.

По специальности пилостав (настройщик пил), он часто уходил на заработки далеко от своей родной деревни.

-Соберешься в дорогу, а на душе кошки скребут: как тут семья будет без меня. Придешь к Матреше, она скажет: «Иди с Богом». И сразу легко станет на душе, уже знаешь, что все обойдется благополучно. А другой раз скажет: «Да зачем туда идешь-то, что там хорошего-то?» - лучше и не ходи.

Иной раз, правда, я поступал вопреки ее словам. Как-то я пришел на один завод, условия мне предложили лучше некуда; я доволен. Наступило Прощеное воскресенье. Пришли ко мне друзья, сели за стол, выпили водки. Неожиданно я почувствовал себя очень плохо, дыхание захватило. Едва залез на печку. Утром мне стало еще хуже, и меня отвезли в больницу. Врачи определили: воспаление легких. Два месяца провалялся на больничной койке, высох весь, вот-вот смертушка придет.

Попросил написать жене письмо. Та бегом к Матреше:

-Помоги, милая! Погибает мужик-то!

Матреша отвечает:

-Не убивайся, Бог милостив. Не умрет мужик твой. Возьми маслица из моей лампадки и помажь его. Да побыстрее вези его домой.

Жена приехала в больницу, помазала меня маслицем, стала просить врачей отпустить меня домой. А те ни в какую: если стронешь его с места, то он тут же запоет Лазаря. Но жена не отступалась, да и я подал голос. Наконец врачи сдались: мол, какая разница, где ему умирать, дома или в больнице.

Я вернулся домой. Мне стало значительно легче, а через месяц я полностью выздоровел.

Вот что значит Матрешина молитва!

Через некоторое время она снова помогла мне. Дело было так. Я построил новую избу. А на страховку денег нет. Поехал на хороший завод, и из первой же получки послал тестю денег с просьбой застраховать дом, а жене написал, чтобы она отнесла Матреше подарок. Тесть меня подвел: деньги истратил, а дом не застраховал.

Между тем жена пришла к Матреше с подарком.

-А дом-то застрахован? – первым делом спросила угодница Божия.

-Денег нет, - ответила жена.

-Займи и немедленно застрахуй! Не-мед-лен-но! – строго повторила Матреша.

Жена послушалась и выполнила ее наказ. А через два дня в деревне случился страшный пожар, сгорело двадцать два дома, в том числе и наш. На страховую выплату я построил новую избу.

Или вот еще случай.

Я поехал за хлебом в дальнее село, километров за двести. Дело было зимой. Купил несколько мешков муки и стал готовиться в обратный путь. Как на зло, ударил крепкий мороз, закружила метель. Ни один извозчик не хочет ехать. Наконец нашел одного мужика, заплатил ему побольше, - не сидеть же неделю вдалеке от дома. Выехали. Метель не унимается. Не видно ни зги. Лошадь сама выбирает дорогу. Наконец она остановилась – кругом одни сугробы. Стали искать дорогу: я пошел в одну сторону, возчик – в другую. Не нашли. Сами чуть не заблудились.

Решили ночевать в поле и ждать рассвета. Чудом не замерзли. Утром тронулись в путь, добрались до какой-то деревни. Возчик отказался дальше ехать. «Хочу дома умереть, а не в санях». Еле-еле нашел другого.

Тем временем жена, почуяв неладное, побежала к Матреше.

-Погиб мужик-то! Замерз где-нибудь в сугробах! - завопила она.

-Не реви, как белуга, - успокоила ее Матреша. – Даст Бог, останется жив. И хлеба привезет.

Поездка вместо двух дней продолжалась две недели. Я остался жив благодаря молитвам моей дорогой Матронушки.

VI

Существует много рассказов о прозорливости блаженной. Вот несколько из них.

Жители одного из окрестных сел, собираясь к Матреше за советом, взяли с собой два десятка яиц.

-А зачем ей так много? – сказала немолодая женщина. – Она ведь есть очень мало, а иногда и вовсе ничего не ест.

-Правильно, - подхватила ее подруга. – Давайте половину яиц спрячем под кустиком.

Матреша радушно приняла женщин, утешила их, дала много полезных советов.

-Только яйца, которые вы спрятали под кустиком, не забудьте, а то зря пропадут, - как бы между прочим сказала она, когда женщины стали прощаться. Те не знали, куда деться от стыда.

х х х

Крестьянин Сапожковского уезда села Красный Угол Клим Лукич Малахов в 1920 году прибыл к блаженной Матроне.

-Не дашь ли, голубушка, что-нибудь на храм, - попросил он.

-Как же не дать, - отозвалась Матреша, - обязательно дам. Ивановна, - обратилась она к помогавшей ей женщине, - принеси, родная, полотенце, да выбери самое красивое.

Полотенце так понравилось Климу, что он решил оставить его себе. Через минуту он стал прощаться.

-Ивановна, - сказала Матреша, - принеси Климушке еще одно полотенце, первое-то до храма не дойдет.

У Клима волосы стали дыбом. Он задом попятился к выходу и чуть не упал, запнувшись о порог.

-Храни тебя Господь, Климушка, - напутствовала его Матреша ласковым голосом.

х х х

Один из посетителей принес блаженной пакет отборного пшена.

-Ивановна, выбрось это пшено на улицу, на дорогу, - сказала Матреша.

Женщина с большой неохотой выполнила просьбу.

Через час в дом прибежала соседка:

-Что деется! Что деется! – закричала она.

-А что такое?

-Куры подохли на улице.

Пшено было отравлено.

VII

В 1933 году, в разгар гонений на Русскую Церковь, московские священники братья Николай и Владимир Правдолюбовы приехали в деревню Анемнясево, чтобы встретиться с блаженной Матроной и написать ее житие. Встреча состоялась, и вскоре рукопись была готова. Чтобы исправить ошибки в датах и отдельных фактах, браться давали читать рукопись тем людям, которые хорошо знали Матрешу. Один из них, житель города Касимова, отнес сочинение чекистам. Было заведено дело на «попов Правдолюбовых и больного выродка Матрену Белякову». Арестовали десять человек, в том числе братьев-священников. Матрешу не трогали – боялись.

Наконец в селе Бельково было созвано колхозное собрание, на котором постановили «изъять» Матрону Григорьевну Белякову как «вредный элемент». Из трехсот жителей села документ подписали всего двадцать четыре человека. В нем Матреша названа святой безо всяких кавычек: «Данная гр. является вредным элементом в деревне, она своей святостью сильно влияет на темную массу. Ввиду этого по сельскому совету задерживается ход коллективизации».

После этого решили арестовать и блаженную. Когда чекисты вошли в ее дом, их охватил страх. Председатель сельсовета, несмотря на дрожь во всем теле, взял Матрешу на руки. Она закричала тоненьким голоском. Народ оцепенел. Председатель направился к дверям.

-Ой, какая легкая, - удивленно сказал он.

Матреша ответила:

-И твои детки такими же легкими будут.

С этого дня все дети председателя перестали расти.

Машина с Матрешей отправилась в Москву. Кто-то из провожавших сказал:

-Не уберегли такую святыню, отлетела, как птица.

В Москве блаженная находилась около года. По одним данным, ее заключили в Бутырскую тюрьму. Там Матреша пробыла недолго, так как камера, в которой она содержалась, превратилась как бы в храм – все заключенные стали молиться.

По другим данным, безнадежно болевшая мать следователя, ведшего дело Матроны, получила по ее молитвам исцеление. Следователь освободил блаженную как умирающую и определил ее в дом престарелых. Здесь или в другом месте, точно неизвестно, саровские старцы постригли ее в Ангельский чин с именем Мардария. Страдалица отошла ко Господу в возрасте семидесяти двух лет. Это произошло 29 июля 1936 года. Вероятно, угодница Божия похоронена на Владыкинском кладбище.

VII

Такого количества гостей деревня Анемнясево не видела, наверно, со дня своего основания. Легковые машины и автобусы заполнили все улицы и переулки. Священнослужители и паломники Крестным ходом прошли к тому месту, где стоял дом Матреши (теперь здесь красуется деревянная часовня с ажурной луковицей и крестом и резным крылечком). Архиепископ Рязанский и Касимовский Павел совершил водосвятный молебен и окропил всех присутствующих благодатной водой.

На всю деревню звучит тропарь блаженной; его слышат, наверно, и те жители, которые не захотели даже в этот благословенный день «слезть с печи», чтобы участвовать в празднике:

-Яко зарница небесного огня, возсия в рязанстей стране блаженная старица Матрона, еяже память днесь творяще, воспоим Христа Бога, моляще Его даровати нам тоя предстательством в болезнех, бедах и скорбех терпение и душам нашим велию милость.

Мы один за другим прикладываемся к иконе угодницы Божией и просим ее святых молитв.

День был очень жаркий, но мы не страдали от жары, потому что почитатели Матреши напоили нас чудесным прохладным брусничным морсом.

-Блаженная Матрона все свои дни жила со Христом, - сказал владыка, обращаясь к участникам праздника. - И нас она учит быть верным Ему даже до смерти.

КОСОВСКАЯ ПАСХА

I

Видов дан – так называется самый желанный, самый почитаемый, самый значимый праздник сербского народа. Он посвящен памяти святого благоверного князя Лазаря, который выступил против турецких завоевателей. Косовская битва состоялась в 1389 году, она явилась поворотным событием в истории Сербии. Перед началом сражения предводителю сербского войска князю Лазарю явился Ангел Господень и спросил:

-Что ты предпочтешь – земное царство или Небесное? Если выберешь земное, то победишь в этом сражении; если же выберешь Царство Небесное, то потерпишь поражение.

Князь Лазарь, не раздумывая, ответил:

-Я выбираю Царство Небесное!

-Будь по-твоему, - сказал Ангел.

И в ту же секунду исчез.

Сербское войско потерпело страшное поражение. Князь Лазарь и его сподвижники были взяты в плен и обезглавлены.

С тех пор Сербия взошла на крест, подобный Голгофскому. Она идет путем Господа нашего Иисуса Христа.

Видов дан празднуется двадцать восьмого июня. В этот день сердце каждого серба, где бы он ни находился - в Сербии или далеко от нее, – наполняется великой радостью и ликованием, он вспоминает благоверного князя Лазаря, который принял судьбоносное решение не только для себя, но и для всего сербского народа. Сердце каждого серба пребывает в этот день не на земле, а на Небесах, в сонме Ангелов и Архангелов, Херувимов и Серафимов, среди мучеников и исповедников сербских во главе с князем Лазарем; каждый православный серб, сердце которого горит Божественным пламенем, празднует в этот день Косовскую Пасху.

II

Мы – я и мой давнишний друг Юра Соболев – по благословению митрополита Амфилохия приехали в Черногорию и поселились в Цетинском монастыре. В пятницу к нам подошел монах Матфей.

-Завтра из Подгорицы пойдут на Косово два автобуса с паломниками, - сказал он. - На праздник Видов дан. Хотите с ними поехать?

-С большим удовольствием, - ответили мы.

Отец Матфей набрал мобильный номер митрополита Амфилохия, кратко переговорил с ним, и тот благословил нас на поездку.

-У вас уже есть попутчик, - добавил отец Матфей. – Его зовут Игорь.

Игорь оказался молодым человеком лет семнадцати-восемнадцати, высоким, светловолосым, простым в обращении. Он довольно сносно разговаривал по-русски.

Мы выехали поздно вечером, дорога была пустынная, через полчаса мы прибыли в Подгорицу. Игорь оставил машину у одного из многоэтажных жилых домов, мы прошли немножко пешком и увидели два автобуса, около которых толпились паломники.

-Садитесь в головной автобус, - обратился к нам Йован, руководитель поездки, невысокий черноволосый, лет тридцати. – Через четверть часа отправимся.

Автобус полон, в основном молодежь, но и людей среднего и пожилого возраста достаточно. Йован проверил списки паломников, а потом сделал краткое объявление, попросил нас соблюдать дисциплину и не потеряться в пути.

Тронулись. За окном – темень такая, что глаз выколи, можно и не смотреть, лучше сосредоточиться на Иисусовой молитве.

Через два-три часа – первая остановка, в каком-то небольшом горном городке – здесь гораздо прохладнее. Едем дальше. Можно бы и поспать, но водитель – большой любитель сербских народных песен - включает одну за другой аудиокассеты. После полуночи у него пробудилась совесть, и он выключил приемник.

К первому пограничному посту, черногорскому, мы подъехали на рассвете. Нас быстро пропустили. Через пять-десять минут – второй пограничный пост, косовский, а точнее, международный, на верхней точке перевала. В автобус вошел полицейский; идет вдоль сидений, внимательно смотрит на лица пассажиров – сербы. Остановился около меня и Юры.

-Русские?

-Да.

-Проезжайте.

Он вышел из автобуса, и мы поехали дальше.

Дорога пошла вниз, она прорублена в левой щеке ущелья реки Ибар. Мы движемся очень медленно, а быстрее и нельзя - опасно. В ущелье туман. Вниз лучше не смотреть – кружится голова. В автобусе – полная тишина, не слышно ни одного голоса, все погружены в молитву.

Ну вот, кажется, мы в долине. Солнце уже взошло, позолотив воду небольшого водохранилища. Я заметил несколько крошечных пристаней, значит, существует водное сообщение. Миновали несколько рек, которые впадают в водохранилище; мосты через них похожи на выпуклые скобки.

Водитель прибавил скорость и снова включил аудиокассету с любимыми песнями. Мы миновали два-три поселения и на одной из развилок увидели несколько автобусов с паломниками – они с севера, из Сербии. Еще пять-десять минут, и мы у цели.

III

-Монастырь Грачаница! - объявил Йован. – Выходим!

Я был в этом монастыре ровно десять лет назад, когда с группой паломников совершал первое путешествие по Сербии и Черногории. Тогда Косово и Метохия были исконно сербскими территориями, в многочисленных храмах и монастырях совершались ежедневные богослужения, никто не подозревал, что скоро все так неожиданно изменится, родная земля перейдет в руки албанских разбойников и бандитов, храмы будут разрушены, прольется обильная кровь мирных жителей.

Отнять у Сербии Косово – это значит вынуть у нее сердце. А разве можно жить без сердца?

Монастырь обширный, народу много, слышна сербская и русская, украинская и белорусская, болгарская и словацкая речь – здесь собрались в основном славяне. Это - зародыш будущей великой славянской державы, страшной для наших заклятых врагов. Как же приятно смотреть на этих людей, как дороги они мне – мы незнакомы, но все равно очень близки!

На крылечко церковного дома вышли владыка Амфилохий, а также епископы Рашко-Призренский Артемий и Липляндский Феодосий. Я подошел к ним под благословение.

Минут через десять-пятнадцть началась праздничная Божественная Литургия. Она совершается на улице, перед храмом, где сооружен деревянный помост. Кроме архиереев, в богослужении принимают участие многие священники, иеромонахи, диаконы. Хор состоит из семи-восьми девушек, одетых в красивые платья малинового цвета.

Перед помостом были расставлены легкие пластмассовые стулья (десять-двенадцать рядов), но они не понадобились – паломники предпочли молиться стоя. Вместе с нами молились все Силы Небесные, все святые, в землях сербской и русской просиявшие, и, конечно же, святой благоверный князь Лазарь и все воины, павшие геройской смертью на Косовом поле шесть веков назад.

Почти все, кто присутствовал на богослужении, подошли к Чаше, в том числе я и мой друг Юра. Мы со Христом! Мы в Нем, и Он в нас! Таинство, которое никогда до конца не понять нашим слабым человеческим умом. Мы – единое тело, в котором почивает Дух Святой, «Сокровище благих и жизни Подателю». Нас было много, но у нас было одно сердце и одна душа. Вот то единение, к которому призывает нас Христос и которому Он учит нас каждый день!

Я смотрю на лица паломников: они озарены каким-то особым внутренним светом, все мирское ушло в сторону, осталось одно небесное. Мы ступаем как бы не по земле, а по Райским Владениям, где нет ничего нечистого, и всюду разлита радость.

После окончания Божественной Литургии делегация из Санкт-Петербурга вручила владыке Амфилохию, а в его лице всей Сербской Православной Церкви большое полотно, на котором было изображено Воскресение Христово.

Весьма и весьма символичный дар!

IV

Затем мы отправились на Косово поле. Проехали минут десять и остановились. Вдоль дороги длиннющая лента легковых автомобилей, десятки автобусов. Дальше – только пешком. Прошли метров триста прямо, потом повернули направо – узкая дорога, ведущая на невысокий холм.

Куда ни глянь – так называемые миротворческие силы: англичане, французы, немцы, итальянцы, американцы - высокие, плечистые, откормленные солдаты в беретах, с автоматами в руках; много танков, бронетранспортеров и другой военной техники.

Нашим ориентиром служит высокая башня на вершине холма. К ней движется непрерывный густой поток людей.

День очень жаркий, идти с каждой минутой все труднее. Предусмотрительные паломники прячутся от палящего солнца под легкими зонтиками, а у нас их нет. Но что из этого? Ради важного духовного дела нужно немножко потрудиться.

А вот и вход на территорию, где стоит башня. Здесь бронетранспортеры и танки стоят рядами, сотни солдат, многие из них, взобравшись на крыши служебных военных помещений, наблюдают за происходящим.

Подходим к башне. Она плотно окружена людьми. На ее вершине светловолосая женщина размахивает национальным государственным флагом. На стене висит, колыхаясь на ветру, трехцветная – красно-голубая-белая – лента (цвета, обратные русскому национальному флагу). Раздаются возгласы:

-Косово и Метохия – сербская земля!

Начинается панихида. Ее служат архиереи. Мы молимся о всех воинах, которые отдали свои жизни за свободу любимого Отечества во время сражения с басурманами. Сербы потерпели поражение, но остались непобедимыми, потому что были со Христом, Который победил смерть. Каждая пядь Косова поля полита их драгоценной кровью, являющейся семенем будущей Сербии.

-Ве-е-е-чна-а-а-а-я па-а-а-а-а-амя-а-ать, - разносится над всем обширным пространством Косова поля.

Панихида закончена, но никто не расходится – всем хочется побыть еще некоторое время на этом святом месте, где решалась судьба сербского народа, подышать воздухом, настоенном на травах Косова поля, посмотреть на белоснежные облака, которые плывут над ним, услышать духовные песнопения, которые исполняют и сербы, и русские, и украинцы.

Мы с Юрой решили подняться на вершину башни, чтобы окинуть взором Косово поле. Желающих очень много, очередь петляет, как тропинка в лесу. Я заглянул внутрь башни: пролеты лестницы битком забиты паломниками. Те, кто побывали наверху, спускаются с большим трудом.

Затею пришлось отложить.

Вдруг я увидел группу русских паломников во главе со знакомым архимандритом. Пожилые люди, а не побоялись приехать, не испугались ни трудностей пути, ни жары, ни неизбежных искушений. Молодцы!

Христос воскресе из мертвых,

Смертию смерть поправ

И сущим во гробех

Живот даровав! –

громко запели они, к ним подключились и мы с Юрой.

Как-то само собой пришло на память поле Куликово, поле национальной славы русского народа, на котором он отстоял свою независимость и даровал Руси новую жизнь. Русские воины победили потому, что с ними было Божие благословение, преподанное игуменом Земли русской Сергием Радонежским.

Поле Куликово и Косово поле – это единое целое, это духовная доминанта русских и сербов, это фундамент наших побед, это врата желанного Рая. Нам ли унывать, имея такие дивные примеры? Нам ли отчаиваться, если у нас были такие великие вожди, как Димитрий Донской и князь Лазарь? Наверняка вожди, подобные им, есть и сейчас. Нам ли не надеяться на скорое и неизбежное духовное пробуждение наших народов?

Покидая Косово поле, я сорвал несколько ярко-красных маков, растущих как у обочин дороги, так и на всем его пространстве. Это как бы капли крови сербских воинов, сражавшихся с безбожниками. Они являются лучшим украшением Косова поля и напоминают о Вечной Непреходящей Жизни.

V

Обратный путь в Черногорию не был утомительным. За окном автобуса проплывали маленькие деревушки с симпатичными домиками, утопающими в садах, коровы, козы и овцы, пасущиеся на зеленых полянах, скошенные луга с аккуратными стогами, тенистые долины с быстрыми прозрачными речками, крестьяне, заготовляющие дрова на зиму.

Но что это? Мой взгляд как будто споткнулся – я увидел в одном из сел… мечеть. Немного проехали – снова мечеть. Въехали в маленький городок – тут сразу несколько мечетей, которые обезображивали сербский пейзаж. Это владения албанцев, а также отуреченных сербов – современная страница Косово.

«Чем бы порадовать моих спутников? - подумал я. – Знаю, чем».

Я прошел в переднюю часть автобуса, взял микрофон и сказал:

-У моего друга Юры Соболева прекрасный голос – бас с бархатным оттенком. Он споет для вас, если вы не будете возражать, несколько русских песен.

Никто, конечно, не возражал.

Сначала Юра спел «Степь да степь кругом…», потом «Славное море, священный Байкал», затем «Вдоль по улице метелица метет», за «Метелицей» последовал «Вечерний звон» и другие песни. Выступление моего друга было встречено очень тепло.

Сербы не остались в долгу, исполнив множество чудесных народных песен; песня о Косово звучала особенно часто; импровизированный концерт продолжался почти до самого дома.

VI

Побывав на Косово, да еще в такой великий праздник, мы прикоснулись к Вечности, ощутили сладостное благоухание Рая. Благодать, полученная на Косовом поле, сохранится не только во все дни нашей земной, временной жизни, но и приумножится в Вечных Обителях, куда мы, по милости Божией, в свое время переселимся.

Косово сейчас в плену. Это зигзаг истории. Святыня превращена в тюрьму. Но в темнице быстрее распахиваются Небеса и быстрее прозревает душа, здесь горячее молитва и, значит, ближе Бог. А кто с Богом, тот свободен, так как Христос Своим славным Воскресением упразднил все и всяческие темницы.

Скоро, очень скоро Косово снова станет исконной сербской территорией. В нем снова забьется сердце, разнося живительную кровь по всему организму.

Когда думаешь о благоверном князе Лазаре, то невольно вспоминаешь Царя-мученика Николая Второго. Их судьбы очень схожи.

Святитель Николай Сербский пишет: «Смысл войны 1914 года, многим непонятный, многими оспариваемый, объяснен русской жертвой за сербов во всей своей Евангельской ясности и несомненности. Ибо мотив самоотверженности, духовная потребность жертвы за ближнего – разве это не стремление к Царству Небесному? Русские в наши дни повторили Косовскую трагедию.

Если бы русский Царь Николай II стремился к царству земному, царству мелких личных расчетов, себялюбия, он и по сей день сидел бы на престоле в Петрограде. Но он выбрал Царство Небесное, царство жертвы во имя Господне, царство Евангельской духовности, за что и сложил свою голову, за что сложили головы его чада и миллионы подданных.

Еще один Лазарь!

Еще одно Косово!

Этот новый косовский завет открывает новую духовную глубину славян. Если кто-то в мире может и должен это осознать, то это – сербы».

Крест царя Лазаря был найден на Косовом поле, дальнейшая его судьба была неизвестна в течение многих веков. Его следы отыскались в конце девятнадцатого столетия – он хранился в одной мусульманской семье. Православные выкупили его и преподнесли Государю Императору Николаю II во время его коронации.

И князь Лазарь, и Царь-мученик Николай II своей мученической кончиной искупили грехи своих народов. И тот, и другой прославлены в лике святых. Находясь у Престола Божия, они молятся о том, чтобы русский и сербский народы, претерпев великие страдания и покаявшись в своих грехах, наследовали Блаженство на Небесах.

САД БОГОРОДИЦЫ

(из записной книжки паломника)

ЧАЙКИ

Белоснежный корабль «Святой Пантелеимон», отвалив от причала и развернувшись, взял курс на Святую Гору Афон. Часть пассажиров разместилась в просторном салоне, а другая, гораздо большая, на палубе. Погода была изумительная: чистое небо, яркое солнце, море спокойное – путешествие обещало быть очень приятным.

«Святой Пантелеимон» резво бежал вдоль южного берега полуострова, оставляя за собой вспененную полосу ярко-изумрудной воды. Появились чайки, их было так много, что не сосчитать. Они стремительно носились за кормой, над бурлящей водой, то приближаясь к палубе, то круто взмывая вверх, то удаляясь на довольно большое расстояние от корабля, - это было весьма любопытное зрелище. Чайки громко кричали – то ли потому, что радовались жизни, то ли потому, что приветствовали монахов и паломников, то ли потому, что им хотелось рыбы.

Проходя по палубе с фотокамерой в руках, я увидел, как один паломник кормит чаек крекером. «Молодец! – подумал я о нем. – Это не просто чайки, а чайки афонские. Угощу-ка и я их московским гостинцем». Я достал из рюкзака пачку печенья. Тесно прижавшись к палубному ограждению, я протянул как можно дальше руку с кусочком печенья. Одна из чаек заметила его и пошла на сближение; вот она все ближе и ближе, вот уже в полуметре от меня, и я хорошо вижу ее продолговатую головку, желтый, загнутый книзу клюв, желтые глаза, - она схватила – в крутом повороте - печенье и стремглав унеслась в сторону, окатив мою руку воздушной волной.

На смену ей уже летела другая чайка. Когда она оказалась в нескольких метрах от меня, я кинул очередной кусочек печенья в воздух, чайка поймала его и была такова. Это походило на цирковой номер. Я кидал и кидал печенье. Иногда чайка не успевала поймать угощенье (то ли ветер относил его, то ли бросок был неудачен), печенье падало в воду, в пенистые кружевные волны, образуемые кораблем, и добыча доставалась другой чайке.

Скоро печенье кончилось. Я прошел в переднюю часть палубы. Зеленый бок Афона становился все круче. Ломаная линия побережья убегала вдаль, теряясь в сизой дымке…

КОРАБЛЬ

«Святой Пантелеимон» миновал крутой, поросший невысокими деревьями мыс, спускавшийся к морю, и взорам паломников открылся строгий контур самой высокой части Святой Горы. Люди любовались открывшейся далью, искрящейся водой за бортом и предвкушали скорую встречу с уделом Божией Матери. Они были разных национальностей, разных возрастов, разных вкусов и привычек, однако вера у них была одна – Православная.

Монах преклонного возраста с седыми волосами, падавшими на плечи, в потертом, видавшем виды клобуке, и таком же подряснике, сидел на удобном пластиковом стуле и, склонив голову, перебирал правой рукой четки. Вид его был отрешенный, он беседовал с Богом.

Два молодых черноволосых послушника, судя по всему, греки, стоя у борта судна, оживленно разговаривали, смеялись, обнажая ослепительной белизны зубы, активно жестикулировали, помогая собеседнику лучше понять ту или иную мысль, а потом сели на стулья, вынули из походной сумки пакет с бутербродами и стали аппетитно закусывать, не переставая что-то обсуждать.

Юноша лет пятнадцати-шестнадцати, славянин, в желто-красной футболке с короткими рукавами, веснушчатый, с пухлыми губами, с удивленно-восторженным выражением лица, не выпускал из рук цифровой фотоаппарат. Он с одинаковым удовольствием снимал море, яхты, попадавшиеся нам навстречу, беспрестанное, завораживающее кружение чаек за кормой, каменистый берег Афона, паломников, гулявших по палубе, - видимо, он совершал свое первое морское путешествие в жизни.

Трое пожилых - лет под семьдесят - пенсионеров (они сидели кружком) вели неторопливую беседу, скорей всего, о последних неспокойных временах и не смотрели по сторонам – все им тут было знакомо, привычно – они ехали на Афон, может быть, в двадцатый, а может, в тридцатый раз.

«Все, кто находится на борту корабля, очень счастливые люди, - подумал я. - Ведь они направляются в Сад Богородицы, чтобы срывать самые замечательные плоды, которые только есть на свете, - плоды покаяния, смирения, духовного рассуждения, кротости, целомудрия».

ТРИ ВОЛНЫ

Я сидел на причале монастыря Дохиар. Море было тихое, гладкое. У берега оно было нежно-голубое, а вдали шло полосами – то светлыми, то темно-бирюзовыми. Солнце перевалило зенит. Ослепительные иглы света плясали на поверхности воды.

Вдруг я увидел три волны, они шли к берегу. Откуда они взялись? От рейсового катера? Но катер прошел два часа назад. От прогулочной яхты? Но яхта давно вернулась в порт. От юркого глиссера, который, вздымая тучи брызг, иногда проносится мимо монастыря. Но его сегодня не было видно. И потом от катера, яхты и глиссера образуется много волн, которые неспешной чередой бегут к берегу. А тут всего три. Откуда они взялись? Кто их послал? Как далек их путь? И почему их три, а не четыре и не пять?

Я с неослабевающим вниманием продолжал наблюдать за ними. Они катились не спеша, с большим достоинством и походили друг на друга, как три сестры-близнецы.

Они приблизились уже совсем близко к берегу, и я понял, почему их было три, а не четыре или пять. Три волны – во имя Пресвятой Троицы.

Я встал и поклонился им.

С тихим плеском волны накатились на каменистый берег – сначала одна, потом вторая, затем третья. Камни отозвались негромким говором. Вода, журча, скатилась вниз. С гор дохнул легкий ласковый ветерок. Древние монастырские стены были погружены в вековую дрему. В небе кружилась одинокая чайка…

ЗАРНИЦЫ

Монастырь Григориат стоит на высокой скале, над морем. Он похож на небесную обитель, в которой живут угодившие Богу праведники. Окна келий, трапезной, архондарика обращены в сторону моря. Узкий длинный деревянный балкон повис над бездной, и когда идешь по нему, то кажется, что ты небожитель. Я любил выходить на этот балкон и рано утром, когда море еще пустынно, и в полдень, когда солнце превращало водную поверхность в сплошное серебро, и вечером, когда светило, утомившись от дневной работы, готовилось к ночлегу.

Однажды я вышел на балкон поздно вечером, а точнее, ночью, когда непроглядная мгла окутала не только близлежащие горные отроги, но и водную гладь. Творя Иисусову молитву, я ходил взад и вперед по деревянному настилу; невидимые волны накатывались на невидимые скалы, я слышал их негромкое чмоканье, шум опадавшей воды, - я стал как бы частью этой таинственной южной ночи.

Вдруг вдали, над невидимым горизонтом, вспыхнула яркая-преяркая зарница; она на какую-то долю секунды осветила часть неба. Прошло немного времени, и еще одна зарница полыхнула в темноте, но уже в другой ее части. Потом еще одна. И еще. Зрелище было невыразимо прекрасное. Я замер на месте, не в силах оторвать взгляда от чудного действа. Огненные зигзаги, самых причудливых очертаний, иногда коротенькие, но чаще длинные, разрывали мрак ночи и на долю секунды – в ослепительном сиянии – открывали кусочки неба. Как будто распахивались окошки в Небесные Чертоги, куда стремится душа каждого христианина и где она обретет желанный покой, а изнурительные жизненные бури останутся далеко позади.

ПОКРОВ

Это было много лет назад, когда я первый раз посетил Святую Гору Афон. Мы (я и мой друг) обошли пешком весь полуостров. Где бы мы ни были – в монастыре Пантократор, в Ильинском скиту или в какой-нибудь заброшенной полуразвалившейся каливе – мы видели вершину Афонской Горы и над нею – овальной формы светлое облачко. Иногда оно покрывало Гору так, что вершины не было видно, иногда – висело над вершиной в виде сияющего нимба, иногда – слегка меняло свою округлую форму.

В Великой Лавре я спросил старого монаха:

-Отче, в чем духовный смысл светлого облачка над вершиной Афона?

Он ответил:

-Это Покров Божией Матери над Святой Горой. Это Ее удел, и Она здесь всегда. Она печется о каждом монахе, в том числе и обо мне, грешном из грешных. Я чувствую Ее присутствие каждую секунду. Она живет в моем сердце, и только поэтому оно может молиться.

ПЛАМЯ

Была темная, беззвездная ночь. Я вышел из келии, направляясь в храм, где вот-вот должна была начаться Божественная Литургия. Мой путь проходил мимо монастырской кухни. Ее окна были освещены оранжевым светом. Я подошел ближе и увидел огонь: он вырывался из громадной печи. Ярко-красное трепещущее пламя рвалось вверх, казалось, оно охватит сейчас всю кухню; это впечатление усиливали острые языки, которые отрывались от бушующего пламени и исчезали под потолком; на улице было свежо, но мне стало жарко, как будто я находился в полуночной кухне.

Около печи стоял седобородый старец; он то и дело осенял себя крестным знамением и делал земные поклоны. Было ясно, что он молился. Я подошел еще ближе к одному из окон и помолился такими словами:

-Господи Боже мой, помоги мне оплакивать мои грехи, которых у меня паче песка морского. Помоги мне трезвиться и не падать духом. Весна покаяния да обновит мою душу. Господи, не дай мне попасть в адское пламя, которое в тысячи и тысячи раз губительнее пламени, которое бушует в монастырской кухне.

Ударил гулкий призывный колокол, и я поспешил в храм.

БДЕНИЕ

Нет ничего лучше ночной службы на Афоне. Храм монастыря святого Павла погружен в полумрак, лишь кое-где горят свечи; их пламя колышется, когда кто-то проходит мимо. Один из послушников взял длинный шест с огоньком на конце и зажег свечи, которые находились вокруг паникадила.

Высокий тонкий иеромонах в клобуке нараспев читает текст великой вечерни. Другой иеромонах, который стоит рядом с ним, создает звуковой фон; через некоторое время фон стали создавать несколько человек – получалось очень красиво.

Справа и слева от алтаря - полукругом стасидии; они заполнены пожилыми греками; одни из них сидят, а другие стоят (первых побольше).

Из алтаря вышел иеромонах с кадилом; сначала он покадил иконы, а потом стал кадить паломников; сидевшие паломники встали. Запах ладана прогонял сон, возводил душу к небесному.

Богослужение продолжалось очень долго. Негромкое проникновенное пение завораживало; голоса монахов лились плавно, как спокойная равнинная река; звуки уносились ввысь, к куполу, и там постепенно таяли. Вдруг пение замирало, и тогда звучал голос, такой же негромкий, из алтаря – служащий иеромонах заключал какую-то часть богослужения или начинал новую. Моя душа, погруженная в стихию богослужения, трепетала; иногда мне казалось, что служат не люди, а Ангелы.

МОНАСТЫРЬ КОТЛОМУШ

Я стоял у входа в храм. Ко мне подошел иеромонах средних лет с очень добрым приветливым лицом. Агатовая борода роскошным водопадом ниспадала ему на грудь; клобук закрывал примерно третью часть красивого бледного лба. Улыбаясь, он погладил меня по плечу.

Мне был понятен его жест. Им он одобрил мое путешествие на Святую гору Афон, заботу о спасении души, желание прикоснуться к святыням, ощутить духовный аромат удела Божией Матери, а также то, что меня не смутили трудности пути, жара и холод, неизбежные искушения, встречающиеся в такого рода путешествиях.

В этом жесте отразился дух монастыря, любовь и радушие, с которыми братия встречает паломников, откуда бы они ни прибыли – из России или Белоруссии, из Сербии или Черногории, из Египта или Сирии.

Я улыбнулся в ответ, мы понимали друг друга без слов; мы стали друзьями за считанные секунды - это соделал Сам Христос.

ХИЖИНА

Дафни – перевалочный пункт Афона. Сюда каждый день прибывает корабль с «материка» с монахами и паломниками, отсюда уходит паром, увозя пассажиров в восточную и северную часть полуострова. Из Дафни отправляется автобус в Карею, а микроавтобусы развозят паломников в отдаленные монастыри. В полдень, в час пик, тут всегда многолюдно, звучит разноязыкая речь, паломники заполняют магазинчики, чтобы купить сувениры или посохи для горных переходов; тут происходят редкие интересные встречи (например, ты можешь встретить давнишнего знакомого, которого в России никогда бы и не встретил); тут может завязаться такое знакомство, которого, во-первых, ты не ожидал, а, во-вторых, оно окажется судьбоносным для тебя и твоих родственников; тут можешь услышать совершенно удивительную историю как об Афоне, так и о другом святом месте.

В Дафни есть небольшая таверна, которая пользуется большой популярностью среди паломников. Здесь можно выпить кофе, закусить, поговорить с монахами или пилигримами, узнать нужную информацию. Однажды я коротал время в этой таверне в ожидании судна с «материка». Неожиданно разразился ливень, да такой напористый, какого я давно не видел. Таверна мгновенно наполнилась людьми. Столики шли нарасхват. За моим столиком оказалось человек восемь. Завязалась оживленная беседа. Один паломник рассказывал, как он с другом посетил отдаленный горный скит, другой – как он заблудился ночью и ночевал на дереве, третий – как он стер ногу, и ему пришлось ехать на осле.

-Кто-нибудь слышал что-либо о невидимых старцах? – спросил я (меня интересовала эта тема).

-На днях мне поведали любопытную историю, - отозвался мужчина крепкого сложения, давно небритый, с крупным носом и кустистыми бровями, из-под которых смотрели серьезные глаза. – Если хотите, могу рассказать.

-Конечно, - сказал я.

-Один паломник, кажется, из какой-то арабской страны, шел по горной тропе, направляясь в очередной монастырь, - не- спеша начал мужчина. – Навстречу ему показался старец; он был в старом заштопанном подряснике, с длинными седыми нечесаными волосами. Жестом он предложил паломнику следовать за собой. Они свернули с тропинки в сторону, по крутому, почти безлесному склону прошли метров двести-триста. Показалась ветхая покосившаяся на один бок хижина. Старец сотворил молитву и жестом пригласил паломника войти.

В хижине находилось несколько старцев. Может, восемь, может, десять. Они предложили паломнику сесть, угостили стаканом воды. Гость оказался в такой благодатной атмосфере, в которой никогда не был; ему было так радостно, так приятно, что он ничего не говорил, а только смотрел то на одного старца, то на другого. Лица у них были благостные, просветленные, излучающие любовь.

Прошло то ли несколько минут, то ли несколько часов – паломник времени не замечал. Наконец старец, который привел паломника, встал, проводил гостя до тропинки и внезапно исчез.

Придя в монастырь, паломник рассказал о неожиданной встрече монахам. Те попросили его показать хижину. Паломник согласился. Они долго искали хижину, обошли все окрестности, но ничего не нашли, - закончил свой рассказ небритый мужчина.

-Как пополняются ряды невидимых старцев? – спросил я.

-Разными путями, - ответил мужчина. - В одном монастыре (не помню его названия) подвизался старец высокой духовной жизни. Однажды он ушел из монастыря, выполняя какое-то послушание, и не вернулся. Братия организовала поиски (мало ли что могло с ним случиться), но они не дали никаких результатов.

Прошел месяц, а может, два. Один из насельников этого монастыря, собирая в лесу каштаны, неожиданно обнаружил облачение пропавшего старца: его подрясник и кожаный ремень висели на суку.

-О чем это говорит?

-Не знаю. Вполне вероятно, что он стал одним из двенадцати невидимых старцев, заняв место усопшего брата во Христе.

УДОД

Есть такая птичка – удод. Она с хохолком, похожим на головной убор индейского вождя, с длинным клювом и ярким оперением. Красивая птичка, ничего не скажешь. Но главное ее достоинство кроется в другом: она призывает людей к покаянию. В какой бы монастырь я ни пришел, где бы ни остановился, гуляя по прибрежной тропинке, - везде я слышал ее пение, состоящее из трех звуков; в переводе на русский язык это звучит так:

-По-кай-тесь! По-кай-тесь! По-кай-тесь!

Пение, вернее, призыв этой малой птахи сразу как-то отрезвляет, настраивает на молитвенный лад, меняет отношение к жизни.

ВРАТАРНИЦА

Вечерняя служба закончилась, и монахи направились в Иверскую часовню, которая находилась в считанных метрах от храма. Мы, небольшая группа паломников, вошли в часовню вместе с ними. Здесь находилась величайшая святыня не только Афона, но и всей Вселенной – чудотворная Иверская икона Божией Матери. Икона (довольно больших размеров) пребывала на возвышении в левом углу часовни. В разноцветных лампадах играли маленькие огоньки. Лик Царицы Небесной был обращен к нам, мы стояли в трепете, склонив головы.

Начался молебен.

-Заступи, спаси, помилуй и сохрани нас, Боже, Твоею благодатию, - произносил напевно диакон.

-Господи, помилуй, - отвечал один из иеромонахов.

-Пресвятую, Пречистую, Преблагословенную, Славную Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию, со всеми святыми помянувше, сами себе и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предадим, - продолжал диакон.

-Тебе, Господи, - прозвучал ответ.

Пожилой иеромонах с седой, узким клином, бородой, стал совершать каждение. Сначала он подошел к святыне и, наклоняя вправо и влево греческое кадило, воздал славу Царице Небесной – голубой фимиам клубами восходил вверх. Затем он покадил братию и паломников, а также другие иконы, потом вышел в притвор, где стояло еще несколько молящихся.

После этого мы все преклонили колени, а игумен прочитал молитву Царице Небесной.

Монахи, сделав земной поклон, по двое стали подходить к святыне и с благоговением прикладываться к ней.

«О чем мне просить Божию Матерь? – подумал я, подходя к иконе. – Все, что мне нужно, Она и без моих просьб подает».

Я осенил себя крестным знамением и произнес:

-Радуйся, Вратарница, двери райские верным отверзающая!

ГРЕЧЕСКОЕ КАДИЛО

Оно непохоже на обычное кадило, которым пользуются священники и диаконы в нашей Церкви. Оно без цепочек и без привычной кадильницы, в которую кладется уголь, - оно совсем другое. С чем бы его сравнить? Да, наверно, ни с чем - лучше увидеть один раз. Монах держит его за ручку и поворачивает то направо, то налево; раздается звон колокольчиков, ароматный фимиам клубами поднимается вверх.

В одном монастыре, перед началом Божественной Литургии, иеромонах вышел из алтаря с красным полотном на плече и стал кадить святые иконы, а также нас, русских, греческих и иных, паломников. Кадило было светлое, иеромонах поворачивал его в разные стороны – мне казалось, что торжественный полет совершает красивый белоснежный голубь.

ФИМИАМ

Была уже середина сентября, но солнце палило вовсю. Спасение было только в тени деревьев и в храме. Под деревом, на лавочке, сидел знакомый монах, в руках у него была книга (дело происходило в болгарском монастыре Зограф).

-Не помешаю? – спросил я, подходя к нему.

-Нисколько, - радушно ответил он.

Я присел рядом. Завязалась беседа.

От темного, пропитанного потом подрясника моего знакомого исходил ощутимый запах. Он его, конечно, не замечал, потому что запах всегда был с ним, а я, новый человек, заметил сразу. Ведь подрясник – его повседневное облачение, и он его не может снять, - жара не жара, а ходи.

«Это, конечно, запах не пота, а совсем другое, - подумал я. – Это благоухающий фимиам, который в очах Божиих имеет высокую духовную цену. Монахи находятся на особой службе, а если точнее, на божественной страже, молятся за весь грешный мир, за всех нас, и солнце светит еще потому, что не прекращается молитва этих духовных тружеников».

ДУХОВНАЯ СОКРОВИЩНИЦА

В Афонских монастырях существует такое правило: после вечерней трапезы дежурный монах выносит из алтаря мощи святых, чтобы паломники могли поклониться им (в некоторых обителях мощи находятся в специальном помещении). Это настоящий духовный пир для верующего человека. В одном монастыре он может облобызать мощи таких святых, как Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст; в другом – Афанасия Афонского, Нила Мироточивого, великомученика и целителя Пантелеимона; в третьем – Григория Двоеслова, великомученика Димитрия Солунского, Параскевы Пятницы; в четвертом… Если я буду перечислять мощи тех святых, которые находятся на Афоне, то, боюсь, мне не хватит ни бумаги, чтобы их перечислить, ни времени, чтобы назвать их имена. Наверно, нет ни одного известного святого, частичка мощей которого не пребывала бы в Афонских сокровищницах.

Когда мы прикладываемся к мощам какого-либо святого, то молимся ему, а он молится о нас. Мы разговариваем с ним, как с самым близким другом.

На Афоне сотни и тысячи частичек мощей разных святых Вселенского Православия, и все они становятся нашими друзьями. Причем, такими, которые никогда не предадут нас, не изменят нам, всегда выручат из беды и избавят от опасного бесовского искушения.

Духовные люди говорят, что те святые, мощам которых мы благоговейно поклоняемся, молятся о нашем спасении до конца нашей жизни.

В монастыре Иверон я поклонился мощам святителя Михаила, епископа Синадского. Он пас свое словесное стадо в городе Синад, расположенном на берегу Черного моря. В то время (первая четверть девятого века) снова вспыхнула иконоборческая ересь. Нечестивый император Лев Армянин, заразившись этой ересью, подверг верных православных христиан гонению и мучениям. Святой Михаил встал на защиту Православия и безбоязненно обличил еретиков, и в первую очередь заблудившегося императора. Тот, исполнившись бесовской раздражительности и гнева, отправил угодника Божия в ссылку. Как и Иоанна Златоустого, его гнали из одного места в другое. Претерпев множество мучений и за все благодаря Бога, святой Михаил вскоре переселился на Небо, где вкусил Райское Блаженство. Так кончил он свою праведную земную жизнь, украсившись двояким венцом – причисленный к архиереям как архиерей и к мученикам как мученик.

Находясь у Престола Божия, он молится о всех русских людях, в том числе и обо мне, грешном.

ВЕЛИКАЯ ЛАВРА

Прозвенел колокольчик, оповещая, что трапеза закончилась. Братия и паломники встали из-за стола; прозвучала благодарственная молитва. Отец настоятель, а за ним братия вышли из трапезной. За ними пошли и мы, паломники.

Когда мы переступили порог трапезной, перед нами предстала поистине замечательная картина: отец настоятель в глубоком смиренном поклоне благословлял всех выходящих из трапезной; напротив него, в таком же глубоком поклоне, стояли трое иеромонахов, видимо, старшие из братии.

Где и когда родилась такая благочестивая традиция? Почему она существует только на Святой Горе Афон? И почему она так трогает наши сердца?

Отец настоятель и его помощники благословляют верных православных христиан, то есть, по словам Апостола Петра, «род избранный, царственное священство, народ святой». Они благодарят нас за то, что мы посетили их чудесную обитель, вместе молились за Божественной Литургией, разделили вместе с ними трапезу, - они кланялись Самому Христу, так как многие из нас причастились Святых Христовых Таин.

ЦВЕТОК БОЖИЕЙ МАТЕРИ

На вершине Афонской горы паломники иногда видят цветок удивительной красоты. Это цветок Божией Матери. Обычно он растет в труднодоступных местах, в трещинах скал, над пропастью, поэтому сорвать его не так-то просто. Неувядаемый цветок Божией Матери, рассказывает в одном из своих писем Сергий-Святогорец, очень похож на распустившуюся нежную розу, с тою только разницей, что он невелик и чрезвычайно мил. Однажды русский инок, увидев этот цветок, решил сорвать его. Он пополз к нему по скале. До цветка осталось совсем немного. Инок ухватился обеими руками за камень, а ногами утвердился на другом камне. Вдруг нижний камень сорвался с места и полетел в пропасть. Инок повис на руках. Его спасло хладнокровие: подтянувшись на руках, он нашел для ног новую опору и благополучно выбрался наверх.

Я спросил одного греческого монаха, видел ли он цветок Божией Матери. Он ответил:

-Я много раз поднимался на вершину Афона – и весной, и летом, и осенью. И всегда делал попытки отыскать этот цветок. Но ни разу не нашел. Вы спросите, почему? Да потому, наверно, что он открывается только человеку с чистым сердцем. А в моем сердце, словно лютые звери, до сих пор господствуют страсти.

ИВЕРОН

Мы приехали в монастырь Иверон втроем – я и двое моих друзей. Решили за Божественной Литургией причаститься Святых Христовых Таин. Во время всенощного бдения я спросил одного монаха, который разговаривал по-русски: «Когда будет исповедь?» Он ответил: «Завтра, во время службы».

Она началась задолго до рассвета. В храме царил полумрак. Монахи и паломники молились в стасидиях. Около иконостаса теплилось несколько лампад. Служащий монах читал утреню. Хора не было. Перед царскими вратами, наверху, висела лампада; монах опустил ее, зажег фитилек и с помощью шнура поднял обратно.

Изредка в темноте скользили тени людей.

Я попытался найти иеромонаха, который бы исповедовал нас, но мои поиски закончились безрезультатно.

Литургия прошла очень быстро. Причастился всего один монах. Потом подошли к чаше мы, скрестив руки на груди. Я показал жестами священнику, что мы хотим сначала исповедоваться, а потом причаститься. Он ничего не сказал и ушел с чашей в алтарь. Через некоторое время снова появился, жестом пригласил нас, и мы причастились Святых Христовых Таин.

Позже я узнал, что на Афоне уже давно причащают паломников без исповеди. Пусть будет так – ведь мы написали наши грехи на бумажке, готовясь к исповеди, и Господь простил нам их.

Выйдя из храма, я спросил моих спутников:

-А знаете, почему священник причастил нас?

И, не дожидаясь ответа, сказал:

-Потому что на наших лицах было написано: «Православие или смерть!»

БИЛО

Во всех монастырях Афона на молитву монахов созывает било. Что это такое? Это доска, по которой монах ударяет деревянным молотком. Причем, не просто ударяет, а в определенном порядке, создавая неприхотливую мелодию. У каждого монаха, который этим занимается, свой почерк. Мне больше всего понравилось, как это делает молодой монах (не помню его имени) в сербском монастыре Хиландар. Когда он однажды закончил свое послушание, я сказал ему:

-Отче, ты не ударял в било, а играл, как настоящий пианист. Ты исполнил прекрасное музыкальное произведение.

МУРАВЕЙ

Я гулял в лесу около монастыря Продром. Тропинка вывела меня на маленькую кулижку. Я присел на пенек. Пахло хвоей; в ветвях деревьев щебетали невидимые птахи; пятна солнечного света лениво нежились в траве. Я нагнулся, чтобы поднять крупную еловую шишку с раскрывшимися чешуйками и увидел светло-рыжего муравья, который тащил сухую веточку.

Веточка была длинная, и он тащил ее задним ходом; препятствий на пути муравья было много: и маленькие камешки, и густая пожухлая трава, и сухие листья, и пожелтевшие былинки. Преодолеть эти препятствия было непросто, но муравей не отступался: если веточка зацеплялась за траву, он искал другой, более удобный путь, чаще всего поверх травы; иногда он возвращался немножко назад, брал правее или левее и упорно двигался вперед; задним ходом у него получалось лучше всего, но и про передний ход он не забывал.

Муравей работал очень энергично, и пусть медленно, но все же продвигался к намеченной цели, к муравьиной куче, где веточка должна была найти свое применение.

«Все монахи Афона – такие же труженики, как этот муравей, - подумал я. – Они трудятся не только днем, но и ночью. Молитва не умолкает здесь ни на одну секунду. Один Афонский монах вышел как-то ночью из келии и увидел: от скитов поднимаются в небо огненные столпы, а от монастырей - огненные реки».

А я? Так ли я тружусь над спасением своей души, как Афонские монахи? Прилагаю ли хотя бы сотую, тысячную долю их труда? Так ли усердно искореняю свои грехи, как они? Увы мне, увы! Я погряз в лености и суете, драгоценное время трачу на пустяки, осуждаю других, а о своих грехах не плачу…

Между тем муравей-трудяга достиг муравьиной кучи и уже пристраивал веточку к другим веточкам. «Пусть этот Афонский муравей будет постоянным укором твоей совести, - сказал я себе, - и тогда наверняка дело твоего спасения пойдет лучше».

КОЛОКОЛ

Прозвучал удар колокола; он был такой силы и такой мощи, что моя душа замерла; гул долго не утихал, растворяясь в утренних сумерках; он еще не сошел на нет, как последовал второй удар, более мощный и сильный - казалось, содрогнулась земля, а деревья закачались; море, дотоле спокойное, пришло в движение, волны покатились на берег, ударяясь о камни и обдавая причал сверкающими брызгами.

-Бум-м-м! Бум-м-м! Бум-м-м! – с расстановкой, с правильными интервалами, величаво и грозно, призывно и повелительно, гудел главный колокол; ему вторил другой, поменьше, но и у этого хватало густоты, он удачно вписывался в общий «хор». Им помогали несколько малых колоколов, создавая насыщенную, красивую звуковую картину.

-Бум-м-м! – еще раз возгласил главный колокол. Бум-м-м! – отдалось эхом в горном массиве, прилегающем к монастырю.

Это был самый большой колокол на Балканах, созданный русскими мастерами. Поэтому его голос слышен не только на Афонской Горе, не только на Балканском полуострове, но, пожалуй, и во всей Европе. Он будит заснувшую Европу, призывая ее к покаянию. Но слышит ли она его?..

ТРАПЕЗА

В тот день в монастыре Хиландар паломников было особенно много. Когда мы вошли в трапезную, то стол, отведенный для паломников, был заполнен почти полностью. Я сел в самом конце стола. Игумен благословил трапезу, и чтец стал читать поучения из святых отцов.

Братии и паломникам была предложена обычная, но очень хорошая еда (день был непостный): чечевичный суп, умело поджаренный карп с отварным картофелем, овощной салат, компот и ключевая вода. Едва я взял ложку, как ко мне подошел дежурный монах и все блюда, которые стояли передо мной, унес обратно на кухню. Паломники удивленно посмотрели на меня: в чем, мол, дело? Однако я отнесся к случившемуся совершенно спокойно. «По своим грехам я недостоин трапезы, тем более такой хорошей».

Серб, сидевший справа от меня, взял свою тарелку с рыбой и поставил передо мной:

-Кушай, брат, - сказал он.

-Спасибо, дорогой, - ответил я. – Я слишком грешен.

И вернул тарелку на прежнее место.

Другой серб, слева от меня, взял пустую тарелку, налил в нее несколько половников чечевичного супа из белого супника, стоявшего на середине стола, и осторожно поставил ее передо мной:

-Не стесняйся, брат, - сказал он, - здесь все свои.

-Я не стесняюсь, - ответил я, - но будет лучше, если я обойдусь без супа.

И отодвинул тарелку.

Юра, мой постоянный спутник во время путешествия по Святой Горе Афон (он сидел напротив меня), предложил мне свой салат:

-Салат, кажется, без майонеза - сказал он, - тебе подойдет.

-Спасибо, но я и салата не заслужил, - ответил я.

И вернул Юре маленькую тарелку.

-Ну тогда попей чего-нибудь, - предложил он.

Я покачал головой.

В это время появился дежурный монах. Он принес тахинную халву и мед. «Ну вот это для меня, связанного пленицами грехопадений, более или менее годится». Я принялся за еду; паломники то и дело бросали на меня сочувственные взгляды.

Мы вышли из трапезной. Ко мне подошел иеромонах Дамаскин и сказал, чтобы я обязательно пришел в три часа ночи в храм, где будет служиться полунощница. После полунощницы последует утреня, часы, а потом и Божественная Литургия.

Я поднялся в келию и стал готовиться к исповеди, чтобы утром причаститься Святых Христовых Таин. Постная трапеза, которая была мне предложена, обязательна для всех причастников.

НЕКТАР

Я вышел на смотровую площадку, расположенную на самом краю высокой скалы, и поставил рюкзак на скамейку. Утро было чудесное: солнце, поднявшись над отрогами Афона, залило блестящим светом гладкую поверхность моря, засверкало ослепительными бликами в окнах келий, высушило росу на листьях рододендронов, осветило стройные кипарисы, густые тени которых легли на стены монастыря. Воздух был чист и свеж; напоенный Божией благодатью, он и не мог быть иным. Соловьи выводили восхитительные трели. Откуда ни возьмись, появилась желтенькая пчелка; она села на один цветок, потом перелетела на другой, а затем на третий. Едва заметно ощущался запах морских водорослей. Серо-палевый кот потянулся, выгнув спину колесом, а потом вольготно растянулся на замле, в тени цветущего олеандра.

Я надел рюкзак на плечи и стал спускаться вниз, к морю, держа путь к следующему монастырю. «Пчела порхает с цветка на цветок и собирает нектар, чтобы превратить его в сладкий мед. А я перехожу из одного монастыря в другой и собираю духовный нектар, чтобы превратить его в основу своего спасения».

ПОСЛУШНИК

Кавсокаливия – одно из самых красивых мест на Афоне. Мы (я и мой друг) пробыли здесь почти сутки, знакомясь с местными святынями. Утром большая часть паломников, ночевавшая в архондарике, отправилась на пристань, чтобы попасть в Дафни или в какой-либо монастырь. А мы избрали другой путь – пешком в Катунаки. Бывалые паломники предупредили, что избранный нами путь далеко непростой, так как нас ожидает долгий подъем и, естественно, «придется попыхтеть». Это нас нисколько не смутило: мы прошли пешком уже львиную долю Афона, втянулись в это дело, и трудности перехода нас не пугали.

Гора оказалась очень крутая, каждый шаг давался с трудом, но это продолжалось недолго; вскоре крутизна уступила место пологому склону, по которому идти было уже нетрудно. Тропа стала забирать влево, чащоба поредела, не прошло и получаса, как мы вышли на другую тропу, которая шла параллельно морю. Мы повеселели. «Главное, чтобы не было дождя», - сказал мой друг, поглядывая на небо, которое с каждой минутой темнело. «Ничего, - отозвался я, - даст Бог, не пропадем».

Подъем остался позади, и мы прибавили шагу. Тропа петляла, огибая гряды камней и невысокие, старые, с темной потрескавшейся корой деревья. Вдруг, на очередном повороте, мы увидели молодого, не более тридцати лет, мужчину, который шел нам навстречу. Он нес большой рюкзак. Видимо, ноша была тяжелая, так как мужчина шел медленно, нагнувшись вперед и натягивая руками лямки рюкзака.

-Бог в помощь! – громко сказал я.

-Спаси Господи, - ответил мужчина. Он остановился и скуинул рюкзак на землю, справедливо полагая, что ради встречи с соотечественниками можно и отдохнуть.

-Далеко путь держишь? – полюбопытствовал я.

-В каливу, - охотно откликнулся мужчина. – Несу братии продукты.

-А где калива?

-Высоко в горах.

-Много ли вас?

-Пятеро.

-Часто такие рейсы делаешь?

-Не очень; примерно раз в месяц-полтора.

-Тяжелое послушание, ничего не скажешь.

-Было тяжелое… - сказал мужчина, сделав ударение на первом слове.

-А теперь?

-Теперь легкое.

Я вопросительно посмотрел на собеседника.

-Иду как-то в гору, еле-еле карабкаюсь, - пояснил он. – «Вот я потею, - думаю про себя, - а что мне будет за это?» И слышу голос: «Пот твой будет как кровь на Суде». Это Божия Матерь меня утешила. Не просто кровь, а кровь мученика. Так я понял это утешение. Остаток пути я прошел так, как будто нес не тяжеленный рюкзак, а маленькую легонькую котомку.

Мы с другом помогли послушнику надеть рюкзак, и он, поблагодарив нас, уверенной поступью зашагал по тропинке.

ЧУДО ПРЕПОДОБНОГО СИЛУАНА

Этот случай поведал нам один из монахов русского Пантелеимонова монастыря.

Однажды в монастырь приехал американец.

-Я хочу увидеть преподобного Силуана, - сказал он, зайдя в храм и обратившись к иеромонаху.

-Вы православный? – спросил иеромонах.

-Да, - ответил американец.

-У нас много мощей святых угодников: Иоанна Златоустого, мученика Трифона, Апостола Петра, святителя Кирилла Иерусалимского. Может быть, вы поклонитесь кому-нибудь из них?

-Нет, мне нужен именно преподобный Силуан.

-А почему именно он?

-Мы с женой очень хотели иметь ребенка, но это было невозможно, потому что врачи сказали, что моя жена при родах умрет. Это нас сильно угнетало. Как-то нам в руки попалась книга о преподобном Силуане. Мы ее с большим интересом прочитали. Через некоторое время во сне мне явился благообразный муж и сказал: «Я преподобный Силуан Афонский. Если вы примите Православие, то у вас родится ребенок. Жена и ребенок будут живы и здоровы». Мы поехали в соседний штат, где был русский православный храм, и приняли Православие. Вскоре моя жена зачала и родила прекрасного ребенка. Я хочу поблагодарить преподобного Силуана за чудо, которое он совершил.

-Идемте со мной, - сказал иеромонах.

Они поднялись по лестнице в сокровищницу, где хранилась глава преподобного. Американец опустился перед ковчегом на колени, а потом с благоговение облобызал святыню.

-Это самый счастливый миг в моей жизни, - сказал он, осеняя себя крестным знамением.

2008

Святая Гора Афон-Салоники-Москва.

ТРИ МЕДНЫХ ЦЕЛКОВЫХ

(очерк написан в соавторстве с р. Б. Василием)

I

Как-то мне в руки попалась замечательная книга «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря», написанная архимандритом Серафимом (Чичаговым). С каким упоением, с какой жадностью я ее читал! Ведь история обители связана с именем преподобного Серафима Саровского, которого я очень люблю и почитаю. В моей памяти сохранились такие строки из этой книги:

«Особое внимание отец Серафим уделял Канавке. Он многократно говорил дивеевским сестрам о необходимости начать ее рыть, однако те медлили. И однажды ночью дежурная сестра увидела батюшку, самолично копающего Канавку. С радостью, что их посетил старец, она позвала сестер. Те бросились к отцу Серафиму за благословением и поклонились ему до земли. Поднявшись же с колен, увидели, что отец Серафим исчез. Только вскопанная земля да оставленная лопата с мотыжкой свидетельствовали о его посещении».

О значении Канавки преподобный говорил: «Эту Канавку Сама Царица Небесная Своим пояском измерила. Так что Канавка эта – стопочки Божией Матери! Кто Канавку с молитвой пройдет да полтораста «Богородице Дево…» прочтет, тому всё тут: и Афон, и Иерусалим, и Киев».

С этого момента я решил: во что бы то ни стало побываю в Дивеево и пройду по этой Канавке! Однако осуществить это намерение оказалось не так-то просто. Прошел год, другой, а я все не мог собраться и выехать: жизнь уготовала нам другую «канавку», вернее, «канаву», выбраться из которой весьма затруднительно. Наконец решил: откладывать больше нельзя! Этим летом непременно еду! Вскоре увидел объявление в православной газете: известная паломническая служба приглашала христиан поехать в Дивеево. Это было то, что нужно! Я взял благословение у своего духовного отца и стал усиленно молиться о том, чтобы поездка обязательно состоялась.

На железнодорожный вокзал я приехал один из первых. У платформы уже стоял пассажирский поезд «Москва-Арзамас». Моих попутчиков я видел первый раз, но все они казались мне давнишними знакомыми. Когда мы вошли в вагон, то все мужчины, в том числе и я, пожелали занять самые плохие места – боковые и верхние полки. Представительницы прекрасного пола разместились на нижних местах. Атмосфера между нами установилась самая дружеская и непосредственная.

Ранним утром поезд прибыл в Арзамас. Солнце только что показалось над горизонтом, осветив редкие облака. В городе начиналась будничная жизнь, полная всевозможных забот и суеты, – а мы едем к святыне, и только это дело кажется нам единственно верным и нужным.

От Арзамаса до Дивеево не так уж и далеко, всего два часа на автобусе. Водитель ехал быстро, без остановок, а мне казалось, что мы тащимся еле-еле, так хотелось побыстрее оказаться у цели.

II

Дивеево встретило нас ярким веселым солнцем, пением птиц, обилием цветов и зелени, - оно полностью оправдывало свое название. Всё нам здесь нравилось – и бирюзовое безоблачное небо, и приветливое выражение лиц местных жителей, и узкие улочки с деревянными домами и ухоженными полисадниками, и сверкающие на солнце купола монастырских храмов – негаснущие свечи нашего поруганного Отечества.

Входим на территорию монастыря. Он напоминает огромный муравейник – туда и сюда снуют монахини в черном облачении, послушницы, строительные рабочие, а также паломники. Не слышно ни громких разговоров, ни криков, ни ругани, так привычных в нашей повседневной мирской жизни. Уже не разумом, а сердцем понимаешь: монастырь – это Небо на земле, а раз так, то всё, что здесь находится, несет отпечаток небесного.

Первые встречи, первые разговоры – очень быстро мы ощутили, что нам здесь рады, что мы тут желанные гости. Матушка игумения, которая встретила нас по-матерински тепло, для каждого паломника нашла какие-то единственно нужные слова.

Преподобный Серафим к любому человеку, который приходил к нему, обращался со словами: «Радость моя!» - в каждом человеке он видел образ Божий. Любовь, которая изливалась из сердца преподобного, так и осталась жить в стенах монастыря.

-А теперь идем в Троицкий собор! – объявил наш гид.

Храм очень высок и светел. Особую торжественность придают ему белоснежные свежевыбеленные стены без росписей. По завещанию преподобного Серафима они оставлены без росписей для того, чтобы собрать здесь чудотворные иконы Божией Матери. А соберутся они, по его слову, в последние времена.

Белизна стен напомнила нам о непорочности Горнего мира.

В центре храма стоит рака с нетленными мощами преподобного Серафима, которая не так давно, три года назад, в течение нескольких месяцев пребывала в Москве, в Богоявленском соборе. Справа от раки – чудотворный образ Божией Матери «Умиление», перед которым, стоя на коленях, отошел ко Господу Саровский чудотворец. К раке протянулась цепочка людей – всем, кто приехал в Дивеево, хочется прежде всего приложиться к великой святыне. Священник в епитрахили и с крестом на груди читал акафист преподобному; многие паломники слушали его, совершая земные поклоны.

Я стоял у самого входа, предвкушая скорую встречу с угодником Божиим. Вдруг я увидел, как от правого придела, где высились строительные леса, идет высокий, слегка согбенный, благообразного вида дедушка. У него были очень живые, выразительные глаза; борода светлая и не очень длинная. На нем были темная рубашка и темный плащ, простые брюки; на босых ногах – просторные башмаки. Он направился к выходу из храма.

Почему-то он вызвал во мне глубокое чувство симпатии, и я стал следить за ним. На мгновение глаза наши встретились, и мне показалось, что мы с ним давно знакомы. Через секунду я снова поймал его взгляд. Ласка и дружелюбие, невыразимые в словах, светились в его лице. Они каким-то образом передались и мне.

Дедушка посмотрел на меня и улыбнулся, я улыбнулся ему в ответ. Он направился ко мне, всем своим видом говоря: ты мне тоже нравишься, и мне хочется поговорить с тобою.

«Знаю, почему он идет ко мне, - подумал я. – За милостыней. Не дам ему ничего».

Мне стало стыдно за эту мыслишку и за свою привычную скупость, и я стал себя оправдывать: надо искать кошелек, а в этом кошельке и так не густо.

«Ладно, - продолжал я размышлять, - посмотрим, как он будет просить, какие слова скажет».

III

Чем ближе подходил ко мне дедушка, тем яснее я понимал, что это не обычный нищий. Лицо его не просто светилось добротой и приветливостью, - оно с и я л о. «Наверно, это человек Божий», - подумал я.

Подойдя совсем близко, дедушка пристально и изучающе посмотрел мне в лицо, да так, как будто заглянул в душу. Мне стало не по себе. Сомнений не было: незнакомец видел меня насквозь. Да он и не скрывал этого, как и я, в свою очередь, не скрывал того, что хорошо понимаю происходящее.

Дедушка не строго, а по-доброму спросил, хитровато поддевая меня:

-А сам-то ты брать умеешь? Ты сам можешь принять от меня?

-Могу, - чуть слышно выговорил я и сильно смутился.

Тогда он взял мою руку, раскрыл ладонь и положил в нее один за другим три медных целковых – двуглавыми орлами вверх. Незнакомец пристально наблюдал за мной: не оскорбит ли это меня, не унизит ли – ведь я первый раз в жизни принимал милостыню. Промелькнула мысль: вот и сам ты получил подаяние, да еще от нищего, чтобы не превозноситься впредь.

В жизни я всегда, в любых ситуациях, держусь уверенно, меня трудно выбить из седла. А тут я был сам не свой, даже себя не узнавал. Если сказать еще точнее, то чувствовал себя так, как будто с меня сняли всю одежду. Человек Божий, конечно, понимал это и поэтому стал говорить мне тихие ласковые слова, которые, к большому сожалению, проходили мимо моего сознания. Вдруг он спросил:

-А слушать-то ты умеешь?

-Стараюсь, но не всегда получается, - выдавил я признание.

Видя, что я занят только своими мыслями, озабочен даже сейчас только собою, а потому и отвечаю с неохотою, мой собеседник заговорил поспешно:

-Так ты послушай, послушай меня, что я скажу тебе. Ты можешь выслушать меня? – спросил он и, не дождавшись ответа, продолжал: - Господь избранным Своим (он сделал ударение на слове «избранным») уготовал особые искушения. Не только дары, но и искушения, и беды, и скорби. Ты понимаешь меня? – глядя мне в глаза, спросил он. – И радоваться должно этому, только радоваться!

«Это он говорит о сегодняшней России, - подумал я. – Не о мне же, грешном, я к избранным не отношусь. О матушке-России его слово».

Не дожидаясь ответа (да мне и нечего было сказать ему), дедушка бесшумной, словно воздушной походкой отошел от меня. Он остановился у свечного ящика и стал что-то доставать из котомки, которую я не разглядел и не запомнил.

«Надо что-нибудь подарить ему», - неожиданно для самого себя решил я. - «Но что именно? Может, медальончик?» Я всегда носил с собой дюжину медальончиков Спасителя. - «Вот один медальончик и подарю».

Я подошел к моему новому знакомому и сказал:

-Хочу сделать вам маленький подарочек.

И показал медальончик.

Он посмотрел на меня своими ласковыми лучистыми глазами:

-Это очень дорогой подарок.

-Нет, не очень, - возразил я.

-А ты очень хочешь подарить?

-Да, очень.

-Спаси тебя Господь, - сказал человек Божий, взяв в руки медальончик.

Я вернулся на прежнее место, а когда оглянулся, то дедушки уже не увидел.

IV

«Очень хорошее это дело – дарить подарки! – с чувством глубокого умиления подумал я. – У меня осталось еще одиннадцать медальончиков, надо обязательно их кому-нибудь подарить. И не завтра, а непременно сегодня!»

Я подошел к раке с мощами преподобного Серафима и приложился к ней. А потом, подняв голову и взглянув на икону Саровского чудотворца, узнал в нем… дедушку, с которым только что разговаривал.

-Преподобне отче Серафиме! – воскликнул я про себя. – Благодарю тебя за то, что ты не погнушался моей худости! Прости меня за мою невменяемость!

«Но почему я сразу его не узнал? – подумал я. – Мои духовные очи были закрыты, вот и не узнал. Значит, так надо».

Я не стал ходить по храму, чтобы найти моего недавнего собеседника, потому что знал, что все равно его не найду. Я встал на колени и воздал хвалу Богу за то, что Он привел меня в эту обитель и даровал мне не только нечаянную, но и большую духовную радость. Эта радость не покидала меня как во время пребывания в Дивеево, так и после возвращения в Москву.

А вскоре произошло нечто удивительное. Один человек (я видел его первый раз) подошел ко мне и сказал:

-Я знаю: ты работаешь в воскресной церковной школе. Прими от меня на нужды школы посильный дар.

Через некоторое время другой человек вручил еще большую сумму. Потом пришел еще один солидный взнос, а следом за ним – еще. И каждый раз, получая деньги, я вспоминал слова доброго и ласкового дедушки:

-А сам-то ты брать умеешь?

«АНГЕЛ ВО ПЛОТИ»

Воспоминания сестер Горненской обители о схимонахине Иоанне

Калиточка на монастырском кладбище никогда не закрывалась на замок. Это было очень удобно, потому что можно было прийти сюда в любое время. С кладбищенской террасы открывался чудесный вид на Иерусалимские холмы – стройные кипарисы, вальяжные эвкалипты, уютные коттеджи, утопающие в зелени, убегающая вдаль долина – все радовало глаз. Но не это было главное – я приходил на кладбище ради молитвы. Тишина, уединенность, покой, аккуратные могилы с холмиками красноватой земли и простыми, незатейливыми крестами – лучшего места для молитвы нельзя было и придумать. Я молился в первую очередь об усопших сестрах обители, обо всех русских людях, монахах и мирянах, нашедших покой в Святой Земле, об усопших родственниках.

Однажды, войдя на кладбище, я увидел молодую инокиню, которая, преклонив колени, молилась около одной из могилок. Мне не хотелось прерывать ее молитву, и я присел вблизи калитки. Через несколько минут инокиня, поправив цветы на могилке, направилась к выходу. Каково же было мое изумление, когда я узнал в ней прихожанку одного из подмосковных храмов, куда я частенько приезжал на богослужение. Она тоже меня узнала. Раньше, в миру, ее звали Татьяна Ларионова. Теперь это была инокиня Рахиль.

-Вы, наверно, зашли помолиться? – спросила Рахиль после того, как мы обменялись приветствиями и немножко поговорили.

Я кивнул.

-Я советую помолиться схимонахине Иоанне. – Она показала на могилку, около которой несколько минут назад стояла на коленях. – Дивная старица. Господь послал ее нам в утешение…

Я так и сделал. А через несколько дней, встретив мою знакомую, попросил ее рассказать о старице. Выполнив мою просьбу, Рахиль посоветовала поговорить с другими сестрами, которые знали матушку Иоанну.

Так появился на свет этот очерк.

I

Монахиня Августа

-Мы с матерью Иоанной из одной епархии - Пензенской. Она приехала в Святую Землю (вместе с матерью Захарией) на одиннадцать лет раньше меня. Мать Захария прожила здесь около сорока лет, а мать Иоанна примерно двадцать (в молодости она была высокой красивой, работала бухгалтером).

Наш владыка - архиепископ Серафим (он умер четыре года назад, Царствие ему Небесное) в свое время был начальником Русской духовной миссии. Когда он вернулся на Родину, то постриг меня в Ангельский чин, а потом по его благословению я приехала в Горнюю. И вот уже - по милости Божией - десять лет в монастыре.

-Какие у вас были послушания?

-Я ухаживала за матерью Захарией, а к матери Иоанне приходила как к землячке и духовной сестре.

Ей часто приходили из России письма и посылки; она делила все поровну между нами троими.

Когда мать Иоанна постарела, то отказалась от рыбы, потом от масла, а потом уже почти ничего не ела.

Паломников в те годы допускали в обитель только десять человек, матушки их встречали и расселяли по кельям.

Однажды мать Ксения и мать Иоанна поехали в город за продуктами. Был дождливый день. Они купили мешок муки, положили в детскую коляску и повезли. Вдруг мешок (он был большой, килограммов на пятьдесят) упал на землю. Они стали его поднимать, и мать Иоанна почувствовала, что у нее хрустнул позвоночник. Кое-как она дошла до монастыря и слегла. «Ты никому не говори об этом, а я за тобой буду ухаживать», - сказала мать Ксения. Мать Иоанна согласилась. У нее стала болеть спина, и матушка стала постепенно сгибаться.

Позже о ее болезни узнали врачи, но было уже поздно что-либо делать. Да и средств не было у монастыря, чтобы оплатить такую дорогую операцию.

В последние годы матушка уже почти носиком по земле ходила, чуть не на четвереньках. У нее нарушился обмен веществ, она очень похудела, была как ребенок. Я возьму ее за руку, а кожа у нее тоненькая, как бумага. Как-то она сказала: «Мне кажется, я первый раз покаялась, когда меня в схиму одели».

Потом я заболела, мать игумения благословила меня ехать в Пензу на лечение. Я пришла к Иоанне попрощаться перед отъездом. Она говорит: «У меня уже все приготовлено к смерти». Я ей: «Матушка, не умирай, пока я не вернусь». Она: «Как благословишь, матушка». «Я к тебе утром зайду, перед Литургией, хочу перед отъездом причаститься». «Ступай с Богом, матушка». День прошел в предотъездных хлопотах. Вечером, когда я подходила к своей кельи, раздался колокольный звон. Я бегом в храм. И тут узнала, что матушка скончалась. Умерла она очень тихо – не вскрикнула, не вздрогнула. Врачи сказали, что у нее сердце остановилось.

Я с сестрами ее переодевала. Когда мы сняли чулочки, то увидели, что ее ноги до колен грибок съел. То есть у нее ног почти не было, а она молчала. Какое же нужно иметь терпение! Она, конечно, уже давно не ходила, а на праздничные службы сестры возили ее на колясочке. Она все время лежала. Старалась никого не беспокоить. Рядом с ее кроватью стоял стульчик; она поставила на него иконочки и молилась перед ними, вычитывала и вечерню, и утреню, и Псалтирь. У нее было много записочек с именами, она их каждый день прочитывала.

Она любила не только сестер обители, но и вообще всех людей. Увидит меня, скажет: «Августа, подойди, я тебе гостинчик припасла». И даст мне или конфеточку, или печенье, или шоколадку. Не пропустит ни одного человека, каждому даст какой-нибудь гостинчик. А детям так особенно. Угостит их конфетками и обязательно погладит по голове.

Если случится какое-нибудь искушение, я бегу к матушке Иоанне. «Матушка, помолись обо мне». Она сразу начинает молиться. Ее молитва очень помогала, а сейчас еще больше помогает.

II

Послушница Екатерина

-Встречи с матушкой (их было не так много) остались в моей памяти на всю жизнь. С ней было легко общаться, она была всегда радостной, у нее был мирный и любвеобильный дух. Матушка всегда плакала о Распятии Господнем. Говорила: «Как же больно Ему было, когда в Его руки и ноги вбивали гвозди». У нее слезы лились просто ручьем. Она очень почитала пятницу, и Господь сподобил ее отойти в мир иной именно в этот день.

Вечером, перед ее кончиной, я была в ее кельи. Она опять говорила о страданиях Христовых и том, как важно в нашей жизни послушание. Она рассказывала о своей жизни. Ее мама умерла, когда ей было всего четырнадцать лет. Через год отец женился на другой. И тут началась война. Отец ушел на войну и там погиб. Она осталась с сестренкой и с братиком, которые были младше ее. Она их стала воспитывать.

Однажды, после войны, она с сестренкой пошла в баню. Рядом с баней был детский дом. Сестренке было девять лет. «Ты только не отдавай меня в этот дом», - попросила младшая сестра старшую. «Не бойся, моя милая, не отдам», - ответила последняя.

У них был большой огород, и они много трудились, некогда им было развлекаться.

Вскоре брата призвали в армию, там он проявил себя как примерный солдат. Командир части очень удивился, когда узнал, что у него нет ни отца, ни матери, и его воспитывала старшая сестра.

III

Инокиня Рахиль

-Мать Иоанна очень следила за своими помыслами. Когда шла на исповедь, то несла с собой пухлую рукопись. Она молилась все ночи напролет; говорила, что зло вокруг процветает оттого, что мы не молимся. Она не была моей духовной матерью, я специально к ней ни за чем не обращалась. Но когда встречалась с ней, то выясняла какой-нибудь духовный вопрос. Потом, когда она умерла, я вспомнила все, что она мне говорила, проанализировала и поняла, что она была великая старица.

Монахиня, которая за ней ухаживала, как-то сказала мне: «Когда у меня бывает неуравновешенное состояние души, я приду к ней и ничего не говорю, а только сяду рядом, и через некоторое время моя душа приходит в умиротворенное состояние».

В момент смерти матушки я была рядом с ней, и у меня не было никакого страха. А потом, когда я пришла в свою келлию, меня потянуло обратно к матушке. Я пришла, и мне дали читать кафизму. У меня было такое состояние, будто не я читаю, а она, и оно проходит через меня - я как бы говорю это слово ее устами, то есть за нее молюсь. Я заплакала и не могла остановиться, а никто не мог понять, почему я плачу, думали, наверно, что я была ее духовной дочерью. Я почувствовала ее душу, очень сроднилась с ней.

Матушка была маленькая, сгорбленная, ее на колясочке возили. А когда она умерла, то выпрямилась. Накрыли ее лицо, а мне хотелось посмотреть на него, но я не имела права открыть его. И вдруг приходит одна монахиня и говорит: «Я хочу посмотреть на ее лицо». Поднимает плат, и я вижу: у матушки лицо как у младенца, как будто лежит девочка маленькая; как будто младенца запеленали… и словно косточек у нее нет…

-…Господь отразил состояние ее души…

…незлобивое такое выражение было на ее лице… я почувствовала, что я по сравнению с ней очень грубая… Она была Ангел во плоти.

-Как ее хоронили?

-Ее положили в гроб, который у нас называют - «временный»: когда сестра умрет, ее кладут временно в этот гроб, а потом сделают для нее «свой» гроб, а «временный» опять убирают в подвал. Не знаю, почему так получилось, но матушку и похоронили во «временном» гробу.

Сестры говорили: «Как это могло случиться, что ее похоронили в «общем» гробу?» Но ведь у Господа ничего случайного не бывает…

На всех могилах усопших сестер стоят маленькие кресты, а на матушкиной поставили большой. Я поняла эти «знаки» (гроб и крест) так: она духовно несла крест всех сестер нашего монастыря. И это при всем при том, что она ни с кем не общалась. Она молитвенно несла этот крест.

Я плакала потому, что она ушла, и у меня появился страх: кто теперь будет нести этот крест? Такое бывает не только у нас - когда умирает духовный старец – Николай Псковоезерский, Иоанн (Крестьянкин) или еще кто-то, для всех потеря огромная…

После смерти я полюбила ее еще больше; я сама не подозревала, что так получится...

-…она сейчас о вас молится…

-…ни у одной сестры нашей обители не было даже капли сомнения, что матушка находится в Раю.

Вскоре в монастырь приехал владыка Серафим, он был духовником нашей матушки. Он сказал: «Существует мнение, что сейчас нет духовных людей. А я говорю, что есть. Схимонахиня Иоанна – духовный человек. Как она молилась, как исповедовалась - было видно, что она придет к серьезным духовным высотам».

То, что матушка несла на своих худеньких плечах, мы не знаем до конца…

Детскость – вот, пожалуй, главное качество ее души. Она была незаметна, ну бабулька и бабулька… А нутро, оно ведь сокровенно… Бывало: иду по обители, а навстречу – матушка: сердце так и взыграет! Она меня ни о чем не спрашивала. В этом не было нужды – она и так видела меня насквозь.

Когда она не смогла ходить в храм (последние несколько лет), то вычитывала весь богослужебный круг у себя в келлии, акафисты читала. А когда услышит колокольный звон на «Честнейшую», то поет «Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим…»

-А на колясочке она часто приезжала в храм?

-Если мать игумения благословит, то приезжала – схимонахиня своей воли не имеет…

-Рядом с ней кто-нибудь жил?

-Жила мать Захария. Если у матушки Иоанны характер был жизнерадостный, то у матери Захарии – не очень… У матери Захарии тоже были плохие ноги. Однажды она пошла куда-то по коридору и упала. А встать не может. Она стала звать на помощь. Келейниц рядом не было, они жили в другом месте. Матушка Иоанна услышала голос и приползла к ней (ходить она не могла); всю ночь пробыла рядом со страдалицей, утешая и ободряя ее. Это был сестринский подвиг.

Мать Захария хотела поскорее умереть. Владыка Серафим, приехав в обитель, зашел к ней и говорит: «Мать Захария, ты еще не готова к смерти, а вот мать Иоанна готова». Мать Захария все же умерла первой. Смысл этого был в том, что мать Иоанна должна была своей молитвой помочь ей перейти в мир иной. Я видела ее в эти дни: она была такая живая, участливая, Евангелие читала о своей подруге.

-А как умирала мать Иоанна?

-В последнее время перед смертью она уже ни с кем не общалась, кроме келейницы. Послушница Антонина однажды собрала клубнички в огороде и принесла Иоанне. Та как-то расположилась к гостье и рассказала ей всю свою жизнь. В духовном плане, конечно. А утром отошла ко Господу.

-К Нему она очень стремилась…

-…конечно. Вы сходите к ее могилке на кладбище. Там же похоронена и мать Захария. Кстати, они обе любили поминать усопших. Не случайно, наверно, похороны одной из них состоялись в субботу, то есть в день поминовения усопших.

Еще два слова о похоронах Иоанны. Надо же было так случиться, что ни в этот день, ни в последующий в обители не было паломников (это очень редкий случай, обычно паломники бывают каждый день), и мы смогли, не отвлекаясь, два дня усердно молиться. Я это хорошо запомнила.

Мать Захария умерла, если не ошибаюсь, во время поста, а мать Иоанна после поста. Это трудно запомнить, потому что здесь, в Святой Земле, все время тепло, и природа одинакова круглый год.

-У вас есть что-нибудь из вещей матушки Иоанны?

-Когда после смерти прибирали ее келлию, то мне досталось письмо, которое Иоанна написала своему брату. Она поздравляла его с праздником Пасхи. Было два варианта: сжечь письмо или оставить на память. Сжечь у меня рука не поднялась, и я оставила его себе. (Что касается книг, то их клали на стол, и каждя сестра могла взять что-нибудь). Она пишет, обращаясь не только к брату, но и к другим родственникам: «Дорогие мои, миленькие! Поздравляю вас с Пасхой! Главное - желаю вам спасения души». То есть пишет по-детски, очень просто. Писала дрожащей рукой, жалко, не успела отправить письмо.

Еще у меня есть ее фотография…

После ее успения мы, сестры, читали Псалтирь. Мне досталась семнадцатая кафизма - в двенадцать ночи. Было то же самое, что и раньше: как будто она читает, а я только ее мысли передаю. Было двоякое состояние: к ней, ко гробу, тянулась моя душа, и в то же время – страх. Я, конечно, не одна была в храме, но все равно ощущался страх – бесы приступали. Была борьба добра и зла.

Я часто вспоминаю матушку. Подвизаться так, как она, очень трудно – не каждый сможет…

-…иной человек быстро возрастает духовно – например, преподобный Варсонофий Оптинский, другой – медленно, а третий – вообще не возрастает, потому что не дано…

-…нужен талант, как и в любом деле…

-…художнику нужен и монахине тоже…

-…матушка полностью, без остатка предала себя Христу. Она жила и дышала только Им… По слову Апостола: «Уже не я живу, но живет во мне Христос»…

Иерусалим-Москва.

ПУСТЫНЬ НА РЕКЕ ВЫШЕ

I

Святитель Феофан Затворник, избравший Вышенскую Успенскую пустынь для уединения, молитвы и литературных трудов, пробыл здесь почти двадцать восемь лет. Это был самый благодатный период его жизни. «Вы меня называете счастливым, – писал он к госпоже NN. – Я и чувствую себя таковым, и Выши своей не променяю не только на Санкт-Петербургскую митрополию, но и на патриаршество, если бы его восстановили у нас и меня назначили на него. Вышу можно променять только на Царство Небесное».

Эти слова владыка сказал в конце девятнадцатого века. А как сегодня выглядит Вышенская пустынь? Кто подвизается в ней? Жива ли келия, в которой молился Вышенский затворник? Сохранились ли его личные вещи? Мне захотелось побывать в этой обители, чтобы познакомиться с ее историей, своими глазами увидеть ее храмы, святыни, прикоснуться к духовному подвигу епископа Феофана.

Один мой знакомый христианин, уже посетивший Вышу, сказал:

-Монастырь находится в такой глухомани, что и добраться-то до него трудновато.

Я стал каждый день молиться святителю Феофану, чтобы он помог мне посетить обитель. Не прошло и недели, как моя мечта осуществилась: знакомые паломники привезли меня на Вышу.

Старая, давно не ремонтированная арка ворот, ограда с обвалившейся штукатуркой говорили о том, что монастырь находится не в лучшем состоянии. Войдя во двор, я увидел… продовольственный магазин – весьма нетипичный объект для православного монастыря.

Я отправился на поиски действующего храма и вдруг остановился, пораженный необычной картиной: навстречу мне двигалась группа разношерстно, небрежно одетых людей с патологически нездоровыми лицами. Одни из них несли на закорках мешки с грязными простынями, другие – ведра с какой-то жидкостью, третьи – заношенные халаты.

-Кто это? – спросил я у сторожа-привратника.

-Психические больные, - ответил он.

-Откуда они здесь?

-В монастыре находится областная психиатрическая больница. Она все еще занимает восемь (!) корпусов.

-И давно они здесь? – я кивнул в сторону психбольных.

-Последние семьдесят лет.

-А магазин чей?

-Частника.

-И водкой, небось, торгует?

-А без водки у него дохода не будет.

II

Вышенская Успенская пустынь известна с 1625 года (а по некоторым источникам, еще ранее). Она находилась на левом берегу реки Выша. Весной, во время таяния снегов, река разливалась так широко, что угрожала обители. Монахи решили переехать на новое место. По устному церковному преданию, его указала Сама Пречистая Дева. Иноки опустили в воду икону с Ее изображением, она поплыла по течению и после непродолжительного путешествия пристала к берегу; здесь и был основан монастырь.

Не сразу и не вдруг он встал на ноги, были в его истории периоды неустройства и всякого рода искушений. Вот что писал, например, в 1753 году настоятель обители – иеромонах Авраамий – правящему архиерею: «В прошлых годах прислан к нам в ножных железах иеродиакон Николай, и он, сняв с себя показанные железа, живет в обители не смирно и всякий церковный доход похищает. Неведомо куда псалтирь с часословом продал. Воску во обитель святую подают, и оный воск он, Николай, украл… В монастыре он ничего не строит и монастырь разорил весь и нас морит голодною смертию: дня по три и больше едим без соли».

Прибыв в обитель и увидев собственными глазами, в каком жалком состоянии она находится, епископ Феофил решил или упразднить ее, или приписать к Саровской пустыни. Однако через некоторое время он изменил свои планы, назначив в Вышу нового настоятеля. Выбор пал на старца Тихона, насельника Саровской пустыни.

Ознакомившись с обителью, иеромонах Тихон написал владыке следующий рапорт: «В церковной трапезе, где придел святителя и чудотворца Николая, пол сгнил и служение исправлять опасно; ризница за ветхостию ни к употреблению, ни к починке никак не способна. Кельи деревянные, ветхие, а некоторые кельи и забор вокруг монастыря почти развалились, да еще и мало келий для братии».

Деятельный по натуре, отец Тихон приложил много сил, энергии, а главное молитв, для скорейшего восстановления обители. Он пробыл настоятелем сорок четыре года. За это время было построены восемь каменных корпусов для братских келий, каменная ограда вокруг монастыря с башнями и келиями в них; вместо деревянной и очень ветхой колокольни – каменная четырехъярусная с церковью Живоначальной Троицы на втором этаже. Монастырь приобрел два колокола весом в 62 и 105 пудов.

III

Главной святыней обители с давних пор является Казанская Вышенская икона Божией Матери. История ее такова.

Когда Наполеон в 1812 году подошел к Москве, жители стали спешно покидать город. Среди беженцев была послушница Зачатьевского женского монастыря Мария Ивановна Аденкова. Все свое имущество (до поступления в монастырь она была состоятельной вдовой дворянского происхождения) она оставила в столице. С собой взяла лишь благословение своих родителей – Казанскую икону Божией Матери.

Путь предстоял далекий – Мария Ивановна намеревалась устроиться в Тамбовскую Вознесенскую девичью обитель. Распутица, остановки в неизвестных местах, шайки разбойников, наводнившие Россию, - было отчего переживать слабой женщине. Все свое упование Мария Ивановна возложила на Царицу Небесную, Которой молилась, не переставая.

Возница, который за немалую мзду согласился совершить путешествие, был человеком корыстолюбивым. «Спутница моя не иначе как барыня, - подумал он. – Одета хорошо. Денег, должно быть, у нее немало. Можно поживиться».

При первой же возможности он свернул с дороги и стал углубляться в лес. Мария, почуяв неладное, спросила:

-Что случилось? Куда ты едешь?

-Хочу покормить лошадей, - отвечал возница.

-А на постоялом дворе разве нельзя покормить?

-Там корму давно нет.

Мария взяла в руки икону и взмолилась:

-Пресвятая Дева, не дай мне погибнуть! Огради меня от всякого зла!

В ответ послышался ясный чистый голос:

-Не бойся, Мария! Я Твоя Заступница!

В ту же секунду возница ослеп.

Лошади остановились. Потрясенный случившимся, возница признался в своем злом умысле и попросил у Марии прощения.

-Помолись, барыня, Христу Богу, чтобы я прозрел.

Мария сотворила молитву, и глаза разбойника снова стали зрячими. Он развернул лошадей, выехал на большую дорогу и, не оставляя заботами свою спутницу, благополучно доставил ее к месту назначения.

Через несколько лет Мария была пострижена в Ангельский чин с именем Миропия. Незадолго до кончины в сонном видении ей явилась Царица Небесная и повелела передать чудотворную икону в Вышенскую пустынь на вечные времена. Монахиня с радостью исполнила Ее повеление.

Святыня прославилась многими чудотворениями, о которых повествуют подлинные документы.

У титулярного советника, секретаря Спасской городской думы Семена Алексеевича Курилова 21 июня 1848 года родился сын. У мальчика на голове сбоку оказалась очень большая мягкая шишка. Родственница Куриловых, Варвара Алексеевна Толмачева, узнав об этом, посоветовала обратиться к опытному хирургу, который удалит эту шишку. Курилова, прежде чем решиться на это, поговорила со своим мужем. Семен Алексеевич, не раздумывая, твердо сказал:

-Я никогда не соглашусь на эту операцию - не хочу, чтобы мой ребенок умер под ножом! Лучше помолимся Царице Небесной – Она нам поможет! У нас есть елей от чудотворной иконы Казанской Вышенской, им и будем лечить нашего малютку!

Он взял склянку с елеем и помазал им нарост на голове сына, а утром пошел в храм на Божественную Литургию. В его отсутствие ребенок проснулся. Мать взяла его на руки и с удивлением обнаружила, что нарост на голове исчез. Радости ее не было предела!

Когда Семен Алексеевич вернулся из храма, жена поздравила его с днем Ангела и передала ему в руки, как драгоценное сокровище, исцеленного мальчика.

IV

Почти сорок шесть лет обителью управлял архимандрит Аркадий (Честонов). При нем она пришла в цветущее состояние, приобрела большую известность, стала духовным и просветительским центром для всей округи. В годы его настоятельства, в 1862 году, был учрежден Крестный ход из Выши в город Моршанск с чудотворной иконой Божией Матери Казанской Вышенской – в память двукратного избавления этой иконою города и окрестностей от холеры. Этот Крестный ход по просьбе верующих стал ежегодным.

Один неизвестный современник заметил, что главнейшей заслугой архимандрита Аркадия «должно почитать то, что он твердою рукой держит свой пастырский жезл и свято хранит устав обители, неустанно борется со всеми проявлениями новых веяний, стремящихся подорвать основы обители, ослабить по духу мира обычаи, обряды и предания, заповеданные великими подвижниками».

Высоко ценил отца настоятеля святитель Феофан Затворник. В одном из своих писем он так отозвался о нем: «Он очень молитвенен и, кажется, приял дар непрестанной молитвы».

В обители царила особая благоговейная атмосфера. Эту особенность отметил владыка: «У нас по монастырю так тихо, что дивиться подобает. Это дело нашего аввы о. Аркадия».

В 1866 году в Вышенскую обитель прибыл святитель Феофан (Говоров). С этого момента начинается ее новая славная страница. Чем было вызвано решение владыки удалиться на покой в далекий, затерянный в глухих, дремучих лесах монастырь? Конечно, оно не было случайным. «Желание мое в прошении я выразил словом: понуждение. Так это есть, – писал он митрополиту Санкт-Петербургскому Исидору. – Как ноша какая за плечами, всегда чувствуется сие понуждение: брось, иди… брось, иди… Вот и рассудите, что это такое?.. В свободное время, сложа руки, я не сижу – минуты даром не проходит. Занимаюсь тем, к чему душа лежит. Но беспрерывные отрывы не дают сделать ничего из того, что хотелось бы сделать… Я ищу покоя, чтобы покойнее предаться занятиям желаемым, но не дилетантства ради, а с тем непременным намерением, чтобы был и плод трудов, - не бесполезный и не ненужный для Церкви Божией. Имею в мысли служить Церкви Божией, только иным образом служить».

В первые шесть лет пребывания в обители владыка вместе с другими монахами ходил на богослужения, а в воскресные и праздничные дни сам совершал Божественную Литургию. Своим служением он вселял в окружающих «благоговение и страх Божий». Очевидец рассказывает, что владыка «горел, как свеча или неугасимая лампада пред ликами Христа, Богоматери и святых». Когда же святитель не служил сам, то во время молитвы закрывал очи ради собранности ума и сердца; глубоко погруженный в молитву, он совершенно отрешался от внешнего мира. Иногда послушник, подносивший ему в конце богослужения просфору, стоял некоторое время, дожидаясь, пока владыка заметит его.

Начиная с Великого поста 1873 года, епископ Феофан прекратил всякое общение с внешним миром, затворился в уединенном флигеле и не выходил из него до самой кончины. Он принимал у себя только настоятеля обители – архимандрита Аркадия, а также игумена Тихона (Ципляковского). Святителю прислуживал келейник Евдоким, в постриге нареченный монахом Евлампием.

Как проходил день затворника? Он вставал очень рано. Совершив келейное правило, шел в домовую Богоявленскую церковь, где совершал Божественную Литургию во все воскресные и праздничные дни, а последние одиннадцть лет – ежедневно.

«Часто нас, тогда молодых послушников, - вспоминал один из бывших насельников обители – архимандрит Клавдиан (Моденов), - чувства и почитания, и любопытства подстрекали к тому, чтобы проникнуть в покои к владыке и посмотреть, как он служит Литургию. Бывало, соберемся мы и начинаем просить келейника, чтобы он нас пустил. Добрый отец Евлампий послушает, послушает, покачает головой, потом улыбнется и приложит палец к устам, и мы, сняв обувь, в одних носках, на цыпочках, тихо-тихо проберемся к дверям и с замиранием сердца несколько минут наслаждаемся лицезрением священнодействующего святителя, потом с той же бережной осторожностью, чтобы не нарушить его молитвенного подъема и оправдать доверие любимого нами отца Евлампия, удалялись».

С большим увлечением затворник занимался литературным трудом. Из под его пера вышло столько духовных произведений, что одно их перечисление заняло бы очень много места. Всему православному миру известны его труды, посвященные главному занятию человека – спасению его бессмертной души. Изъясняя слово Божие, он оставил своим потомкам Толкования на 33-й и на 118-й псалмы, на Шестопсалмие, на Послания святого Апостола Павла. Он перевел с греческого «Добротолюбие», ставшее настольной книгой каждого христианина.

В одном из своих писем владыка рассуждает: «Писать – это служба Церкви или нет?! Если служба – подручная, а между тем Церкви нужная, то на что же искать или желать другой?»

С внешним миром затворник общался с помощью писем. Один из его современников вспоминает, что желавших побеседовать с подвижником, поделиться с ним своею радостью, поведать ему свое горе, услышать слово утешения, получить полезный совет было так много, что редкая почта не привозила к нему двадцать, а то и больше писем. И на каждое послание он отвечал немедленно. Сколько для этого нужно было времени, труда, духовного опыта, чтобы успокоить взволнованную душу, утешить мятущееся сердце!

Идеалом духовного писателя для преосвященного Феофана служил святитель Тихон Задонский. Именно у него он учился писать просто и понятно. Он стремился к тому, чтобы язык его сочинений был народным, а в некоторых случаях – простонародным. Поражает его требовательность к самому себе и к языку своих литературных трудов. «Сколько раз приходится жалеть, - писал он Н. Флоринскому, - что не умею писать так, чтобы всех затрагивать. Когда бы умел, составил бы такую книгу, что всякий читающий непременно решился бы начать содевать свое спасение».

Конечно, владыка скромничал и сильно преуменьшал свои способности и таланты. Вот что говорит его биограф протоиерей Михаил Хитров: «Письма преосвященного Феофана – это истинное сокровище. Начавши читать его переписку, не скоро оторвешься от вдохновенных страниц. Какая свежесть и изящество слога, какое изумительное богатство всевозможных сравнений, какая простота и сердечность сказывается всюду в каждом письме!»

Свет Евангельской истины, подобно многоводной реке, разливался из Выши по всей России. Не счесть людей, которые благодаря письмам епископа обратились к Церкви, узнали и полюбили Христа.

V

Обитель была очень большая. «Где же дом, в котором пребывал святитель Феофан? – подумал я. – И кто проводит меня туда?»

С этим вопросом я обратился к монахине Татиане (Немченко), которая была благочинной.

-Вас проводит мать Иулиания, наш летописец, - сказала она.

Монахиня Иулиания, молодая, высокая, в тонких очках, с умным интеллигентным лицом, подвела меня к крыльцу двухэтажного дома, который располагался в южной части обители, рядом с Успенским храмом. Она открыла большим ключом дверь, и мы вошли в пристройку.

- Поначалу это был одноэтажный корпус-просфорня, – сказала монахиня. - В 1867 году отец Аркадий построил специально для Преосвященнаго Феофана второй этаж. А в деревянной пристройке, как видите, кроме лестницы, ничего нет. Это был парадный вход в святительские покои.

Мы стали подниматься по светлой деревянной лестнице на второй этаж. Я обратил внимание на красивые, искусно выточенные балясины.

-Вполне возможно, что их выточил владыка Феофан, - заметила мой гид. - Он любил в свободное от молитвы время заниматься столярными работами.

Второй этаж поразил меня большими просторными комнатами. Они были совершенно пустые. Еще недавно здесь стучали молотки, бегали рубанки, гоня волнистую пахучую стружку, звенели пилы, гулко жужжали дрели. В комнатах было много окон. Стены были без обоев, как в деревенском доме.

-Это бывшие покои владыки. Он занимал весь этаж.

Мы вошли в самую большую комнату.

-Как вы думаете, что здесь было? – спросил я.

-Наверно, библиотека. Она была одна из самых лучших частных библиотек в России того времени и насчитывала около трех с половиной тысяч томов, не считая журналов и мелких брошюр. Владыка постоянно ее пополнял, покупая на свою пенсию все самое лучшее, что выходило в те времена. Более половины книг были на иностранных языках.

-Какими языками владел епископ?

-Он прекрасно знал греческий, свободно владел французским. Изучал еврейский и арабский.

-Что составляло «ядро» библиотеки?

-Она была, я бы сказала, энциклопедического содержания. В первую очередь духовные книги: творения святых отцов, труды по церковной истории, гомилетике и т. д. Затем книги исторические: «Всемирная история» Шлоссера, «История России» С. Соловьева; философские: сочинения Канта, Гегеля, Фихте, Якоби, Кудрявцева; естественно-научные: труды Писарева, Дарвина, Фогта, Гумбольдта; книги по медицине, анатомии, гигиене и фармакологии, а также художественная литература - Пушкин, Грибоедов, Шекспир.

-Все это, разумеется, было прочитано и прочитано внимательно.

-Чтение он считал очень серьезным занятием. «Читать нужно с усвоением и чувством, - говорил он, - без этого чтение – сеятва при дороге. Читанное провесть надо до чувства и вывести урок для себя… читать надо не затем, чтобы память набивать разными сведениями и понятиями, а затем, чтобы получить назидание».

-Какова судьба его библиотеки?

-Архимандрит Аркадий надеялся, что библиотека поступит в Московскую духовную академию, которая начала хлопотать о ее покупке, но этого не случилось. Библиотека была приобретена у наследников епископа Феофана московскими купцами, братьями Лосевыми. Позже они подарили ее церкви святителя Николая в Толмачах.

-В обители наверняка была своя библиотека…

-Да, и очень неплохая.

-Надеюсь, ей повезло больше?

-Нет, ее судьба гораздо печальнее: местные безбожные власти вывезли ее в город Шацк и сожгли.

Мы прошли в соседнюю комнату, очень просторную и светлую.

-Наверно, здесь был рабочий кабинет владыки, - сделал я предположение. – Вот здесь стоял его письменный стол, здесь стул, а вот здесь кресло, в котором он отдыхал.

-Не исключено, что это было именно так. У епископа была, кроме того, мастерская.

-Чем он в ней занимался?

-Там находились ящики с инструментами, токарный станок, фотоаппарат, телескоп, два микроскопа, анатомический атлас, шесть географических атласов и другие предметы. Представляете, сколько занятий было у владыки!

-А что больше всего его интересовало?

-Он очень любил писать иконы. Его привлекали такие сюжеты, как «Распятие», «Воскресение Христово», «Снятие со Креста», «Спаситель в терновом венце», образы Божией Матери.

-То есть то, что послужило нашему спасению.

-Совершенно верно. Часто владыка писал образ святителя Тихона Задонского и не раз возвращался к сюжету на тему «Богоявление». И это не случайно. Подвиг преосвященного Тихона был примером для него, а идея Богоявления усматривалась в его имени: Феофан в переводе с греческого означает «явление Бога».

-А из других занятий…

- …епископ довольно много времени уделял переплетному делу. В письме к Н. Елагину он, между прочим, добавляет: «Переплет мне нравится больше всех других рукоделий. Без работы же умрешь. Когда писать не хочется, сейчас скука. Возьмешься за работу – и все пройдет. Есть часы, которых некуда девать, - именно послеобеденные».

Правда, освоил он эту профессию не сразу. «Переплет мой идет. Три книги уже испортил. За четвертую берусь», - писал он в одном из писем.

Вскоре, однако, дело пошло на лад. Посылая в Москву одному родственнику свое сочинение в собственном переплете, он скромно заметил: «Переплесть у нас некому. Я и сам переплетчик, да уж очень плохой, негож для Москвы».

Мы продолжили нашу экскурсию по покоям архиерея и пришли в небольшую, по сравнению с остальными, комнату, которая находилась в центральной части помещения. Единственное ее окно выходило не на улицу, а в одну из комнат.

-Здесь служил епископ Феофан, - сказала матушка. – Тут была его домашняя церковь в честь Богоявления.

-А почему эта комната с окном?

-А вот почему. Существует одна особенность в построении домовых архиерейских церквей. Я читала об этом у Лескова в очерке, который называется: «Мелочи архиерейской жизни» и для памяти выписала: «Тинькова приехала в монастырь и застала домовую церковь довольно отдаленного архиерейского дома почти совсем пустою. Всенощную служил простой иеромонах, а архиерея не было видно: как после оказалось, он стоял у себя в комнате, из которой, по довольно общему архиерейским домам обычаю, было проделано в церковь окно, занавешенное голубою марлею».

Кстати, в этом очерке русский классик дважды упоминает и о святителе Феофане.

-Как вы считаете, почему владыка выбрал эту маленькую комнату для своего храма? – спросил я. - Ведь в его покоях было много и других комнат.

-Этого я не знаю, - ответила Иулиания. – На этот вопрос мог дать ответ только сам епископ.

Мы миновали еще несколько комнат и оказались снова в пристройке.

-А теперь пройдем на балкон, - предложила матушка. – Его построили по просьбе епископа.

-Для какой цели?

-Он там прогуливался.

-Но ведь его могли увидеть и насельники монастыря, и паломники, и рабочие.

-Владыка сам соорудил ограждение из цветновыпиленных досок высотой чуть выше человеческого роста. Его никто не видел, а сам он мог наблюдать за жизнью монастыря.

-Прекрасный выход из положения!

Я прошелся по балкону туда и обратно. Его длина была около пятнадцати метров. Вместо деревянного ограждения были только металлические перила, частично обшитые строгаными досками.

-Часто он выходил на балкон?

-Во время перерывов в работе. В письме к своему родственнику протоиерею Иоанну Переверзеву он писал: «Доктор несправедливо называет мою жизнь сидячей и замкнутою. Я все в движении до того, что подошвы болят… А воздух у нас все одно, что в лесу». Насчет своих подошв он, конечно, преувеличивал, но прогулки, без сомнения, помогали ему поддерживать хорошую физическую форму.

-А зимой как?

-Зимой он тоже выходил на балкон. «От внешнего озноба ограждает меня овчинная шуба теплая-претеплая и такие же сапоги. К тому же дверь под рукою. Мало-мало зябкость покажется – укрываюсь в хату». Так он описывал свои зимние променады.

Мы вернулись в архиерейские покои.

-А где жил келейник владыки? – поинтересовался я.

-На первом этаже. Епископ стучал палкой в пол, и тот поднимался наверх.

Я представил себе, как монах Евлампий бесшумными шагами входил в келию святителя с подносом в руках, на котором стоял заварной чайник, пустой стакан в подстаканнике, пиала с медом, небольшая тарелка с баранками, пиала с изюмом, несколько очищенных грецких орехов на голубеньком блюдечке. Поставив поднос на низкий столик, он делал поклон и говорил: «Ангел за трапезой…». На что владыка отвечал:

-«…невидимо предстоит». Евлампий разворачивался и так же тихо удалялся.

-Что будет в этих покоях? – спросил я.

-Музей святителя Феофана.

-Экспонаты уже готовы?

-Кое-что есть. Например, письмо, написанное рукою святителя Феофана и адресованное матушке Черничке. Других подлинных предметов для будущего музея пока нет.

-Как же теперь быть?

-Московский политехнический музей великодушно выделил нам ряд экспонатов, относящихся к эпохе, в которую жил святитель. Надеемся, что рано или поздно, с помощью Божией и по молитвам святителя Феофана, музей откроется.

Мне не хотелось покидать святительские покои – казалось, что владыка-затворник невидимо присутствует здесь и сейчас, через сто с лишним лет после своего отшествия в иной мир.

-Как прошли последние дни епископа? – задал я еще один вопрос.

Монахиня Иулиания обвела взглядом большую комнату, приводя на память события тех далеких дней, секунду помедлила, а потом сказала:

-Накануне кончины владыка с помощью келейника несколько раз прошелся по комнате. Однако скоро утомился и лег в постель.

На другой день он совершил Божественную Литургию, попил чаю, затем прошел в свой рабочий кабинет и некоторое время что-то писал. Не слыша условного знака к вечернему чаю, келейник заглянул в комнату епископа и увидел его лежащим на кровати. Предчувствуя неладное, он подошел ближе и увидел, что владыка уже отошел ко Господу. Его левая рука лежала на груди, а пальцы правой сложены как бы для архиерейского благословения. На столике, возле кровати, лежала январская книжка «Душеполезного чтения».

Это произошло шестого января 1894 года.

При кончине епископа никто не присутствовал. Всю жизнь он любил уединение и умер наедине с Богом. Ему было почти 79 лет.

При облачении в святительские одежды на лице почившего просияла ясная добрая улыбка.

«Умирать – это не особенность какая. И ждать надо. Как бодрствующий днем ждет ночи, чтобы соснуть, так и живущим надо впереди увидеть конец, чтобы опочить. Только даруй, Боже, почить о Господе, чтобы с Господом быть всегда…»

Это слова самого владыки.

А вот еще одно его замечание: «Всем экзамен предлежит, а плохо готовимся. И не диво, что не годимся в Горний институт».

Это относится скорее к нам, нерадивым и беспечным, а не к высокому подвижнику.

-Где он был погребен?

-Тело почившего архипастыря было погребено в Казанском соборе Вышенской пустыни в правом Владимирском приделе. Над его могилой архимандрит Аркадий поставил прекрасное надгробие из белого мрамора. На нем изображены три главные книги святителя: «Добротолюбие», «Толкование Апостольских Посланий» и «Начертание христианского нравоучения».

-А что стало с монахом Евлампием?

-Он предвидел скорую разлуку с любимым архипастырем и как-то спросил, можно ли ему в случае нужды перейти в какую-нибудь другую обитель. Владыка задал ему встречный вопрос: «Я умру, а ты-то все еще жить что ли будешь?» Кончина епископа так потрясла Евлампия, что он сильно заболел, не мог присутствовать ни при выносе, ни при погребении почившего и через две недели ушел за святителем…

VI

Каждый день, войдя на территорию монастыря, я видел одну и ту же картину: мужчина неопределенного возраста, в фуражке старого образца, низенького роста, делая очень большие шаги, сильно спешил, как будто боялся опоздать на автобус или на поезд. Рядом с ним шагал высокий, тонкий, как жердь, мужчина, без головного убора, делая очень маленькие шажки. У обоих были безумно-озабоченные лица.

Пройдя в одном направлении, они через некоторое время спешили совсем в другую сторону. Так продолжалось в течение довольно длительного времени.

Часто я слышал пронзительные, душераздирающие крики из одного близлежащего больничного корпуса. Вынести эти крики было выше моих сил, и я немедленно уходил из монастыря в сосновый бор, чтобы послушать щебетанье зябликов и синиц. Однако самое сильное искушение было впереди. Как-то я возвращался в гостиницу и увидел большую группу обитателей психбольницы. В сопровождении санитара они завернули за угол одного из корпусов и скрылись в каком-то загоне. Мой путь проходил мимо, и я, не без некоторого содрогания, заглянул туда. Моим глазам предстала весьма мрачная картина. На скамейках, стоящих вдоль стен загона, сидели серые тщедушные фигуры. Мне показалось, что это не фигуры, а чьи-то тени. В руках у них были зажженные сигареты и папиросы. Клубы сизого дыма подымались вверх. Загон сильно смахивал на преисподнюю.

Я поспешил удалиться.

«В каких же трудных условиях спасаются сестры обители! - подумал я, продолжая свой путь. – Я приехал сюда всего на несколько дней, а они живут здесь больше десяти лет, каждый день наблюдая такого рода картины. Как это можно выдержать? Какое нужно иметь терпение и долготерпение? Каким сердцем нужно обладать, чтобы снисходить к несчастным обитателям больницы, жалеть и молиться о них!

Да воздаст Господь всем сестрам сторицею за их сугубый подвиг!»

VII

В 1886 году Вышенскую пустынь посетили высокие Царственные Гости – Великий Князь Сергей Александрович с супругой Великой Княгиней Елисаветой Феодоровной и Великий Князь Павел Александрович.

В Шацкий уезд они прибыли по приглашению Эммануила Дмитриевича Нарышкина, одного из крупных сановников своего времени, действительного тайного советника, у которого в местечке Быкова Гора было прекрасное имение.

Царственных Особ сопровождали граф Стейнбок и фрейлина княжна Васильчикова.

Стояла на редкость теплая солнечная погода. Проезжая по лесистой дороге по-над берегом реки Цны, Высокие Гости любовались заречными далями, высоким ясно-голубым небом, по которому вальяжно плыли роскошные, меняющиеся на глазах облака, дышали свежим приятным воздухом. Эммануил Дмитриевич и его супруга встретили их с изысканной предупредительностью, провели в сад, а потом – в барский дом, где им были приготовлены комнаты для отдыха.

Это произошло двенадцатого сентября.

Вышенскую пустынь Царственные Особы обещали посетить через два дня, в праздник Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня. Однако все произошло не так, как предполагалось.

Тринадцатого сентября архимандрит Аркадий и братия готовились к завтрашнему празднику. Вдруг с быстротой молнии разнеслась весть: Великие Князья идут пешком в монастырь. Отец настоятель находился в своей келии, занятый каким-то делом. Он быстро оделся, вышел за ворота монастыря, где встретил Высоких Гостей.

-Где вы живете, отец архимандрит? – спросил Сергей Александрович.

Отец Аркадий указал рукою в сторону настоятельских келий. Неспешно шествуя и видя перед собой прекрасной архитектуры Казанский собор, Великий Князь задал следующий вопрос:

-Можно ли теперь зайти в собор?

-Сейчас служится малая вечерня, - доложил отец настоятель, - народу не просто много, а очень много – праздник Воздвижения Креста пользуется у нас особым почитанием.

-Ну, тогда пройдемте в настоятельский корпус, если вы не против.

-Буду очень рад принять вас, - ответил архимандрит.

-Как давно вы возглавляете обитель? – спросил Сергей Александрович, войдя в покои настоятеля.

-Уже двадцать четыре года.

-Ого! – удивился Высокий Гость. – Это целая эпоха! Братия не досаждает?

-Не без искушений, но, в общем, терпимо.

-Ну и слава Богу.

Отец настоятель преподнес в дар Сергею и Павлу Александровичам святые иконы – точные копии с чудотворной Казанской Вышенской иконы, обложенные с тыльной стороны бархатом. Великие Князья поблагодарили за чудесные дары и стали откланиваться.

-Не желаете ли осмотреть новый Христорождественский собор? – обратился к Гостям архимандрит. – Мы в нем будем служить зимой.

-С удовольствием, - ответил за всех Сергей Александрович.

Собор произвел на Гостей сильное впечатление.

-Как давно он строится? – спросили они.

-Двенадцать лет.

-А когда состоится его освящение?

-Года через три-четыре.

Попрощавшись, Их Высочества покинули монастырь. Они прибыли в имение Нарышкиных как раз к началу всенощного бдения.

В маленьком деревянном храме во имя святой великомученицы Екатерины, построенном одновременно с барским домом, по воскресным и праздничным дням совершались богослужения. Службу совершала монашествующая братия Вышенской пустыни. Ради Царственных Особ на нынешнюю службу был приглашен диакон из села Лесное Конобеево, у которого был чудесный бас.

Во время пения великого славословия из алтаря был вынесен Святой Крест.

-Кресту Твое-му покланя-емся, Влады-ы-ыы-ко-о, и Свято-е Воскресе-ние Твое сла-а-а-вим! – пели певчие и земно кланялись.

Вместе с ними земной поклон Святому Кресту положили и Царственные Особы.

На другой день в этом же храме состоялась праздничная Божественная Литургия, на которой присутствовали Их Высочества. Монашеский хор звучал очень умилительно. Особенно ему удалась «Херувимская песнь». После отпуста диакон провозгласил многолетие Государю Императору, Государыне Императрице, Наследнику Цесаревичу и присутствующим Великим Князьям и Княгине.

Во второй половине дня Их Высочества и сопровождавшие их лица, а также Эммануил Дмитриевич Нарышкин с супругой нанесли визит в Вышенскую пустынь. Сначала Высокие Гости плыли на лодке по реке Цне; у моста они вышли на берег и в открытых экипажах ехали через залитый солнцем и казавшийся золотым сосновый бор. Как только экипажи показались из леса, ударили сразу все монастырские колокола; малиновый звон заполнил все близлежащие окрестности.

Царственные Особы и сопровождавшие их лица сошли с экипажей и по усыпанной песком дороге направились к святым вратам обители. Богомольцы, стоявшие по обеим сторонам дороги, как один упали на колени. Высокие Гости остановились на разостланном ковре и приложились ко Кресту, который им поднес отец настоятель. Он же окропил их святой водой.

Монашеский хор запел «Заступница усердная, Мати Господа Вышняго…» Процессия торжественным Крестным ходом двинулась в монастырь и вошла в Казанский собор. Храм наполнился богомольцами. Пылали все подсвечники, а также три большие паникадила, царские врата были отворены, потоки солнечного света вливались в широкие окна.

Святая церковь сияла, как Селение Небесное.

После пения «Достойно есть…» диакон произнес сугубую ектению, на которой за Государем Императором, Государынею Императрицею, Наследником Цесаревичем именовались Их Высочества. Затем Высокие Гости приложились к точной копии с иконы Богоматери Казанской Вышенской (подлинная икона находилась по пути в обитель из города Моршанска).

Пригласив Благоверных Князей в алтарь, архимандрит Аркадий познакомил их со святынями, которые там находились.

Потом Их Высочества Крестным ходом вернулись к святым вратам. Народ грянул: «Ура!» Вверх полетели головные уборы.

Визит на этом, однако, не закончился. Отец настоятель, сняв священное облачение, повел Гостей вокруг монастыря. Дойдя до угловой башни, пригласил их посетить монастырский пчельник, который находился в некотором отдалении от обители. Дорога шла лесом. Светило солнце. В кронах вековых лип пели птицы. Около пчельника Высокие Гости сели на простую скамейку и разговаривали с архимандритом на разные темы.

Отец настоятель подарил Их Высочествам липовый чрезвычайно ароматный сотовый мед.

Затем все вернулись в монастырь.

Подошло время отъезда. Подали экипажи. Сергей Александрович и сопровождавшие Его лица тепло простились с братией монастыря и тронулись в обратный путь. Народ провожал их восторженными криками. Колокольный звон не умолкал до тех пор, пока они не прибыли в имение Нарышкиных.

На память о своем визите Их Высочества прислали свои фотографические портреты с подписями Его Преосвященству епископу Феофану и архимандриту Аркадию.

-Принял ли святитель-затворник Царственных Особ? – спросил я у монахини Иулиании, которая поведала мне эту историю.

-Нет.

-Как вы думаете, почему?

-Думаю, он не хотел нарушать свой затвор, который был для него «слаще меда». Впрочем, вот как об этом писал сам владыка: «Я не мог их принять. Но потом извинился, и они простили мне грех сей. В доказательство соизволили принять от меня

моего рукоделия книжонки».

VIII

Быкова Гора – одно из красивейших мест не только Рязанской епархии, но и всей России. Стройные, золотистые, уходящие своими кронами высоко в небо, сосны, смешанный густой лес, сбегающий к берегу Цны, бескрайние звонкие дали, открывающиеся за рекой, очаровательные кувшинки, нашедшие себе покойное ложе вблизи берега, - редко кто останется равнодушным, посетив этот заповедный уголок.

Я несколько часов гулял в этом месте, наслаждаясь первозданной тишиной, а потом ноги сами собой привели меня к барскому дому. Отягченный годами, обветшалый двухэтажный дворянский особняк стоял среди вековых могучих лип, как будто ища у них защиты. Не то было полтора века назад. Обширный барский дом с просторными верандами, уютными комнатами, с множеством окон, весело смотрящими на все четыре стороны света, жизнерадостные голоса его обитателей, - невольно на память приходят строки из «Евгения Онегина»:

Господский дом уединенный,

Горой от ветров огражденный,

Стоял над речкою. Вдали

Пред ним пестрели и цвели

Луга и нивы золотые,

Мелькали села; здесь и там

Стада бродили по лугам,

И сени расширял густые

Огромный, запущенный сад,

Приют задумчивых дриад.

Я легко представил себе, как протекала здесь жизнь Эммануила Дмитриевича Нарышкина и его семьи. Молитва и книжные занятия чередовались с прогулками по роскошному саду и по берегу Цны. Званые обеды и праздничные приемы, на которые съезжался цвет русского общества (частыми гостями были, например, министр Двора граф И. Воронцов-Дашков и его семейство), сменялись чтением душеполезных книг в летней беседке, утопавшей в зеленой листве. Одним словом, тут не было праздности и суеты, но присутствовало трезвое и здравое отношение к жизни.

Чету Нарышкиных и Вышенский монастырь связывали тесные дружеские связи. Эммануил Дмитриевич много раз жертвовал обители крупные денежные суммы. Благодаря этому архимандрит Аркадий смог претворить в жизнь грандиозные планы по ее строительству и благоустройству. Имена Нарышкиных были вписаны в Синодик Вышенской пустыни для каждодневного поминовения за Божественной Литургией (Сергей Кириллович Нарышкин, почивший в молодом возрасте, пожертвовал пустыни на помин своей души 150 тысяч золотых рублей).

В церковные праздники отец Аркадий после Литургии часто навещал Эммануила Дмитриевича и его семейство. Разговор касался в основном духовных тем. В свою очередь, Нарышкины нередко приезжали в Вышу на всенощное бдение или на Божественную Литургию.

Однажды, в престольный праздник, отец настоятель получил от своих благодетелей дорогой подарок и письмо следующего содержания:

«Глубокоуважаемый и любимый о. Аркадий!

Примите от нас приложенный золотой крест, который будет Вам напоминать друзей-соседей, искренне желающих, чтобы Господь продлил поболее близость и прочность наших отношений и даровал Вам всего лучшего.

Поручая себя Вашим молитвам, верные Ваши Э. Нарышкин, А. Нарышкина».

Будучи человеком верующим и глубоко благочестивым, Эммануил Дмитриевич построил на свои средства храм во имя преподобного Сергия Радонежского в одном из сел недалеко от Вышенской пустыни. Впоследствии это село получило название Эммануиловка – в честь его имени.

Сейчас на Быковой Горе расположено Подворье Вышенского монастыря. С его настоятельницей – монахиней Варварой – я встретился в небольшом дворике, прилегающем к настоятельскому дому и утопающем в половодье цветов. Я попросил ее рассказать о том, как возродилась жизнь в Вышенской обители после долгих лет атеистической смуты.

-В 1990 году архиепископ Рязанский и Касимовский Симон объявил монахине Нонне (Знаменской), что открывается монастырь на Выше, месте подвигов святителя Феофана Затворника, и что она назначается его настоятельницей, - начала свой рассказ монахиня. - Монастырь занимала психиатрическая больница, сестрам жить было негде. Власти предложили в аренду несколько помещений на Быковой Горе, в бывшем имении помещиков Нарышкиных, находящемся в пяти километрах от монастыря. После революционных событий поместье национализировали. Сначала в нем был пионерский лагерь, а потом санаторий для участников Великой Отечественной войны, страдавших легочными заболеваниями. В 1988 году санаторий закрыли из-за того, что все здания обветшали, и находиться в них было опасно.

Для жилья был годен только один небольшой кирпичный домик. В нем матушка и поселилась. К ней часто приезжали ее бывшие подруги из Рязани и помогали восстанавливать монастырь.

Работы было очень много: то выходили из строя гнилые подземные водопроводные трубы, то на водокачке насос сгорел, то старые провисшие электрические провода от ветра перехлестывались и вызывали замыкание. Кроме того, надо было восстанавливать обветшавшие дома. Где нанять рабочих, где достать доски, кирпич, цемент и другие строительные материалы, где найти средства для ремонта – проблем хватало с избытком.

Выручали четверо рабочих, которые раньше трудились в бывшем санатории. «Мы уже пенсионеры, - сказали они, - поэтому будем помогать вам». Они оказались очень добрыми людьми и хорошими мастерами, без них сестрам пришлось бы очень туго.

В августе девяностого года я вышла на пенсию и сразу же приехала на Быкову Гору помогать своей сестре игумении. Она поставила передо мной задачу – организовать церковную жизнь: научить сестер петь, служить молебны и обедницы, читать акафисты. Ни храма, ни батюшки у нас пока не было. Нам предложили ездить на службы в село Эммануиловку, но это было очень неудобно: во-первых, далеко (семь километров), во-вторых, ночевать можно было только у местных жителей. Мы скоро отказались от этого варианта и решили как можно быстрее открыть свой храм.

В имении на Быковой Горе был большой старый кирпичный дом – бывшая Нарышкинская столовая для рабочих. Мы его отремонтировали, перегородили, украсили иконами, соорудили иконостас, престол, жертвенник, все как положено, поставили подсвечники. Вскоре владыка Симон (Новиков) благословил освятить храм, и Пасху девяносто первого года мы уже встречали в нем. Мы были безмерно рады – началась настоящая церковная жизнь.

-Какой батюшка у вас служил?

-Отец Василий Кузнецов.

-Каждое воскресенье?

-Да, и в субботу, и в праздники. Быкова Гора – место глухое, и прихожан у нас поначалу было очень мало. Мы жили очень бедно. Так продолжалось довольно долго.

-Когда начались службы на Выше?

-В Успенской церкви, в монастыре, так же как и во всех других монастырских помещениях, помещались психические больные. Однажды в ней обвалился купол – из-за ветхости. Больных выселили, но ремонтировать здание никто не стал. Мы обратились в министерство здравоохранения с просьбой передать нам его. Министерство пошло нам навстречу, в 1987 году церковь передали Рязанской епархии.

И тут нам Господь помог. К нам пришли двое молдаван – муж и жена. «Мы ваш храм восстановим», - сказали они. «Мы рады этому, но нам нечем платить», - сказала матушка. «Ничего, - ответили молдаване. – Нам Господь заплатит».

И вот они вдвоем взялись за такое трудное дело. Не прошло и недели, как у наших добровольных строителей появились помощники - местные жители: сначала один человек, потом еще несколько. Работа закипела.

Игумения Нонна и все мы, сестры, усердно молились о наших доброхотах, и они ни в чем не нуждались: ни в питании, ни в средствах. Их почти полностью обеспечивали местные жители, которые, как они говорили, истосковались по монастырской службе.

Через год храм засиял!

Владыка Симон сказал: «Я много храмов освятил за последние годы, но редко приходится видеть в новооткрытом храме такое благолепие!»

С тех пор в этом храме совершаются богослужения ежедневно - утром, и вечером. Я продала свою квартиру, а деньги употребила на восстановление и украшение храма. Одна наша сестра последовала моему примеру и продала свою квартиру в Рязани, на ее деньги мы купили «УАЗик», и те сестры, которые живут на Быковой Горе, теперь приезжают сюда на богослужения.

-А что стало с храмом на Быковой Горе?

-В нем богослужения прекращены. Теперь в этом здании трапезная для рабочих и паломников.

-А кто из священников служит на Выше сейчас?

-По-прежнему отец Василий. Это очень хороший батюшка, народ его очень любит. Но он служит редко. В основном службы совершает игумен Пимен.

-Как дальше развивались события?

-Наступила осень 1998 года, а отопления в храме нет. И тут нам на помощь пришла Божия Матерь.

-Каким образом?

-А вот каким. Монахини города Моршанска привезли нам чудотворную икону Божией Матери Казанскую Вышенскую. Ее история такова. Когда наступило смутное время, монахи Вышенского монастыря передали святыню на сохранение одной схимонахине, которая жила в селе Стяжки Тамбовской области. Перед смертью она вручила ее монахине Марии, а та своей дочери – монахине Людмиле, жившей в Моршанске. Последняя (вместе со своей сестрой во Христе монахиней Иулианией) привезла святыню в наш монастырь.

Весть об этом мгновенно разнеслась по всей округе. В обитель на поклонение святыне стало прибывать много народу. Люди шли пешком – как из ближних сел, так и из дальних: Жданное, Мариновка, Шаморга, Конобеево, Красный Холм. У нас появились средства, и мы очень скоро смогли построить котельную.

-А когда к вам вернулись мощи святителя Феофана Затворника?

- Со дня прославления святителя, то есть с 1988 года, они находились в Сергиевском храме села Эммануиловка. Автобусы с паломниками проезжали мимо нас – все туда, все туда, а нам оставалось только провожать их взглядом.

Недалеко от обители, в селе Ялтуново, жили три прозорливые сестры-подвижницы – Анисия, Матрона и Агафия. Мы приехали к ним и спросили: «Как нам быть и что делать, чтобы мощи святителя Феофана вернулись в Вышу?» Сестры ответили: «Ничего не нужно делать, только молитесь. Мощи сами придут к вам – как снег на голову».

Мы так и поступили: усердно молились, чтобы исполнилась воля Божия. В 2002 году предсказание сестер исполнилось. Святейший Патриарх Алексий, совершая пастырскую поездку по Рязанской епархии, прибыл в Вышенский монастырь. Он благословил перенос мощей святителя Феофана из села Эммануиловка в нашу обитель.

Обычно о приезде Первосвятителя предупреждают заранее - за полгода, а то и больше, чтобы успеть подготовиться к встрече. А нам сообщили всего за полтора месяца. Но, по милости Божией, мы все же успели сделать все необходимое: территория монастыря была приведена в надлежащий вид, храм блистал чистотой и праздничным убранством, а самое главное – из Софрино была доставлена позолоченная рака для мощей угодника Божия.

Это был великий праздник для всех нас – угодник Божий вернулся, наконец, в свою обитель. Такого большого стечения богомольцев Выша не видела со дня своего основания. В празднике участвовали не только жители окрестных сел и деревень, но и паломники из разных городов Рязанской епархии, а также из Москвы и Санкт-Петербурга, Смоленска и Тулы, Тамбова и Липецка, были гости из Грузии, Украины и со Святой Горы Афон.

С этого дня началась новая страница в жизни нашей обители. По молитвам святителя Феофана она стала быстро возрождаться, увеличилось количество сестер и послушниц, а самое главное, количество прихожан. Губернатор Рязанской области В. Н. Любимов дал обещание Патриарху, что в течение пяти лет будет построен комплекс для психиатрической больницы. В пятилетний срок он, конечно, не уложился, но все равно, пусть с опозданием, комплекс был возведен - примерно в одном километре от монастыря, в лесу, в очень красивом месте. Как только будут закончены отделочные работы, пациенты переедут на свое постоянное место жительства.

IX

Каждый день я приходил в Казанский собор, где почивали мощи святителя Феофана, и читал акафист в честь его имени. Я был не одинок. Сюда приходили жители села Выша, Шацка, приезжали автобусы с паломниками из Рязани, Москвы, Владимира и других городов. Мы знали, что святитель духом своим по-прежнему пребывает в обители, что она находится под его покровительством и что скоро возродится и процветет, как белая восхитительная лилия, что угодник Божий, находясь в Райских Обителях, непрестанно молится о нас, желая спасения смому последнему грешнику.

2008

ПШЕНИЧНОЕ ЗЕРНО

I

Я великая грешница. Я недостойна и по земле ходить, столько у меня грехов. Но Господь сказал:

-Я пришел призвать не праведников, а грешников к покаянию.

Призвал Он и меня. У меня стали усыхать левая рука и левая нога. Я к одному врачу, к другому – толку никакого. Принимала грязи и ванны разные – результат тот же. Попала к знахарке. Та что-то читала, что-то бормотала, воду заговаривала – еще хуже стало.

Добрые люди сказали:

-Иди в церковь.

Пришла, а ничего не знаю – куда встать, что делать, а ведь крещеная с детства. Прошло какое-то время, прежде чем немного освоилась, стала что-то понимать. Никогда не забуду тот день, когда первый раз в жизни исповедовалась, а затем причастилась Святых Христовых Таин. С тех пор руке и ноге стало легче и вскоре они приняли прежний вид.

Вскоре Господь послал мне великое утешение: я познакомилась со схимонахиней Маргаритой. Она жила в Гагре. Ей было далеко за восемьдесят, и она была парализованная. Я стале ее послушницей: готовила еду, стирала белье, следила за чистотой - да мало ли дел по дому. Кушала она всего один раз – в пять часов вечера. Для меня это было непривычно, и спервоначалу я сильно страдала; но потом втянулась, и ничего – пообвыкла.

Все наше время проходило в молитве: я читала, а она слушала. Вечерня, утреня, часы, акафисты, каноны, жития святых, Псалтирь, Евангелие – для сна оставалось не больше четырех часов. Я сильно похудела, но держалась. Конечно, не своими силами – Господь поддерживал по молитвам матушки Маргариты.

Искушений было хоть отбавляй. Например, возвращаюсь с рынка, а во дворе собака соседская, да такая злая, что не приведи Господь; сотни раз мимо ходила, но все равно – как увидит, так и норовит укусить. Я все же нашла к ней ключ: кину конфетку, и пока она лакомится, я и пройду.

Впрочем, собака – это ерунда, были испытания и посерьезнее. К матушке приходила послушница Ольга. Она меня приревновала к старице и решила выжить из дому.

Как-то я легла спать, а спать неудобно: лягу на один бок – болит, лягу на другой – то же самое. Так и не удалось уснуть в эту ночь, только намучилась. Утром заглянула под матрас, а там деревянные бруски – это Ольга положила, чтобы досадить мне. Я сказала об этом матушке. А она мне:

-Терпи, Нина.

Ольга была очень грубая и впыльчивая; однажды, чем-то выведенная из себя, она сильно избила матушку. Я бы на ее месте наговорила этой Ольге Бог знает чего, а она лишь кротко молвила:

-По грехам моим получила.

А вскорости случилось и вовсе неожиданное: Ольга… выкрала матушку. Улучила момент, когда меня не было дома, и увезла ее в Адлер на свою квартиру. Я – туда. Она меня и на порог не пустила.

-Не ходи сюда больше, - говорит, - я буду ухаживать за матушкой. Ты лишняя. Я одна хочу получить венец за нее.

Ладно, думаю, ухаживай, а с матушкой я все равно увижусь, хоть ты сто запоров повесь. Стала, как сыщик, следить за ее домом; как-то под вечер Ольга куда-то ушла. Я сказала соседям, что мне нужно к матушке по неотложному духовному делу, промедление смерти подобно, и те меня пропустили.

Когда я подошла к старице, та гневно взглянула на меня и, взяв костыль, ударила меня по боку.

-Ты почему отдала меня этой негоднице? – строго спросила она.

-Я… я не отдавала…

-Как не отдавала? Почему же я тут оказалась?

-Я проворонила.

-Отдала меня, можно сказать, на Голгофу.

-Прости меня, матушка, каюсь от всего сердца.

-Ну то то же.

Вот тебе и венец! Грех, тяжкий грех сотворила Ольга, а где грех, там венцов не бывает.

Через несколько месяцев Господь взял душу Своей угодницы к Себе – не было Его святой воли, чтобы она оставалась у Ольги.

Всего полгода сподобил меня Господь побыть рядом с матушкой Маргаритой. Это время было для меня серьезной духовной школой.

II

После смерти схимонахини я стала регулярно посещать храм Божий. Ближайшая церковь далеко, в Сочи. Поездки отнимали много сил и времени. А что поделаешь – без труда не вынешь и рыбки из пруда.

Как-то в субботний день поехала на очередное всенощное бдение. Автобус был переполнен, но, по милости Божией, мне досталось место, да еще и у окна. В Хосте меня кто-то как будто толкнул, и я, повернув голову, увидела церковный купол с крестом. И такое умиление на меня нашло, такая сердечная теплота, что я залилась слезами и проплакала до самого Сочи.

В храме, во время службы, мне пришла ангельская мысль: открыть храм в Адлере. И не нужно будет никуда ездить. Правда, храма как такового нет, его полвека назад разрушили. Ну так что из этого? Можно приспособить частный дом под храм, как, например, в Гагре. И не какой-нибудь дом, а мой собственный! Раньше пускала отдыхающих, а теперь буду пускать верующих. Кое-что, конечно, придется переделать, кое-что достроить – так это везде так. И начнутся богослужения, люди станут молиться – как хорошо!

С сыновьями (мой муж несколько лет назад умер) проблем не возникнет, они к церкви относятся положительно. Их у меня трое: старший Анатолий – прораб, строит дома в Магадане; средний Александр – бурильщик в геолого-разведочной партии в Якутии; младшего зовут Владимиром, он поближе, в Армавире, токарит на заводе. Если кто из них приедет отдыхать летом, место всегда найдется.

После богослужения я рассказала о своих планах священнику – отцу Иоанну. Он говорит:

-Я как-нибудь к тебе приеду, и там посмотрим.

Он приехал через несколько дней. Мы покумекали - покумекали, и вот что у нас вышло. Дом у меня небольшой, и мы решили пустить его под келии – комнаты все изолированные, с отдельными входами; а храм построить рядом – места вдоволь.

-Тут нужна целая строительная бригада, - сказал отец Иоанн.

-Верующих в Адлере много, помочь никто не откажется, - возразила я.

-Ну, ладно, создавай двадцатку, и – с Богом!

С Богом любое дело спорится. Люди откликнулись, и вот уже и стены будущего храма возведены, и крыша появилась. А на крыше – купол и крест – слава Христова!

Еще много свободного места осталось, значит, можно сделать пристройку. Жаль, не из чего. Я кинула клич:

-Братья и сестры, помогайте кто чем может!

И вот один несет доску, другой – стекло, третий – цемент. Пристройка растет не по дням, а по часам. Кончились гвозди. Побежала в магазин – там нет, а больше и искать негде. Сижу и горюю. Потом пошла по какому-то делу в самый конец сада, а там стоит деревянный ящик; открываю – в нем новенькие гвозди! Откуда он взялся, так и осталось тайной.

И вот храм готов – в нем есть и иконы, и аналой, и иконостас, и подсвечники – все дал нам Господь! Первую Литургию служили на открытом воздухе, в саду – так много народу пришло. Наверно, это был самый счастливый день в моей жизни.

III

Не все в нашем городе отнеслись к открытию храма положительно, далеко не все. Вот хотя бы мои соседи – два Ивана и Владимир. То один подойдет, то другой, то третий. Люди разные, а речи одинаковые.

-Что это ты затеяла, Нина? – говорят. – Жила, как все люди, отдыхающих принимала, деньги зарабатывала, да и немалые. И хорошо делала. И вдруг скособенилась. Видано ли – церковь решила построить! Зачем тебе она? Что ты будешь с этого иметь?

-Что я с этого буду иметь? – отвечаю. – Все! Это мне обещает Сам Господь. А я Ему верю.

-Не смеши народ, Нина, - не унимаются они. – Брось, пока не поздно. А то, неровен час, надорвешься. Жили без церкви и дальше проживем. Один вред от нее.

Я им отвечаю:

-Это слова не ваши, а безбожной власти. Большевики ни одного слова правды не сказали народу. А церковь так вообще оклеветали. Семьдесят лет клеветали, а вы развесили уши… Своего ума не нажили, до сих пор чужим живете…

-Нас коммунистическая партия ведет, а она ни разу не ошибалась, - стоят на своем два Ивана и Владимир. – У нас верный путь, а ты заблудилась.

-Посмотрим, кто заблудился, а кто нашел истину, - поставила я точку в разговоре.

Или вот сектанты. Их в нашем городе что тараканов в запущенном доме. Самых разных мастей – и баптисты, и евангелисты, и свидетели Иеговы, и кого только нет. Придут, посмотрят на наш храм, улыбнутся так ехидно и уйдут.

Один раз пришла опрятно одетая женщина, довольно молодая, темноволосая, симпатичная (позже я узнала, что она из секты адвентистов седьмого дня). Я сидела около храма, продавала свечи. Она присела рядом; разговор зашел о религии. Что ни слово – цитата из Ветхого Завета, наизусть произносит чуть ли ни целые страницы.

-А зачем у тебя крестик на груди? – вдруг поразила она меня своим вопросом.

-Как зачем? – отвечаю. – Я верую в Господа нашего Иисуса Христа, потому и ношу крестик.

-Так Его же распяли, твоего Христа. Издевались над Ним, били палками и плетьми, плевали на Него, насмехались. И после всего этого ты веруешь в Него?

-Да, я верую именно в Распятого Христа! Он искупил все мои грехи и спас от вечной смерти!

-Вранье все это! – Лицо женщины исказилось. – Сплошное вранье!

-Для тебя вранье, а для нас, православных христиан, неоспоримая истина!

-Гнида ты! – выпалила женщина; глаза ее стали холодными и страшно злыми, казалось, они вот-вот выпрыгнут из орбит. Она резко встала, опрокинув стул, и, не подняв его, убралась восвояси.

Через некоторое время с купола нашего храма исчез крест. Чьих это рук дело – сектантов или других недоброжелателей, не знаю. Мы поставили новый крест, и он, слава Богу, стоит на своем месте, радуя сердца верующих людей.

А еще один визит был и вовсе неожиданным.

Стоял дождливый, промозглый, холодный день. Я поджидала Кирилловну, нашу прихожанку – она должна была принести мне Псалтирь с крупным шрифтом (мелкий мои глаза уже не осиливали).

В окно постучали. Я быстренько вскочила (не хотелось, чтобы Кирилловна лишние секунды стояла под дождем), открыла дверь и… остолбенела от неожиданности. Передо мной стоял коренастый небритый мужчина в сильно поношенной одежде; выражение его испитого землистого лица было на редкость злое. Бандит с большой дороги, да и только.

Он шагнул в дом и неожиданно ударил меня в правое плечо. Чтобы не упасть, я сделала несколько шагов назад.

-Что тебе надо? – спросила я у него.

-Деньги! – хриплым пропитым голосом ответил незваный гость.

Он нанес мне еще один удар, да такой сильный, что я упала на пол.

У порога лежал топор. Мужчина взял его и, подняв его высоко над головой обеими руками, оскалив зубы, отчего его ужасное, заросшее рыжими волосами лицо приняло поистине дьявольское выражение, пошел на меня.

-Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Я осенила злодея крестным знамением.

Не успела я это сделать, как он, подхваченный какой-то неведомой силой, завертелся волчком, вышиб дверь плечом (войдя, он закрыл ее на щеколду) и стремглав вылетел на улицу.

Кирилловна, войдя в дом, нашла меня все еще лежащей на полу – у меня не было сил встать.

Добавлю к этому, что меня три раза обворовывали. Унесли все самое лучшее. Я погоревала, поскорбела, а потом подумала, что все, что ни посылает Христос, все к лучшему.

-Господи, - сказала я, - прими все украденное как милостыню.

И в душе воцарился мир, как будто и не было этих искушений.

В это же самое время обокрали и одну нашу прихожанку, Елизавету. Так у той все подмели подчистую, даже ложек и вилок не оставили. Мы, христиане, не оставили ее в беде: кто пальто дал, кто обувь, кто посуду. Я отвезла ей три матраса и три подушки – то, чем когда-то пользовались мои отдыхающие.

IV

Между тем Господь вел меня дальше по скорбному и тесному пути спасения.

Архимандрит Флавиан, настоятель нашего храма, предложил мне принять иночество. Это показалось мне настолько неожиданным и странным, что я отказалась. Через некоторое время он повторил свою просьбу – я снова отказалась. А потом думаю: может, это Господь меня призывает, а я вместо того, чтобы выполнить Его волю, нос в сторону ворочу.

Мои сомнения разрешила монахиня Августа (она на несколько дней приехала к нам из Апшеронска):

-Ты должна была сразу согласиться, как только отец Флафиан заикнулся об этом. А ты мудрствовать начала. Исправляйся, голубушка, исправляйся. Еще не поздно.

Я так и сделала: покаялась в грехе своеволия и приняла иноческий постриг.

-Все, - сказала я себе, - Нина Ошуркова умерла для мiра и родилась для новой духовной жизни.

Мне кажется, все это произошло по молитвам матушки Маргариты. При жизни она молилась обо мне и после смерти, судя по всему, молится.

Те, кто видел меня последний раз год или два назад, говорили:

-Ты стала совсем другая.

-Какая? – интересовалась я.

-Ну… как бы это сказать… не от мира сего…

А другие добавляли:

-Ты сильно износилась.

-Если я и износилась, - отвечала я им, - то во славу Божию.

После пострига у меня сильно возросла внутренняя брань. И не только внутренняя. Я много терпела от людей, а больше всего – от своих. Особенно невзлюбили меня две наши прихожанки – Елена и Полина. Впрочем, прихожанки – не то слово: самые близкие мои соратницы. Какие только сплетни ни распускали про меня: и что сыновья мои сидят в тюрьме, и что я была самая что ни на есть отъявленная блудница, так что и Мария Египетская мне в подметки не годилась, и что я задушила своего собственного мужа, чтобы побыстрее завладеть его наследством, и что… всего непотребства и перечислить невозможно.

Я прекрасно понимала, что это вражеские козни. Елена и Полина являлись лишь послушными игрушками в руках диавола, не догадываясь об этом.

Но и это полбеды. Самое печальное в том, что они в таком греховном состоянии подходили к Чаше. Я со своей стороны относилась к ним ровно и доброжелательно и усердно молилась о том, чтобы Господь вразумил и помиловал их.

V

А последнее событие прямо-таки потрясло всех нас. Полина написала жалобу в пожарное управление, мол, храм надо закрыть, так как элекрическая проводка сделана не по правилам и это может привести к пожару. Главная подоплека этого шага все та же – желание досадить мне, и чем больнее, тем лучше. Ну, хорошо, делай мне больно, но зачем же на храм нападать?

Явился пожарный инспектор, обнаружил много неполадок, наложил штраф.

-Проводку сделать новую, - распорядился он, - через «Горэнерго».

А для нас это дополнительные расходы, и немалые.

Помимо всего прочего была в этом прискорбном событии еще одна деталь.

-По-моему, ваша прихожанка написала явный донос, - сказал инспектор.

-Выходит так, - подтверждаю я.

-Если бы это сделала какая-нибудь сектантка, было бы понятно, - продолжал инспектор. – Но когда такое творит православная… Я своих детей к вам крестить не приведу. Уже собрался было, а теперь раздумал…

Я стояла как побитая, и у меня язык не поворачивался что-либо возразить.

VI

Почти каждый день Господь дает мне духовные уроки.

Как-то отец Флавиан говорит мне:

-Через пять минут идем на море.

День выдался очень хлопотливый, я устала, мне бы лечь да немножко отдохнуть, но я (послушание – основа всего) говорю:

-Как вы скажете, отче, так и будет.

Приходим на море (оно у нас под боком, идти всего несколько минут); батюшка зашел по грудь и стоит.

-Отче Флавиане, - говорю я ему, - почему не идете дальше?

-Если я пойду дальше, то камень моих грехов увлечет меня на дно, - отвечает батюшка. – Плавают, на мой взгляд, только те, у кого мало грехов – у них нет опасности утонуть. Я к ним, к большому сожалению, не отношусь.

Я знаю, что отец настоятель – прекрасный пловец, а говорит о своих грехах исключительно из-за своего смирения.

Бывает так, что отец Геронтий, второй наш священник, сядет пить чай, а я (надо же быть такой простофилей!) забуду положить в его стакан сахар. А батюшка и виду не подаст, что чай несладкий, и пьет его с таким видом, как будто в стакане не три, а целых четыре кусочка рафинада.

Господи, помолюсь я, обнаружив свой промах, по молитвам отца Геронтия дай мне хотя бы частичку того смирения, которым обладает он.

VII

Расскажу о Валентине. Она у нас незаменимый человек: и уборщица, и сторож, и повар. Да и на другие дела легка на ногу. Скоро она станет инокиней, как и я. Когда отец Флавиан предложил ей принять постриг, она согласилась сразу же, не то что я.

Валентина живет в Сочи, там у нее однокомнатная квартира. Она хочет поменять ее на такую же в Адлере – каждый день ездить туда и обратно очень тяжело, да и накладно. Сейчас мы хлопочем об этом. А пока я взяла Валентину к себе, спим на одной кровати – не снимать же ей где-то «угол».

VIII

Все, о чем я рассказала, было давно, так давно, что и не верится, что все это было. Почему я об этом так подробно рассказала? Потому что это была моя юность во Христе. А юность - самое прекрасное время в жизни человека. Но она прошла, прошла и зрелость, наступила духовная осень. Это время золотое. Скоро, очень скоро мне предстоит переселяться в иной мир. Что меня ждет там? Не знаю, лишь надеюсь, что по милости Божией и по молитвам схимонахини Маргариты не окажусь лишенной Блаженной Вечности.

Я отдала свой дом Богу, а Он сотворил из меня, из моего грешного тела дом Духа Святого. Теперь я уже не инокиня, а монахиня. Господь сказал: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12, 24).

В моем саду растет большая и высокая хурма. Так вот, я живу в Адлере двадцать семь лет, и все эти двадцать семь лет она приносит столько плодов, что ее ветви под их тяжестью сгибаются буквально до земли. Вот и меня сподобил бы Господь так же сгибаться – под тяжестью добрых дел.

2015

СОЛНЕЧНЫЙ ЗАЙЧИК НА СТАРИННОЙ ИКОНЕ

Беседа с летчиком 1-го класса Александром Кудиновым

Он не похож на богатыря: средний рост, голос обычный, басовых ноток не слышно, чрезвычайно прост в общении, гордости никакой. В нем есть та внутренняя пружина, которая не дает ему согнуться и которая помогает ему быть всегда собранным, волевым, готовым в любую секунду принять нужное, единственно правильное решение.

Бывают врожденные спортсмены, музыканты, актеры, певцы. Александр Кудинов – врожденный пилот. Его стихия – небо. Опасная профессия? Да. Но зато и овеянная ореолом смелости и экзотичности.

Я знаком с Александром много лет, мы живем в одном доме, только в разных подъездах. Много раз разговаривали на летные темы. И вот однажды (он был уже на пенсии) я попросил его рассказать о самых экстремальных моментах его летной биографии.

СОСНОВЫЙ БОР

-Какой был твой первый самолет?

-Первым моим самолетом (наверно, как и у большинства летчиков) был «АН-2». Чудесный, ни с чем не сравнимый аппарат. Я проработал на нем восемь лет, обслуживал геологов. В те времена (конец пятидесятых годов прошлого века) вертолетов было очень мало, поэтому везде, где только можно, летали «Аннушки». Полеты проходили в сложных горных условиях Дальнего Востока, к ним допускали далеко не всех летчиков. Мы сбрасывали геологам самые разные грузы: продовольствие, одежду, специальное оборудование. Сбрасывать полагалось с высоты пятьдесят метров, но я опускался еще ниже, метров до десяти – ведь если сбросишь с большой высоты, то груз вряд ли останется целым, да и продукты жалко было калечить, например, картошку. И идешь, конечно, на минимальной скорости – сто тридцать-сто сорок километров в час.

Однажды у меня была прямо-таки пиковая ситуация. Я сбросил груз и дал взлётный режим: надо было срочно уходить вверх, так как впереди, совсем близко, высился сосновый бор. А мой двигатель – тюк-тюк-тюк, забарахлил, капот нервно задрожал, еще секунда-другая – и он заглохнет. Дело решали какие-то мгновения. У меня волосы на голове встали дыбом.

Вдруг в моей памяти всплыла одна картина из далекого детства. Мне было тогда лет шесть-семь. Мама привела меня в храм. Он поразил меня своей красотой. Священник в сияюще-светлом облачении кадил иконостас. Слышалось стройное пение. Мама подвела меня к одной из икон. «Это Боженька, - сказала она. – Всегда Ему молись». «А зачем?» – спросил я. «Он тебе во всем поможет». «А как мне молиться?» «Очень коротко. Скажи: Господи, помилуй! И Он тут как тут!»

Икона была старинная, потемневшая от времени. Был сияющий летний день, и на иконе играл веселый солнечный зайчик; он запомнился мне больше всего.

Прошло много лет, но я так ни разу и не помолился Господу. А зачем? В этом не было нужды. В школе я успевал по всем предметам; в летном училище дела мои шли хорошо; в любой ситуации я мог постоять за себя; жена мне попалась лучше некуда – я легко обходился без помощи Бога…

Сосны приближались с необыкновенной быстротой; еще какая-то доля секунды – и… Вдруг, совершенно неожиданно для самого себя, я воскликнул: «Господи, помилуй!» и мгновенно включил подогрев. И – о чудо! – движок ожил, и самолет пошел вверх. Верхушки сосен проплыли подо мной, наверно, в каком-то метре.

Я понял, что от неминуемой смерти меня спас Господь Бог. В эту роковую минуту я уверовал в Него. В моей памяти отчетливо всплыл образ Спасителя, который давным-давно показала мне мама. Он стоял передо мною до конца полета.

С тех пор я стал посещать храм. Обязательно ставлю свечи перед иконой Господа нашего Иисуса Христа, Святителя Николая и других угодников Божиих. Приступаю к Таинствам исповеди и причащения. Перед каждым полетом усердно молюсь, прося Господа о помощи. В эти минуты я почему-то вспоминаю яркий солнечный зайчик, который весело играл на старинной иконе.

ЗАБЛУДИЛИСЬ

-А после «АН-2» на каком самолете летал?

-На «ИЛ-14».

-Хорошая машина?

-Очень хорошая для своего времени.

-Никаких особых случаев не было?

-Кроме одного. Мы совершали рейс в Охотск. Дело было под Новый год. Мы посидели за столом, встретили Новый год; ничего не пили, конечно, Боже упаси! Но все же сделали одну большую ошибку: мы не отдохнули перед полетом, не поспали. Вылетели в три часа ночи. Летим на север. А спать хочется страшно. Подходим к Охотску. Диспетчер дал добро на снижение. Пошли вниз и вдруг, неизвестно почему, потеряли связь с землей. В чем дело? Стали лихорадочно искать решение. И поняли: мы давно миновали Охотск и стали снижаться уже в горах. Опасность была страшная! Мы срочно набрали большую высоту, запросили пеленг у военных, затем связались с Охотском и благополучно приземлились.

-А как вы так быстро сообразили?

-По времени. Мы должны были быть уже в Охотске, на земле, а мы еще где-то бродим. Заблудились, одним словом. Вот такой был случай, позорный, конечно, но ничего не поделаешь.

-Да, всякое бывает не только на земле, но и в воздухе.

-Это верно.

НА ТРЕХ ДВИГАТЕЛЯХ

-А дальше?

-Дальше я летал на «ИЛ-18». Долго летал, не меньше восьми лет.

-По каким маршрутам?

-В основном на Москву. Из Южно-Сахалинска, Петропавловска-Камчатского, Магадана, Хабаровска. Работа интересная, но мы редко бывали дома. Дело вот в чем. Скажем, прилетели в Красноярск, здесь смена экипажей: мы идем на отдых, а другой экипаж летит в Москву. Мы ждем следующий рейс и летим дальше. И так день за днем. Дело доходило до того, что в течение месяца мы дома были всего дня два-три.

-Маловато.

-Еще бы!

-Что-нибудь случалось?

-Однажды (дело было в Красноярске) только оторвались от земли, как отказал правый крайний двигатель. Это самый трудный случай при отказе двигателя.

-Почему?

-Потому что наступает очень большой разворачивающий момент. Если бы второй или третий двигатель отказал, это еще туда-сюда, а четвертый – прямо беда! Мы только-только убрали шасси; высота – восемь-девять метров; закрылки выпущены, скорость еще не набрана, на борту полная загрузка, девяносто пассажиров. Слава Богу, я быстро сориентировался – нажал левую педаль руля поворота и создал левый крен - главное, удержать машину от разворота, не дать ей завалиться вправо. Если бы я запоздал на долю секунды, все, считай, конец, из крена машину не вытащишь.

Идем очень низко, а впереди – часовня, прямо по курсу, на самой макушке горы; хоть и с трудом, но отвернул; а дальше – Енисей, уже посвободнее; сделал разворот, тоже не без труда; слежу в оба, чтобы не свалиться. Зашли на посадку. Наверно, ни разу в жизни не садился с таким напряжением. И, наверно, ни разу в жизни не призывал имя Божие с таким упованием, как в эти минуты.

-А земля как?

-Земля среагировала молниеносно: все самолеты, которые были в воздухе, отправила в зону ожидания, нас встретило множество пожарных расчетов и машин «Скорой помощи».

-Хорошо, что нервы у тебя не подкачали.

-Нервы-то не подкачали, и испуга не было. Кажется, все нормально. А только выключил двигатели, нога моя, та, что держала педаль, трясется, - это стрессовое явление…

-А за всю жизнь сколько их накопилось…

-Не сосчитать! Такова жизнь летчика!

НОЧНАЯ ПОСАДКА

-А потом уже нормально у тебя шло на «ИЛ-18»…

-У меня да, нормально. А вот с моим другом была история. Я совершил свой первый самостоятельный полет. Это был рейс из Москвы в Красноярск. Здесь я передал эстафету моему другу, и он пошел на Южно-Сахалинск. В пункт назначения он пришел ночью; как назло, был сильный дождь. В такую погоду, да еще ночью, очень трудно садиться. Как проходит посадка? Летчик ведет самолет по приборам. У земли он его выравнивает, уменьшает скорость, иначе самолет ударится о землю и развалится на куски. И вот надо правильно определить эту высоту. Если ты слишком высоко уберешь газы, то машина падает, как ворона, и ты уже ничего не можешь сделать – самолет становится неуправляемым.

Вот у моего друга так и получилось. Он неправильно определил момент, когда надо было убрать газы, - опыта не хватило. Машина с высоты примерно семи-восьми метров грохнулась на землю. У нее сразу отвалилось одно крыло, а оторвавшийся двигатель покатился по полосе. Самолёт сошёл с полосы и загорелся.

В салоне погас свет, среди пассажиров началась паника. Экипаж включил дежурное освещение. Командир выскочил в салон и крикнул:

-Всем молчать! Кто скажет хоть одно слово, тут же пристрелю! (В те времена у командира был пистолет).

-Молодец!

-Действительно молодец! Поступил исключительно правильно! За это его и под суд не отдали.

Пилоты выкинули трап, и пассажиры очень быстро, за считанные минуты, покинули горящий самолет. Никто не пострадал, все остались живы. В этот момент прибыли пожарные машины и потушили огонь.

ОЧЕНЬ КРАТКИЙ ПОЛЕТ

-А дальше как шли дела?

-Летал на «Ту-114». Правда, недолго, всего полгода. «Ту-114» - гигантская машина, но ее быстро списали, потому что у нее пошли трещины...

-Неудачная машина?

-Нет, она хорошая, экономичная, но у нее сильная вибрация…

-Из-за винтов…

-Да. Вибрация на весь корпус; она передается и пилотам, и пассажирам. Но пассажир один раз пролетел, а пилот – каждый день.

Взлетели первый раз (я был вторым пилотом), набрали высоту четыре с половиной тысячи метров. В кабине было два радиста (один проверяющий). Один из них вышел по своим делам из кабины. Вдруг инженер кричит:

-У нас перенаддув!

-Что это такое?

-Перенаддув – это… На земле самолет герметизируется и начинает надуваться до определенного перепада давления. На борту есть специальные клапаны, которые стравливают воздух, - должна быть циркуляция воздуха. Воздух в двигателе нагревается до четырехсот градусов, потом он охлаждается и подается в салоны. Но что там от него остается? Ничего. Таким воздухом я дышал два с половиной года - за всю свою долгую летную жизнь.

И вот нам в салон надули воздуха больше, чем положено (об этом сообщили приборы). В это время радист (тот, что покинул кабину несколько минут назад) стучит в дверь, а она не открывается из-за перепада давления.

Мы сообщили о случившемся на землю, и нам приказали срочно садиться.

-Интересный случай. А больше ничего не было?

БОКОВОЙ ВЕТЕР

-Был второй случай. В Анадыре. Левое кресло занял командир эскадрильи, а правое – проверяющий из министерства. Я стоял сзади. При посадке был боковой ветер; в этом нет ничего особенного. Но командир эскадрильи хотел показать, что он все знает, и решил сесть строго по инструкции. К большому сожалению, опыта у него было маловато (совсем недавно допустили к самостоятельным полетам). В момент посадки бортинженер (по предварительной договоренности) должен был убрать газы, но он убрал их только частично. Самолет с большой скоростью катится по полосе. Я кричу:

-Тормозите!

Оба пилота тормозят, а самолет продолжает быстро катиться вперед.

Наконец командир заметил ошибку и кричит:

-Всем ноль!

Это значит: убрать газы до нулей. Убрали, но посадочная полоса уже кончается – в течение пятнадцати секунд (!) самолет катился на газах. В этот момент штурман выскочил из переднего отсека и убежал в пассажирский салон (если «передняя нога» сломается, то он неминуемо гибнет). Я за ним. Полоса кончилась, самолет побежал по асфальтированной дороге поселка и остановился как раз у гостиницы.

-Никого не задавили?

-Никого.

-И самолет не пострадал?

-Нет.

-Пассажиры перепугались?

-Не успели.

-А чем все дело закончилось?

-Ничем. Проверяющий-то был из Москвы, поэтому инцидент замяли.

ТРИ СЕКУНДЫ

-Открываем следующую страницу.

-Это будет «ИЛ-62». На нем я стал летать заграницу.

-Куда именно?

-В Северную и Южную Америку.

-Успешно?

-Не очень. Дело в том, что на «ИЛ-62» летать было очень трудно. То, что мы делали, можно назвать геройством. На такой технике выполнять рейсы над океаном было просто нельзя. Радары были никудышние, определить точно, где ты находишься, никак нельзя, а ведь это заграница, чуть ошибся – и международный скандал.

Расскажу об одном случае. Он произошел в Рабате, столице Марокко. Отсюда мы делали бросок на Гавану. Тут тоже была эстафета: самолет пришел из Москвы, экипаж уходит на отдых, а другой продолжает полет. Вот я как раз и должен был лететь дальше. Посадили пассажиров, и я порулил на взлетно-посадочную полосу. Диспетчер дал добро на взлет. Я осенил себя крестным знамением. Самолет побежал по полосе. Все быстрее и быстрее. Штурман называет критическую скорость, на которой я должен начать отрыв от земли. Я взял штурвал на себя – переднее колесо не поднимается! А самолет бежит – половина полосы осталась уже позади. Я должен срочно принять решение: или продолжать взлет, или прекратить его. На это дается ровно три секунды. Если я прекращу взлет на четвертой секунде, лайнер выкатится за пределы полосы, и поломка самолета гарантирована.

В этот момент я почувствовал, что еще немножко, скорость повысится на каких-нибудь двадцать-тридцать километров, и переднее колесо подымется. Так оно и произошло. Правда, мы оторвались, наверно, с последней плиты.

В чем здесь была собака зарыта? Еще на взлете я понял, что нарушена центровка: в передней части самолета оказался лишний груз. Стали проверять по документам: в Рабате грузчики должны были снять с борта 1200 килограммов. А они его не сняли.

-Почему?

-Ответ простой. У грузчиков-мусульман был пост. Они целый день воздерживаются от еды и только после захода солнца принимают пищу. Тут уж их ничто не удержит, они бросают все и уходят обедать. Вот на такой момент мы и угодили. Они наш самолет не разгрузили, бортпроводник не проверил, второй пилот тоже дал маху. Вот этот груз и создал неприятную ситуацию.

-Ну и как же продолжался полет?

-Прежде всего мы отцентрировали самолет.

-Как это делается?

-Мы перекачали горючее из одних емкостей в другие.

-И пошли на Гавану?

-Да.

-А не проще ли было вернуться в аэропорт и снять этот груз?

-Это было невозможно.

-Отчего?

-Полный вес самолета был 165 тонн. Мне нужно было две таких полосы, чтобы посадка прошла нормально.

-И никакого другого выхода не было?

-Был один выход: слить топливо. Из восьмидесяти тонн слить семьдесят. Но я на это не пошел – проще было продолжить полет.

-Как он проходил?

СКВОЗЬ ЦИКЛОН

-Полеты на Гавану очень сложные. Во-первых, мы летим ночью. Земля вращается с запада на восток. И мы летим вместе с ночью. Земля вращается со скоростью 1400 километров в час, а скорость самолета – 800 километров. Ночь уходит, но очень медленно. Если мы вечером вылетели, то приземлимся уже ночью.

Вторая трудность: топливо в обрез, мы приходили в Гавану всегда на подсосе. А это нарушение: должен быть запас топлива - вдруг придется уходить на запасной аэродром.

И наконец третья, самая главная, беда: грозы. Ночной полет над Атлантикой всегда проходит в сложных грозовых условиях. Там в основном фронтальные грозы. Что это такое? Это соединение двух воздушных масс – теплой и холодной. Ночью грозы усиливаются, нет никакого просвета.

Дело усугублялось тем, что у нас были из ряда вон плохие локаторы. По ним почти невозможно определить просвет в грозовой гряде. У американцев прекрасные цветные локаторы: пилот видит красный цвет и никогда туда не пойдет. На нашем локаторе – одна мазня.

Вот мы идем над океаном. С одной стороны гроза и с другой. Мы оказываемся как бы в мешке. Нам надо найти какой-то просвет. Штурман докладывает: «Вижу ослабление грозы в двухстах километров». Я говорю: «Ладно». А сам думаю: это уже предел (лишний километраж совсем не нужен, горючего-то у нас в обрез).

Идем дальше. Я говорю штурману: «Давай ищи лазейку, а то мы придем как раз в центр циклона». Вызываю проводника: «Всем пассажирам пристегнуть ремни! Проверить каждого!» Сами тоже пристегиваемся. Выключаем радио; включаем свет. Для чего? Если ты сидишь в темноте, то ночная вспышка может ослепить тебя, и ты потеряешь зрение.

И входим в циклон. Другого выхода нет. Назад вернуться нельзя, потому что точка возврата давно пройдена. Самолет весь в сполохах, сплошные голубые ленты по фюзеляжу. Стекло ветровое перед нами горит, ничего не видно.

На конце крыла есть кисточки (они специально сделаны, чтобы не накапливалось на корпусе самолете электричество), так с них просто ручей льется. Нас швыряет из стороны в сторону.

Но и это не главное. Шаровая молния – вот чего мы больше всего боимся. Она может войти в самолет.

-Неужели?

-Да. Ведь это электричество. Она входит в самолет легко, но когда выходит, может натворить много бед: или кусок от корпуса оторвет, или кисточки с крыльев пообрывает, или заклепки вдоль всего самолета сорвет, или выведет из строя аппаратуру.

-К тебе входила хоть раз шаровая молния?

-Там, над океаном, нет, а вот в Подмосковье однажды был случай. Я столкнулся с шаровой молнией. Это можно сравнить… как будто в стекло ударила пустая бочка. Я сильно перепугался. А когда приземлились и стали осматривать лобовое стекло, то не обнаружили никакого следа. Если бы ранее с кем-нибудь это случилось, и он стал бы рассказывать мне об этом, я бы ни за что не поверил.

-А, может, это было что-то другое?

-Нет. Это был разрыв шаровой молнии.

-Ну а теперь вернемся к рейсу через Атлантику.

-Мы вздохнули с облегчением только тогда, когда прошли грозовой фронт. Наступила идеальная тишина. Включили автопилот, расслабились.

Утром прибыли в Гавану. Таможня, проверка документов, то да се, проходит еще какое-то время. Наконец приходим в гостиницу. Смотрим друг на друга и не узнаем – лица серые; жилы на руках вздутые, синие – вот какие нагрузки были у нас ночью!

-Один такой полет сколько лет жизни забирает…

-Не говори…

МАРОККАНСКИЙ ПЛЕН

-А вообще стрессов у летчиков хватает…

-С избытком. Как-то я выполнял рейс из Дакара, столицы Сенегала, в Рабат. Входим в зону Рабата, диспетчер вдруг выдает: «Вы в запретной зоне! Немедленно развернитесь вправо на девяносто градусов, иначе ваша безопасность не гарантирована!»

-Что за напасть?

-Еще хуже! Такое сообщение для нас… будто тебя обухом ударили по голове! Это страшное ЧП! Нота на правительственном уровне и прочее!

-Чем это все закончилось?

-Ничего особенного. Оказалось, что все авиакомпании летают по этому маршруту нормально, а «Аэрофлоту» нельзя.

-Почему?

-Были натянутые политические отношения с этой страной, и «Аэрофлот» хотели оттуда выжить… Мы приземлились, к нам подошли сотрудники госбезопасности: «Вы арестованы!»

-Экипаж?

-Не только! Весь самолет арестован с пассажирами! Приехал наш консул, но он оказался ни рыба ни мясо, ничем не помог. Наконец прибыл ответственный сотрудник советского посольства. Этот свое дело знал хорошо, быстренько договорился с сотрудниками госбезопасности. «Ну ладно, - говорят, - всех выпускаем, но до первого нарушения».

В конечном итоге мы просидели взаперти… пять часов!

-Это тоже был «Ил-62»?

-Да.

-А вообще это удачная машина?

-Замечательная! Правда, у нее есть один недостаток – она ест много топлива. А иностранные самолеты, те же Boеing(и), очень экономичные, у них расход топлива в два раза меньше. Здесь дураку ясно, на каком самолете выгоднее летать. Потом у Boеing(ов) прекрасная навигационная аппаратура; включил ее, и лайнер безукоризненно идет от одного пункта до другого. Мы никак не можем сделать экономичные двигатели, отстаем. У нас большой расход топлива. А это деньги…

ВЫНУЖДЕННАЯ ПОСАДКА

-Наверно, нам пришла пора перейти на другой лайнер…

-Совершенно верно.

-Это будет…

-… «Ил-86». Его тяжело было внедрять на международные линии.

-Почему?

-Потому что это курортный самолет. Он был создан для перевозки пассажиров в Сочи, Симферополь и Минводы. Тогда ведь курортников у нас было ого-го сколько! Перелет небольшой, поэтому навигационной системы на нем было минимум. А на международных линиях – совсем другое дело. Это был первый советский широкофюзеляжный самолет; возни с ним было очень много… Здесь я и погорел, получив крепкий пинок от Бугаева…

-За что?

-За вынужденную посадку. Дело было в Брюсселе. Это был первый полет в капиталистическую страну.

Кстати говоря, я был один из первых, кто вместе с летчиками-испытателями осваивал «Ил-86». Первый год мы летали на внутренних линиях и только через год перешли на международные. Сначала летали только в Берлин, столицу ГДР – это ведь был по сути наш город. А через год я совершил первый полет в Брюссель. Летел пустой (по заявке), чтобы в Брюсселе забрать триста пассажиров. Топлива мы взяли на полную катушку - не платить же капиталистам на дозаправку!

Взлетели в Брюсселе, и – надо ж такому быть! – не убираются шасси! Я применил один прием: с помощью небольшой перегрузки (штурвал чуть от себя) попытался убрать шасси – ничего не получилось. У нас на борту находился посол Советского Союза в Бельгии. Я доложил ему обстановку и спрашиваю: «Как поступить?» Он отвечает: «Ребята, действуйте, как положено». Я запросил посадку и приземлился.

Я хорошо понимал, что если в капиталистической стране совершил вынужденную посадку, то на моей летной карьере можно ставить точку (это же были лукавые советские времена со всеми вытекающими отсюда последствиями).

-А можно ли было уйти в Берлин, в «свой» город и там сесть?

-У нас могло не хватить горючего: ведь в те годы мы должны были лететь в обход, через Балтийское море, - прямого пути не было.

-А можно было идти с выпущенными шасси?

-Можно.

-На любой высоте?

-Нет, только на малой.

-А расход топлива?

-В том-то и дело – очень большой. В два раза больше обычного. Ведь этот самолет съедает восемнадцать тонн (!) в час.

-То есть ты принял единственно правильное решение?

-Конечно! Ведь я отвечал за всех пассажиров плюс шестнадцать человек экипажа. Зачем же я буду рисковать из-за каких-то глупых политических принципов?!

-А дальше как события развивались?

-Я дал телеграмму в Москву. После разных консультаций мне разрешили вылететь обратно.

Мы заправились под завязку. С теми же пассажирами и с выпущенными шасси пошли на Берлин.

-А на месте нельзя было ликвидировать неисправность?

-Нет. Машина новая, никто не знал, в чем дело, даже генеральный конструктор.

-И в Берлине нельзя было ремонтировать?

-Они тоже не справились бы. Нам порекомендовали рассчитать расход горючего и отправляться в Москву. В конечном итоге мы добирались до дому целые сутки; устал не только я и весь экипаж, но и все пассажиры.

-Как вас встретила Москва?

-В аэропорту нас встретили замминистра и другие начальники. Поздравили с благополучным возвращением, с правильными действиями во время полета. Я про себя думаю: «Так-то оно так, но все равно вы меня зарубите». Так оно и вышло. Я говорю: «Наказывайте меня одного; экипаж тут ни при чем». Начальник отвечает: «Не отчаивайся. Мы делаем это потому, что таков приказ Бугаева. Через некоторое время мы снова допустим тебя к летной работе». Я думаю про себя: «Посмотрим, как вы сдержите слово».

-А как заграница отреагировала на злополучный полет?

-На следующий день «Голос Америки» передал: «Первый широкофезюляжный самолет совершил вынужденную посадку в Брюсселе. Через три часа после устранения неисправности самолет отбыл в Москву». То есть, по их словам, все было гораздо лучше, чем на самом деле. Но для начальства, и прежде всего для министра Бугаева, это из ряда вон выходящее событие. Как же! Пострадал престиж соцстраны! Бугаев в приказе написал: «Уволить за политическое недомыслие». Вот как начальники решали в то время!

РАПОРТ

-Ну а тот начальник сдержал свое слово?

-Сдержал. Отправил меня во Внуково.

-А там как пошли дела?

-Мне предложили стать командиром эскадрильи. Я говорю: «С меня хватит! Я это уже проходил!» «А хочешь вернуться в Шереметьево?» «Хочу». «Если возглавишь эскадрилью, то вернешься. Если откажешься, то пиши: пропало». Мне ничего не оставалось, как согласиться. Я проработал на этой должности год и десять месяцев.

-Не летая?

-Ну как же? Я уже на второй день полетел на «ИЛ-86» –ом. Потом мне предложили возглавить летный отряд. Я говорю: «Нет, братцы, я хочу вернуться в Шереметьево. Тем более мне обещали».

-Ну и как, вернулся?

-Да. Это очень интересная история. Мне говорят: «Пиши рапорт, мол, я осознал свою грубую политическую ошибку и прочее, и прочее». Ну что мне делать? Пришлось написать эту галиматью. Рапорт ушел. Куда, я не знаю. Через некоторое время возвращается с резолюцией. В левом верхнем углу начертано размашистым почерком: «Согласиться. Б. Бугаев».

-А кем он был раньше?

-Маршалом авиации. Летчики его не любили. Дали ему новое «звание»: «Маршал вертикального взлета».

-Ну и дальше как ты устраивался?

-С этим рапортом я пришел в отдел кадров. А там дают «бегунок» - надо пройти всяких там чиновников из политотдела. Мне это жутко не нравилось: ведь они унизят тебя всякими глупыми расспросами. Но мне повезло: попался хороший человек, он мне сказал: «Не буду я тебя никуда посылать. Тут написано: «Согласиться». А с чем согласиться, неизвестно. Иди в отряд и работай». Мне это только и надо было.

И стал летать на том же «ИЛ-86».

-Но уже без ЧП?

ЛОБОВОЕ СТЕКЛО

-У меня действительно не было больше никаких ЧП. А вот у других пилотов были. У самолета, который летел из Лондона, лопнуло лобовое стекло. Экипаж перепугался и приземлился в Берлине. А пугаться было нечего. Лобовое стекло состоит из двух слоев, очень прочных; а между ними обогревный слой; лопнуло только внешнее стекло, а это никакой опасности не представляет.

Падкие до сенсаций журналисты растрезвонили об этом случае на весь мир, мол, что это за самолет, если у него стекло лопается? На таких самолетах и летать нельзя! И далее все в таком же духе.

Начальник управления меня вызывает и говорит: «Срочно вылетай в Берлин и разберись, что там такое».

Я знаю «Ил-86» как свои пять пальцев, ведь я с испытателями работал. Кроме того, я знал, что лобовое стекло в пять раз (!) прочнее фюзеляжа.

Однажды в Индии сгорел наш такой же самолет. По нелепой случайности. Тренировался индийский экипаж, он делал разворот с большим креном, что-то отказало, и он упал прямо на наш самолет, который стоял на перроне, рядом с аэровокзалом. Самолет загорелся, в салоне находились один или два инженера; пожарники решили разбить лобовое стекло, чтобы спасти их; так вот, они изо всей силы били кувалдой и не могли его разбить. Вот какая прочность!

Когда я прибыл в Берлин, то тщательнейшим образом исследовал лобовое стекло. Ну, трещины видны, только и всего. А внутренний слой, самый главный, целехонек! И, значит, на самолете можно спокойно лететь, никакой опасности нет.

А командир этого самолета позвонил главному инженеру в Москву и сказал, что самолет находится в аварийном состоянии. Главный инженер дал в Берлин телеграмму: «Вылет запрещаю». Я переговорил с ним по телефону и доложил, что все в порядке. Он: «Ты уверен, что это так?» Я отвечаю: «Уверен на сто процентов!» Тогда он переменил свое решение.

Я благополучно перегнал машину домой. Только после этого иностранные журналисты угомонились.

ГОМО

-Я вижу, тебе поручали такие задания, с которыми может справиться далеко не каждый летчик.

-Однажды я летал в Африку. Вывозил врачей ООН, они заболели, их нужно было спасать. Не помню, какая страна, но помню, что аэродром назывался Гомо. Его позже засыпало вулканом. Он находился на высоте 1500 метров над уровнем моря, а наш «ИЛ-86» рассчитан на аэродромы, которые расположены на высоте не более тысячи метров. Кроме того, длина взлётно-посадочной полосы была ограничена. Я тщательно взвесил все «за» и «против» и пришел к выводу, что смогу выполнить это задание.

Была еще одна трудность: мне дали всего тысячу двести долларов, чтобы рассчитаться за горючее при дозаправке. Что за скаредность! Разве можно так поступать!

Подхожу к аэродрому. Он закрыт облаками. Привод выключен – сделано это специально. Я спрашиваю: «В чем дело? Почему привод выключен?» Земля: «Скоро включим». Если я уйду на запасной аэродром, то израсходую много горючего, и мне не хватит денег рассчитаться. Надо садиться! Мы по локатору построили коробочку и благополучно сели.

Взяли на борт врачей. Теперь предстояло взлететь с короткой полосы.

-Ну и как?

-Выполнить его было выше человеческих сил – но взлетели. «Яко к Тебе, Господи, Господи, очи мои – на Тя уповах, не отыми душу мою». С Ним, Спасителем нашим, все возможно…

2010

Р У С С К А Я Ч Е Р Н О Г О Р И Я

Святитель Петр Цетинский, сербский святой, живший в восемнадцатом-девятнадцатом веках, мечтал о том, чтобы Черногория вошла в состав России. Наши страны, говорил он, образуют Славянское Царство во главе с Русским Царем. К большому сожалению, этим планам не суждено было осуществиться из-за сложных международных политических условий.

В наше время прекрасная идея святителя Петра – по Промыслу Божию – воплощается в жизнь. Каждый год в Черногорию приезжают сотни и тысячи русских людей. Многие из них, купив землю и дома, остаются здесь на постоянное жительство. Они селятся в основном на побережье, в некоторых местах им принадлежит чуть ли не каждый второй дом.

Сейчас примерно десятую часть населения Черногории составляют русские. Они органично «вписались» в местный социальный «пейзаж». Предприниматели, врачи, адвокаты, инженеры, учителя, водители, рабочие-строители – у людей с такими специальностями непочатый край работы.

Черногория – православная страна. Здесь очень много храмов и монастырей, в которых подвизаются не только местные монахи и монахини, но и пришельцы из России. Совсем недавно на Адриатическом побережье, на горном хребте Румия, возник русский монастырь преподобного Сергия Радонежского. Его игуменией стала монахиня Феодора (Субботина). Священником обители назначен Григорий Рачук (его рукоположил глава Черногорско-Приморской епархии митрополит Амфилохий).

Я побывал в этом монастыре и побеседовал как с отцом Григорием, так и матушкой Феодорой.

I

Р У М И Я - ГОРА ПОКАЯНИЯ

(беседа со священником Григорием Рачуком)

Вступление

-Отец Григорий, расскажите, пожалуйста, что такое Румия для сербов, для русских, для всего православного мира?

-Это слово имеет несколько смыслов. Румия – это, во-первых, живописная горная гряда, которая разделяет Скадарское озеро и Адриатическое побережье Черногории. Во-вторых, самая высокая точка этого хребта (1595 метров) носит название «Румия».

В духовном и историческом плане Румия также имеет несколько смыслов. Для нас, русских, очень привычно словосочетание Первый, Второй, Третий Рим. Под этим мы подразумеваем столицу державы, само государство и Православное Царство. И, наконец, православную национально-религиозную идею, которая была как в Византии, так и в России. Слово Румия включает в себя все эти составляющие. Эта Гора названа в честь Православного Царства, в честь Православия, поскольку слово Рум на Балканах ассоциировалось с Православием.

К сожалению, письменных источников об этой святыне не сохранилось. Ее историю можно строить исключительно на археологических находках и народном предании. Историки еще по-настоящему не занимались Румией, ее название не вошло в путеводители.

Православие мусульмане именовали Ромейской верой. Позднее она стала называться влашская вера. Влахов мы зовем румынами. Сами румыны называют себя ромеи. Влашская и ромейская вера – это, можно сказать, одно и то же.

Четки

-Часто ли христиане поднимались на вершину Горы Румия?

-В последнее время – да. Жителю города Бара Велимиру Драговичу удалось на вершине Румии найти звено от древних четок. Вообще, вокруг первых монашеских четок давно идут споры. Некоторые исследователи считают, что это были какие-то мешочки или камешки, которые монахи перекладывали с места на место, читая молитвы. В Патерике есть такой рассказ: одному старцу явился демон, и он ударил последнего четками. Когда Лютеру явился бес, то реформатор запустил в него чернильницей. А старинная чернильница – это тяжелый массивный предмет. И вот я подумал: а какими же четками ударил демона старец?

Все встало на свои места, когда я взял в руки каменное звено древних четок – оно как раз уместилось на моей ладони. В дырочку в середине звена можно было просунуть мизинец.

-Где сейчас хранится это находка?

-У возобновителя церкви Святой Троицы, что находится на вершине Горы, – Велимира Драговича.

Если представить себе, что у старца были четки хотя бы из двадцати пяти таких звеньев, да еще намоленных, то станет понятным, почему демон мгновенно покинул его келию – он получил тяжелый удар как в духовном смысле, так и в физическом.

-Почему, на ваш взгляд, у древних подвижников были такие тяжелые четки?

-Во-первых, для того, чтобы монах никогда не забывал о них; во-вторых, их невозможно потерять; в-третьих, звенья четок нельзя передвигать легким движением. Каждое движение было медленным, осмысленным, требующим определенных физических усилий. Кое-как молиться по таким четкам просто невозможно. В-четвертых, такие четки выполняли функцию вериг.

-Сколько килограммов весили, по-вашему, такие четки?

-Если одно звено весило примерно сто пятьдесят граммов, то все четки (двадцать пять звеньев) – минимум четыре килограмма. Такие четки делались не из глины, а из цельного камня. Возможно, звено было обронено во время нашествия турок.

Православный крест

-Кто построил церковь на Румии?

-Сама собой напрашивается мысль: эту церковь воздвиг сам царь, то есть высшая государственная власть. Она, церковь, не могла быть обычным приходским храмом, потому что подъем на Гору требует значительных физических усилий, и, следовательно, люди не могут ходить туда регулярно.

Храм посвящен Пресвятой Троице. На вершине Святой Горы Афон тоже есть храм, и он тоже посвящен Пресвятой Троице. Обе Горы очень похожи: одна сторона длинная, подъем пологий, а другая, спускающаяся к морю, – крутая. Видимо, это древняя традиция – посвящать вершину горы Пресвятой Троице.

Велимир Драгович, заместитель начальника порта города Бар, очень благочестивый православный человек, коренной черногорец, древнего рода, однажды посетил Святую Гору Афон и там увидел чудесный сон. Ему было дано повеление свыше восстановить храм на Горе Румия. Он проявил послушание и отдал этому делу все свои силы и средства.

Гора Афон господствует над всей местностью, ее видно даже из Малой Азии. А Гору Румия видно с другого берега Скадарского озера, а также из Албании и даже из Италии. Церковь на ее вершине играла роль маяка. Она явилась связующим звеном между Италией, где был Первый Рим, и Балканами, где возник Второй Рим.

Гора Румия расположена над городом Бар в Черногории, а на другом берегу Адриатики – итальянский город Бар. А как мы знаем, Византия владела Италией. Оба города имели единое муниципальное управление. Поэтому они до сих пор сохранили одно и то же название. В древние времена один город звался Бар, а другой – АнтиБар. До сих пор все паломнические маршруты с Балкан к Святителю Николаю идут через черногорский город Бар - отсюда отправляется в Италию паром.

Церковь, возвигнутая на вершине Святой Горы, вместе с самой Горой Румией, стала символом христианства, возвышаясь и над Балканами, и над Италией.

Над этими необозримыми просторами сиял православный крест, венчающий купол церкви. Археологическая находка (звено от древнейших каменных четок) подтверждает, что эту святыню почитали уже в четвертом-пятом веках, то есть во времена равноапостольного царя Константина. Тогда и возникло местное монашество. Народное предание гласит, что у подножия Горы Румия был православный монастырь. Во время нашествия турок он был разрушен, от него не осталось камня на камне.

Можно предположить, что он находился на месте современного монастыря преподобного Сергия Радонежского, ибо именно отсюда начинается подъем на вершину.

Все это вместе взятое и позволило назвать Гору именем Румия. Построим словесную цепочку: рум-ромей-румын-Румия. Что получилось? Ничто иное, как исторический символ христианства и Православия в Европе.

Акт всемирного покаяния

-Черногория – страна, куда неоднократно вторгались полчища турок. Как они поступили с церковью, находящейся на вершине Горы Румия?

-Овладев Балканами, турки послали специальное войско, чтобы уничтожить эту церковь. Воины стали подниматься на Гору. И – о чудо! – на их глазах церковь вознеслась на небо. Предание гласит, что она вернется на свое место в последние времена. Это явится символом возвращения православной власти на Балканы.

Смысл уничтожения турками этой великой святыни заключался в том, что православная власть на Балканах подходила к концу. Это было, конечно, попущением Божиим.

-Домостроительство Божие, наверно, имело в виду и еще что-то важное относительно этой святыни?

- Конечно. После того как церковь вознеслась на небо Румия стала Горой Покаяния. Каждый человек, поднимающийся на эту Гору, в знак покаяния приносит на вершину камень - строительный материал для храма.

Уже образовался многометровый слой камней, их православные христиане приносили в течение нескольких веков. Кстати, это единственное место в мире, куда человек любой национальности может принести камень покаяния, делали это даже и иноверцы.

-Камни большие или маленькие?

-Разные. Есть очень большие – весом в десять-пятнадцать килограммов, есть поменьше - каждый человек берет по своим силам.

- На Гору ведь поднимаются не только взрослые, но и дети…

-Да, люди самых разных возрастов. Кстати говоря, люди несут камни и за себя, и за своих родственников, друзей, знакомых, которые по каким-либо причинам не могут этого сделать.

Мы верим, что в скором времени из многих и многих покаянных камней будет воздвигнут большой храм. ЭТО СОБЫТИЕ ЯВИТСЯ АКТОМ ВСЕМИРНОГО ПОКАЯНИЯ. На освящении храма, думаю, будут присутствовать представители всех православных Церквей, всех православных народов. Будем все вместе просить Господа Бога, чтобы Он продлил существование земного мира и дал нам время на покаяние. Где еще об этом просить, как не на Горе Покаяния?!

Кстати, русские, живущие в Черногории, начинают лучше понимать проблему не только Косова, но и всего православного мира. Они все чаще поднимаются на Гору Румия с покаянными камнями в руках.

В знаменитом Цетинском Октоихе, выпущенном в 1493 году (первой книге южных славян), сказано, что «за грехи наши Господь попустил нашествие агарян». Уже тогда христиане понимали, что необходимо всенародное покаяние, иначе ничего не изменится. Камни, которые православные поднимали на Гору… это было не личное покаяние, а покаяние всего православного мира.

Ведь агаряне (турки, татары, мусульмане и проч.) покорили не только Балканы, но и русскую землю, православный Кавказ и Ближний Восток. Тамерлан немного не дошел до Москвы, а турки доходили до Почаева. Войска крымского хана, который был вассалом турецкого султана, неоднократно разоряли Московскую Русь. Божия Матерь много раз спасала русский народ от погибели.

-Когда, по-вашему, будет восстановлено Православное Царство?

-Господь помилует нас тогда, когда на Гору Румия будет принесено достаточно камней покаяния, из которых может быть воссоздан древний храм, построенный некогда в знак победы христианства над миром. До сих пор многие местные мусульмане убеждены, что на Балканах наступит конец исламу тогда, когда будет полностью воссоздана святыня Румии.

Обитель преподобного Сергия

-Православный монастырь, построенный у подножия Горы Румия, носит имя игумена Земли Русской – преподобного Сергия Радонежского. Это великое духовное событие не только для Черногории, но и для всего православного мира.

-Вы совершенно правы. Недавно в монастыре состоялось освящение храма во имя преподобного Сергия. Чин освящения совершил митрополит Черногорско-Приморский Амфилохий. На торжество прибыли паломники из Сербии, Черногории, а также из России. Одной из насельниц монастыря в этот день при монашеском постриге дано имя Сергии – в честь игумена Земли Русской.

-Поскольку монастырь носит имя преподобного Сергия, то здесь, по логике вещей, должна быть и частичка мощей этого святого. Может быть, владыка Амфилохий обратится к нашему священноначалию с просьбой передать в Черногорию такую святыню.

-Не сомневаемся, что преподобный Сергий поможет нам в этом, будем усердно молиться. Возможно, Лавра подарит что-то из церковной утвари; это будет воспринято как благословение преподобного.

-Как отнеслись к возникновению русского монастыря албанцы? Ведь граница с Албанией находится всего в нескольких десятках километров от него.

-Албанцы-мусульмане боятся православных русских людей, за которыми стоит великая Россия. Открытие русского монастыря под их боком наверняка остудило слишком горячие головы в Албании – ведь они – и это ни для кого не секрет – по-прежнему дышат злобой на наших братьев по вере в Сербии и Черногории.

Сбывшееся пророчество

-Теперь еще раз вернемся к тому моменту в истории святой Горы Румия, когда церковь, стоявшая много веков назад на ее вершине, вознеслась на небо.

-Современные люди не верят в это чудо. Если бы церковь была разрушена, то на вершине остались бы камни… много камней. А их нет. Разве их кто-то отнес вниз? Это и в голову никому не придет. Значит, остается одно: церковь вознеслась.

Повторяю: в течение нескольких веков люди носили на Гору камни. Необычайно тяжелый труд десятков поколений христиан. Если бы на вершине были камни от разрушенной церкви, то никто не стал бы носить туда новые камни. Построили бы из них храм, только и всего. Пусть размерами поменьше, чем прежний.

-Как понимать пророчество о том, что церковь спустится с неба?

-Очень просто. Когда решили восстановить храм, то обнаружили, что на вершину не может подняться техника – подъем очень и очень крут. Была создана металлическая церковь; она состояла из двух частей. Летом 2005 года, на праздник Пресвятой Троицы, военный вертолет опустил ее на вершину Горы; там обе части соединили, а потом владыка Амфилохий освятил храм. Представители двенадцати черногорских племен прислонили к его стенам белые треугольные камни в знак покаяния всех сербов.

-Знаменательный штрих: с 2005-го года в Черногории начался «русский бум»: русские стали скупать землю и недвижимость и селиться на постоянное жительство.

-Испарилась мечта албанцев превратить Черногорию во второе Косово, а город Бар - в главный порт будущей Великой Албании. Албанцы стали терять влияние в этой стране. Как только Черногория получила независимость, им перестали давать гражданство. Их приток в Черногорию прекратился.

Сбудется и еще одно пророчество – Сербия вернет себе Косово. Мне кажется, это произойдет с помощью русских.

-Будем надеяться, что обязательно возродится и православное царство на Руси. Явится православный Русский Царь, собиратель славян.

-Таким образом, святая Гора Румия непостижимым духовным образом связана с судьбами всего православного мира.

-Не зря же говорили, что Сербия, Черногория и Россия – это единое государство.

-Удивительно, что именно Черногория в восемнадцатом веке способствовала тому, что Россия начала серию освободительных войн с Турцией. Это были войны за веру, за Православие. Балканы были освобождены от турецкого ига. И не только Балканы, но и Кавказ. Черногория, повторяю, помогла России стать защитницей всего православного мира. Она, Черногория, первая на Балканах установила постоянные дипломатические отношения с Россией.

Царь Петр Первый был первым государем, у которого возникла идея освободить Балканы от турецкого ига. Поэтому его до сих пор почитает местное население.

Голубь над храмом

-Долог ли путь на Гору?

-От монастыря преподобного Сергия - полтора часа с перерывами на отдых. Человека, поднявшегося на эту Гору, охватывает совершенно необычное ощущение. Кажется, он видит перед собой не только Черногорию, но и весь мир. В хорошую погоду можно увидеть тот берег Италии, где находится город Бари, храм со святыми и цельбоносными мощами Святителя Николая. Велимир Драгович чуть ли не бегом восходит на Гору с мешком цемента на плечах – ему помогает Божия благодать.

Один раз подняться на Румию… это даст гораздо больше, чем две недели расслабленного отдыха на пляже. Это подлинные слова Мило Драговича.

-Наверно, здесь случаются чудеса…

-Приведу несколько примеров. У меня много лет подряд сильно болела голова. Когда я в последний раз поднялся на Гору, солнце так сильно обожгло голову, что даже кожа сошла. Но… боль прошла, как будто ее и не было, и с тех пор голова не болит.

У матушки Феодоры, игумении монастыря, долгие годы болели ноги. После восхождения на Гору по ее ногам как будто прошел электрический ток, и боль прекратилась.

Однажды на вершине мы с матушкой Феодорой прочитали акафист Пресвятой Троице. Вдруг откуда-то появился голубь и сел рядом с храмом. Он не боялся нас, мы могли его спокойно фотографировать. Потом он взмахнул крыльями, поднялся вверх и сделал три круга над храмом. Наши сердца наполнились неописуемой радостью.

-Вот что значит – великая святыня…

-Рядом с вершиной есть углубление вроде чаши, и там озерцо, которое никогда не высыхает. Кроме того, на вершине есть целебная пушистая трава. По народному поверью, она исцеляет абсолютно все болезни. Она растет на отвесных скалах, и ее очень трудно сорвать. Ее корень кладут в оливковое масло, за два-три дня оно приобретает кроваво-красный цвет. Ученые говорят, что у этого корня совершенно уникальный химический состав. Православные воины-черногорцы исцеляли этим настоем самые опасные раны.

Когда начали строить православный монастырь, эту траву стали находить даже у подножия Горы. Это знамение милости Божией к нам, грешным.

У подножия Горы находится средневековая церковь Святителя Николая. И это неудивительно, потому что мощи угодника Божия находятся рядом, в городе Бари. Мне кажется, она возникла после разорения церкви Пресвятой Троицы, то есть в шестнадцатом веке.

Рядом с храмом находится удивительный источник, который называется «Слезы Богоматери». На скале виден скорбный лик Приснодевы с очами, как бы полными слез, и каменная струя от этих обильных слез, которая стекает по лику, - Божия Матерь плачет о наших грехах. Внизу – расселина, в которую входит этот каменный поток, и оттуда уже течет этот целительный источник.

Рядом, в двух метрах, всю зиму гремит водопад, низвергающийся с высокой скалы, летом он высыхает. А вода в источнике никогда не исчезает.

Нерукотворная святыня

Отсюда открывается чудесный вид на монастырь и на долину. В этой долине, в селе Микуличи, хранился нерукотворный крест святого князя Иоанна-Владимира, который принял мученическую кончину в 1016 году. Он – первый святой властитель сербских земель. Этот крест принес ему орел с неба. Один раз в году, в праздник Святой Троицы, митрополит Амфилохий поднимает его на Гору Румия.

-Много паломников участвует в этом событии?

-Очень много.

-А русские есть среди них?

-Да, разных возрастов.

-Где можно прочитать о Румии и о святынях Черногории?

-В издательстве «Паломникъ» вышла моя книга «Святыни Черногории. Путеводитель». Она содержит жизнеописания двадцати семи святых Черногории и рассказы о многих монастырях.

-Есть ли в Черногории другие центры русско-сербской дружбы?

-Чудесным образом в городе Бар всего за полгода был построен и освящен нижний храм (крипта) в честь святого благоверного князя Александра Невского. Верхний храм будет посвящен святому Иоанну-Владимиру. При храме уже действует православная школа имени преподобного Сергия Радонежского. Занятия в ней ведут преподаватели из России. Таким образом, этот русско-сербский храм – самый большой храм за всю историю Черногории - стал живым центром объединения двух братских православных народов.

II

«ВЫ, РУССКИЕ, МОЕ БЛАГОСЛОВЕНИЕ»

(беседа с монахиней Феодорой (Субботиной)

Митрополит

-Матушка, расскажите, пожалуйста, о вашем первом посещении Черногории?

-У меня не было планов остаться в этой стране навсегда. Я взяла билет на самолет с возвратом: думаю, один месяц там пробуду и вернусь домой. Я приехала в монастырь Дуга, пробыла там три дня, а потом мы с матушкой Иоанной, игуменией монастыря, поехали в Цетинье, чтобы увидеться с митрополитом Амфилохием, о котором я много слышала и читала его книги, переведенные на русский язык.

И вот мы сидим в приемной и ждем; народу собралось много; мне показалось, что приемная очень большая, а на самом деле она маленькая. Вдруг все встали. Мать Иоанна говорит: «Идет владыка!» Я смотрю по сторонам, а владыки не вижу. По лестнице спускается какой-то монах, только и всего. Я спрашиваю у матери Иоанны: «Где владыка?» А он уже стоит передо мной и смотрит на меня. И, конечно, слышит мой вопрос. И только когда я посмотрела в его глаза и увидела, какая там глубина, я поняла, что это владыка. Он был в обычном, очень простом монашеском облачении, панагия была под жилеткой, никогда не подумаешь, что это митрополит.

Он пригласил меня и мать Иоанну в библиотеку. Началась беседа. Я сказала: «Я приехала в Черногорию на один месяц, но мне хотелось бы побыть здесь подольше, потому что за один месяц я все равно ничего не пойму». Он улыбнулся: «О каждом человеке есть Промысл Божий, вот и о вас Он печется». И больше ничего не сказал.

А дальше произошло нечто необычное. Я совершенно забыла о своем билете и о том, что через месяц мне нужно возвращаться домой. Я вспомнила о нем, когда…

-… срок прошел?

-Да. Билет можно было выбросить.

-И что же дальше?

-А дальше все было просто. Владыка поехал в Боснию и Герцеговину и взял меня с собой. Сестры шутили: «Когда владыка не хочет, чтобы кто-нибудь уезжал из Черногории, он берет того человека с собой в путешествие». Но я не придавала этому никакого значения.

-А в Боснии что было?

-Владыка служил панихиду на могиле русских добровольцев. Мы пробыли там три дня. А потом я вернулась в свой монастырь. Сестры там удивительные.

-Они русские?

-Нет. Была сестра Елена Евстратова из Москвы, она пробыла там четыре года, потом перешла в монастырь Риеку Церноевича, а сейчас она в скиту Георгия Победоносца. Была еще одна девочка из Москвы. В шестнадцать лет она приехала сюда, а через четыре года вернулась домой, учится в Свято-Тихоновском университете на иконописца. Мне кажется, пребывание в монастыре пошло ей на пользу. Теперь в монастыре только местные сестры.

-Матушка, где вы приняли Ангельский чин?

-В этом монастыре.

-Кто вас постригал?

-Владыка. Он спросил меня: «В России ты была в монастыре?» «Да, - ответила я, - я шесть лет проработала в монастыре библиотекарем». «А вообще какую цель ты преследовала?» Я ответила: «Я хотела стать монахиней». Он сказал: «Твой монашеский путь начинается только сейчас». На этом разговор закончился. Это произошло через полтора года моего пребывания в монастыре Дуга. Владыка добавил: «Господь благословляет твой постриг. Я тоже благословляю».

Божидарка

-Расскажите о первых шагах на вашем новом поприще?

-Они были связаны с искушениями. В молодости я любила оперу и оперетту. И кто бы мог подумать, что именно это увлечение использует враг против меня. Имя Феодора по-сербски звучит Теодора. И вот в моей голове стало звучать: «Тореадор, смелее в бой! Тореадор! Тореадор!» А затем другая мысль пришла: «Феодора – это католическое имя. Почему мне дали католическое имя? Ну и прочая чепуха».

Владыка благословил пять первых ночей быть в церкви, а днем – в келии. До пострига у меня не было такого уединения. И вот мои первые ночи были в такой борьбе с врагом.

Один из монахов сказал мне:

«Иди к Петру Цетинскому, он любит русских и обязательно тебе поможет».

Я упала на колени перед ракой с его мощами, со смирением помолилась, и святитель пришел мне на помощь – враг отступил.

Владыка при встрече спросил: «Ну как, мать Феодора?» Я говорю: «Слава Богу! Обо мне молится не только Петр Цетинский, но и все сербские святые». «Крепись, мать Феодора, - продолжал владыка, - венцы добываются кровавым потом».

Он произносил слово «Феодора» очень красиво, так что я полюбила свое имя. Феодора – по-гречески означает Божий дар. В Сербии очень любят это имя, часто мальчиков называют Божидар, а девочек - Божидарка. Кое-кто меня так и называет – Божидарка.

Еще одно серьезное искушение поджидало меня – ностальгия.

-Да, его трудно избежать.

-Причем оно присуще более всего нам, русским. У меня оно шло по линии запахов. Я вспоминала запахи земли, летнего вечера, цветущей черемухи, лесной реки, сосновой хвои. Или звуков: шуршание осенней травы под ногами, скрип снега. Приходило все это откуда-то, окутывало меня, и после этого возникала невыносимая боль, она сжимала меня, словно тисками.

В это время к нам приехал архимандрит Савва, человек высокой духовной жизни; он рассказал, как с подобными искушениями борются афонские монахи. Они берут камни, да потяжелее, и идут в гору, а потом с горы, а затем снова в гору и с горы – и так много раз подряд, пока искушение не пройдет.

Этот опыт пригодился и мне. На дороге, ведущей на кладбище, рост куст, с каждым годом он становился все больше и больше и превратился в дерево – трудно было пройти; ягоды собрать с него невозможно, потому что оно очень колючее. Я решила выкорчевать его. Сначала копала лопатой, потом жгла корни – наконец справилась. На этом месте образовалась яма, я засыпала ее землей, а потом таскала камни, сделала клумбы, посадила кактусы.

Этот куст оказался очень хорошим лекарством от бесов.

-Ну и как, ностальгия прошла?

-Она сильно терзала меня лет шесть-семь: пройдет, а потом опять появится. А если точнее, то она, наверно, никогда не пройдет. Сестры сочинили про меня притчу: приходит мать Феодора в Рай. Господь говорит: «Ну, заходи, раба Божия, Мы тебя давно ждем». А мать Феодора говорит: «Господи, я не хочу в Рай, пошли меня в Россию».

-А я от себя добавлю: поскольку Россия – это рай, то вы все равно просились в рай.

-Владыка знает о моей ностальгии и говорит: «Если бы у тебя была ностальгия по Царствию Небесному, тогда другое дело. Мы ведь монахи. Что нам страны? Мы должны думать только о Небе».

Библиотека

-Вы, наверно, знаете почти всех монахов и монахинь Черногории – ведь это маленькая страна.

-У меня такое ощущение, что все монастыри Черногории – это единый монастырь, а все братья и сестры – это единая семья одного монастыря. Поэтому мы друг друга хорошо знаем. Расскажу такой случай. Владыка в разговоре с монахинями упомянул мое имя, но не сказал, в каком я монастыре. Мать Иоанна спросила другую монахиню, а та ответила: «Да кто же не знает русскую монахиню Феодору! Она подвизается в Дуге!»

-Пригодилась ли здесь, в Черногории, ваша светская специальность?

-Да, как ни странно. Владыка как-то вспомнил о ней и попросил меня привести в порядок библиотеку Цетинского монастыря. Когда я впервые увидела, в каком плачевном состоянии она находится, то испугалась и не спала несколько ночей.

Эту библиотеку собирал митрополит Митрофан (Бан). Это было богатейшее собрание. После революционных событий ее растерзали: часть ушла в архив, часть – в другую библиотеку. Когда епархию возглавил митрополит Амфилохий, книги вернули – их привезли в Цетинье и свалили в кучу.

Я привела библиотеку в нормальное состояние. Владыка посмотрел на полки и сказал: «Я думал, что библиотека не возродится. А она взяла и возродилась».

-Что там есть интересного?

-Например, труды Киевской, Казанской и Московской духовных академий: с конца восемнадцатого века и до начала двадцатого (журналы). Много книг этих учебных заведений и приложений к ним: жития святых – недорогие издания в тонком переплете. Немало книг о богослужении.

-Выходит, это почти русская библиотека.

-Примерно пятьдесят процентов книг Цетинской библиотеки – на русском языке, десять-пятнадцать процентов – на церковнославянском, остальные – на сербском.

-Что еще любопытного попадалось вам в руки?

-Елизаветинская Библия семидесяти двух толковников, Требник Петра Могилы, Остромирово Евангелие, более позднее, фототипное, с дарственной надписью директора Санкт-Петербургской библиотеки А. Ф. Бычкова – Митрофану Бану. А также книги – подарок Императора Павла Первого святителю Петру Цетинскому, все на церковнославянском языке (как жития святых, так и сочинения столпов Вселенской Церкви: Василия Великого, Нила Сорского и других). Назову еще одну книгу: труд Фомы Аквинского в переводе обер-прокурора Священного Синода К. П. Победоносцева с его дарственной надписью Митрофану Бану.

-Очень редкие издания! У нас-то не везде найдешь их!

-Я просто удивлена!

-Как быстро удалось вам привести в порядок библиотеку?

-За несколько месяцев. Я по шестнадцать-семнадцать часов не выходила из библиотеки . Утром и вечером на богослужении, быстренько покушаю – и в библиотеку. Мне было так интересно – прямо дух захватывало от обилия редких духовных книг!

-Вы же специалист!

-Я проработала библиотекарем пятнадцать лет.

-Где?

-В Перми. Я там родилась и жила. Первая моя библиотека Чеховская в Кировском районе, вторая – Библиотека духовного возрождения. Начальный ее путь был очень печальный. Под духовным возрождением мы понимали не совсем то, что нужно, и поэтому фонд библиотеки оказался весьма разношерстным.

-Вы уже закончили свою работу в Цетинской библиотеке?

-Я завершила подготовительный этап к созданию электронного каталога. Один из студентов Цетинской семинарии помогал мне перевести на сербский язык разделительные таблички. Еще двое семинаристов заинтересовались работой в библиотеке. Владыка смеялся: «Ну, - говорит, - у тебя уже ученики есть!»

Ко мне поступили заявки из других мест: монастырь Савина просит просмотреть рукописи, в монастыре Режевичи нужно систематизировать книги, братия монастыря Архангела Михаила просит навести порядок в библиотеке; видимо, сюда я и отправлюсь в первую очередь, если будет время и возможность.

-Вы уже хорошо знаете сербский язык?

-Я худо-бедно говорю по-сербски и, главное, понимаю язык. Так получается, что все, кто около меня, учат русский.

Русский монастырь

-Матушка, а теперь перейдем к новой страничке вашего пребывания в Черногории. Расскажите, как возникла идея создания монастыря преподобного Сергия Радонежского в Черногории.

-У истоков этого монастыря стояли два человека: Велимир Драгович, серб из города Бар, и русский предприниматель из Новосибирска Виталий Иванчиков. Сначала они построили дом для отдыха паломников, которые поднимаются на Гору Румия. А потом возникла мысль о храме. Они обратились к владыке за благословением, желая посвятить храм благоверному князю Александру Невскому (он является небесным покровителем Велимира). Но владыка благословил построить храм во имя преподобного Сергия Радонежского.

Говорят, что в древности у подножия Горы Румия был монастырь, от него не сохранилось ни одного камня.

Владыка благословил меня посмотреть новый русский монастырь. Это произошло в праздник мученика Йована-Владимира, весьма и весьма почитаемого святого в Сербии и Черногории. Мы поехали в этот день в Албанию в монастырь его имени. Делегация была большая, на границе всех пропустили, а меня – нет; говорят, если бы вас, русских, было двое, тогда другое дело – мы пропустили бы вас как группу, а поскольку вы одна, то это не группа.

-Вам надо было сказать: «Со мной невидимо пребывает преподобный Сергий Радонежский!», тогда бы вас наверняка пропустили.

-Я тогда еще не знала, что буду игуменией монастыря в честь его имени. Я погоревала, что так произошло, и вернулась в Бар. Сербы говорят мне: «Не переживай. Съезди в монастырь «Пречисту Краинску» (монастырь в честь Пресвятой Богородицы, где почивали мощи святого Йована-Владимира и его супруги, принявшей монашество после его мученической кончины), там тоже отмечают этот праздник. А мне святой Йован-Владимир очень близок, я его давно почитаю. Я проявила послушание и поехала по указанному адресу. Там произошла моя встреча с митрополитом Амфилохием.

Предполагалось, что у подножия Горы Румия будет мужской монастырь: рядом мусульманское село, условия суровые. Сначала Велимир и Виталий восприняли меня как-то настороженно, но со временем «лед» растаял.

-Ну и как, понравилось вам место, где расположен монастырь?

-Да, очень понравилось. Место изумительное по красоте, ничего подобного я в своей жизни не встречала. Горы какие-то особенные, небо над ними необыкновенной синевы, воздух хрустальный - я, конечно, приняла предложение владыки.

А что касается преподобного Сергия Радонежского, то мистически я с ним связана давно. Каждый новый шаг в моей жизни начинался от раки преподобного. И в этот монастырь привел меня, конечно, он, за что я ему глубоко благодарна. Перед тем, как переехать в монастырь, я побывала в России и молилась у раки преподобного, просила его помощи и заступничества.

-С ним вы не пропадете!

-Он всегда с нами.

-Кто с вами еще в обители?

-Пока нас двое. Монахиня Сергия из Московской области; ей двадцать три года, она любит и молиться, и трудиться – подвижнический тип. Молчаливая – очень редкое качество для такого возраста.

-Лиха беда начало. Наверняка преподобный Сергий пришлет вам еще помощниц.

-Владыка благословлял прийти к нам еще двух послушниц из Черногории, но не получилось.

-Наверно, обитель будут пополнять только русские сестры.

-Скорей всего.

Сестры

-Какое влияние оказал на вас сербский народ, его культура, традиции, обычаи?

-Что вы можете рассказать о черногорцах?

-Я восемь лет пробыла в монастыре Дуга – среди сербских сестер. Одну из них звать Антуса. Я расскажу несколько эпизодов из ее жизни, они очень поучительны.

Однажды Антуса пошла в курятник за яйцами. «Возьму с собой палку, - подумала она, - вдруг там змея». Приходит в курятник и видит, что в гнезде лежит, свернувшись, змея. Она размахнулась и убила ее. А потом покаялась в своем поступке. Она всегда каялась, когда убивала змею. Но дело не в этом. Рост Антусы метр восемьдесят. Когда она вышла из курятника, то мертвая змея висела у нее на руке, а хвост волочился по земле. Змея не только длинная, но и толстая – было видно, как внутри нее перекатывались яйца (она их заглатывает целиком). Эта змея (сербы называют ее – смуг) любит коровье молоко и яйца. Правда, она не ядовита.

Антуса крикнула нам, чтобы мы (и в первую очередь я, русская) вышли и посмотрели на ее добычу. Когда я увидела змею, то ужаснулась. Сестры тоже перепугались. Мать игумения закричала: «Проходи, проходи быстрей!» - для нее это зрелище тоже было не из приятных. Я бы никогда не решилась вступить в поединок с таким страшилищем, даже зная, что оно не ядовитое. А Антусе хоть бы что - она весело смеялась. Таков ее характер!

-Где находится монастырь Дуга?

-Вблизи Подгорицы, на реке Морача. Отметка над уровнем моря – плюс пятнадцать. Там очень жаркий климат: в летние месяцы температура поднимается до пятидесяти градусов. Я очень тяжело переносила такую жару – мы же северяне, не привыкли к таким нагрузкам. Становишься нетрудоспособной, какое-то полусонное состояние. Первые годы как-то еще переносила, а потом все труднее и труднее.

Мне очень нравятся сербские сестры, они такие радостные, живые. В праздники могут петь духовные сербские песни с утра до вечера. Один раз пели подряд четыре дня.

Черногорцы

Вот приходят в какой-нибудь монастырь люди на «славу»[1] - есть у них такой праздник. Люди разных профессий, социального положения, образованные и необразованные, разных возрастов, садятся за стол и начинают петь. Песни знают все, абсолютно все. Очень много мужчин бывает. И в песнях задают тон мужчины. Особенно хороши черногорские песни, в них чувствуется такая мощь, такая сила! Певцы даже дыхание берут одновременно. Громкоголосые все. Почему громкоголосые? Вот, например, село; в нем всего три-четыре усадьбы, они отстоят одна от другой на большое расстояние. Вот крестьяне и кричат один другому – не пойдет же он к соседу, ему работать надо. Голосища у них отменные!

В песнях сразу виден характер черногорцев – мужественный, стойкий, независимый.

-Если бы черногорцы не были такими, они бы никогда не отстояли свою независимость!

-Один мой знакомый игумен говорит: «Я из Белграда. Когда я приехал в Черногорию, то полюбил этот народ и остался здесь». Он рассказал мне такую историю. Черногорец пришел в банк, чтобы взять ссуду, довольно большую сумму. А документы забыл дома. В это время он увидел своего давнишнего друга и рассказал ему о своем затруднении. Тот говорит: «Не печалься! Сейчас все устроим!» Он подошел к банковскому оператору, поговорил с ним, и, вернувшись, рассказал мне: «Его дед и мой дед участвовали в Мойковской битве». И этого было достаточно! Оператор, не медля, выдал черногорцу нужную сумму. Где такое может быть?

-Нигде!

-Этим сказано о черногорцах все! Они очень почитают своих предков. В каждой семье есть синодики, в которых записаны все усопшие родственники.

Черногорцы безгранично любят русских. Поражает их простота и детская искренность. Они говорят: «Мы молимся на восток, потому что там Россия!»

-А мы молимся на восток, потому что там Христос!

-Это примерно одно и то же. Еще они говорят: «Нас и руса двеста милиона, а без руса – пола камиона». (Выражение «пола камиона» означает «полгрузовика»).

-У них, как и у нас, есть чувство юмора.

-Еще они говорят: «Из любви к русскому народу мы в 1905 году объявили войну Японии».

-Я об этом что-то не слышал.

-Черногория находилась в состоянии войны с Японией почти целый век. Перемирие было заключено совсем недавно.

-Недавно мне поведали такой факт: шестьдесят тысяч черногорцев погибли только из-за любви к русским.

-Когда?

-Во время титовского безбожного режима. Тито выступал против Сталина. Тогда было очень опасно любить русских. Но сербы этого не скрывали. Они погибали на допросах, во время пыток, в застенках – из-за любви к нам.

-Это надо ценить.

-Конечно.

Исповедница

-Перевернем еще одну страничку нашей беседы. Расскажите, пожалуйста, как вы пришли к вере.

-Мои родители называли себя староверами. Моя бабушка жила очень благочестиво и никого ни к чему не принуждала. Когда она упокоилась, какие-то странные сны мне стали сниться, а ночью я молилась. А потом Господь коснулся моего сердца глубже – я ощутила такую любовь к Нему! Это необъяснимо! У меня был такой период в жизни, когда я говорила только три слова: «А Бог есть!» Мне было жаль, что меня кто-то не понимал: ведь это же так ясно и просто – Бог есть!

-Надо учесть, какое время тогда было!

-Вот именно.

-Потом наступила взрослая жизнь. Я много лет проработала заведующей библиотекой.

Цель безбожных времен, на мой взгляд, та, чтобы не дать человеку побыть наедине с собой, задуматься. Все было распланировано, за нас даже решали, как нам проводить наш досуг. А библиотеки были центрами безбожной пропаганды. Большая часть книг была вредной.

Работа сидячая, и я заработала массу болезней: бронхит, поясница, мигрень. Однажды я поехала в Трифоно-Казанскую женскую пустынь. Игумения благословила меня искупаться в источнике Божией Матери. Я искупалась, и мои болезни куда-то делись – я исцелилась. Духовник этого монастыря сказал мне, чтобы я объявила всем, что я христианка.

Я так и поступила: объявила на работе, что я христианка. Против меня поднялась буря. Мне сказали так: если останешься нейтральной, то будешь дальше работать; а если от своей веры не откажешься, то тогда должна уйти (это было в начале девяностых годов).

-Что вы выбрали?

-Я ушла.

-Куда?

-В монастырскую библиотеку.

-Прекрасно!

-Здесь были совершенно другие книги. Те, которые мне как раз и были нужны. Я привела библиотеку в идеальное состояние...

Славянское Царство

-Здесь, в Черногории, у вас, наверно, непочатый край работы.

-В городе Бар создается православная гимназия. Там наверняка будет библиотека, нужно создавать фонд. В Баре уже есть православная библиотека при «Русском Центре», я ее пока не видела, но, видимо, придется и ею заняться.

-Матушка Феодора, можно ли сказать, что Черногория стала вашей второй Родиной?

-Я родилась здесь как монахиня и поэтому так можно сказать. Был период, когда я видела разницу между нашими странами, а сейчас грань между Россией и Черногорией для меня стерлась: я воспринимаю русских и сербов как один народ. Во Христе все грани стираются…

-… мы живем в сердце Христа… оно большое, и в нем могут поместиться все народы…

-Скоро, по пророчеству старцев, все славянские страны объединятся, и мы будем как одна дружная семья.

-Братья и сестры во Христе.

-Я иногда думаю: может, по молитвам святителя Петра Цетинского, мы, русские, здесь находимся.

-Скорей всего, так оно и есть.

-А митрополит Амфилохий говорит: «Я радуюсь, что у меня есть русские. Вы, русские, мое благословение».

-Прекрасно сказано!

-Следом за преподобным Сергием Радонежским на землю Черногории пришли и другие русские святые. В городе Герцег-Нови, на русском кладбище, построен храм, посвященный адмиралу Феодору Ушакову. Около Будвы, в горах, возведен храм блаженной Матроны Московской.

-Я недавно был в монастыре Рустово на Адриатическом побережье. Там красуется церковь в честь Царственных мучеников во главе с Государем Императором Николаем Вторым.

-Создан проект большого храма в Будве. Он будет посвящен преподобному Серафиму Саровскому.

-Русские святые пришли помогать не только русским людям, приехавшим сюда на постоянное жительство, но и нашим славянским братьям и сестрам. А где русские святые, там победа!

-Это, на мой взгляд, первые шаги к объединению всех славянских народов – русских, белорусов, украинцев, болгар, чехов и словаков. Скоро, очень скоро наши народы составят Славянское Царство на страх нашим врагам, и никто нас не одолеет.

2010

VIA DOLOROSA

Рассказ о Крестном ходе по улице Скорби в Страстную Пятницу во святом граде Иерусалиме

I

Из всех дней Страстной Седмицы Великая Пятница для нас, христиан, освещена особым светом – в этот день Божественный Спаситель начал Свой путь на Голгофу. Едва весеннее солнце обогреет священные камни Священного Города, едва нежные лепестки цветов раскроются навстречу живительному теплу, едва небосклон очистится от последних клочков заспавшихся облаков, Иерусалим приходит в движение. Каждый благочестивый христианин, какой бы национальности он ни был, стремится побыстрее попасть на Via Dolorosa – улицу Скорби, – отсюда начинается Крестный ход к Храму Гроба Господня…

Мы, группа московских паломников, вошли в Старый город через Львиные ворота (предварительно побывав в Гефсиманском саду и помолившись там). Через сто-двести метров перед нами возник полицейский кордон: улица была перекрыта металлическими ограждениями. Что делать? Набраться терпения и ждать. Впереди улица была свободна, и только вдали, ближе к часовням Бичевания и Осуждения, темнела людская масса. К ограждению постепенно подходил и подходил народ. Полицейские прохаживались вдоль ограждений и, казалось, не замечали нас.

Так прошло минут десять-пятнадцать. Наконец один из них, словно вспомнив о своих обязанностях, отодвинул решетку в сторону, и мы дружно двинулись вперед. За считанные минуты мы подошли к основной массе народа, которая ожидала начала Крестного хода. Ажиотажа никакого не было, среди паломников было много «пор», и мы смогли пройти почти к самым дверям греческой церкви, посвященной Страстям Христовым (в древности тут была претория), из которой должны были вынести Святой Крест.

Именно здесь, в крепости Антония, Господь наш Иисус Христос был подвергнут жестоким мучениям, в том числе бичеванию. Бичи делались из веревок или ремней с вплетенными в них острыми костяными или металлическими палочками. Бичевание составляло род увеселения грубых воинов и совершалось на дворе прокуратора. Христос был привязан к столбу; воины так безжалостно выполняли свое дело, что пречистое тело Его было изсечено до костей, а Кровь изобильно стекала, орошая землю. Когда Божественный Страдалец был отвязан от столба, то не мог стоять на ногах и от крайнего истощения упал на землю. Не довольствуясь этим, жестокие воины сплели из колючего терна венок и возложили его на главу Страстотерпца.

Недоставало еще поруганному Божественному Страдальцу последнего знака царского достоинства – скипетра; один из воинов вложил в Его руку тростниковую палку; затем мучители, продолжая насмехаться над Ним, преклоняли колена, как бы воздавая ему царскую почесть, и говорили: «Радуйся, царь иудейский!», плевали на Него, брали из руки Его трость и били Его по пресвятой главе.

После скорого и неправедного суда Понтий Пилат предал Христа на позорную казнь. Иудеи, как коршуны, набросились на Агнца Божия: сняли с Него багряницу поругания, одели в Его собственные одежды, возложили на Него Крест и повлекли на Голгофу, чтобы распять вместе с разбойниками…

II

Время приближалось к одиннадцати. Взоры всех без исключения паломников были устремлены к греческой церкви. Говор стих, толпа замерла.

-Идут! – раздался возглас.

В тот же момент двери распахнулись, и на пороге показались греческие священнослужители во главе с иерусалимским патриархом – они несли Святой Крест. Процессия спустилась по ступенькам – шум, гам, нестройные крики, теснота – и медленно, очень медленно двинулась по узкой улочке. Здесь шел Христос, неся на Своих израненных плечах тяжелый Крест, и мы идем тем же путем.

Тесно, очень тесно на улочке. Но что до того? Мы ведь не на прогулке. Впрочем, тесно было только до первого поворота, а потом стало посвободнее.

-Кресту Твоему поклоняемся, Влады-ы-ыко-о… - раздается песнопение на русском языке.

Куда не посмотришь – русские лица, что ни песнопение, то на русском языке – у меня сложилось такое впечатление, что в Крестном ходе участвуют только русские. Впрочем, нет. Вот группа греков, вот сербские паломники несут кресты, а вот румынские монахини с иконами.

День выдался на редкость жарким. На небе – ни облачка. Хочется нырнуть в тень. Но я говорю себе: «Терпи! Господь, когда Его вели по этому пути, терпел не только жару – Он страдал от многочисленных ран, нанесенных Ему грубыми воинами, Его мучила жажда, Его голову терзали острые шипы тернового венца, Он изнемогал под тяжестью Креста – разве можно сравнить Его страдания с нашими?! Шагай и не обращай внимания на всякую ерунду!»

Идет Главный Крестный ход Вселенной! Течет, словно великая полноводная река! Словно Амазонка, словно Нил, словно Енисей! Идут взрослые и дети, мужчины и женщины, как здоровые, так и инвалиды – на костылях и на колясках. Идут верные православные христиане, собравшиеся сюда со всех концов земли, - в руках у них кресты – самое грозное и самое сильное оружие против духов злобы поднебесной. Воздух над Иерусалимом чист, дышится легко, ноги сами собой, без видимых усилий несут нас к Голгофе, - демоны исчезли, не в силах вынести сияние крестов, ад трепещет, наш Крестный ход несет самую яркую, самую необычную, самую восхитительную весть миру – победу над смертью!

Вскоре мы миновали первый поворот и вышли на улицу Эль-Вад; в этом месте Иисус Христос первый раз упал под тяжестью Креста; в память об этом событии здесь сооружена часовня, которая принадлежит полякам. Неподалеку, из-за дома Пилата, выходил небольшой переулок. Предание повествует, что Богоматерь, видя неправедное осуждение Неповинного, хотела просить милости у Пилата, но бесчеловечные воины грубо оттолкнули Ее, и Она, желая еще раз увидеть Своего сладчайшего Сына, устремилась навстречу Крестному ходу именно по этому переулку. Кто изобразит чувства Матери при виде окровавленного и истерзанного Божественного Страдальца?!

Узка улица Эль-Вад, но для нас, христиан, она просторнее любой магистрали, потому что главное в Крестном ходе не широта улицы, а настрой сердца. Ускорив шаг и поднявшись на несколько ступенек у одного из домов, я оглянулся: по улице плыли кресты – большие, в несколько метров, и маленькие, сантиметров в двадцать-тридцать, деревянные и бронзовые, гипсовые и керамические. Сотни и тысячи крестов! Для меня, много повидавшего в своей жизни и много пережившего, не было картины более отрадной и желанной! По улице шли крестоносцы, возлюбившие своего Спасителя всей душой и всем сердцем, пожелавшие разделить с Ним тягость жизненного креста, пострадать вместе с Ним и узнать радость Пасхального Воскресения! В их глазах я видел не грусть и досаду, а торжество и ликование! Это были мои единомышленники, братья и сестры во Христе. «Тот, кто взял в свои руки крест, находится на верном пути», - подумал я, сбегая со ступенек.

Между тем Крестный ход сделал еще один поворот, теперь уже направо, и направился мимо расписанного узорами дома евангельского богача.

В этом месте Спаситель, обремененный тяжелым Крестом, обессиленный и истощенный до предела, упал вновь. Исполнители казни начали терзать Иисуса, бить и толкать ногами. Это не помогло – нужно было возложить Крест на кого-то другого. Но кто мог согласиться нести это, по тогдашним понятиям, позорное Древо? Воины, конечно, об этом и думать не хотели. Заставить какого-нибудь еврея? Не только взять и понести, но даже прикоснуться к этому нечистому и, по понятиям иудеев, проклятому Дереву каждый из них считал для себя осквернением. Можно вообразить, в какое бешенство должны были прийти исполнители казни и как они озлобились против кроткого Агнца!

Однако Промысел Божий устроил все к лучшему. В помощь изнемогшему Крестоносцу вдруг явился такой человек, лучше которого и ожидать было нельзя. Это был чужестранец, родом из Киринеи, именем Симон. Им можно было распорядиться как угодно. Его остановили и заставили нести Крест. Он стал противиться. Тогда воины применили силу, и Симону ничего не оставалось как взвалить на свои плечи тяжелый Крест.

Паче чаяния, против своей воли, он сделался счастливейшим из всех людей подлунного мира, удостоившись разделить с Господом тяжесть Его Креста и прежде других вкусить блаженство крестоношения. Он был призван как бы на брак Агнчий.

III

Улочка идет вверх, она гораздо уже предыдущей. Начало Крестного хода где-то далеко впереди. Усталости никакой, наоборот я чувствую прилив сил – меня как бы несет в Своих ладонях Сам Христос. Одна ступенька следует за другой. Мне кажется, эти ступеньки ведут не на Голгофу, а на Небо.

Слева – темно-коричневая широкая дверь, обитая для прочности тонкими железными пластинами. На ней краткая надпись: «VI STA TIO».

На этом месте произошло важное событие: одна женщина (ее звали Вероника), увидев, как измучен Христос, как Он страдает, как трудно дается Ему каждый шаг, не испугавшись грубых воинов, подошла к Иисусу и вытерла Его окровавленное, израненное, усталое лицо чистым платом. Спаситель ответил ей благодарным взглядом. Когда Вероника, сделав шаг назад, взглянула на плат, то увидела на нем изображение Его лица. Сейчас этот плат находится в соборе святого Петра в Риме…

Дорога все круче и круче, ступени такие широкие, что и в три шага их еле одолеешь. Но это все пустяки. Есть искушения и посерьезнее – лавки. И рад бы не смотреть на них, да не очень получается. В глаза сама собой бросается фруктовая радуга – абрикосы, апельсины, персики, яблоки, груши, фейхоа, бананы; а вот конфетная радуга, а вот овощная – капуста, морковь, свекла, помидоры; а вот радуга висячая – сверкающие и переливающиеся разными красками и оттенками бусы и ожерелья. Отведешь взгляд в сторону и тут же попадешь в новую ловушку: прилавок с сувенирами, среди которых чего только нет – и головные уборы, и будильники, и фарфоровые изделия, и иконы, и открытки. Но самое большое искушение – еда, особенно горячая, которая пахнет так аппетитно, так зазывно, что так и хочется остановиться на несколько минут и отведать то или иное блюдо. Но нет, делать этого никак нельзя! Мы воины Христовы и выполняем одно из самых важных дел в своей жизни.

Ни топот многих людей, следующих за процессией, ни злобные окрики солдат, ни сочувственные возгласы прохожих не могли заглушить плач женщин, который становился все громе и громче. Это были не ближайшие ученицы Господа, которые придут вместе с Ним на Голгофу, а Иерусалимские женщины, может быть, матери детей, которые пели Ему «осанна», или те, что пришли из других городов на праздник Пасхи. Ничто не могло удержать их от слез при виде страдающего Иисуса: ни присутствие первейших лиц Синедриона, которые пылали жуткой ненавистью к Господу и на всех, кто Ему сочувствовал, ни опасение прослыть в народе участницами в преступлениях, которые приписывались Пророку Галилейскому, - они небоязненно предавались всей горечи, на какую только были способны.

Иисус Христос, Который обещался не забыть чаши студеной воды, поданной во имя Его, конечно же, не был безразличен к состраданию Иерусалимских женщин. Но смерть, на которую Он шел, была гораздо выше обыкновенных слез сострадания.

«Дщери Иерусалимские, - сказал Господь! – не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших, ибо приходят дни, в которые скажут: блаженны неплодные и утробы неродившие, и сосцы непитавшие! Тогда начнут говорить горам: падите на нас! и холмам: покройте нас! Ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?»

IV

Улочка поднимается все выше и выше – ступеням, кажется, нет конца. Кое-где улочку перекрывают своды – в тени идти гораздо легче. А ведь тогда ни сводов, ни тени не было. Как же тяжело было Тебе, Иисусе Христе, как же Ты мучился в течение всего пути на Голгофу! Разве можно сравнить Твои страдания и Твои муки с нашей легкой прогулкой?

Мы делаем еще один поворот налево, потом направо – чем дальше мы продвигаемся, тем свободнее путь, - минута, другая, и мы оказываемся как бы в тупике, в котором скопилось много народу. Но это был не тупик – в стене все же был проход, но, к сожалению, очень узкий.

Вместе с Иисусом на Голгофу шли два разбойника, они также были осуждены на распятие и несли свои кресты. Вполне возможно, они были сообщниками Вараввы и участвовали в мятеже и убийствах. Одного из них звали Дисмас, а другого – Гестас. О Дисмасе церковное Предание повествует следующее: когда Святое Семейство бежало в Египет, спасаясь от нечестивого Ирода, на Него напали разбойники. Один из них, видя неописанную красоту Младенца Иисуса, изумился и сказал: «Если бы Бог принял на Себя тело человеческое, то не мог бы явиться прекраснее этого Младенца». И не позволил своим товарищам причинить какое-нибудь зло Путникам. Тогда Пречистая Матерь сказала разбойнику: «Знай, что сей Младенец за то, что ты не обидел Его, отблагодарит тебя тысячекратно».

Этот самый разбойник шел сейчас рядом с Иисусом. Это был благоразумный разбойник. Вися на кресте, он обратился ко Христу со словами: «Помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое ».

«Входите узкими вратами», - вспомнил я Евангельские слова, увидев неширокий проход в стене – сквозь него мог пройти только один человек. Паломники стояли тесной спрессованной массой. О том, что удастся быстро пройти, нечего было и мечтать. «Ну что ж, - подумал я, - Господь дает нам хорошую возможность передохнуть».

Хоть и медленно, даже очень медленно, но паломники просачивались в узкий проход, и наступил тот момент, когда и мы, москвичи, протиснулись в него и оказались на просторной площади перед Храмом Гроба Господня.

Иерусалимский патриарх и сопровождавшие его священнослужители уже поднялись по крутым ступенькам к Часовне Разоблачения, благословили Святым Крестом народ, до отказа запрудивший площадь, а затем внесли Крест в Часовню.

Мне и моим спутникам хотелось побыстрее войти в Храм. В него мы вступили с затаенным дыханием и трепетным сердцем. И сразу поднялись, правда, не без труда, на Голгофу, в то место, где Господь наш Иисус Христос был пригвожден ко Кресту. Каждый паломник, каждый благочестивый христианин стремится сегодня обязательно побывать здесь, чтобы поклониться страданиям Сына Божия.

Исполнители казни занялись своим делом: одни рыли яму для водружения Креста, а другие готовили самый Крест. По Римским законам на Кресте должна была быть надпись: имя, место происхождения и род преступления осужденного. Дощечку, на которой были указаны эти данные, прибили в верхней части Креста. Надпись гласила: «Иисус Назарянин, Царь Иудейский».

V

Что должен сделать христианин, попав на Голгофу? Какими чувствами проникнуться? Что подскажет ему благочестивое сердце?

Сострадая Христу, Его человеколюбию, сознавая свою полную греховность, он прежде всего опустится на колени.

Так мы, московские паломники, и сделали.

После этого воины распяли Иисуса Христа на Кресте. Настала минута торжественного молчания и величественного зрелища. На земле, а, точнее, посреди земли, водружено новое Древо Жизни. Язвы Господа изливают на землю четыре струи, словно священные реки, чтобы оросить ее и сделать раем Нового Адама.

Вместо стонов и воплей, неизбежных в таких случаях, воины услышали совсем другое. Они со злобной радостью следили за каждой чертой лица Иисуса, ожидая, вероятно, увидеть выражение муки. Но Спаситель кротко возвел очи к Небу и сказал: «Отче, прости им! Не ведают бо, что творят».

Какие слова изольются из сердца человека, который опустился на колени на Голгофе?

-Господи, Иисусе Христе, помилуй мя, грешного, - произнес я, кладя земной поклон.

Думаю, мои спутники помолились такими или примерно такими же словами.

Окончив распятие, воины занялись разделом одежды Спасителя, которая, по закону, становилась их собственностью. Верхнюю одежду они разделили на четыре доли, раздирая на части то, что не могло принадлежать одному. Оставалась нижняя одежда – хитон или срачица. Хитон был из материи плотной, цвета багряного с беловатым отливом. Особенное достоинство его состояло в том, что он был не сшитый, подобно другим таким одеждам, а сотканный, сверху донизу. Священное Предание сохранило для нас драгоценную подробность: этот хитон был соткан руками Пречистой Богородицы. Распинатели тотчас заметили, что хитон, если его разодрать, будет ни к чему не годен. И потому, несмотря на свойственную им жадность, сказали друг другу: «Кинем жребий, кому он достанется».

Вдруг солнце померкло, а луна не давала света. Небо сделалось мрачным. Показались звезды, которые бросали кровавый свет. Воздух охладился. Тьма покрыла всю землю. Ужас охватил всех людей – как на Голгофе, так и вне ее. Это затмение продолжалось три часа, оно охватило всю вселенную. Дионисий Ареопагит (он был в то время язычником и учился астрологии в Египте), наблюдая грозное явление, воскликнул: «Или Бог, создатель всего мира, страждет, или видимый мир сей оканчивается».

Между тем Иисус испил чашу Своих страданий до конца. «Отче, в руки Твои предаю дух Мой», - произнес Он, склонил голову и испустил дух. Голос этот проник и Небо, и землю, и преисподнюю. Вся вселенная услышала его и узнала своего Владыку и Господа. Завеса в храме Иерусалимском разорвалась пополам, сверху донизу, и обнажилось Святая Святых. Земля затряслась. Распались камни, и утес Голгофский раскололся.

Пройдя весь Крестный путь, мы не только сострадали Твоим, Господи, мукам и болям, мы не только слышали богохульные речи исполнителей казни и уличной черни, мы не только вытерли Твое запекшееся от Крови лицо чистым платом, как это сделала благочестивая Вероника, мы не только простили всех участников казни, как это сделал Ты, мы с о р а с п я л и с ь с Тобою на позорном Кресте.

И НЕ ТОЛЬКО СОРАСПЯЛИСЬ И УМЕРЛИ, НО И ЖАЖДАЛИ СКОРОГО ВОСКРЕСЕНИЯ.

Иерусалим - Москва.

ПАСХАЛЬНЫЙ ГОНЕЦ

Свидетельство православного очевидца о схождении Благодатного Огня на Гроб Господень во святом граде Иерусалиме

1

Господь сподобил вас великой милости – побывать в Святой Земле. И не когда-нибудь, а в Страстную седмицу. В Великую Субботу, Бог даст, вы станете свидетелями величайшего чуда, какое только может быть на нашей грешной земле – схождении Благодатного Огня.

Такими словами встретила нас, группу паломников, матушка Магдалина, насельница Горненского монастыря, когда мы, прилетев в Тель-Авив и сев в автобус, отправились в гостиницу.

Многие паломники, чтобы лучше увидеть и прочувствовать это необыкновенное духовное событие, приходят в Храм Гроба Господня в пятницу вечером, а кое-кто днем и даже утром – занять места поближе к Кувуклии. Всех желающих Храм – как бы он ни был велик – вместить просто не в силах: тысячи и тысячи паломников встречают Благодатный Огонь на улице. Девятнадцать-двадцать часов ожидания (часто на ногах) выдержит далеко не каждый, поэтому здраво оцените свои силы и возможности…

Предостережение матушки Магдалины не только не охладило наш пыл, но, пожалуй, наоборот, – прибавило решимости прийти в Храм именно в пятницу и занять места получше (из сорока человек лишь пятеро остались в гостинице).

Богослужение в Троицком соборе Русской духовной миссии (погребение Плащаницы) закончилось около восьми часов вечера, и мы тут же отправились в Храм Гроба Господня. Узкие улочки Старого города переполнены – чем ближе к Храму, тем все теснее и теснее. На углу улицы St. Helena Rd. – пробка: движение регулируют полицейские, пропускают мелкими порциями; толпа напирает, нас сдавили так, что дышать нечем; еще немножко, еще – ну вот, кажется, миновали самое трудное место, дальше уже попроще. Мы держимся тесной кучкой – когда рядом свои, чувствуешь себя намного увереннее.

У входа в Храм – еще одна пробка. Внутрь почему-то не пускают; в чем дело, не знаем. Люди подходят и подходят. Ждем. Возникает движение – стали пропускать. Люди напирают и справа, и слева, и сзади – всем хочется побыстрее попасть в Храм. С каждым шагом нас сдавливают все сильнее. Господи, помоги! Раздаются восклицания, стоны, крики. Все ближе вход. Давка неимоверная – Ангел хранитель, поддержи! Вот и вход – стиснули так, что мочи нет; шаг, еще шаг; впрочем, мы и не шагаем – нас почти несут по воздуху. Порог! Вваливаемся в Храм. Слава Богу, все живы.

Я иду сразу направо – мимо Камня помазания, вдоль Голгофы, плавно по кругу, огибая греческий алтарь, – мне нужно попасть на площадку около католического придела: матушка сказала, что лучше всего ожидать Благодатный Огонь здесь, – во-первых, и это самое главное, рядом Кувуклия, во-вторых, отсюда не прогоняют, и, в-третьих, с этого места открывается хороший обзор. Попасть однако на эту площадку не удалось – подходы к ней были перекрыты. Ну, ничего, подождем немного, а там видно будет…

2

Из наших вижу человек восемь-десять, остальные – неизвестно где – Храм большой, кто знает, где их устроил Господь. Ко мне подходит Саша, паломник из нашей группы, москвич.

Давно здесь?
Уже часа два, – отвечает он.
Ну и как?
Да без особого успеха.
???
Сначала мы – несколько человек – устроились у Кувуклии, прямо под ее боком, – думаем, вот повезло так повезло. Сидим, блаженствуем. Однако блаженство наше продолжалось недолго – подошли полицейские и всех прогнали. Мы перешли в другое место, тоже неплохое, рядом с Кувуклией, но через некоторое время нас и отсюда прогнали… Вот и суди сам, какое у меня настроение – кому понравится, если тебя гоняют с места на место…

Неожиданно головы всех людей повернулись в сторону Кувуклии.

Идет! – раздался возглас.

Если бы этот возглас был произнесен на каком-либо другом языке – греческом, арабском или сирийском, – мы бы все равно поняли его значение.

Показались хоругвеносцы, а за ними священнослужители со свечами и иконами – Крестный ход с Плащаницей Господа нашего Иисуса Христа: восхитительный запах ладана, мерное колыхание хоругвей, трепет язычков пламени. Греки поют громко и красиво, их голоса наполняют весь Храм, уносятся ввысь, к куполу, в такую даль, куда и голубь не всегда долетит, – создается впечатление, что поют не только люди, но и древние, поседевшие от времени стены, строгие с размытыми пятнами колонны, большие разноцветные лампады. Торжественная процессия все движется и движется, и, кажется, нет ей конца. Вот пение удалилось в западную часть Храма, и сразу возникло движение: люди устремились на площадку католического придела.

Мы, не теряя ни секунды, увлекаемые общим потоком, переступая через ноги сидящих паломников, поспешили за ними. Площадка была уже заполнена людьми, которые сидели на раскладных стульчиках. Кое-где – в середине придела и в его конце – еще были свободные места. Быстрее, быстрее, быстрее, через минуту и их не будет. Я раскрыл свой складной стульчик, поставил его на первое попавшееся свободное место и сел. Кто-то пытался мне помешать, но я сделал вид, что ничего не понял.

С этого места хорошо видно Кувуклию, правда, не всю, переднюю ее часть закрывает колонна, но это ничего, это уже частности, – главное, я вблизи от нее, и все в порядке.

3.

Осматриваюсь. Рядом – греки, в основном пенсионеры; по всему видно, что они не первый год встречают Благодатный Огонь – все на раскладных стульчиках, держатся уверенно, у женщин – вязание, у мужчин – журналы; впереди долгая ночь. У стены – группа молодых людей, они и вовсе устроились по-домашнему: на пол положили «пенки»*, укрылись одеялами, под головами – подушки. Красота!

Передо мной – несколько молодых арабов, они сидят прямо на каменном полу, подстелив газетные листы. Через каждые двадцать-тридцать минут они встают, чтобы размяться. Да и на стульчике долго не просидишь – чувствую, как затекают ноги, спина; встаю вместе с арабами, переминаюсь с ноги на ногу – пока еще это можно делать, не знаю, что будет дальше…

Служба закончилась где-то около часу, и сразу за дело взялись полицейские: они стали выгонять людей, которые сидели и стояли вокруг Кувуклии. Поднялся страшный шум: громкие крики протеста, люди уходить не хотят, но полицейские настырно теснят паломников, помогая повелительными криками, начальник их орет в мегафон – звуковая обработка более чем мощная, хочешь-не хочешь, а уходи, сопротивляться бесполезно.

В нашей «епархии» возник переполох: все вскочили на ноги, схватив вещи, готовые по первому требованию покинуть насиженные места, – волнение достигает критической точки, мы озираемся по сторонам, намечая пути к отступлению. Полицейские теснят людей все дальше и дальше, но… мимо нас, шум постепенно стал затихать, мы переводим дух, – кажется, пронесло.

Через несколько минут – новая тревога; полицейские активно и умело стали теснить людей слева от нас, за колоннами, – непонятно, чем они им не понравились или не угодили – до Кувуклии далеко, и они никому не мешают, – совершенно непонятные действия. Чего доброго, эти молодчики и до нас доберутся, попрут куда-нибудь вглубь Храма или вообще на улицу выставят, – с них станет, им лишь бы гнать людей, а куда гнать и зачем – неизвестно. Мы снова повскакали со своих мест – неужели прогонят, неужели все наши труды и старания окажутся напрасными? Однако и на этот раз все обошлось – полицейские пошумели, пошумели и успокоились.

Пенка – легкий туристический матрас.

Господи, помилуй! По грехам нашим мы недостойны не только увидеть схождение Благодатного Огня, но и вообще быть в этом Храме. Не оставь нас, Господи, и исполни желание наших сердец.

4.

Успокоившись, мы опять сели. До Главного События еще далеко, дай Бог терпения и терпения. Глаза постепенно смыкаются, голова тяжелеет и клонится вниз. Вот когда я оценил «пенки» и подушки наших соотечественников. Так в борьбе со сном прошло несколько часов, а потом я решил размяться и попутно осмотреть ночной Храм. С большим трудом выбрался из «нашего» придела: люди сидят так тесно, что некуда ногу поставить. А вот дальше уже посвободнее – иди куда хочешь.

Храм похож на большой вокзал: очень много людей ждут своего поезда, а он будет еще нескоро – все спят вповалку: и молодые, и пожилые, и мужчины, и женщины, – кому нечего подстелить, спят прямо на каменном полу.

Спускаюсь к армянским приделам святой равноапостольной царицы Елены и святого Григория Просветителя – на ступеньках лестницы сидят и лежат люди, оставлен только узкий проход; ступаю осторожно, чтобы не наступить на чью-нибудь руку или ногу. Поворачиваю направо, потом налево, а вот и лестница, ведущая к месту обретения Животворящего Креста Господня, – тут гораздо прохладнее, чем наверху, и, наверно, поэтому условия вольготные – паломники отдыхают без тесноты, кто где хочет, и еще много свободного места осталось.

Поднимаюсь наверх. Куда пойти дальше? Конечно, на Голгофу. Лестница занята, разумеется, но пройти осторожненько можно. Наверху – густо, даже очень. Продвигаюсь очень медленно.

Иисусе, Источниче разума, напой мя, жаждущаго.

Иисусе, Одеждо веселия, одей мя, тленного;

Иисусе, Покрове радости, покрый мя, недостойнаго.

Иисусе, Подателю просящим, даждь ми плач за грехи моя;

Иисусе, Обретение ищущим, обрящи душу мою.

Иисусе, Отверзителю толкущим, отверзи сердце мое окаянное;

Иисусе, Искупителю грешных, очисти беззакония моя.

Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя.

Где я? В храме Трех Святителей на Кулишках? Или в храме Божией Матери «Живоносный Источник» в Царицыне? Или в храме пророка Божия Илии Обыденном? Нет, я в Храме Гроба Господня, на Голгофе, где русские паломники читают акафист Иисусу Сладчайшему.

Постепенно, шаг за шагом, подхожу к месту Распятия Господа нашего Иисуса Христа. Опустившись на колени и так пройдя еще немного, прикладываюсь к этой величайшей святыне. Здесь Господь, вися на Кресте, пролил Свою драгоценную Кровь за всех нас, Своими страданиями и муками Он искупил грехи абсолютно всех людей, в том числе и мои. Я искуплен самой дорогой ценой, но ценю ли я это? Мне открыт путь в Райские Обители, но стремлюсь ли я туда? Господь каждый день и каждый час стучится в мое сердце, но слышу ли я этот стук? Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя.

Спустившись вниз, иду к Камню помазания; прикладываюсь к нему в одном месте, в другом и ощущаю несказанные ароматы, которые от него исходят. На этом камне Ты пребывал, Господи, уже бездыханный, и ароматы, коими праведный Никодим и Иосиф Аримафейский помазали Твое пречистое Тело, были некоторой данью благодарения, приносимой от лица тех людей, которые Тебя знали и которые Тебя почитали. Помилуй нас, Господи, по велицей Твоей милости.

Вход в Храм закрыт. Закрыт и Гроб Господень. Иисус Христос умер, но еще не воскрес. Это время ожидания. Ожидания Воскресения Спасителя, ожидания Света, ожидание Жизни, ожидание Начала всех начал.

5.

Куда направить дальше мои стопы? Пойду к Столпу бичевания. Иудеи привязали Тебя, Господи, к этому Столпу и со всей неистовой злобой, какая может только быть у помраченного человека, бичевали Твое невинное Тело, нанося Тебе такие страшные удары, что кожа разрывалась, и Кровь ручьями стекала вниз. И Ты терпеливо переносил эти побои, не издавая ни единого звука, хотя человеку перенести их, кажется, совершенно невозможно. Прости нас, Господи, ибо не ведаем, что творим.

Я прикладываю ухо к каменной плите, которая венчает Столп, и прислушиваюсь.

Пьють! Это звук бича, который впивается в Тело.

Пьють! Еще один такой же звук. Они следуют один за другим через почти равные промежутки времени.

Пьють! Взмах руки и удар.

Пьють! Взмах руки и удар.

Это мы, мы наносим Тебе удары, Господи. Мы постоянно бичуем Тебя, и наши жуткие беззакония наносят Тебе раны еще более глубокие и более чувствительные, чем раны от бича. И если иудеи, утомившись, оставили свои пытки и побросали свои бичи, то мы не чувствуем никакой усталости, совершая свои грехи, и творим их с упоением, с какой-то ненасытной жадностью и не можем остановиться, хотя в глубине души понимаем, что остановиться все-таки нужно.

Прости нас, Господи, непотребных и никуда не годных, и научи нас жить так, как Ты хочешь, а не как мы хотим.

6.

Долго я еще ходил по Храму, останавливаясь то у одной святыни, то у другой и молясь о спасении своей души, моих близких и всего русского народа. И где бы я ни был, в какой уголок Храма ни заглянул, всюду я слышал русскую речь.

Ну, кажется, пора возвращаться восвояси. Однако проход между колоннами так плотно забит людьми, что пройти на прежнее место нет никакой возможности, – еще одно, неизвестно какое по счету, искушение. Это ничего, никакой трагедии нет, главное, чтобы из Храма не выгнали.

Теперь моя задача – найти тихое укромное место, где бы я мог немного отдохнуть. Лучше всего для этой цели подойдет Темница Уз Господних – это как раз напротив католического придела. Две ступеньки вниз, неширокий вход, колонна справа, колонна слева, несколько зажженных свечей на каменном выступе, – Темница невелика; справа, в углу, за проволочной сеткой – чудотворная икона Божией Матери. Если просунуть сквозь сетку горящую свечу и присмотреться к лику Царицы Небесной, то можно увидеть, как один Ее глаз то закрывается, то снова открывается; впрочем, свидетелями этого необыкновенного чуда становятся лишь немногие, избранные люди – я весьма долго всматривался в лик Пресвятой Девы, но чуда так и не дождался.

В Темнице, несмотря на ее небольшие размеры, достаточно свободно: часть людей (в основном дети) спит на полу, подстелив одеяла, другая часть бодрствует; слева расположился русский священник со своей паствой, он о чем-то говорит, видимо, отвечает на вопросы своих духовных чад.

Я поставил стульчик около колонны и сел – лицом к чудотворной иконе Божией Матери. Помоги мне, Пресвятая Дева, дождаться Благодатного Огня, не оставь меня, самого слабого и самого немощного в этом Храме. Справа, у стены, двое московских паломников – муж и жена; у них есть одеяло, и они по очереди отдыхают на нем; только что произошла «смена караула»: он лег соснуть, а она бодрствует. Мы разговорились: ее муж уже третий раз встречает Благодатный Огонь, а она – второй.

В прошлом году я была на Голгофе, – говорит моя собеседница, – и видела, как по стене катился Благодатный Огонь.
Что значит «катился»?
Ну, такой светлый огненный шар медленно сползал по стене, и не было сил оторвать от него глаз.
А еще что вы видели?
Всполохи видела, и они словно насквозь меня пронзали. Скоро вы тоже это испытаете.

Несколько часов промелькнуло незаметно, ночь кончилась, наступило утро, и южное горячее солнце осветило Храм Гроба Господня, где собрались православные христиане со всех концов земного шара – и греки, и арабы, и русские, и сербы, и болгары, – собрались, движимые одной целью: соучаствовать в Христовом Воскресении, а до этого – быть о п а л е н н ы м и Небесным Огнем.

Нами овладевает нетерпение: поскорее, поскорее пришла бы та минута, ради которой мы сюда прибыли. Я слышал десятки свидетельств очевидцев, и все они по-разному рассказывали о Благодатном Огне, но, как говорится, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Скоро, совсем скоро и я узнаю, что это такое, своими глазами увижу Огонь и своими руками потрогаю его.

Все, кто лежал или сидел, встали; свечи везде потушены; лица людей обращены на восток, туда, где находится Кувуклия; гигантский Храм затих, как затихает природа перед грозой; каждый стремится встать на цыпочки, чтобы лучше видеть Кувуклию или хотя бы часть ее и чтобы ничего не пропустить; напряжение нарастает, кажется, сам воздух наэлектризован этим нервным напряжением.

7.

И вдруг все пространство Храма осветила я р к а я в с п ы ш к а; она была голубоватого цвета и походила на вспышку молнии, только света было больше. Она произвела во мне необыкновенное действие, наполнив все мое существо радостью, ликованием, энергией. Видимо, то же самое испытали и другие паломники. Раздались крики, восклицания, весь Храм наполнился шумом – так шумит лес, когда на него внезапно налетает порыв сильного ветра.

Все, абсолютно все люди протянули вперед и вверх пучки свечей. Они походили на детей: как дети просят у своих родителей печенья или мороженого, так и они просили у Отца Небесного Благодатного Огня. Еврейский народ просил в пустыне физической пищи, и Господь посылал ему каждый день манну небесную, которая была необыкновенно вкусна и ароматна и которая всем очень нравилась, а сейчас, в Великую Субботу, на исходе двадцатого столетия, люди просили не физической пищи, а духовной.

Некоторое время вспышек не было, и шум в Храме стал постепенно затихать, сходя на нет, – так умолкает лес, переставая качать вершинами, когда ветер уносится вдаль.

И вот (опять неожиданно) блеснула ослепительная вспышка над Кувуклией, потом ближе к нам, потом над алтарем греческой православной церкви, они, эти небесные вспышки, рассекали Храм сверху донизу, освещая взволнованные лица, приводя нас в трепет и содрогание. Иногда вспышка полыхала ярче, иногда – тусклее, иногда она была короткая – одно мгновение, иногда – более продолжительная, порой вспышки следовали одна за другой без перерыва, а порой – с некоторыми интервалами, – и каждая из них вызывала бурю духовного восторга.

Вернусь к образу с молнией. Если молния оставляет в небе, хотя и на краткое мгновение, зигзаг, иногда довольно прихотливых очертаний, то вспышка в Храме Гроба Господня не оставляет никаких зигзагов, – это только с в е т, н е б е с н ы й г о л у б о в а т ы й с в е т, и он не вызывает никакого страха, никакой боязни, потому что грома нет, и земля не содрогается. Близкое сходство только в одном: если молнии говорят о приближении грозы, то вспышки в Храме говорят о скором схождении Благодатного Огня.

8.

Шумнее всех ведут себя арабы: они бьют в барабаны, хлопают в ладоши, подпрыгивают на месте, издавая пронзительные гортанные крики; некоторые юноши садятся на плечи своих друзей и изображают всадников. О чем они кричат? О чем хотят поведать людям в эти особо неповторимые минуты? Чему они радуются? Может быть, у них есть какой-то свой повод для ликования, который совсем не относится к Великой Субботе и Благодатному Огню? Может быть, танцуя и крича, они поклоняются какому-то своему мерзкому идолу? Нет, эти арабы православные и, значит, наши единомышленники. Они кричат: «Наша вера правая! Наша вера православная!» Они люди южные, у них горячая кровь, они кричат от избытка чувств и по-другому выражать их не могут.

Нас, северян (да и не только нас), их поведение шокирует: ну, где-нибудь на свадьбе или на местном национальном празднике их веселые возгласы, огненные танцы, барабанные всплески, конечно, уместны и естественны, но в Храме, да еще в Таком, да еще в Великую Субботу, да еще за несколько минут до схождения Благодатного Огня… Это, простите, что-то не то… Это для нас и странно, и непонятно, и соблазнительно.

Так или примерно так рассуждали благочестивые православные христиане (разных стран и разных народов), и не только про себя, но и вслух: это в конце концов возымело свое действие, и несколько лет назад арабов в Великую Субботу в Храм не пустили. Патриарх и паломники стали молиться о схождении Благодатного Огня. Прошло тридцать минут… сорок… пятьдесят…

Огня не было.

Молитва продолжалась.

Минул час… час двадцать… час сорок пять…

Огня по-прежнему не было.

Людей охватила тревога: обычно Огонь сходил через десять, ну, самое большее, через пятнадцать минут, а здесь… Прогневали мы Бога, не на шутку прогневали, с горечью подумали христиане и стали молиться еще усерднее.

Прошло два часа… два с четвертью…

Огонь не сходил.

На исходе третьего часа Патриарх приказал впустить в Храм арабов. Они не вошли, а ворвались, влетели в дверной проем, смуглые темпераментные христиане, ворвались с гиканьем, танцами, оглушительным барабанным боем, – и в ту же секунду на Гроб Господень сошел Благодатный Огонь!

9.

Галина N., паломница из нашей группы, рассказала:

Я стояла у колонны, и мне хорошо была видна вся Кувуклия. В какой-то момент я увидела, как со стороны греческого алтаря медленно движется Белый легкий радостный Луч. От него нельзя было отвести глаз. Он подошел к Кувуклии и… п р о н з и л ее. Минут через десять-пятнадцать Луч незаметно растворился. Прошло какое-то время, и еще один такой же Луч подошел к Кувуклии и… п р е к л о н и л с я перед ней.

Когда мы вышли из Храма, я спросила моих спутников, которые стояли в другом месте, видели ли они эти Лучи. Они ответили отрицательно.

10.

И вдруг… Как бы ни был ты внимателен, как бы ни держал ухо востро, как бы ни напрягался, чтобы ничего не пропустить, все равно все происходящее в Храме будет для тебя неожиданным.

Вдруг… Боже, укрепи мое перо и дай мне силы и умение передать то, чему я был свидетель.

Вдруг Храм озарили особенно яркие вспышки; их было много, и они блистали сразу по всему Храму, озарив его ослепительным, трепетным, до дрожи ощутимым Н е б е с н ы м С и я н и е м. Это сияние видел и ощущал каждый, в каком бы месте Храма он ни находился – рядом с Кувуклией, в греческом алтаре, на Голгофе, армянском приделе или еще ниже, в месте обретения Животворящего Креста Господня. В этот момент я понял, что не имеет никакого значения, где ты находишься и какое место ты занял, – имеет значение только то, ч т о ты чувствуешь и к а к ты воспринимаешь то, что вокруг тебя происходит.

Буря, нет, не буря, а ураган восторга пронесся по Храму. Каждая душа (а их было не меньше пятнадцати тысяч) выражала свой восторг по-разному, но суть этого восторга была одна: О Г О Н Ь С О Ш Е Л! Мы его еще не видели, но знали: он с нами, на Гробе Господнем, и Патриарх Диодор уже зажег первые свечи.

И вот наступил миг, который мы все с нетерпением ждали и ради которого презрели все земное: расстояние, жару, усталость, сон, немощь, – арабский юноша стремглав пронесся по Храму – с востока на запад, и в руках у него был дивный завораживающий факел. Он на секунду-другую остановился у южного входа в греческую церковь Воскресения Христова, чтобы паломники могли зажечь свечи, а потом продолжил свой стремительный триумфальный бег.

Люди жадно тянутся к Огню, зажигается еще один пучок свечей, еще, еще и еще – и вот уже весь Храм полыхает сияющим ликующим Огненным Заревом. Я накрываю рукой большой пляшущий буйный факел – Огонь теплый, приятный, живой, он нисколько не жжет; это не земной, обычный огонь – это Огонь Небесный! Я начинаю им у м ы в а т ь с я: подношу к подбородку, щекам, ушам, ко лбу – это, конечно, Божия Благодать, сшедшая с Небес и воплотившаяся в Огненные Языки.

А Храм ликует, а Храм не помнит себя от радости, на лицах людей расцвели восхитительные улыбки – так весенний луг расцветает нежными благоухающими цветами. Радость, ничем не скрываемая радость поселилась в сердцах людей, они оттаяли, подобрели, забыв о своей греховной шелухе, они снова похожи на детей – отброшены все условности, кривлянья, помада, – перед лицом Благодатного Огня нет нужды играть и лицемерить.

Совершенно невозможно одному человеку увидеть и запомнить все подробности этого события, и я прибегаю к помощи моих братьев и сестер. Они рассказали, что у одной монахини, которая стояла на первом балконе напротив Кувуклии, с а м с о б о й загорелся пучок свечей. Чудесные лампады, висящие над Камнем помазания, в момент схождения Благодатного Огня тоже зажглись без участия человека. (Это, кстати, происходит каждый год.) У тех людей, что находились рядом с Кувуклией, пучки свечей загорались с х л о п к а м и.

Неизвестно, сколько времени продолжалось ликование, и вот наступил момент гашения Огня – это произошло не потому, что людям стало жалко свечей, а потому, что Огонь приобрел земные качества и стал жечь, но радости от этого у нас нисколько не убавилось.

11.

Событие, о котором я рассказал, – это событие В с е л е н с к о г о масштаба, и оно потрясает до мозга костей, и то, что я поведал, лишь бледное отражение того, что было на самом деле. Но где, где взять слова, которые нарисовали бы истинную, настоящую картину? Где отыскать кисть, которая положила бы верные искусные мазки на полотно? Где найти краски, которые точно передали бы все оттенки происходившего?

К величайшему нашему сожалению, нет в человеческом лексиконе слов, с помощью которых можно было бы хотя с малой долей правдивости рассказать о том, что происходило в Великую Субботу в Храме Гроба Господня. Не найдется кисти, которая смогла бы хотя с малой долей достоверности перенести на холст внешнее и тем более внутреннее содержание акта Божьего милосердия. Нет в природе красок, которые смогли хотя бы приблизительно передать суть предпасхального Небесного Сияния.

12.

Ну, а в чем же духовный смысл схождения Благодатного Огня? Для чего он каждый год сходит на Гроб Господень? И почему именно в Великую Субботу, а не в какой-то другой день? И разве нельзя обойтись без него?

Нет, нельзя! Благодатный Огонь – это б е с п р е д е л ь н а я м и л о с т ь Божия падшему роду человеческому. Если Огонь сошел, то это значит, что еще один год земля будет жива, и с ней ничего не случится; еще один год солнце будет согревать людей; еще один год они будут пахать землю и выращивать пшеницу; еще один год на лужайках будут расцветать одуванчики, а в степи волноваться ковыль; еще один год дети будут весело играть в салки; еще один год влюбленные будут ходить по тихим уснувшим улицам, говоря друг другу ласковые слова; еще один год ветер будет приносить тучи, а дождь поливать землю; еще один год будет задумчиво падать снег; еще один год во влажном, чудесно пахнущем осеннем лесу можно будет собирать грибы.

Ну, а почему же именно в Великую Субботу сходит Благодатный Огонь, а не в какой-то другой день? Почему он не сходит, например, в понедельник Светлой седмицы, во вторник или в среду, когда, казалось бы, ему в самый раз и сходить, так как Иисус Христос уже воскрес? Здесь сокрыта великая тайна. Сын Божий еще во Гробе, еще печалью объяты сердца Его учеников, еще ничто не говорит о предстоящей радости и скором Воскресении, а Господь уже посылает Благодатный Огонь. Посылает как знак Своей величайшей милости к людям, как предвестника райской жизни, непреложности Своих обетований, предвестника Единственной, но Самой Главной Победы в истории Вселенной. Это – ликующий гонец, которого полководец посылает в разгар битвы с сообщением о том, что победа близка, что она неминуема, что врагу осталось сопротивляться считанные часы, что дух войска полководца несокрушим и каждый воин сражается так, как будто это его последний бой в жизни; что никакому врагу, будь он хоть в десять раз многочисленнее, не устоять перед таким натиском.

На мой взгляд, Благодатный Огонь – это п р и з ы в к п о к а я н и ю. Господь дает всему человечеству в целом и каждому человеку в отдельности е щ е о д н у в о з м о ж н о с т ь с п а с т и с ь. «Куда вы спешите? – как бы говорит Он. – Куда вы мчитесь день и ночь? Откуда такая суета? И что вы так много и так лихорадочно печетесь о деньгах? Разве в них истина? Разве в них спасение? Не Я ли сказал: «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам» (Мф. 6, 33). Почему вы не читаете Евангелие, а если и читаете, то очень поверхностно? Почему не выполняете Моих заповедей?

Вы ведете себя так, как будто жизнь человеческая заканчивается на земле. Вы совсем забыли о Небе. А только там и начинается Жизнь.

Остановитесь! Загляните в себя! Перестаньте творить беззакония! П о к а й т е с ь в с в о и х г р е х а х! П о к а й т е с ь с е г о д н я, п о т о м у ч т о з а в т р а ш н е г о д н я м о ж е т и н е б ы т ь! Не у п у с т и т е с в о ю п о с л е д н ю ю в о з м о ж н о с т ь! Я з о в у в а с в с е х н а Н е б о, г д е р а д о с т ь и б л а ж е н с т в о!

Я не хочу, чтобы вы попали в ад, к сатане. Я не хочу, чтобы вы погибли для вечности. П о к а й т е с ь, М о и в о з л ю б л е н н ы е, п о к а й т е с ь, п о к а н е п о з д н о!

Пока на земле остался хоть один благомыслящий человек, солнце будет всходить над горизонтом; пока в людях вера не иссякла совсем, земля не сойдет со своей орбиты; пока в сердце хоть одного-единственного человека не умерло желание покаяться, будет сходить Благодатный Огонь.

НЕВИДИМЫЕ СТАРЦЫ[I1]

Неожиданная встреча

После полудня, когда небо слегка посветлело, мы (я и мой друг Юра Соболев) вышли в путь. Тропинка, петляя, поднимается в гору. Юра идет впереди и палкой сбивает с кустов капли недавнего дождя, - чтобы не вымокнуть; вскоре тропинка стала пошире, и надобность в этой процедуре отпала. Идем спокойно, размеренно, чтобы не сбить дыхание. Примерно через полчаса оказываемся на вершине отрога; отсюда открывается прекрасный вид на мыс Акратос, который мы недавно покинули; скит Продром издалека выглядит детской игрушкой; осроконечные зеленые кипарисы похожи на баллистические ракеты, готовые в любую секунду устремиться вверх; справа видна пещера святого Афанасия Афонского, вернее, светлая гигантская скала, где эта пещера находится (вчера мы там были и усердно молились).

Сейчас мы пойдем по южной кромке Афона, по его “подошве” - в пещеру святого Нила Мироточивого, а оттуда, ближе к вечеру, - в скит Кавсокаливия, где, если Бог даст, и заночуем.

Погода пасмурная; тяжелые, темные тучи окружили пик Святой Горы, над морем они редеют.

По ровной, гладкой тропинке идти легко. Ноги сами собой убыстряют ход. Стоп! Развилка: одна тропинка уходит правее и выше, а вторая, щадя путника, сбегает под уклон. Куда же нам? На выручку приходят указатели; на левом читаю: агиос Нилос. Это то, что нам нужно!

Вниз летим как на крыльях! Теперь уж точно не заблудимся, придем туда, куда нужно: нас ведет сам Нил Мироточивый. Тропинка чистая, без камней, а вот кусочек - ну, прямо как в Подмосковье - утоптанная земля, а по краям - травка. Слева пологий, заросший густой растительностью склон, у самой воды - голый, темно-розовый камень, белые языки прибоя лижут его шершавую поверхность. Море (чем дальше от берега, тем светлее) убегает к горизонту. Легкий, приятный ветерок; тишина, какой нет ни в одном монастыре; тропинка теряется в зарослях самшита и можжевельника; впереди долгий, но интересный путь.

Юра, верный своей привычке все увидеть и до всего дотронуться, скрылся из моих глаз; через минуту он вернется и расскажет что-нибудь примечательное; я уже привык к его “методе”, поэтому остановился на месте и терпеливо ожидаю его.

-Сюда! Быстрей!- вдруг раздался Юрин голос.

Видно, что-то случилось, подумал я и, сойдя с тропинки и спустившись немного вниз, прошел с десяток-другой шагов в обратном направлении; среди зарослей орешника я встретил Юру.

-Я только что видел человека,- сказал он взволнованно.

-Как он выглядел?

-Невысокого роста, в ветхой одежде, с длинной бородой.

-Что он делал?

-Собирал орехи. На плече у него сидела белочка.

-Ты ему что-нибудь сказал?

- Не успел; когда он меня увидел, сразу же скрылся.

-Где?

-В зарослях. - Юра показал рукой. - Пойдем поищем.

- Не надо,- сказал я. - Если бы он захотел с тобой поговорить, то никуда бы не ушел… А, может, тебе все это померещилось?

-Да нет, какой померещилось - я его видел как тебя, только пощупать не удалось…Как ты думаешь, кто это был?

-Трудно сказать. Вполне возможно, что это один из сокровенных старцев.

-А кто они такие?

-Их двенадцать человек - по числу апостолов; они живут в ущельях, в расселинах, одним словом, в труднодоступных местах; они разных национальностей; если кто-то из них умирает, на его место призывается один из афонских монахов; старцы молятся обо всем мире; если бы не их молитвы…

-Что тогда?

-Мир, возможно, уже не существовал бы. Согласно святогорскому преданию, они совершат последнюю Литургию на земле.

-Почему они избегают людей?

-Чтобы не нарушать молитвы. Они ушли из мiра, и он умер для них.

-Неужели никто с ними не разговаривал?

-Исключения бывают и здесь.

Мы присели на траву.

отшельник

-Схимонах Арсений, насельник Большой Лавры, до пострижения в монашество восемнадцать лет был капитаном сардаров (охранников Святой Горы), а затем несколько лет пас овец; поэтому он знал Афон как пять своих пальцев; лесные массивы, полянки, тропинки, укромные пещеры, гроты, деревья с дуплами - все сохранялось в его памяти так же надежно, как в современном компьютере. Когда он стал монахом, его назначили лесничим. Большую часть своего времени он проводил в лесу, поэтому нет ничего удивительного, что он познакомился с одним отшельником.

Однажды лесничий шел со своим другом - отцом Макарием - из молдавского скита в Лавру. Отец Макарий поинтересовался, не знает ли он кого-нибудь из отшельников. Лесничий замялся: ему не хотелось открывать тайну и в то же время не хотелось огорчать друга.

-Если я увижу сокровенного старца, то первым делом скажу, что я во всем виноват, - пообещал отец Макарий.

-Ну, коли так…

Лесничий свернул с дороги в густой, дикий лес и повел друга к морю, ориентируясь по только ему знакомым приметам. Через некоторое время они вышли к берегу. Скалы отвесно уходили вниз, они образовали трехсторонний колодец. Отец Макарий заглянул вниз, и у него закружилась голова.

-Отшельник живет внизу. Полезешь? - спросил лесничий.

-А как?

-Ползком.

-Назвался груздем - полезай в кузов,- ответил отец Макарий, понимая, что отступать некуда.

Медленно, с большими предосторожностями он начал спуск. Позже он расказывал: на вершине Афона, когда собираешь в скалах неувядаемые цветы, лазить очень трудно, на каждом шагу рискуешь жизнью, а здесь - в сотни раз труднее. Преодолев несколько метров, отец Макарий скинул башмаки вниз, потому что они ему мешали; через несколько минут он избавился и от подрясника. Сколько времени занял спуск - час или больше, - отец Макарий не знал; он вздохнул с облегчением лишь тогда, когда его ноги коснулись дна колодца.

Монах огляделся и обнаружил небольшую пещеру, которая служила жилищем отшельнику, а потом и самого хозяина; тот сидел неподалеку на камне.Увидев незваного гостя, отшельник перекрестился, плюнул, быстрым шагом вошел в пещеру и закрыл за собой дверцу. Отец Макарий сотворил молитву и постучал в нее. Ответа не было.

-Ты, наверно, принял меня за беса, - сказал он. - Не бойся: во-первых, я христианин, а, во-вторых, такой же монах, как и ты.

-Что тебе нужно? - спросил отшельник на чистом русском языке (лесничий предупредил, что старец прекрасно владеет пятью языками).

-Я пришел посмотреть на тебя.

-Кто тебя привел сюда - Бог или бес?

-Бог, - ответил отец Макарий.

-Кто бы тебя ни привел, уходи - я никого не принимаю.

-Я скорей умру, чем уйду отсюда - твердо сказал гость.

-Какой же ты упрямец! Уходи и не досаждай мне!

-Не уйду!

Наступило молчание.

-Я знаю, кто указал тебе это место, - сказал отшельник.- На нем больше греха, чем на тебе.

-Не ругай его, отче. Это я во всем виноват,- сокрушенно произнес отец Макарий.

-Прочти “Богородице Дево”, - попросил старец.

Гость выполнил его просьбу.

Дверца со скрипом открылась.

-Что ты от меня хочешь?

-Благослови, отче.- Отец Макарий упал старцу в ноги.

-Бог благословит,- сказал тот и, сев на пороге, пригласил сесть и гостя.

В молчании прошел примерно час.

-Ну, ступай, откуда пришел,- вставая, сказал отшельник.

-Скажи, отче, хотя бы одно слово на пользу моей душе, - смиренно попросил гость.

-Ну что я тебе скажу? Я человек грешный; вот все, что я знаю. Я, как змея, прячусь от людей в нору.

-Ну хоть одно слово, - не отступал отец Макарий.

-Где ты живешь?- спросил старец.

-В пещере на Керасях.

-Кто твой духовник?

-Отец Нифонт из Кавсокаливии.

-Рукодельничаешь?

-Да, делаю ложки.

-Какие?

-Простые и с “благословением” (с вырезанной благословляющей рукой).

-Я тебе советую: не делай больше ложек с “благословением”.

-Почему? Их хорошо берут в Руссике и в Серае.

-Все равно не делай.

-Отец Иероним, духовник Руссика, не возражает против таких ложек.

-Он опытный духовник, я знаю, но насчет ложек он неправ. На ложке с “благословением” два креста: один - в благословляющей руке, а другой - на поруче. Враги Христа - сектанты, еретики, сатанисты - могут надругаться над ними. Чтобы избежать этого печального искушения, лучше таких ложек не делать.

-Хорошо, отче, - согласился гость. Помолчав, он спросил:

-Ты русский?

-Нет, болгарин.

-А где научился говорить по-русски?

-Я долго жил с одним русским старцем. На Морфине.

-Где еще жил?

-В скиту Святая Анна, в Кавсокаливии, на Провате - всех мест не перечислить; я тут уже более восьмидесяти лет.

-Сколько же тебе годков?

Старец на секунду задумался.

-Почти сто двадцать.

-Чем ты питаешься?

-У меня есть побратим (по постригу от одного старца); он живет на острове, недалеко от Афона; через каждые три месяца приезжает ко мне и доставляет все необходимое.

-Позволь мне, отче, еще раз прийти к тебе.

-Поступай, как знаешь, чадо, но меня ты больше не увидишь, - ответил старец.

На этом они расстались.

Через месяц отец Макарий решил снова навестить отшельника. Он долго блуждал по лесу, изодрал о колючки подрясник, сбил о камни башмаки, но заветного колодца так и не нашел.

Прошел год. Отец Макарий попросил лесничего показать ему потаенное место. Тот исполнил его просьбу. С великими трудностями спустился монах на дно каменного колодца.

-Отче! - радостно воскликнул он. - Я снова пришел к тебе!

Редкие неторопливые волны забегали в маленькую бухточку и, увлажнив песок, откатывались назад. Неподалеку от пещеры отец Макарий увидел свежую могилку; на ней стоял деревянный крест. Он опустился на колени и помолился об упокоении души новопреставленного угодника Божия.

Это произошло в середине девятнадцатого века.

старец

-Лесничий, наверно, знал и других сокровенных старцев? - сказал Юра.

-Скорей всего, да. Но он никому об этом не говорил. И правильно делал.

-Известно ли еще о каких-нибудь встречах с сокровеными старцами?

-Да. Однажды (это было после изгнания турок с Афона) сардары ловили в горах диких коз. У подножия высокой неприступной скалы они увидели старца, который грелся на солнце; он был наг. Охотники подумали, что он убежит и спрячется, но он остался на месте, и они приблизились к нему.

-Благослови, отче,- сказали они.

-Бог благословит,- приветливо ответил старец.

-Как поживаешь?

-Благодарение Господу. - Отшельник перекрестился, а потом в свою очередь спросил: - Как пребывает Святая Гора?

-Благополучно после поганых турок.

-Каких турок?

-Тех, которые поработили нас. Разве ты не знаешь, что мы, православные, десять лет проливали свою кровь, чтобы свергнуть турецкое иго?

-Нет, не знал.

-Блаженный человек.

-Монастыри живы?

-Здравствуют.

-Вера не пошатнулась?

-Наоборот, окрепла.

-Слава Богу.

-Ты здесь один?

-Нет, нас семеро.

-А где же остальные?

-Разговаривают с Богом.

-Сколько лет ты здесь прожил?

-Бог весть.

-Никуда не отлучался с этого места?

-Нет. Я не знаю, что делается в пяти метрах отсюда.

Попрощавщись, сардары отправились в скит святой Анны и рассказали монахам о встрече. Многие из них, позабыв о своих преклонных годах и телесной немощи, подвязав повыше мантии, побежали искать старца; долго блуждали по горам, но так никого и не нашли.

Дивное благоухание

-При жизни отшельники избегают людей. А после смерти как? - спросил Юра.

-И после смерти - так же. В этих местах жил известный духовник Неофит Караманлис. Он посещал отшельников, исповедовал и причащал их. Как-то, шагая по тропинке, иеромонах ощутил сильное благоухание. Он невольно остановился, оказавшись в центре как бы некоего облака. Ему захотелось отыскать место, откуда исходило это чудное благоухание. Он долго ходил вокруг, пока не остановился около груды камней.

Наверно, здесь, подумал Неофит и стал разбирать камни. Вскоре он обнаружил вход в пещеру. Когда отверстие оказалось достаточным для того, чтобы влезть в нее, монах услышал голос:

-Не беспокой нас, отче! Мы жили здесь втроем, как братья, здесь и погребены. Мы не хотим, чтобы кто-нибудь тревожил нас!

Неофит закрыл вход в пещеру камнями и удалился.

-Почему сокровенные старцы, живя в скалах и теснинах, не только не унывают, но и радуются? - спросил Юра.

-Я расскажу тебе одну историю. Молодой болгарин Иаков, не посоветовавшись с опытными монахами, поступил в услужение одному греку, который жил в скиту Кавсоколивия, чуть пониже соборного храма. Этот грек был суров, строптив и совершенно равнодушен к духовной жизни. Иаков же, наоборот, горел желанием духовно совершенствоваться и поэтому усерно молился и постился. Грек всячески препятствовал этому. Юноша спросил у своего духовника, как ему поступить. Тот сказал, что если он будет и дальше пребывать в послушании у сурового старца, то получит большую духовную пользу. Ученик повиновался, но сомнения по-прежнему не оставляли его, о чем он и поведал на ближайшей исповеди духовнику.

-Изнемогаю, отче, - добавил он.- Благослови перейти к другому старцу.

-Ни в коем случае, - ответил духовник. - Усугуби свой пост и молитву, но делай это втайне, чтобы старец ничего не знал.

Иаков так и поступил, однако подвиг его не остался незамеченным, и грек стал заставлять его как можно больше есть и подольше спать.

Каждую ночь Иаков приходил к соборной церкви и, став в притворе на колени, изливал Господу свою душу. Однажды, едва начав молитву, он услышал чьи-то шаги. Наверно, грек разыскивает меня, чтобы отправить спать, подумал юноша и проворно спрятался. В притвор вошел старец с седою бородой и длинными, почти до пят волосами, которые служили ему вместо одежды. Он осенил церковные двери крестным знамением, и те открылись. Ночной гость вошел в храм и стал молиться. Это продолжалось довольно долго. Закончив молитву и приложившись к иконам, старец вернулся в притвор, осенил двери крестным знамением, и те закрылись.

Угодник Божий стал подниматься в гору. Иаков последовал за ним. Через некоторое время они дошли до Керасей, и тут старец свернул на тропинку, которая вела к вершине Афона. Рассвет застал их у храма “Панагия”.

-Куда держишь путь, чадо? - не оглядываясь, спросил старец (Иаков думал, что тот его не видит).

-Не знаю, отче, но мне хочется быть с тобой,- сказал юноша. - Не прогоняй меня.

-Возвращайся к своему греку и пребывай в его полном послушании, - сказал угодник Божий.- В этом твое спасение. Не тужи, чадо: очень скоро Господь призовет тебя к Себе.- Чуть помедлив, он добавил: -А здесь могут жить только те, кто стяжал сугубую божественную благодать.

Старец оказался прав: вскоре Иаков отошел ко Господу. Через три года вскрыли его могилу; от костей исходило дивное благоухание, а череп был полон миром.

Мы помолчали.

Нектар послушания

-Предположим, Божия Матерь призвала какого-то монаха пополнить ряды сокровенных старцев,- сказал Юра. - Как ты думаешь, он уходит тайно или явно?

-В наши дни на Афоне подвизался один старец-грек. Если не ошибаюсь, его звали Порфирий. У него было несколько учеников. Одному из них он рассказал о своих первых шагах на Святой Горе.

“Я находился в послушании у двух старцев; одного звали Иоанникий, а другого - Пантелеимон; они были очень добрыми, но строгими. Я ни минуты не сидел без дела. Утро, например, начиналось так. Отец Иоанникий говорил:

-Копай здесь яму.

Я не спрашивал, почему именно здесь надо копать яму и для какой цели она - я брал лопату и начинал работать. Вскоре ко мне подходил отец Пантелеимон.

-Почему здесь копаешь?- спрашивал он.

-Так велел отец Иоанникий.

-Здесь яма никому не нужна, ее нужно копать около виноградника. Ступай туда.

Ни слова ни говоря, я шел на новое место и начинал там копать яму. Через час-другой приходил отец Иоанникий.

-Ты что здесь делаешь?

-Копаю яму.

-Но разве здесь я поручил тебе копать?

-Нет. Отец Пантелеимон сказал, что там яма никому не нужна и ее нужно копать около виноградника.

-Отец Пантелеимон в этом деле совершенно не разбирается. Яма нужна как раз там - для деревянного столба.

-Хорошо, я иду туда.

-Нет, оставайся пока здесь.

Многие послушники такой жизни не выдерживали и уходили. А я не уходил. Я был сильный и выносливый, мне нравилось работать. Но не это главное - я отдал себя в полное послушание старцам.

Однажды (дело было зимой) старцы послали меня за улитками. Шел снег; холодный ветер пробирал до костей; скользкие острые камни ранили ноги (и летом, и зимой я ходил босиком); мешок наполнялся очень медленно; улитки как будто нарочно спрятались от меня; несколько раз мелькала мысль: уйти да и все; однако я знал, как меня встретят старцы. Один спросит:“Почему не выполнил послушание?” А другой:” Почему проявил своеволие?” И я терпел. Снег падал на голову и таял; руки озябли; я согревал их дыханием. Так продолжалось несколько часов. Наконец мешок наполнился; он был мокрый и холодный; спины я не чувствовал, настолько она окоченела от этого мешка. В келлию я вернулся больным - у меня открылся плеврит.

С каждым днем мне становилось все хуже и хуже. Лекарств у нас никаких не было. Я кашлял так, что меня было слышно, наверно, за несколько километров. Я сильно похудел - от меня остались кожа да кости.

Как-то пришел брат из дальнего скита. Посмотрел на меня и говорит:

-Я буду тебя лечить.

Он наложил мне на спину вытяжной пластырь. Через неделю он надулся, как пузырь, вобрав в себя жидкость. Брат взял ножницы и отрезал пластырь вместе с кожей. Представляешь, какая это была боль!

-По множеству грехов моих…- вопил я что есть мочи.

Потом добровольный лекарь наложил мне на спину лейкопластырь, состоящий из воска и других натуральных лечебных веществ, - он вытягивал гной; его несколько раз меняли - опять дикие боли.

Когда мне стало получше и я смог вставать и ходить, меня послали в Афины; здесь была хорошая еда и хорошие условия; я быстро ожил. Что делать? Я вернулся на Афон. Но вскоре снова заболел. Меня опять отправили в Афины. На этот раз я пробыл здесь гораздо дольше. Возвратился на Святую Гору. Прошло какое-то время, и недуг снова скрутил меня. Старцы посоветовались и решили изгнать меня с Афона насовсем. Со многими слезами попрощался я с ними.

Добровольный лекарь проводил меня до катера.

-Не горюй, - сказал он. - Божия Матерь не оставит тебя.

-Верю, что Она исцелит меня, и я снова буду на Афоне, - обнимая брата, сказал я.

Прошел год. От моей болезни не осталось и следа. Я чувствовал себя прекрасно, был полон сил и энергии. Я вручил себя в руки Царицы Небесной и прибыл к моим строгим, но добрым старцам. Они, конечно же, не прогнали меня, и я снова стал пить чудный нектар послушания.

Через некоторое время один из них отошел ко Господу, а другой странным образом исчез. Его долго искали, но не нашли. Вызвали полицию, но и та не могла найти каких-либо следов старца”.

-Куда он, по-твоему, делся? - спросил Юра.

-Об этом мы можем только догадываться, - сказал я. - Возможно, он пополнил ряды сокровенных старцев.

Отец Серафим

-Кого ты еще знаешь из них?

-Говорят, что на вершине Святой Горы подвизался старец Серафим. Он был родом из города Афины. В юности он пережил большое горе: сначала от тяжелой болезни умерла его мать, а через некоторое время и отец. Потеря глубоко обожаемых родителей заставила его задуматься о суетности этого мира. После некоторых размышлений и колебаний он раздал свое имущество бедным, оставил принадлежавший ему большой магазин продавцам, а сам удалился на Святую Гору.

В Новом ските юноша познакомился с отцом Неофитом. Последний много рассказывал ему об уделе Божией Матери и его подвижниках. Когда молодой человек услышал об отшельниках, живущих на вершине Горы Афон, ему захотелось подражать им.

-Это не так просто,- сказал отец Неофит.

-Чем труднее, тем лучше, - ответил юноша.

Всю оставшуюся жизнь он решил связать с Афоном. Он отсек свою волю и пребывал в полном послушании у наставника. “Лучше я умру, чем дам волю своим страстям”, - говорил юный подвижник. Он старался не произносить ни одного лишнего слова; ради этого он избегал встреч даже с монахами скита, в котором жил.

Через пять лет отец Неофит постриг юношу в Ангельский чин с именем Серафим и благословил его подвизаться на вершине Святой Горы.

-Ты не должен видеть ни одного человека,- сказал наставник.

-Хорошо, - ответил юноша.

Прошло три года. Однажды юный подвижник пришел в скит по каким-то неотложным делам. Он рассказал монахам об искушениях, которые обрушились на него, словно снежная лавина, - бесы решили выжить его с вершины. Как-то ночью они отбросили от входа в пещеру лист железа, который защищал его от холодного ветра и дождя. Отец Серафим, не смутившись, сказал бесам: “Бог да простит вас; я и сам хотел выбросить эту железяку, так как она только портила вид моей пещеры”.

В следующий раз угодник Божий навестил скит через пять лет. Наставник вручил ему сосуд со Святыми Дарами. Удалившись к месту своего подвижничества, отец Серафим больше уже никогда не появлялся.

-Расскажи еще что-нибудь, - попросил Юра.

-С удовольствием. Один новоначальный монах вышел из скита Кавсокаливия и направился в скит Святая Анна; вскоре он понял, что заблудился - тропинка вела вверх, а нужный ему скит находился внизу, у моря. Он повернул обратно, прося Божию Матерь помочь ему. Внезапно он увидел отшельника, лицо которого излучало неземной свет; ему было лет семьдесят; на нем был подрясник из парусины, весь выгоревший на солнце и изодранный до последней степени; дыры на подряснике были стянуты прутиками (обычно так скрепляют дырявые мешки крестьяне, когда у них нет под рукой иглы и толстой нитки); за плечами у него был кожаный мешок, тоже выцветший и в дырах, стянутых тонкими прутиками, а на шее - толстая цепь, на которой висела коробочка (видимо, в ней находилась какая-то святыня). Судя по всему, он никогда не общался с людьми.

Не успел путник и рта раскрыть от удивления, как отшельник сказал:

-Дитя мое, эта тропинка не в Святую Анну.

И показал ему нужную дорогу.

Не было никакого сомнения, что перед ним был святой.

Молодой монах спросил у пустынника:

-Где живешь, отче?

Тот ответил:

-Там, - и указал на вершину Афона.

-Какой сегодня день?

-Пятница,- не задумываясь, ответил старец.

Затем он достал маленький кожаный мешочек, вынул из него палочки с зарубками, посмотрел на них и добавил:

-Девятое сентября.

Путник взял благословение у старца и пошел по указанной тропинке; она вывела его прямо к скиту Святая Анна.

-Может быть, это был отец Серафим? - спросил Юра.

-Вполне возможно, хотя ручаться за это, конечно, нельзя.

Юродивый ради Христа

-Большинство сокровенных старцев, о которых ты рассказал, были очень смиренными…

-Совершенно верно. Поведаю тебе еще об одном. Его мирское имя было Иоанн; он родился на полуострове Сифония, который находится рядом со Святой Горой; при пострижении в Ангельский чин он получил имя Георгий.

Афонский старец Паисий, который знал его, повествует о нем такими словами: “Он жил на Святой Горе, подобно птице небесной, под открытым небом, как под куполом дома Божия - у него не было своей келлии, как у других отцов. Освободившись от суеты и поработив себя любви Божией, он странствовал по Афону, как “добрый бродяга” Христов. Все его имущество составляла ветхая, потрепанная одежда, которую он носил и зимой, и летом. В то время как его душа все больше соединялась с Богом, одежда все сильнее рвалась; в конце концов она стала похожа на крылья, ибо старец имел благодать Божию; когда он сидел среди ежевичных кустов и лакомился ягодой, его можно было принять за большого орла.

Большую часть своего времени угодник Божий проводил в молитве, удаляясь в неприступные ущелья; острые камни ранили его ноги, они были в ссадинах, часто кровоточили, и он обматывал их тряпками (носков у него, конечно, не было).

Летом он кушал ягоды, инжир, гранаты, осенью - каштаны и орехи, а вот зимой ему приходилось туго, так как в пищу годились лишь желуди да кое-какие коренья. Вареную пищу он ел очень редко - только на престольных праздниках в монастырях, расположенных в северо-восточной части Святой Горы. Обычно он приходил сюда накануне праздника, чтобы принять участие в его подготовке. Дел было очень много - и в храме, и в ризнице, и на кухне. То один брат звал: “Георгий, иди сюда!”, то - другой: “Георгий, иди сюда!” Тот всегда с готовностью отвечал: “Благословите” - и бежал, куда его звали. Так продолжалось с раннего утра и до позднего вечера. Никто не обращался к нему: “Отец Георгий”, а просто: “Георгий”.

Вечером, несмотря на усталость, он шел не в архондарик (гостиницу), чтобы немного отдохнуть, а к храму; ложился на паперть и скрещивал руки на груди - издали его можно было принять за мертвеца; иногда он быстро, словно по тревоге, вскакивал и начинал молиться, стоя неподвижно, будто статуя, в течение долгого времени. Утром, за Божественной Литургией, он причащался Святых Христовых Таин, а потом выполнял различные послушания. На закате солнца он покидал обитель. То один, то другой монах предлагали ему взять с собой сухарей и брынзы, но он от всего отказывался.

-У меня нет карманов, - говорил он, - и мне некуда положить ваши дары.

Такого полного самоотречения я не встречал больше ни у кого из отцов”.

Для многих людей поведение отца Георгия было странным и непонятным: он нес, с их точки зрения, явную несуразицу. Встретившись с мирянами, которые догадывались о его подвижничестве, он произносил: “Еда - жизнь, пост - смерть; еда - жизнь, пост - смерть…” В трапезной он специально садился напротив них и начинал, чавкая, жадно и много есть; второе блюдо он ел только руками, вытирая их о свои волосы и одежду. После этого миряне говорили друг другу: “ Теперь мы точно знаем, кто он такой: он чревоугодник, а не подвижник”.

Как-то (это произошло в Дафни, главном порту Афона, при многочисленных свидетелях) он подошел к полицейскому и сбил с него фуражку, а потом растоптал ее ногами. Его немедленно отправили в сумасшедший дом. Врачи тщательно обследовали его, но никаких отклонений в психике не нашли и отпустили обратно на Афон. С тех пор ярлык сумасшедшего крепко прилип к отцу Георгию. А ему только это и было нужно - с таким ярлыком он чувствовал себя намного свободнее и безопаснее.

“Я познакомился с отцом Георгием в то время, когда был новоначальным монахом, - рассказывает отец Паисий.- Духовный опыт у меня был, мягко говоря, невелик, и поведение старца меня смущало. “Он какой-то ненормальный”,- сказал я. Отец Герман, старейший и добродетельнейший монах обители, услышав эти слова, улыбнулся: “Если бы все люди были такими “ненормальными”, как он, то на земле наступил бы рай. Хорошенько запомни, чадо, мои слова: отец Георгий - святой; он юродствует ради Христа”.

Прошло какое-то время, и я, наблюдая за странным монахом, убедился в правоте слов моего собеседника и стал относиться к отцу Георгию с большим благоговением”.

Более всех добродетелей старец ценил смирение и послушание. Несмотря на то, что его разум уже давно и надежно был подчинен воле Божией, он считал, что его смирение и послушание все еще хромают. Чтобы исправить этот недостаток, он поступил послушником к одному монаху, у которого от менингита повредился рассудок. Приказания монаха были нелепы, желания - неестественны, просьбы - абсурдны, но отец Георгий безропотно нес свой крест, выполняя любой его каприз. Чем старательнее он это делал, тем сильнее ругал его повредившийся монах. Отец Георгий считал, что получает большую духовную пользу. Так продолжалось довольно долго. Наконец, совершенное смирение послушника вывело монаха из себя, и он прогнал его. Отец Георгий снова ушел в горы.

Все времена года были для него совершенно одинаковыми, потому что он жил уже в раю, и любовь Божия то согревала его, то давала прохладу. Он полностью предал себя в руки Божии и чувствовал себя в полной безопасности, где бы ни находился - в дикой пещере или на одинокой скале, в лесных дебрях или на берегу моря; его охранял Сам Христос; подвижника переполняла непередаваемая радость, и лицо его всегда светилось.

Внезапно старец исчез. Пробовали отыскать его следы, но все усилия оказались тщетными. Никто его больше не видел и никто о нем ничего не слышал. Может быть, он находится среди двенадцати сокровенных старцев…

Следы на снегу

-Кто-нибудь знает их имена? – спросил Юра.

-А зачем? Достаточно того, что они существуют и молятся за нас… Впрочем, бывали и забавные курьезы.

В небольшой каливе, расположенной в труднодоступных скалах, подвизались два подвижника – отец Арсений и его духовный руководитель – старец Иосиф. И летом, и зимой, в тихую погоду и во время буранов они ходили босиком. Как-то ночью из скита Святой Анны они направились в свою каливу. Была зима, и их следы на выпавшем недавно снегу были отчетливо видны. Один из монахов увидел эти следы и немедленно ударил в колокол. Никакого праздника не было, и скитяне недоумевали, почему раздался звон.

-Отчего ты звонишь? Ты, наверно, что-нибудь перепутал? – закричали они.

-Я обнаружил следы! – ответил монах.

-Какие?

-Нагих подвижников. Пойдемте по их следам и узнаем, где они живут.

Несколько человек отправилось по горной тропе. Через некоторое время они достигли каливы, где жили два подвижника, и постучали в дверь.

-Кто там? – спросил отец Арсений.

-Мы хотим видеть нагих подвижников, - последовал ответ.

-Здесь нет никаких нагих подвижников.

-Как нет? Мы шли по их следам, и эти следы привели нас в эту каливу.

-Это шли мы.

-А кто вы?

-Отец Арсений и мой старец.

-Так значит вы и есть нагие подвижники.

-Нет, мы обычные монахи.

-Мы вам не верим, откройте дверь.

Отец Арсений открыл дверь, и скитяне увидели знакомого им монаха.

-Вы что, ходите босиком? – удивились они.

-Да.

-А ноги не мерзнут?

-Нет, мы привыкли.

Скитяне попросили прощение за беспокойство и вернулись восвояси.

Ветхая хижина

-Кто-нибудь видел хижину, в которой живут невидимые старцы? – поинтересовался Юра.

-Такое бывает, но очень редко. Один паломник, кажется, из какой-то арабской страны, шел по горной тропе, направляясь в очередной монастырь. Навстречу ему показался старец; он был в старом заштопанном подряснике, с длинными седыми нечесаными волосами, которые падали ему на плечи. Жестом он предложил паломнику следовать за собой. Они свернули с тропинки в сторону, по крутому, почти безлесному склону прошли метров двести-триста. Показалась ветхая покосившаяся на один бок хижина. Старец сотворил молитву и жестом пригласил паломника войти.

В хижине находилось несколько старцев. Может, восемь, может, десять. Они предложили паломнику сесть, угостили стаканом воды. Гость оказался в такой благодатной атмосфере, в которой он никогда не был; ему было так радостно, так приятно, что он ничего не говорил, а только смотрел то на одного старца, то на другого. Лица у них были благостные, просветленные, излучающие любовь.

Прошло то ли несколько минут, то ли несколько часов – паломник времени не замечал. Наконец старец, который привел паломника, встал, проводил гостя до тропинки и внезапно исчез.

Придя в монастырь, паломник рассказал о неожиданной встрече монахам. Те попросили его показать им эту хижину. Паломник согласился. Они долго искали хижину, обошли все окрестности, но ничего не нашли.

-Как пополняются ряды невидимых старцев? – продолжал Юра.

-Разными путями. В одном монастыре (не помню его названия) подвизался старец высокой духовной жизни. Однажды он ушел из монастыря, выполняя какое-то послушание, и не вернулся. Братия организовала поиски (мало ли что могло с ним случиться), но они не дали никаких результатов.

Прошел месяц, а может, два. Один из насельников этого монастыря, собирая в лесу каштаны, неожиданно обнаружил облачение пропавшего старца: его подрясник и кожаный ремень висели на суку.

-О чем это говорит? – спросил Юра.

-Не знаю. Вполне вероятно, что он стал одним из двенадцати невидимых старцев, заняв место усопшего брата во Христе.

Тропинка

Выглянуло яркое солнце, но тучи вновь плотно закрыли его. Со стороны моря доносились крики чаек. Пахло прошлогодней прелой хвоей. Мы вернулись на тропинку и продолжили свой путь к пещере Нила Мироточивого.

Святая Гора Афон - Москва.

ДУХОВНЫЕ РАССКАЗЫ

С И З Ы Й Г О Л У Б Ь

I

-Можно подняться на колокольню? – обратился Лыков к священнику, который выходил из храма.

-Конечно. В добрый путь.

Батюшка, немолодой, чуть полноватый, степенный, с мягкой окладистой бородой, в которой серебрились седые нити, пытливо посмотрел на Лыкова:

-Впервые в нашем монастыре?

-Да.

-Колокольня… она у нас особая…

Он еще раз одобительно кивнул.

-Как ваше святое имя?

-Меня все зовут Михаил Ильич.

-Пожелаю вам, Михаил Ильич, набраться новых впечатлений.

-Спасибо на добром слове.

Лыков зашел в притвор, откуда начинался вход на колокольню. Наверх вела деревянная лестница с довольно высокими ступенями. Михаил Ильич шагал медленно, не торопясь, придерживаясь за гладкие, с внутренним желобом, перила; некоторые ступеньки слабо поскрипывали.

Первый пролет был коротким, а второй – в несколько раз длиннее. «Главное – не сбить дыхание», - подумал Лыков.

Шагалось легко, и это вызывало в нем некоторое удивление. «Надо же, когда в гору поднимаешься, три пота прольешь, а тут хоть бы что…» Еще один пролет, за ним еще – оба длинные. Через несколько минут Михаил Ильич оказался на небольшой площадке. «Ага, первый этап завершен». Куда дальше? Кажется, налево. Слабо освещенное помещение походило на часовню: в неглубокой прямоугольной нише виднелась икона Божией Матери в потемневшем окладе.

Лыков неумело перекрестился. «Почти совсем забыл, как это делается. Эх-ма…».

Немножко отдохнув, он продолжил подъем. Перед ним был совсем короткий пролет. На одной из ступенек сидел сизый голубь; видимо, он привык к людям и нисколько не удивился появлению еще одного человека; Михаил Ильич смотрел на голубя, а тот – на него. Лыков поднялся на ступеньку, и голубь, взмахнув крыльями, переместился на следующую ступеньку; человек одолел еще одну, и голубь - тоже.

В начале второго пролета у Лыкова мелькнула мысль, что голубь вспорхнет и улетит, но тот и не собирался улетать – ему нравилось присутствие человека. Так вдвоем они одолели и этот пролет.

Стало значительно светлее, потому что впереди была открытая дверь, ее придерживал деревянный брусок. Голубь, миновав дверь, остановился на краю покатого, покрытого жестью стального цвета выступа.

«Ну что, пойдем дальше?»

Голубь, коротко взглянув на человека, остался на месте. «Ладно, отдыхай, наверху ты был уже сотни раз, а я – ни разу; поэтому потружусь».

Следующее звено колокольни было открытое; пролеты стали еще короче. Лыкову казалось, что он поднимается не на смотровую площадку, а на небо. Толстые, потемневшие от времени балки, идущие из одного угла в другой, местами были усыпаны голубиным пометом. В одном из проемов висел внушительных размеров колокол с подвязанным «языком». «Хорошо бы послушать его, а еще лучше самому ударить разика два-три – наверно, зазвучал бы на всю округу».

Позади остался еще один этап. Лыков по-прежнему шел ровно, размеренно, следя за дыханием. Иногда он останавливался на минуту-другую, чтобы полюбоваться видами, которые открывались то с одной стороны, то с другой.

Наконец он одолел последний марш и оказался в довольно просторном помещении; отсюда вела дверь наружу, на четыре смотровые площадки, идущие вокруг колокольни; они были ограждены высокими, до подбородка, красивыми ажурными решетками.

II

Панорама, которая открылась с высоты птичьего полета, захватила Михаила Ильича: золотистый главный купол Богоявленского собора венчал громадный крест, который занимал, кажется, полнеба; на правой стороне купола ослепительно горело солнечное отражение; ровная сияющая гладь озера, а за нею, насколько хватал глаз, зеленые, убегающие к горизонту лесные дали, большие и маленькие острова, довольно вместительная бухта, камыши вдоль извилистого берега – все воспринималось с особой, какой-то волнующей остротой.

Озеро так раскалилось под лучами полуденного солнца, что, казалось, вот-вот закипит; если в левой его части вода была светло-синяя, то в правой – почти белая; гряда серебристых облаков, похожая на эскадру парусных фрегатов, чинно и плавно совершала шествие по небосклону.

На узкой желтоватой перемычке, связывающей «материк» с островом и включавшей в себя короткий мост с деревянными настилами для автомобильных колес, стояли несколько человек с удочками в руках; в распахнутые ворота монастыря входила большая группа паломников; ровный ряд могучих лип на северном берегу острова отбрасывал на воду густую тень.

От причала, находящегося за перемычкой, задним ходом отвалил прогулочный катер с туристами на борту; развернувшись, он прошел между двумя бакенами и, дав прощальный гудок, скрылся за поворотом.

Стая белых чаек, сидевшая на плитах набережной, поднялась в воздух и стала кружить над озером, высматривая добычу; вскоре примерно дюжина чаек отделилась от стаи и села на маленький остров, находившийся недалеко от берега, а остальные птицы еще долго кружили, удаляясь все дальше от монастыря.

Неожиданно из-за мыса, справа, показалась моторная лодка с высоким лобовым стеклом; на большой скорости она шла к причалу, оставляя после себя серебряный «шлейф»; от нее расходились пологие волны, которые долго, не торопясь, катились к берегу, и, достигнув его, с чмоканьем превращались в тонкие, тающие на глазах, «блины».

III

-Красота-то какая! – воскликнула женщина, остановившаяся около Лыкова (она только что поднялась на колокольню).

-Это Русь! – с гордостью произнес ее спутник, немолодой, с хорошо сохранившейся агатовой шевелюрой мужчина.

Он достал из кармана цифровой фотоаппарат и стал азартно снимать, поворачивая его из стороны в сторону:

-Таких видов во всем мире не найдешь!

«Жалко, что раньше сюда не приезжал, - подумал Лыков. – Но лучше поздно, чем никогда».

Он перешел на другую площадку, тут пейзаж был немного иной: небольшая беленькая церковь, стоящая на дальней оконечности острова, жемчужная полоса воды, обрамленная серповидным, утопающим в зелени мысом с дачными коттеджами, еще одна бухта, уходящая вглубь «материка».

Когда Михаил Ильич, обойдя колокольню кругом, вернулся на прежнюю площадку, то здесь уже никого не было – у туристов обычно мало времени, а побывать нужно везде, поэтому они нигде долго не задерживаются. «У меня, наоборот, времени больше, чем достаточно, и я могу пробыть здесь хоть до вечера», - подумал про себя Лыков. Скоро, однако, он понял, что сколько бы ни ходил и сколько ни смотрел, все равно не налюбовался бы этими красотами.

Вдруг за его спиной раздался громкий звон, а точнее, звук, похожий на пение Архангельской трубы. Михаил Ильич вздрогнул. По его телу пробежали острые мурашки, заставившие замереть в оцепенении. Что это? Откуда возник этот звук? Что он обозначает? Для кого он послан?

«На узкой колокольной площадке нахожусь только я – значит, он послан специально для меня. Да, конечно, для меня. К чему он призывает? К пению патриотических песен или, наоборот, к плачу? К войне или к миру? К громким речам или к молчанию? К смерти или к жизни? Но к какой жизни? К прежней, устоявшейся или к новой, неизвестной?

А может, наступил конец света, и это был последний звук, раздавшийся на земле? Вот и облака, большие, светлые, торжественные, уже наготове. Может быть, сейчас, сию секунду на них ступит Господь, а вместе с Ним - Ангелы и Архангелы, которые затрубят так громко, что их услышит вся Вселенная, и каждому придется дать ответ Праведному Судии, и в первую очередь мне. А что я Ему скажу? Какой ответ дам? Я не готов предстать перед Ним, не готов отчитаться за свою окаянную жизнь.

Вполне возможно, лучезарные Ангелы прямо сейчас возьмут мою несчастную душу и отнесут ее в мрачные подземелья, где липкая, непроницаемая тьма и где, кроме отчаянных воплей и стонов, ничего не слышно. И я не смогу ни возразить, ни воспрепятствовать им, потому что у меня нет на это права.

У меня столько грехов, что если подогнать железнодорожный состав с пустыми товарными вагонами числом эдак под восемьдесят, то и их не хватит, чтобы вместить всю эту мерзость, и придется подгонять еще много таких составов. Что такое моя прежняя жизнь? Сплошные беззакония! Зависть, предательство, измена, воровство, гнусные доносы, убийства (ножом или кастетом я никого не убивал, но словом – много раз), лицемерие – да разве можно измерить все зло, которое я сотворил!?

О горе мне, грешному! О горе мне, падшему!

Что я сделал для того, чтобы моя душа была чистой и чтобы она могла войти в Райские врата? Ничего. В детстве я был крещен, несколько раз бабушка водила меня в храм, и там я вкушал Тело и Кровь Иисуса Христа. А потом? Страшно и вспомнить, что было потом! Повзрослев, я забыл обо всем этом, и началась безбожная, разнузданная, распутная жизнь. Прошло пятьдесят восемь лет, и за это время я ни разу не заглянул ни в один из храмов нашего города, как будто их и не существовало, не исповедал ни одного своего греха, не убелил свою душу причащением Святых Христовых Таин».

В этот момент Архангельская труба пропела снова, громче прежнего. Облака придвинулись к колокольне совсем близко. Лыков затрепетал, как тонкий лист клена во время внезапного порыва ветра. На его лбу выступил холодный пот. Еще секунда, а может, и меньше, и…

-Господи! – с глухим стоном вырвалось из его груди.

IV

Повинуясь какому-то внутреннему побуждению, Лыков обернулся – над его головой звучали большие, во всю колокольную стену, обрамленные витым красивым узором, куранты. Циферблат курантов был темный, а стрелки – желтые, скорее, золотистые, римские цифры по краям циферблата - такие же. На минутной стрелке, на ее стрелообразном конце, сидел сизый голубь, тот самый, который вел Михаила Ильича по лестнице. Лыков смотрел на голубя, а тот – на него.

Минутная стрелка с шумом, похожим на жужжание роя пчел, передвинулась на одно деление – часы показывали двенадцать часов сорок семь минут.

«Неужели это последняя минута моей жизни?

-Господи! – почти выкрикнул Лыков. – Пощади меня!»

Он посмотрел направо, потом налево, на дальний конец озера, на крест, который парил в воздухе прямо перед ним; по перемычке медленно ехал легковой автомобиль; монах в подряснике и скуфейке быстрым шагом пересекал монастырский двор; в бухту входил очередной прогулочный катер.

«Неужели пронесло? Неужели день не угас, и облака по-прежнему гуляют по небу? Какое счастье, что я жив и могу дышать, что Страшный суд еще не наступил и, значит, у меня есть время, чтобы изменить свою жизнь и оплакать многочисленные грехи!

О Господи! О бездна милосердия Твоего!»

Солнце сияло все так же ярко; серебряный дождь, возникший на поверхности озера из-за мелкой ряби, отплясывал озорной чарльстон; белоснежные чайки, делая неровные круги над маленьким островом, громко кричали; две моторные лодки с рыбаками, заложив плавный вираж, выходили из бухты.

Сизый голубь, вспорхнув с минутной стрелки, сделал три круга над куполом Богоявленского собора, а потом сел на его золотистый крест, который сиял, кажется, ярче солнца.

2014

РЕКС

I

Я расскажу о дружбе, которая бывает только раз в жизни. О дружбе, которая дороже алмазов и бриллиантов, денег, самых дорогих вещей, короче, дороже всего.

Это была такая дружба, что…

Впрочем, лучше я начну излагать все по порядку.

В то далекое время я жил в рабочем поселке Кужма на Брянщине. Мы – я, моя жена Галина и двое деток – трехлетний Максимка и пятилетний Ванюшка - обитали в «хрущевке» - малогабаритной квартире на втором этаже.

Однажды, в конце лета, к нам пришел знакомый егерь Фрол Кузьмич Выскупов, здоровенный, саженного роста мужчина с копной спутанных каштановых волос и громовым голосом. Наша квартира сразу стала как будто в несколько раз меньше.

Фрол Кузьмич снял с плеч рюкзак и вынул из него большого щенка серозаренового цвета; у него был черный нос, темно-серый лоб, угольные уши и коротенький серый хвост с белым кончиком.

-Вот! – сказал Фрол Кузьмич, держа щенка на вытянутых ладонях. – Принимайте.

-Где ты его откопал? – спросил я.

-В берендеевом царстве, вот где! И не откопал, а нашел.

-Одного?

-Нет, троих. Кто-то из охотников ранил волчицу, она вскорости околела, а волчонки остались; всего неделю назад появились на свет; ну, мне жалко их стало, пропадут, думаю, бедолаги; двух отдал в охотничье хозяйство, а одного принес тебе, знаю, что ты любишь животных. Возьмешь?

-Это зависит не только от меня. Галина, ты как?

-Не знаю.

-Ванюшка, а ты?

-Мне хочется, буду с ним играть.

-Максимка, а тебе нужен щенок?

-Он холёсый.

-Ну, теперь последнее слово за Галиной.

Я вопросительно посмотрел на жену.

-Ну, разве только ради деток…

-Добре! – подвел итог Фрол Кузьмич. – На, держи.

Он протянул мне щенка.

Я взял его в руки, он был теплый и гладкий. Мокрым носом щенок тыкался в мою руку, ища материнскую сиську.

-Он еще слепой, ничего не видит, но дня через три глаза у него откроются, и первое, что он увидит – будешь ты, Петро, - густым басом выводил егерь. – Что ты ему скажешь?

-Я ему скажу: «Будем дружить, Рекс». Мне давно хотелось иметь собаку с таким именем.

-Ну вот, твоя мечта исполнилась.

-И моя тозе! - Ванюшка взял щенка из моих рук. – Я тозе буду с ним дружить!

-Молодчина! – похвалил его Фрол Кузьмич. - А кормить чем будете?

-Козьим молоком, - сказал я. - Чтобы побыстрее вырос. У нас четыре козы, молока много.

-Повезло волченку.

-Когда Рекс подрастет, я его научу пасти коз, - сказал я. – Так что он отработает свое молоко.

-Ну, лады. – Егерь поднялся со стула, чуть не задев потолок. – Слава Богу, что все устроилось. Будьте здоровы! – Гулко ступая, он направился к выходу, пригнул голову у дверей и переступил порог.

II

Рекс рос не по дням, а по часам. Через три месяца он стал большим упитанным щенком, похожим на серую собаку-овчарку: все то же самое, что и у собаки, только глаза были не собачьи, а волчьи: карие, по человечески умные, осмысленные.

Я стал обучать его разным собачьим премудростям. Мне хотелось, чтобы он всегда был рядом со мной, поэтому первая команда была «Рядом!» Я часто гулял с ним, он шел с правой стороны от меня на поводке. Я приучал его к тому, чтобы его левая лопатка всегда соприкасалась с моим правым коленом. Если у него это получалось, я давал ему карамельку. Иногда он своевольничал и отстранялся от меня, обращая внимание или на крик птицы, или на пробегающую мимо собаку. Тогда я несильно стегал его концом поводка, и он тут же исправлялся.

Впоследствии, когда он повзрослел, я гулял с ним без поводка, и если брал в руки поводок, то он знал, что вслед за этим последует наказание и прижимал уши.

Рекс никогда не сидел на цепи и в собачьей будке, он все время был на свободе, поэтому был понятливым и хорошо учился.

Другая команда, которую я прививал ему, была «Сидеть!» Я протягивал руку вперед и говорил:

-Сидеть!

А если опускал руку, это означало «Лежать!» В течение долгого времени он учился этому, а потом, повзрослев, выполнял эти и другие команды по голосу.

Через барьер – металлический метровый школьный забор – мы прыгали сначала вместе, а через некоторое время Рекс стал прыгать по моей команде уже один. А еще позже прыгал без команды, потому что ему нравилось совершать прыжки.

Ну, а что касается команды «Аппорт!», то тут мои усилия были минимальными – стоило мне бросить палку и произнести это слово, как Рекс стремительно бросался за ней, хватал зубами и приносил ко мне.

Чаще всего мы гуляли в лесу – он был в пяти минутах ходьбы от нашего дома. Я шел быстро, и Рекс шел быстро, я переходил на бег, и Рекс бежал со мной рядом, не отставая ни на один сантиметр, как будто привязанный невидимыми нитями.

Лес был смешанный густой, с разнообразным подлеском, в нем было много звуков, шорохов, игры света. Рекс не догадывался, да и не мог догадаться, что лес – это его стихия, здесь он мог жить, охотиться на диких кабанов, рысей и на другую живность, постигать премудрость волчьей жизни, избегать опасностей, особенно же остерегаться человека с ружьем, потому что это грозило ему гибелью, но все это ему теперь было не нужно – он вырос в другой среде, и у него был хозяин, которого он хорошо знал и подчинялся которому по первому слову.

Дома он обычно лежал на полу, положив морду на лапы. Максимка и Ванюшка залезали на него по очереди и сидели как в удобном кресле, трепали его за уши, гладили шею, играли хвостом – Рекс ни на что не реагировал, как будто это происходило не с ним, он, кажется, даже не замечал детишек.

III

Через три года Рекс возмужал - рост его был около метра, а весил почти сто килограммов. При виде его люди на улице отходили в сторону, давая ему дорогу, или останавливались, прижимаясь к забору, или прятались по дворам. Но бояться его было нечего: он был в наморднике, и я вел его на поводке.

Как-то в субботний день я пошел с ним в обувную мастерскую, нужно было починить мои ботинки и Галинины туфли. Около продовольственного магазина стояла компания пьяных молодых людей, их я видел впервые; они были в кураже, ехидными, колкими, а то и хамскими замечаниями встречая почти каждого человека, независимо от его возраста. «Меня-то они не тронут», - подумал я. И ошибся.

-Какк-ая боль-шая псина! – наглым развязным голосом воскликнул один из них, увидев Рекса. – Боль-шая, да дур-ная! Как и ее хозз-яин! Два придурка!.. Ха-ха-ха!..

-Не связывайся с ними, Сыч, - подал голос его дружок. – Псина эвон какая…

-А мне до лампочки, какая она…

Он пренебрежительно махнул рукой в мою сторону. Я отпустил поводок, давая понять моему другу, что он может действовать по своему усмотрению. В ту же секунду Рекс бросился на обидчика, в прыжке сбил его с ног, а потом встал ногами ему на грудь. Сыч попытался подняться, но Рекс так грозно и злобно зарычал на него, что тот перестал даже шевелиться.

-Ну что я тебе говорил, - дружок Сыча попятился назад.

Сыч молчал, у него почему-то пропала всякая охота говорить.

-Рекс, ко мне! – скомандовал я.

Тот переступил ногами на груди Сыча, зарычал, а потом нехотя оставил его.

-Идем дальше.

Я взял поводок в руки, и Рекс, шагая рядом со мной, то и дело оглядывался на Сыча и его дружков, которые торопились скрыться в ближайший переулок.

IV

В последних числах июля, когда стояли тихие погожие деньки, мне захотелось сходить за грибами. Я знал одно местечко, где водились маслята, - молодой редкий соснячок, а за ним, по берегу ручья, высокая густая трава. Вот туда я и направился с моим неразлучным другом.

Маслят было много, они как будто дожидались меня. За каких-нибудь двадцать-тридцать минут я набрал полный пакет – то-то обрадуется моя Галина!

Рекс бегал поблизости, обнюхивая сосенки, кусты бузины и терновника. Неожиданно он направился в сторону ручья; я видел, как высокая трава, словно волны от носа лодки, расходилась в стороны. Через секунду я понял цель его рейда – он почуял зайца; тот бросился наутек, но поскольку трава была высокая, то ему приходилась прыгать вверх, и это сильно снижало его скорость. Рекс быстро настиг зайца, схватил его за шею и перекинул через свою спину – этим приемом он сломал его хребет: никто его таким премудростям не учил, это было у него в крови.

Я сидел на пне, когда Рекс появился передо мною. Он положил зайца мне под ноги, я хотел взять его, но Рекс в мгновение ока схватил его и отбежал в сторону – ему, конечно, хотелось поиграть. Я встал, подошел к зайцу, но Рекс снова опередил меня и отбежал еще дальше. «Какой озорник, - подумал я. – Небось, и вовсе не отдашь мне зайца».

Я взял первую попавшуюся палку и бросил ее далеко в сторону. Рекс стремглав бросился за ней. Пока он бегал, я завернул зайца в тряпку и спрятал в сумку.

-Ну, где твоя добыча? – спросил я у Рекса, когда он притащил мне палку. – Проворонил?

Однако тот и виду не подал, что остался ни с чем: улегшись на траву, он положил голову на мои ботинки, мол, ты во всем прав, а не я.

V

Наш поселок хоть и городского типа, но все равно не очень большой. Я знаю почти всех моих сверстников – вместе учились в школе, вместе гоняли футбол, вместе ловили перепелов. Некоторые из них частенько заглядывали ко мне домой, ну, а уж семнадцатого апреля – в обязательном порядке, потому что это день моего рождения. Вот и на этот раз они не забыли меня, пришли поздравить (Галина с детьми уехала на два дня в Гомель к своим родителям).

Ну, как положено, мы выпили, закусили, пошли всякие разговоры. А у меня такая особенность: когда я выпью, то через некоторое время засыпаю. И на этот раз заснул прямо за столом, положив голову на руки. О том, что произошло дальше, рассказал Валерка Мякишев – когда я проснулся.

«Через некоторое время, когда водка и пиво закончились, мы решили расходиться по домам. Но не тут-то было – Рекс не выпускал нас из квартиры. Тогда я подошел к тебе, чтобы разбудить. Но и тут Рекс был начеку – так грозно зарычал, что я отступил назад. Спустя минут пять Сенька Тарапыгин попытался толкнуть тебя в плечо, но Рекс встал на его пути и опять грозно зарычал.

Нам ничего не оставалось, как ждать. Мы прождали ровно три часа».

Проснувшись, я проводил невольных «пленников» на улицу.

VI

В Крещенские морозы в нашем доме произошло ЧП: обокрали Лукерью Хохлякову, которая жила на первом этаже. Воры взяли только самое ценное: кольца, броши, серьги, норковую шубу и «гробовые» деньги; холодильник, телевизор и настенные часы со звоном остались не тронутыми. Произошло это глубокой ночью. Хозяйки дома не было, она на несколько дней уезжала к дочери в райцентр.

Началось следствие. В поле зрения следователя, молодого человека, который только что закончил институт, попало несколько человек, в том числе и я. Моя кандидатура сразу вышла на первый план. Это объяснялось очень просто: за несколько дней до происшествия я заходил к Лукерье и просил ее одолжить рублей сто-сто пятьдесят - нужно было срочно отдать долги.

-Милок, - сказала Лукерья, - ты немножко опоздал - буквально на днях я купила новый телевизор и поэтому ничем не могу тебе помочь.

Я объяснил следователю причину моего визита к Лукерье и добавил, что к воровству не имею никакого отношения. Судя по скептическому выражению его лица, он мне не поверил.

-У меня есть стопроцентное алиби, - сказал я.

-Какое? – поинтересовался следователь.

-В ночь воровства я находился у моего друга Валерки Мякишева.

-Что вы там делали?

-Мы меняли сантехнику; работы осталось еще много, и я решил заночевать у него, чтобы на следующий день закончить ремонт.

-Может ли он подтвердить это?

-Конечно.

-Очень хорошо. А вы знали, что гражданка Мякишева уезжала к своей дочери в райцентр?

-Да, она мне об этом говорила.

-Понятно. А вам удалось раздать долги?

-Да, удалось.

-Все?

-Почти все.

- А где вы достали деньги?

-Жена заняла у своей матери.

-Она может это подтвердить?

-Да.

Следствие продолжалось около трех месяцев. Я был совершенно спокоен и нисколько не сомневался, что все закончится для меня вполне благополучно. Валерка Мякишев был моим самым близким другом, и я знал, что он меня не подведет. Когда я сказал ему, что теперь от него зависит моя судьба, он, улыбнувшись, похлопал меня по плечу:

-Твоя судьба в самых надежных руках!

Мы с ним дружили с первого класса; нас было водой не разлить; мы понимали друг друга с полуслова, и если он кивал мне после уроков головой, то я знал, что мы идем кататься на лыжах.

Если он приносил с собой пирожки, то всегда делился со мной на большой перемене; а если у меня было два бутерброда – один с колбасой, а другой с сыром, то бутерброд с колбасой я отдавал моему другу, а себе оставлял с сыром.

В футбол мы играли в одной команде: он был левым нападающим, а я – правым: иногда мы менялись местами, приводя в замешательство вратаря; наши комбинации были всегда остроумными и, как правило, заканчивались голом.

После школы мы освоили с ним разные специальности: он стал шофером, а я – плотником. И это было очень хорошо, так как мы могли помогать друг другу по своему профилю. Не было случая, чтобы Валерка отказал мне в чем-нибудь, я платил ему тем же.

Настал день суда. Кроме меня, на скамье подсудимых были еще двое мужчин; жители нашего поселка знали их как алкоголиков и нечистых на руку. К моему удивлению, они довольно быстро доказали свою полную непричастность к воровству.

Подошла и моя очередь. Я изложил все, о чем говорилось во время следствия. Галина, отвечая на вопрос судьи, подтвердила, что заняла деньги у своей матери.

-Вызывается свидетель Валерий Мякишев, – объявил судья.

Секретарь вышла из зала, чтобы пригласить моего друга.

-Его нет, - сказала она, вернувшись буквально через несколько секунд.

Что случилось? Где мой друг? Куда он пропал? Этого быть не может – чтобы он не пришел!

-Где же ваш свидетель? - обратился ко мне судья.

-Он вот-вот появится, - сказал я. – Чуток задержался, только и всего.

-Одну минуту мы можем подождать, - пошел на уступку судья, - но не больше.

Минута прошла – Валерка не появился.

-Суд удаляется на совещание, - объявил судья.

Через несколько минут он вместе с двумя народными заседателями вышел из соседней комнаты и зачитал обвинительный приговор: виновником кражи был признан я; наказание: два с половиной года в колонии общего режима.

Я не верил своим ушам. И даже когда милиционер вывел меня из зала суда и посадил в «воронок», я не мог поверить, что это произошло именно со мной.

Когда после отбытия наказания я вернулся домой, то мне совсем не хотелось видеть моего бывшего друга. Даже в страшном сне мне не хотелось его видеть. Но встретить все же пришлось, правда, не по своей воле.

Однажды я возвращался домой из соседнего села, куда ходил с Рексом к знакомому пасечнику за медом. До Кужмы оставалось километра три, когда сзади раздался шум машины; через минуту рядом со мной остановился бортовой «ГАЗ». Дверца распахнулась – я увидел моего бывшего друга.

-Садись, подброшу, - пригласил он.

Рекс навострил уши, как будто почувствовал какую-то опасность.

-Пешком как-то надежнее, - отказался я.

Валерка раскрыл дверцу пошире, давая понять, что приглашение остается в силе; однако смотеть мне в глаза он упорно избегал.

-А скажи-ка… - я старался поймать его взгляд, - скажи мне…

-Чего?

-Почему ты… не пришел тогда в суд?

Валерка опустил голову, потеребил чуб.

-Да из-за Клавки, зазнобы моей… это она все…

-Что она?

-Я уже собрался пойти в суд, надел чистую рубаху, и тут она нарисовалась. «Пойдем, говорит, ко мне». «Я в суд должен явиться, говорю, меня ждут». «Никаких судов, ты мой…» «Да там всего делов-то…» «Ничего не знаю, обойдутся без тебя!» Взяла меня за руку и увела.

-Как бычка за веревочку.

Валерка искоса взглянул на меня:

-Ну ладно, дело прошлое… садись…

-Я с подлецами не только рядом не сажусь, но и обхожу их стороной.

Дверца захлопнулась, грузовик, резко рванув с места, покатил по дороге. Я сошел на обочину и отвернулся – мне был отвратителен не только Валерка, но и его машина, шум которой становился все слабее и скоро совсем сошел на нет. Только после этого мы с Рексом продолжил свой путь. Волк по-прежнему тревожно водил ушами, как будто опасность, которую он неожиданно почувствовал, еще не миновала.

VII

«Мне нравится служить моему хозяину. Его голос я различаю среди многих других голосов; мне понятны все его оттенки: и когда хозяин хвалит меня, и когда сердито отчитывает за какую-нибудь провинность, и когда отдает приказ, и когда просто разговаривает со мной о чем-нибудь.

Если бы кто-то предложил мне другого хозяина, я бы сразу отказался – мне не нужно никакого другого, потому что мой хозяин – самый лучший из всех. Он постоянно заботится обо мне; у меня всегда есть еда; соседские собаки иногда голодают (я знаю об этом, так как они скулят), а я – никогда. Один раз в две недели мой хозяин заводит мотоцикл и куда-то уезжает; через пару часов он возвращается и привозит два мешка костей; если б знали соседские собаки, какие это аппетитные кости и с каким громким хрустом я их разгрызаю!

У меня всегда есть вода; я могу вылакать сразу полный котелок, особенно после того, как расправлюсь с говяжьей лодыжкой.

Я чувствую своего хозяина каждую минуту; даже когда я лежу с закрытыми глазами, я все равно чувствую его присутствие, и даже когда он спит, я знаю, где он спит и когда проснется.

Когда он уходит из дома, я сильно скучаю по нему. Мне хочется, чтобы он побыстрее вернулся. Я буквально не нахожу себе места, когда его нет рядом.

Как-то он отсутствовал очень-очень долго, так долго, что я думал, он вообще не вернется. Но он, к счастью, вернулся, похудевший, построжавший, но ко мне по-прежнему добрый и ласковый. Это был самый счастливый день в моей жизни; я не отходил от моего хозяина ни на секунду, все время смотрел на него и не мог насмотреться.

Каждый день я с нетерпением жду, когда он вернется с работы домой. Я подхожу к окну, становлюсь лапами на подоконник и смотрю на улицу – не идет ли мой хозяин. Люди, знакомые и незнакомые, идут по тротуару, а моего хозяина все нет. Я покружусь, покружусь по комнате, а потом снова подхожу к окну.

И вдруг я вижу его, моего хозяина – он идет широкими шагами, высокий, сильный, и я скорей бегу к двери, чтобы встретить его. Он открывает дверь, и я, виляя хвостом, хочу встать на задние лапы, чтобы передними упереться в его грудь.

-Ну, ну, Рекс, - говорит хозяин, - не шали, а то от радости повалишь меня.

Он гладит мою голову, треплет уши, а я жмурю глаза от удовольствия.

Потом он садится за стол, большими глотками пьет чай, откусывая сдобу или пряник, а я сижу рядом и смотрю на него. Иногда он подкидывает пряник вверх, да так ловко, что тот попадает прямо в мою раскрытую пасть.

Быть в послушании у моего хозяина – лучше этого нет ничего на свете. Я всегда жду его команды, чтобы выполнить ее как можно быстрее и как можно лучше и чтобы мой хозяин остался доволен. Выполнять его волю – когда бы это ни было и где бы это ни было – моя обязанность, и ради этого я готов сделать все, что в моих силах. Я готов в любую секунду отдать свою жизнь за моего хозяина – лишь бы он приказал, а уж раздумывать, надо это или не надо, я не буду – его слово для меня закон».

VIII

В один из поздних осенних дней я с Рексом пошел в лес на прогулку; накрапывал мелкий дождь, дул северный прохладный ветер. Я люблю прогуливаться в любую погоду, а Рекс тем более – у него такая шкура, что ему нипочем ни ветер, ни дождь, ни снег.

Когда мы вошли в лес поглубже, то порывы ветра почти не ощущались, и только на просеках и в оврагах они были такими же резвыми, как и на просторе. Извилистая дорога была усыпана влажными березовыми, дубовыми и ольховыми листьями, издававшими приятный прелый запах. Лес просвечивал насквозь; верхушки деревьев под порывами ветра качались из стороны в сторону, издавая глухой треск.

Я знал, что дорога убегала далеко, можно было идти по ней десятки километров и не встретить ни одного человека. Рекс бежал впереди меня, ныряя в заросли то вправо, то влево от дороги, и я на несколько минут терял его из виду; он появлялся снова, глядел на меня, мол, не бойся, я никуда от тебя не убегу, мне так интересно в этом гулком лесу, может быть, я поймаю барсука или енота, и за это ты меня только похвалишь. Видя, что я не возражаю, он опять исчезал в чащобе.

Через полчаса мы свернули на едва заметную тропинку и вышли к глубокому оврагу; зеленый и тенистый в разгар лета, сейчас он выглядел жалким и скучным. Я присел на валежину. Дождь прекратился, только редкие капли падали с голых сучьев продрогших берез и осин. Я полез в карман за куревом, но вспомнил, что курева со мной нет – два года назад я завязал с курением, так как Рекс не переносил запаха табака; если я закуривал сигарету, он тут же уходил подальше, всем своим видом показывая, что не одобряет меня. Ради своего верного друга я бросил курить, хотя это было для меня трудновато.

Рекс, лежа на прелых листьях, отдыхал в нескольких метрах от меня. Вдруг он, тревожно оглядываясь, навострил уши. «К чему бы это? – подумал я. – Вроде никакая опасность нам не угрожает». Рекс вскочил на ноги, подбежал ко мне, схватил зубами мою брезентовую куртку и с силой потянул ее к себе.

-В чем дело? – спросил я его. - Что ты затеял?

Рекс, негромко заскулив, еще сильнее потянул мою куртку.

-Поиграть, наверно, хочешь? – продолжал я. – Вот вернемся домой,

тогда и поиграем.

Неожиданно Рекс так рванул мою куртку, что я вскочил с валежины и сделал вслед за ним несколько шагов. В ту же секунду за моей спиной раздался страшный шум, и на то место, где я только что сидел, упала толстая высохшая сосна. Ее ветви просвистели в нескольких сантиметрах от моей головы.

На моей спине выступил холодный пот. Я человек не робкого десятка, но мне расхотелось находиться в этом месте, и я быстрыми шагами направился в сторону торной дороги. Рекс бежал рядом, касаясь левой лопаткой моего правого колена.

IX

Год шел за годом. Я, Галина и наши детки привыкли к Рексу – он был как бы членом нашей семьи, и без него нам было уже трудно обойтись. Мы никогда не закрывали нашу квартиру на замок, даже тогда, когда все уходили по своим делам – Рекс охранял ее лучше всякого сторожа. Когда наши детки были дошколятами, Рекс ходил с ними на прогулку, охраняя их, а когда они подросли и стали ходить в школу, то Рекс сопровождал их до школы, а после занятий встречал их и вместе с ними возвращался домой.

И летом, и зимой я ходил с Рексом на охоту, и он выполнял свои обязанности настолько грамотно и охотно, что я никогда не возвращался домой с пустыми руками.

Я приучил его ходить в магазин. Он брал в зубы сумку, в которой были деньги и записка для продавщицы, прибегал в магазин, получал нужные продукты и возвращался обратно – сколько времени мы с Галиной экономили на этом!

Летом Рекс пас наших коз; он вел их на пастбище, а вечером – обратно; мы нисколько не волновались за их судьбу.

Много и других обязанностей было у Рекса, и он выполнял их весьма и весьма аккуратно

Так пробежало – очень быстро и как-то даже незаметно – одиннадцать лет, и Рекс из сильного, красивого и выносливого волка превратился в глубокого и дряхлого старика. Он ходил все медленнее, с большой натугой и одышкой (мне было жалко смотреть на него), и вот наступил момент, когда у него отказали задние ноги. Ухаживать за ним было совершенно невозможно – он был слишком тяжел, даже я не мог сдвинуть его с места. Сделать для него будку на улице и поселить его в ней – толку в этом не было никакого; отдать его кому-нибудь из знакомых, кто любит ухаживать за животными, тоже бессмысленно, так как еду из чужих рук он не брал.

Возникла патовая ситуация.

Я долго мучился, переживал, но сделать ничего не мог. Оставался грубый, но неизбежный выход - для Рекса, да и для всех нас. Я переговорил с Фролом Кузьмичем, и тот согласился помочь.

С большим трудом (нам помогали еще двое мужчин) мы погрузили Рекса в коляску моего мотоцикла.

И поехали в сторону леса.

У Рекса из глаз текли слезы – он чувствовал, куда и зачем его везут.

Мы остановились в глухом месте, выгрузили Рекса из коляски; он стоял на передних лапах и по-прежнему плакал: крупные слезы одна за другой падали на землю.

Фрол Кузьмич снял с плеч двустволку, прицелился (он стоял сбоку Рекса) и выстрелил; заряд попал в шею – алая кровь брызнула фонтаном. Егерь выстрелил из второго ствола – заряд снова попал в шею, и второй фонтан крови забил тугой струей. Рекс, не отрываясь, смотрел на меня: в его глазах я читал жуткий и скорбный вопрос: «За что?»

Через некоторое время передние лапы у него подогнулись, и он тяжело упал на землю. Он по-прежнему с немым укором смотрел на меня, и в его глазах я читал все тот же горький вопрос.

Он так и умер с открытыми глазами.

Мы с Фролом Кузьмичем вырыли яму, столкнули в нее Рекса, а потом закидали ее землей.

X

Вернувшись домой, я выпил бутылку водки, но она на меня нисколько не подействовала; я выпил еще одну; мне хотелось забыться и не вспоминать недавнюю тяжелую сцену, но это было, кажется, невозможно. Я по-прежнему видел фигуру Рекса, слезы на его глазах, алые фонтаны крови, которые казались бесконечными.

На другой день я снова выпил. И на третий тоже.

Мой запой продолжался полгода.

Это был самый тяжелый, самый печальный период в моей жизни. Ни до этого, ни после ничего подобного со мной не было. Страдал не только я, страдала Галина и мои детки; мне было их очень жаль, но я ничего не мог с собой поделать.

Иногда я приходил на то место, где мы с Фролом Кузьмичем похоронили Рекса. Там выросла трава. Через пять минут (дольше находиться не мог) уходил прочь и до конца дня бродил по лесу, забирась в самые глухие и непроходимые места. Но и здесь перед моим мысленным взором медленно, очень медленно проплывали последние минуты жизни моего друга: я отчетливо, как и в тот памятный день, видел его скорбные карие глаза, в которых стоял немой, обжигающий все мое существо, вопрос:

«За что?»

2014

Т У М А

I

Наш храм был закрыт два послевоенных года. Закрыли его потому, что негде было зерно хранить. Отобрали у нас ключи и стали хозяйничать. Ну что делать? Жаловаться? Некому. А слово лишнее скажешь, можешь и в тюрьму угодить.

Мы собрали нашу двадцатку, верных и проверенных людей. Среди нас была схимонахиня Акилина, грамотная, рассудительная, большая молитвенница. Стали советоваться. Акилина говорит: «Вера без дел мертва. Надо действовать! Для начала поедем в Рязань, к владыке».

Хорошо сказать «поедем». А на что? Денег-то нет. У каждой из нас куча детей, кормить их нечем, а тут – поездка. «Ничего, - говорит Акилина, - пойдем по деревням, будем просить копеечку. Предлагаю ходить парами, как апостолы. Вера, - обращается она ко мне, - ты пойдешь с Маврой, а я – с Феклой».

Русский народ отзывчивый, на хорошее дело последнее отдаст. Копейка к копейке, пятак к пятаку – скоро нужная сумма была собрана.

Мы отправились в Рязань. Пришли на поклон к владыке. Он принял нас, как своих самых близких родных. «Я бы рад хоть сегодня открыть для вас храм, - говорит, - но не могу – связан по рукам и ногам». «Что же нам делать?» «А вот что: поезжайте в Москву!» «К кому?» «К самому Сталину!»

Мы опешили: «Как? К самому Сталину? Это невозможно!»

Владыка взял со стола Евангелие и поцеловал его:

«Для нас, грешных людей, невозможно, а Господу все возможно!»

Вернулись домой. Акилина говорит: «Если владыка благословил, значит, надо ехать!» Снова пошли по деревням собирать копеечку. Москва – это вам не Рязань, денег надо во много раз больше. Удастся ли набрать? И что бы вы думали? Не прошло и четырех-пяти месяцев, как нужная сумма была собрана.

Одежки путной, конечно, не было – дерюга да лапти. «Главное не одежка, а душа, - говорит Акилина. – Душу видно и сквозь сермягу. Не трусьте, мои дорогие! С нами Бог!»

Нас было пятнадцать человек. Купили билеты и поехали. Ехали долго, но зато без пересадки – во Владимире наш вагон прицепили к другому поезду. Добрались до Первопрестольной. Добрые люди надоумили, как найти Кремль. Кремль показался нам неприступной крепостью – даже подойти боязно. Спасская башня глядела великаном.

«Смелее, голубушки, смелее!» - говорит Акилина, а сама дрожит.

Постучали – вышел офицер, в новенькой портупее, на боку револьвер. «Вы к кому?» - спрашивает. «К товарищу Сталину!» - ответила за всех Акилина. «К товарищу Сталину? - переспросил офицер. – А вы, случайно, ничего не перепутали?» «Нет, не перепутали». Акилина смотрит ему прямо в глаза. «Ну ладно, подождите».

Ушел, куда-то звонил, с кем-то разговаривал. Наконец выходит и говорит: «Вы, наверно, родились в рубашках. Вас примет сам Сталин!» Мы ушам своим не верим.

Нас пропустили в Кремль. Дали провожатого. Шли, шли и наконец пришли в приемную Сталина (о том, что нас несколько раз проверяли, нет ли чего постороннего, нечего и говорить – все же власть, самые верхи!) Сидим, ждем, колени трясутся – то ли выйдем отсюда живыми, то ли нет.

II

Сколько времени прошло, не помню, не до этого было – выходит Сталин. В защитного цвета кителе военного покроя, такого же цвета брюках, в простых ботинках, строгий, подтянутый, прямой, со спокойным доброжелательным выражением лица. Мы, как по команде, встали и не можем оторвать глаз от вождя. Он остановился, потом не спеша прошел вдоль шеренги, внимательно изучая наши лица и внешность; сделал шаг назад, остановил взгляд на наших лаптях. Я была готова сквозь землю провалиться в этот момент, но держусь из последних сил, сердце зашлось, думаю, смертушка моя пришла.

-Россия стояла и будет стоять вечно! – тихо, но очень отчетливо произнес Сталин.

Вдруг он улыбнулся. Его лицо стало еще более привлекательным. В глазах промелькнула озорная смешинка.

-Знаете, почему я так сказал? – Он обвел нас вопрошающим взглядом.

Мы молчали, как будто воды в рот набрали. До ответа ли тут? Брякнешь что-нибудь не то – и все пропало. Да и куда нам, неграмотным бабам, подыскивать нужные ответы человеку такой величины. Акилина, единственная из нас, могла, наверно, что-то сказать, но и она, бедняжка, заробела.

-А сказал я так вот почему, - после непродолжительной паузы продолжал Сталин. – Если русский народ может плести такие легкие, красивые, добротные лапти, то он может и все остальное. Он может печь самый вкусный хлеб в мире, сочинить самую лучшую песню, родить самых талантливых детей, создать самый лучший подводный корабль, одержать победу в любой войне.

Он снова обвел нас своим внимательным взглядом.

-Правильно я сказал?

Мы от страха и нерешительности секунду помедлили, а потом громко и наперебой заговорили:

-Правильно!

-Лучше некуда!

-В самую точку!

-Знатно сказано!

-Золотые слова!

Сталин сделал несколько шагов в одну сторону, потом – в другую, остановился, сцепил пальцы рук.

-А скажите мне, пожалуйста, из какого материала плетут лапти в вашем поселке?

-Из лыка, - ответила я.

-А еще из чего?

-Иногда из мочалы. Ну это когда не успеют заготовить лыка.

-Больше никаких материалов не употребляют?

-Нет.

-В других областях лапти плетут из коры ракиты, ивы, вяза, из тонких корней, ветхих веревок… - Сталин на несколько секунд замолчал. - …из конских грив и хвостов, а кое-где даже из соломы. Представляете, какой диапазон? Какой простор для творчества? Какая смелость мысли?

Мы слушали, раскрыв рты.

-Ваши мастера во сколько строк плетут? – продолжал Сталин.

-Да мы как-то и не интересовались, - ответила я. – Плетут и плетут…

-Хорошие мастера плетут в восемь-десять строк. На точеной колодке. Специальным крючком или свайкой. Это целое искусство. На хорошие лапти любо-дорого поглядеть.

Я непроизвольно посмотрела на свои порядком поношенные лапти и ужаснулась: как я могла прийти в них сюда, в Кремль, в такие высокие торжественные палаты, где безупречная чистота, а на подоконниках стоят цветы в горшочках! Но что я могла сделать, если мне нечего было больше надеть? И моим товаркам тоже.

-Обычно одни лапти делались для дома, а другие - для дороги. – Сталин потер одну ладонь о другую. – Знаете, как назывались те лапти, которые для дома?

Мы молчали.

-Они назывались бахилки, чуйки, шептуны, босовики, топыги. Одним словом, по-разному. Но в любом случае очень метко. Русский народ любит меткое живое, иногда озорное словцо.

Сталин подошел к столу, взял графин, налил в стакан воды и отпил несколько глотков.

-Ну а теперь рассказывайте, с чем пожаловали ко мне.

Он посмотрел на меня, на мою соседку, еще на одну женщину, остановил свой взгляд на Акилине, как будто заранее знал, что именно она будет отвечать на его просьбу.

-Мы насчет храма, товарищ Сталин, - ободренная благожелательным тоном вождя, сказала Акилина. – В нашем поселке очень хороший храм, его расписывал знаменитый художник Виктор Васнецов – фрески совершенно изумительные. Мы хотим его открыть.

-Это очень хорошее дело. – Сталин провел указательным пальцем по щеточке усов. – Русь без храма – это не Русь, а кладбище. Не очень-то приятно жить среди мертвецов.

-Вот наше письмо, - Акилина протянула собеседнику тетрадный листочек.

Тот внимательно ознакомился с ним, передал Александру Николаевичу Поскребышеву, своему безсменному секретарю, офицеру с несколькими звездами на погонах и с безупречной выправкой, и распорядился:

-Составь положительный ответ. И чтобы местные власти не чинили препятствий.

-Слушаюсь, товарищ Сталин, - коротко ответил Поскребышев.

-Поезжайте с Богом, - обратился к нам Иосиф Виссарионович.

Он подошел сначала к Акилине и пожал ее руку, а потом пожал руки и всем остальным. До сих пор помню тепло его большой ладони.

Неожиданно Сталин снова улыбнулся:

-Передайте мой низкий поклон вашим мастерам. Их лапти на любой выставке обуви, даже международной, наверняка получили бы золотую медаль.

-У нас в поселке говорят: правда в лаптях, а кривда, хоть и в кривых, да в сапогах, - вдруг сказала я. Сказать-то сказала да тут же и перепугалась: куда я сую свой нос! Это же Сталин, а не председатель колхоза!

Но все обошлось. Иосифу Виссарионовичу, видно, понравились мои слова, и он сказал:

-Глас народа – глас Божий. Если бы все это знали, мы бы избежали многих бед и потрясений.

III

Домой мы летели как на крыльях. Еще бы – скоро в нашем поселке будет действующий храм!

Весть о нашем прибытии, слово молния, облетела все ближайшие веси и поселки. Люди обнимают нас, целуют, благодарят – не зря съездили.

На другой день пошли к начальству. А главный начальник – фамилия его Воскобойников – строгий-престрогий, нос картошкой, кулаки - словно кувалды, глаза, как два черных ворона, ходит всегда в сапогах, слово «церковь» - самое бранное для него. Пока шли, нас охранял милиционер, наш, верующий человек, – мало ли лихих людей, которые нас ненавидят.

Зашли в кабинет к Воскобойникову. Тот гроза грозой – уже знает, зачем мы пришли.

-Ну, что скажете? – не говорит, а рычит.

Схимонахиня Акилина смело выступает вперед - после Сталина нам уже никто не страшен!

-Просим открыть храм. Мы будем там молиться.

-Молиться, говоришь? – Воскобойников нагнул свою квадратную голову вперед и стал похож на нашего колхозного племенного бугая.

-Да. Вот письмо от товарища Сталина.

Воскобойников взял письмо, повертел в руках, прочитал написанное, а потом резкими движениями разорвал его на мелкие кусочки и бросил их в лицо Акилине.

-Кого вы хотите провести? Меня? Да я вас насквозь вижу, обманщицы! Ишь, до чего додумались! Письмо! За такие штуки я вас в тюрьму упрячу! Марш отсюда!

Мы в слезах вышли на улицу. День был солнечный, а у нас в глазах темно.

-Не плачьте, мои дорогие, - говорит Акилина. Она одна только не плакала – характер у нее был бойцовский.

-Ну как же не плакать, - говорю я, - мечтали о храме, а оказались у разбитого корыта.

-Ничего, всякое бывает, - ободряет нас Акилина. – Второй раз поедем к Сталину!

-Может, не надо? Воскобойников лют на расправу: сгноит нас всех до единого.

-Волков бояться – в лес не ходить!

-Акилина, у нас же дети как никак…

-Вы думаете, Бог нас не защитит? Лучше бояться Бога, чем Воскобойникова. Поедем! Бог тому дает, кто правдой живет!

Снова стали собирать деньги на поездку - пешком от одной деревни к другой, от одного поселка к другому.

Акилина говорит:

-Год будем собирать, два, а все равно наберем!

А враг тем временем не дремлет. По округе пошли слухи: обманщики! Никуда они не поедут! На себя потратят денежки!

Напраслину терпим, а свое дело не оставляем. Много месяцев прошло, прежде чем нужная сумма была собрана. Опять поехали в столицу. И сразу к Спасской башне.

-Вы к кому? – спрашивает нас дежурный офицер.

-К Сталину.

-Так вы у него уже были в прошлом году.

-Да, были. Но нам храм не открыли. Будем снова бить ему челом.

-Вы, наверно, думаете, что у товарища Сталина уйма свободного времени, чтобы с вами разговаривать. У него дела большой государственной важности. Боюсь, что у вас ничего не получится.

-На все Господня воля, - отвечаем. – Если уж приехали, то будем добиваться своего!

-Генералы и адмиралы по неделям не могут к нему попасть. Послы иностранных держав очередь занимают на прием. А вы хотите сразу!

-Сталин любит русский народ, - говорит Акилина. – Он не прогонит нас. Мы целый год молились о нашем деле.

-Ваше дело для него – мелочь.

-А все равно надо попытаться. Мы не уйдем отсюда, пока не получим ответа.

-Так ответ можно ждать и день, и два, и три…

-Мы готовы ждать хоть месяц!

-Ну ладно. Я со своей стороны сделаю, что нужно, а там уж как получится.

Офицер ушел, а мы стали ждать. Ждали-ждали, ждали-ждали, никакого ответа нет. Ну, думаем, придется ночевать. Знакомых у нас в Москве никого нет, кроме Сталина, да если бы и был кто, разве можно разместить пятнадцать человек? О гостинице нечего и думать – денег нет. Ночуем на улице, порешили мы, у стен Кремля, притулимся друг ко другу и, даст Бог, не замерзнем – сентябрь – это, конечно, не лето, но и не зима.

Только так подумали, выходит офицер.

-Ну, матушки, пляшите! Примет вас товарищ Сталин! Но только на одну минуту. Исключение для вас сделал, я просто удивился такому повороту.

Мы рады-радешеньки, ног под собою не чуем!

Нас провели в уже знакомую приемную. Сталин вышел к нам, выслушал Акилину, которая кратко рассказала нашу историю.

-Александр Николаевич, – обратился Сталин к Поскребышеву, - выдай матушкам нужную бумагу и срочно позвони в Туму насчет храма. Задай баню этому Воскобойникову. – Снова повернулся к нам. – Поезжайте домой и ни о чем не беспокойтесь. Все будет в порядке!

Повернулся и быстрым шагом скрылся в своем кабинете.

IV

Приезжаем в Туму. Выходим из вагона, а на перроне играет духовой оркестр. Думаем, что это такое? По какому поводу такое большое торжество? Какую-нибудь «шишку» встречают? Может, генерала, который отличился на войне?

Смотрим: к нам бежит Воскобойников. Сияет, как пасхальное яйцо.

-С приездом, мои дорогие сестры! Рад вас встретить на Рязанской земле!

Расцеловать нас прямо готов.

А мы на его восторги – ноль внимания. Марку держим.

Воскобойников суетится:

-Я и ключи от храма уже приготовил.

Акилина – шутливо:

-Когда крепость сдается, то победителю выносят ключи на серебряном подносе.

Воскобойников проглотил слюну, завертел головой из стороны в сторону:

-Я того… Насчет подноса в спешке не успел…

Акилина продолжает:

-Куда зерно будем девать?

-Помещение я подыскал.

-Задержки не будет?

-Никак нет. Завтра с утра и начнем. Людей я уже выделил.

Конечно, людей было не так много, как хотелось бы, но и на том спасибо. Почти все верующие Тумы, за исключением глубоких стариков и старух, подключились к работе – быстрее, быстрее освободить храм из плена! Стосковался наш люд по церковной службе!

Наконец храм опустел. Фрески на стенах еле просматривались. Мы их отмывали специальным раствором, чтобы не повредить, - это же ценность великая!

Теперь дом Божий было не узнать – он засиял, как весенний день!

И священник у нас появился – отец Владимир Хомутов. Рязанский владыка, спаси его Господи, позаботился о нас, грешных. В ноябре 1947 года состоялась первая послевоенная Божественная Литургия. Храм у нас громадный – в Москве, наверно, такого нет. И вот он был полный-преполный, перекреститься даже нельзя было из-за ужасной тесноты.

Владыка вскорости прислал еще несколько священников, и у нас по воскресным дням стали совершаться две Литургии. На клиросе пели два хора. Так умилительно выводили наши старушки, что у меня платок от слез всегда мокрый был.

Тума ожила, преобразилась! Кажется, даже воздух стал звонче и ядренее. Лица у людей просветлели, походка стала бодрей, взгляд веселее…

2010

ГАВРИЛЫЧ

I

В эту станицу на Азовском море я приехал отдохнуть от суетливой московской жизни, остановился у Архиповны, пожилой одинокой женщины, она выделила мне небольшой отдельный домик, стоящий в самом конце двора среди яблонь и груш. Я довольно быстро познакомился со многими станичниками, но особенно близко сошелся с Гаврилычем, высоким, сухим, жилистым стариком, который жил рядом.

Как-то Архиповна сказала, что он вез на мопеде куль пшеницы и вывихнул ногу, поэтому безотлучно находится дома. Я пошел его навестить.

Гаврилыч лежал в комнате, больше похожей на кладовую: наполовину она была заставлена кулями с пшеницей, овсом, рожью, тут же стояли кадки с разными соленьями, на окнах – банки с помидорами и огурцами, под потолком вялилась рыба. (Раньше это был жилой дом, но вот уж три года как Гаврилыч построил новый, а старый служил чем-то вроде подсобки). Кроме хозяина, в доме находился Андрюшка, его шестилетний, младший сын, и Федоровна, его жена, которая белила кухню (Гаврилыч был женат второй раз). При моем появлении он сел на кровати, осторожно протянув больную ногу с перевязанной ступней.

Мы поздоровались и обменялись обычными при первой встрече фразами.

-Болит? – показал я на ногу, присев на старый скрипучий стул.

-Ступить нельзя! С костылем мучаюсь. – Гаврилыч показал на костыль, похожий на ходулину; ступенька ходулины была обита куском овчины.

-Сам сделал?

-Не-е, Васька, средний мой, смастерил.

-Прекрасный костыль! – похвалил я Васькину работу.

-Лучше некуда! – Гаврилыч храбро предложил: -Хошь, пройду для тебя?

-Не надо, - отказался я.

Гаврилыч поправил больную ногу.

-В три часа поеду на станичное партсобрание, - важно сообщил он, - на отчетно-выборное. Как пенсионер обязан быть! Утром послал жену в сельсовет с запиской, так, мол, и так, по причине больной ноги своим ходом идти не могу, прошу предоставить транспорт. Через, - он посмотрел на часы, - два часа машина, как штык, будет у трапа!

-А может, не стоит, с такой-то ногой, - сказал я.

-Ну, нет! – запротестовал он. – Я любитель этого дела, бывать на собраниях. Кто-нибудь выступит, а я – поправочку! Без этого нельзя – вдруг кто не туды скажет… Или розалюцию прочтут, а я опеть поправочку. И все бывает к месту… - Он взял в руки костыль. – Давай примем по кружечке, разговор лучше пойдет. Я любитель этого дела…

-Какого?

-Поговорить.

-А я думал – принимать.

-И этого тоже!.. Пойдем ближе к бару, у меня тут все, как на пароходе. – Он проковылял по комнате, сел на стул. – Ставь сюда тубаретку, так, вместо стола у нас будет. – Затем открыл дверцу маленького шкафчика, сбитого на скорую руку из неоструганых досок, достал две металлические кружки и, взяв с окна огромную, литров на десять, бутыль, наполнил их домашним сухим вином. – Ну, держи! За дружбу!

Мы чокнулись, и Гаврилыч махом осушил свою кружку, а я стал пить не спеша. Разговор у нас зашел о севере; это была наша дежурная тема: Гаврилыч там рыбачил, был капитаном траулера, а я два года работал корреспондентом Мурманского радио и несколько раз выходил в море на плавбазе, а также на большом морозильном траулере.

-Счас насчет закуски сообразим, - сказал хозяин, налив по второй. – Андрюшка, - обратился он к сыну, который крутился возле нас. – Принеси-ка груш.

-Да они уже портиться начали, - подала голос Федоровна.

-Ничего, выберет. Беги давай…

Андрюшка попал в затруднительное положение, не зная, кого слушать, и потому не торопился.

-Неси быстро! – повторил Гаврилыч. - А то счас пойду и спилю грушу!

Андрюшка по-прежнему стоял на месте.

-Да беги же! – Отец в шутку замахнулся на него костылем, и мальчик убежал.

Вскоре он вернулся, неся на тарелке три крупных груши с желтой в мелких крапинках кожицей.

-Что молодец, то молодец! – похвалил отец сына. – Выбрал самые лучшие. И даже вымыл, а! Ну, молоток! Теперь грушу не спилю, подожду… - Он взял одну грушу, отрезал ломтик, попробовал. – О! То, что надо! Угощайся, Сергей, очень пользительная.

Груша была мягкая, сочная, терпкая, в городе таких вряд ли найдешь, и я ел ее с большим удовольствием.

У меня уже пошумливало в голове, и у собеседника живее прежнего поблескивали глаза, и нам было хорошо сидеть и толковать, и разговор наш тек, сам выбирая себе русло, и я подумал, что нет сейчас лучшего места в станице, чем это, - среди мешков, кадушек и бутылей, без лишнего народу, и хорошо, что никуда не надо спешить. Уже Федоровна закончила побелку и занималась какими-то другими делами, уже Андрюшка куда-то убежал, а мы потягивали винцо и, поставив кружки на табуретку, вспоминали Кольский залив, Исландию, Лабрадор, «Фарелы» (так Гаврилыч называл Фарерские острова), норвежские шхеры, кошельковые эпопеи у острова Ян-Майен, а потом снова брали кружки. Мой собеседник беспрестанно дымил, и скоро я стал его различать уже как бы в дымке, как бы в тумане ранним летним утром у скалистых берегов Нью-Фаундленда, и я предложил выйти на улицу.

-Повремени, - отмахнулся он.

-Разве его оторвешь от бутыли-то? – подала голос Федоровна, которая, находясь за стенкой, чутко следила за развитием событий и за нашим разговором. – Пока все вино не выпьет, не оторвется, - уже с улыбкой добавила она, так как знала, что даже при самом большом желании все вино выпить невозможно – рядом с початой бутылью стояло две непочатых.

-Выпью - тогда и забот не будет! – подхватил тон жены Гаврилыч. – И душа тогда будет на месте. – Сиди! – замахал он на меня руками, видя, что я хочу подняться. – Штормовать так штормовать!

Делать нечего, я остался на месте, а старый моряк потянулся к бутыли:

-Главное –держись носом на волну! И тогда никакой шторм не страшен!

-А если машина придет, что тогда будешь делать? – спросила Федоровна. – Давать задний ход или травить за борт?

-Ни то, ни другое. Если придет машина, я прикажу спустить парадный трап! И поеду! Без меня там никак… Кто же, опричь меня, сделает поправочку к лиза… к роза… тьфу, к этой самой… А я сделаю! По всем правилам!..

Вскоре я распрощался с моим другом и отправился домой.

На другой день я зашел к нему и первым делом поинтересовался:

-Ну как, приезжала вчера машина?

Гаврилыч потупил голову. Наверно, не приезжала, подумал я, а старому капитану не хочется в этом признаваться.

-Приезжать-то приезжала, - тяжело вздохнув, наконец сказал он, - да я заснул. Будили, будили, да так ни с чем и уехали. – Гаврилыч крякнул. – Сон ить у меня, ого-го! На море привык: шторм не шторм, а спать надо… Ну вот и доспался. Наверно, никто поправочку и не внес. Без меня куды… Это ить надо уметь – вовремя поправочку вставить! Собрание, верно, никуды было. – Он пренебрежительно махнул рукой. – Что за собрание без поправочки?... Да и вообще там у них… пустая болтовня…

II

-У тебя самая хорошая усадьба в станице, - сказал я однажды, когда мы сидели с Гаврилычем под яблоней у него во дворе; костыль и палку он прислонил к дереву. – На берегу моря, вдали от дорог, от шума, от мотоциклов…

-А то нет! – отозвался Гаврилыч. – Сам, поди, выбирал! Всю жизнь на море проплавал, на море и помру!.. Знатная усадьба, почитай, самая лучшая в станице… Кто ни приедет, все хвалят!.. У меня родственников да знакомых непочатый край – все едут ко мне отдыхать, и никому не отказываю. Разве можно отказать людям! И платы никогда не беру. Они удовольствие мне доставляют, а я плату с них брать буду? Да никогда!.. В прошлом годе восемнадцать человек побывало! Не веришь? Спроси у Шуры. Шура! – крикнул он. – Не слышит. На кухне, наверно. Васька, – обратился он к среднему, - позови маму.

-А где она?

-Поищи.

-Некогда мне – голубей гоняю.

-Не слушают отца – и все! Ну, что ты будешь делать!

-На траулере было легче, - сказал я.

-Там два раза повторять не надо, пулей летят. А почему, думаешь?

-Дисциплина.

-Дисциплина – это само собой. А еще боялись, чтоб не списал. Знашь, сколько у меня матросы зарабатывали? По пятьсот-шестьсот рублей! А если матрос первого класса, то и все девятьсот! Я ведь меньше трех планов не брал! Премии все время шли. Конечно, они будут держаться за такого кэпа… А знашь, сколько я зарабатывал? Все равно не угадашь? По тыще само мало! А чаще по тыще двести и даже по тыще пятьсот! Вот нет с собой партбилета, а то показал бы – по взносам. Шура, - обратился он к жене, которая вынесла корм гусям, - принеси партбилет, покажу Сергею, сколько я зарабатывал.

-У меня только и забот, что ходить за твоим партбилетом, - отозвалась Федоровна.

-Ну ладно, в другой раз покажу, - отступил Гаврилыч, - ты только не забудь напомнить…

Васька и Ленька (самый старший сын капитана, девятиклассник) вывели из сарая мопед.

-Куда вы? – спросил Гаврилыч.

-За кокишем поедем.

-Кокиш еще есть, поезжайте лучше за свеклой.

-Мама сказала – за кокишем.

-Ну вот, что мать скажет, то и делают, а на отца – ноль внимания!..

Когда ребята уехали, я спросил про кокиш.

-О! – сказал Гаврилыч. – Кокиш – это клад! Трава такая, а внутри молоко. Пользительная до ужаса! Что корове, что поросенку, что кроликам. Все уплетают за милую душу. У меня живности – полный двор. Огольцов ведь кормить надо, куда денешься…

Через полчаса «огольцы» вернулись с травой, Ленька ушел учить уроки, а Васька вертелся около нас.

-Иди русский учи, а то опять диктовку не осилишь, - подсказал ему Гаврилыч.

-Успею.

-Видал его! Если бы мать сказала, живо убежал бы!.. Пойдем, Сергей, в бар, дернем по кружечке за море – единственную мою отраду, - предложил он.

Не дожидаясь моего согласия, Гаврилыч хотел встать, но ни ходулины, ни палки рядом не оказалось.

-Утки в дудки, тараканы в барабаны! Васька упер! Тащи сюда костыль! – закричал он ему, но тот и ухом не повел. – Шурина работа… бдит…Тащи костыль! – снова закричал он. - Ну, что ты будешь делать: мать слушает, а отца – нет… Ну, хорошо, я и так доберусь!

Гаврилыч взял скамейку, на которой мы сидели, оперся о нее коленом больной ноги, а на второй стал прыгать, передвигая при каждом «шаге» скамейку. Так и «шел», ругая Ваську и оставляя на земле две узкие полоски от скамьи. Достигнув крыльца, он схватился за перила и победно огляделся.

-Они думали, не дойду, а я взял и дошел! Пойдем, Сергей, дернем по кружечке.

Я отказался, сославшись на то, что меня ждет важное дело.

-Ну тогда и я не буду! Они думают, что я привязан к бутыли, а я не привязан: хочу - пью, хочу – не пью. У меня, старого моряка, характер еще тот, кремневый! Сказал – сделал! Слов на ветер не бросаю!..

III

Несколько дней я не был у Гаврилыча, а когда пришел, то, к своему удивлению, не застал его дома.

-Корову пасет, - сказала Федоровна.

-Значит, нога у него уже поправилась?

-Не совсем: прихрамывает, но ходить может.

Весь следующий день Гаврилыч снова пас корову, и застал я его только на пятый день, вечером. Он сидел на кухне и пил чай.

-Молодец, что пришел, - похвалил он меня. – Почитай, пять дней не разговаривал с людьми. С коровами особенно не поговоришь. – Он отставил пустой стакан в сторону. – Вспомнил свою самую первую специальность… Меня определили подпаском еще малолетним пацаном. Нужда заставила. Я был девятым ребенком в семье. Жили в нищете, частенько голодали, ни обутки, ни одежонки не было: на брюхо лег, спиной укрылся. Больно вспоминать… Я хотел учиться, большая тяга была у меня к грамоте, но проучился всего три года. Отец сказал: «Научился буквы выводить - и будя. По сравнению со мной ты большой грамотей: я и расписаться не умею, вместо подписи крестик ставлю. Лучшая школа – это работа, иди паси скот».

Несколько лет был подпаском, а потом – пастухом. Изучил это дело вдоль и поперек. Корова для меня – открытая книга: знаю, чего она хочет и чего не хочет, какой ключ подобрать к одной, а какой – к другой. Можно сказать, стал профессором по этой части…

Гаврилыч пересел к окну.

-А где пас своих коров? – полюбопытствовал я.

-Около сада, есть там одна полянка. А больше негде и пасти, колхоз всю землю перепахал… Сегодня мне не повезло, на Брюханова, председателя колхоза, напоролся: едет мимо на «Волге» и кричит: «Убрать скот!» А куда убрать? Земли-то все перепаханы. Детишки плакать будут, если я послушаюсь Брюханова…А вообщем-то, замучился я с ней, этой коровой. Корму для нее достать – цельная проблема. Два месяца плотничал в колхозе, хотя какой из меня, капитана, плотник? Заработал триста рублей да, опричь того, колхоз сена привез. Теперь надо бы еще соломы раздобыть… Забот, говорю, с этой коровой полон рот, проще продать, да и…

-Так я тебе и позволила продать! – вступила в разговор Федоровна, убиравшаяся на кухне.

-А не позволишь, пусть живет, - охотно согласился Гаврилыч. – Не знаю, правда, сколько она протянет. Она ведь больна, - пояснил он. – Счас дает молоко, но в любой момент может отказать. Два раза водил к ветелинару. Говорит, она съела гвоздь или какое другое железо. Если вдруг откинет копыта, то не беда: я ее застраховал – на триста пятьдесят целковых. Куплю новую, только и всего…

Федоровна, закончив приборку, спросила у мужа:

-Кто завтра повезет молоко – Ленька или Васька?

-Пусть Ленька слетает, - сказал Гаврилыч. – Мы ведь сдаем молоко в колхоз, - снова пояснил он, - договор заключили на двести литров: по восемнадцать копеек за литр. Колхоз обещал силос доставить или еще какой корм… Выкручиваемся…Я же не колхозник, пенсионер, никто мне ничего не дает. Придешь что просить – на тебя смотрят, как на иностранца. Как будто из Америки приехал. А я в этой станице и родился, и вырос…

-Корову выгоняешь – только и слышишь: «Понаехали тут!» - вставила Федоровна.

-«Понаехали!» А когда я снялся по призыву на север рыбалить – это тоже «понаехал»? Я же отправился стране помогать, море осваивать…Почему-то никто больше не рвется отсюда, знают – не сахар там…Ну, жизня!.. Для хозяйства ну ничего не достанешь! Придет какой-нибудь товар в магазин – все по начальству, а нам – шиш. Штыковой лопаты не могу купить! Раз зашел в магазин – нет, два зашел – нет; а потом иду по улице, гляжу – колхозный бухгалтер несет целую связку лопат. Спрашиваю: «Где брал?» «В магазине», - отвечает. Я туда. Говорю: «Как же так? Для кого есть, а для кого – нет!» А продавщица: «Это по спецзаказу». Знаю я эти «спецзаказы»!.. Ну как тут жить? - спрашиваю. Смотрят на человека, как на скотобазу…

Прибежал голодный Васька, попросил у матери есть, и та поставила перед ним полную тарелку борща.

-Завтра отдыхаю, беру у хозяйки отгул, - сказал Гаврилыч. – Приходи, Сергей, в шахматы сгоняем.

-Какой отгул, окстись! – Федоровна сердито взглянула на мужа. – Еще больше ста литров сдавать, а он – отгул…

-Имею я право отдохнуть или нет?

-Вот сдадим все молоко, тогда и отдыхай.

Гаврилыч встал и прошелся по кухне.

-На следующий год ко мне приедут два члена моей бывшей команды – старпом и боцман. Если они узнают, что я пасу корову, они меня засмеют. Одно дело такой человек, как ты, и другое – прожженные моряки, они ведь не понимают, что пасти корову – это дело хорошее. Для них существует только море, а все остальное – не стоящее внимания… Ты, дорогая половина, меня уж не выдавай, когда они приедут, слышишь?

-Слышу, не глухая.

Гаврилыч успокоился, но через минуту его снова охватила тревога.

-Если спросят, кто у нас пасет корову, скажи: Ленька или Васька, лучше – Васька, средний, мол. Запомнила?

-Да запомнила, чего ты пристал!

-Ага, опять Васька отдувайся, недовольно проговорил Васька, отодвигая тарелку. – Как что, сразу Васька. Не пас я корову, так и скажу им.

-Ну ты скажи, какой вредный! – заерзал на табурете Гаврилыч. – Да тебя никто и не заставляет пасти, твое дело только молчать.

-А чего я буду молчать! Я расскажу все как есть.

-Нет, вы только посмотрите на него! На позор выставит родного отца!

-Подари мяч – буду молчать, - сказал Васька, принимаясь за молоко.

Гаврилыч потер щеку.

-Ладно, - неожиданно согласился он, - получишь мяч да еще впридачу автомобильную камеру, плавать будешь…

IV

-Мне этим летом скрозь везет! – делилась со мной новостями Архиповна, накрывая на стол. – Картошкой запаслась, капустой тоже – прямо к воротам машина подъезжала: хлопцы привозили на рынок в Бейск, да не распродали, вот и приехали в нашу станицу… И с углем повезло, - она указала на большую кучу угля, возвышавшуюся посреди двора; этот уголь появился вчера вечером, в мое отсутствие. – Пришла машина из Донецка, и мы с соседом взяли пополам; дороговато, правда, но зато я теперь спокойна: на всю зиму топливом обеспечена.

-А ближе разве нет угля?

-Как нет, понятное дело, есть, да вот как его достать? Я уж рада не рада, что этот купила… Хлопцы говорят: на следующее лето приедет отдыхать начальник шахты с семьей, ну, и если я пущу его к себе, то он мне – машину угля. Я, конечно, согласилась; что я дура, что ли, от своего счастья отказываться…Я же говорю: мне этим летом скрозь везет!..

Я уже расправился с варениками и принялся за арбуз, когда на дворе появился Гаврилыч. Увидев уголь, он болезненно поморщился:

-Разве это уголь? Семечки, а не уголь! Как ты могла, Архиповна, купить такую шелуху? Сколько они с тебя содрали? Семьдесят пять рублей? Грабеж среди бела дня! Грабеж да и только! Мне такой уголь и даром не нужен!

-А я рада и такому, - отвечала Архиповна. – Лучше такой иметь, чем никакого. А ты, мой голубь, достань себе самого лучшего.

-И достану, даю слово моряка! И не по тридцать рублей за тонну (стану я мошенникам переплачивать!), а по семь! И не в Донецке, а в Бейске! А то и прямо в станице. Как пенсионеру обязаны дать.

Он повернулся и зашагал со двора, давая понять, что не намерен больше обсуждать этот вопрос.

Через несколько дней наступило неожиданное для юга похолодание с дождем и ветром. Архиповна затопила печь и, довольная, что у нее в хате тепло и не нужно заботиться о топливе, сообщила, что Гаврилыч уехал доставать уголь.

-Помоги ему, Господи, - перекрестившись, сказала она.

Три дня хлопотал Гаврилыч насчет угля, но так ничего и не достал. Федоровна отыскала в сарае остатки прошлогоднего топлива и затопила печь. Она молча справляла свои обычные кухонные дела и ничем не попрекала мужа, хотя, может быть, у нее и были на это основания, а старый капитан, грея у открытой дверцы большие озябшие руки и изредка покряхтывая от удовольствия, рассказывал мне о своей «одиссее».

-Первым делом я зашел в сельсовет, так, мол, и так, сижу без угля. Начальник: «Уголь еще не завезли». «Очень плохо, - говорю. – На дворе уже похолодание». «Похолодание временное, - отвечает начальник, - через несколько дней снова будет тепло». «А если не будет?» «Тогда завезем».

Вижу, каши тут не сваришь, хлопнул дверью – и в Бейск, прямо на угольную базу, к работягам, с которыми можно договориться гораздо быстрее, чем с начальством. Поставил им пару бутылок. «Выручайте, хлопцы, детишки замерзают». «Половина-на-половину согласен?» Это значит: две с половиной тонны хорошего, крупного угля и две с половиной – мелочи. Я прикинул: лучше иметь такой, чем никакой, и говорю: «Согласен». «Тогда давай машину». Я мигом поймал левака (на четвертной с ним договорились), подъезжаю грузиться - транспортер сломался. Надо же такому быть, ни раньше, ни позже! Ну, делать нечего, жду; прождал до темноты – так и не починили.

Эх-ма, уж как пойдет цепляться одно за другое, так пиши – пропало! Домой пора – автобусы перестали ходить. Поймал такси. «Плати за оба конца, тогда поеду; ночью кого я повезу из твоей станицы?» За оба конца десять рублей. Накладно! А с другой стороны, не на улице же ночевать. Выложил десятку и вернулся домой.

Утром, в пять часов, первым автобусом обратно. К обеду транспортер все же пустили – машины нет. Я к одному леваку, к другому – не хотят. Предлагаю четвертную – мало. Даю тридцать – опять мало. Так ни с кем и не договорился. Замерз, как собака, и ни с чем вернулся домой.

Приезжаю на третий день – бригада сменилась. Объясняю, что я уже поставил пару бутылок вчерашним хлопцам. «Вот пусть они тебя и загружают». А сами так хитровато поглядывают, мол, если и нам поставишь, тогда другое дело. Как быть? Если им поставлю, то на уголь денег не хватит; если не поставлю, то…

Почесал затылок и вернулся в станицу.

Во как бывает, Сергей! Во как уголь достается! Измучился за эти дни, сколько денег угрохал, а все без толку!

Гаврилыч встал с табуретки и принялся ходить по кухне, заложив руки подмышки и тяжело вздыхая. Федоровна, чтобы успокоить мужа, сказала:

-Говорят, не завтра-послезавтра потеплеет.

-А если нет? – остановился старый моряк. – Теперь ведь от природы чего угодно можно ожидать… Сергей, подсоби достать уголь, на тебя последняя надежда.

-Ладно, - пообещал я, – попробуем.

На другой день мы поехали в Бейск.

-Взял с собой восемьдесят рублей. – Гаврилыч похлопал по карману. – На пять тонн угля плюс машина. Ну, и на всякие непредвиденные расходы.

Было заметно, что он сильно переживает за успех нашей операции. Да и я, откровенно говоря, почувствовал некоторое волнение, когда вошел в кабинет начальника гортопа. Я показал ему удостоверение Союза журналистов СССР и сказал, что собираюсь писать статью о гортопе, о том, как руководство в сезон «пик» успешно решает стоящие перед ним задачи, а попутно намекнул, что мне нужна машина угля. Против статьи начальник не возражал, а вот насчет угля дело обстояло сложнее, так как последнюю тонну он отдал вчера детскому саду, а когда завезут еще, неизвестно – все зависит от Донецка, который, кстати говоря, поставляет уголь крайне неаккуратно и не соблюдает никаких сроков. Начальнику (я это заметил сразу) очень хотелось, чтобы в газете появилась статья, и в то же время он, конечно, догадывался, что я не буду ее писать до тех пор, пока не получу уголь, и потому он переживал за исход этого дела, может быть, больше, чем я и Гаврилыч, вместе взятые.

Старый капитан, услышав новость, потускнел:

-Н-да, жалко. Если уж не повезет, так не повезет. Эх-ма! Утки в дудки, тараканы в барабаны! Житуха наша никуда негодная… А все они, коммуняки, устроили все так, чтобы уморить простого человека. Кто я для них? Да никто, вошь мелкая, а кто с вошью будет считаться?! А себя уважают, выпячивают на каждом шагу… Я с ними давно разобрался, с коммуняками…Они мягко стелют, да жестко спать…

-А почему же ты вступил в партию?

Гаврилыч быстро-быстро замигал глазами:

-Ошибочка тут у меня вышла, сознаюсь… Вступил с корыстной целью: думал, поблажечки будут мне делать, превелегиями разными баловать, а получил шиш с маслом. Превелегии, они есть, но только не для нас, а для них… это я тоже быстренько скумекал…

-Влип, короче.

-Еще как! Но я исправлюсь: завтра же пойду к парторгу колхоза и сдам свой партбилет. Скажу: «Он мне не нужен! Да и вы все мне не нужны!»

V

Небо было безоблачное, синее, и солнце стояло уже высоко; вдали, у самого горизонта водной глади, делал разворот катер, он тащил за собой два каюка; еще один каюк, ближе к нам (можно было различить фигурки людей на борту), обрабатывал ставной невод; пляж был пустынен; несколько отдыхающих с турбазы гуляли вдоль обрыва, останавливались, глядели на море; долго-долго играла пластинка и никак не могла закончиться; море было спокойным, без волн, и зыбкая, едва различимая полоса, отделяющая мутную воду от чистой, проходила гораздо ближе к берегу, чем в штормовую погоду; и каюки, и отдыхающих, и турбазу окутывала легкая сизая дымка, и все казалось каким-то размытым и нереальным.

Мы с Гаврилычем сидели на лавочке около его дома, и все, что происходило на берегу и в море, нам было видно, как на ладони. Катер с двумя каюками на буксире уже подходил к берегу; третий каюк, закончив обработку невода, тоже снялся с места.

-Разве это рыбалка?! – кивнул на море Гаврилыч. – Смех, а не рыбалка! Вот на севере, это да! Во-первых, круглый год, а во-вторых, иди куда хочешь: хоть к Исландии, хоть к Фарелам. Любое море в твоих руках!.. Стоишь на мостике, в руках бинокль, на румбе триста, а то и все триста пятьдесят градусов, а ты подаешь команды рулевому… Знаешь, какая моя самая любимая команда?

-Нет.

-Угадай.

-Да нет, куда мне, сухопутному человеку.

-А ты попробуй.

-«Вира трал!» - прикинул я.

-Э-э, и близко не подошел. «Лево на борт» - вот что я больше всего люблю. Причем, не сразу «Лево на борт», а постепенно, постепенно подходишь к этой команде (в море ничего с размаху не делается); ну вот, значит, сначала говоришь «Лево помалу», негромким таким, обычным голосом (я вообще на мостике не повышаю голоса, отдаю команды так… ну, как вот прошу Шуру принести мне тапочки), говоришь, значит, будничным голосом «Лево помалу», и нос траулера начинает забирать в левую сторону, причем незаметно так забирать, только опытным глазом и можно это определить; потом – «Больше лево» и наконец – «Лево на борт». Посмотришь за корму, а там красивая такая дуга…

Гаврилыч провел рукой, показывая эту самую дугу.

-Был у меня однажды такой случай. Ко мне на борт сели два художника (я в то время капитанил на «Альбатросе»): «Море, - говорят, - хотим печатлеть, героизм рыбаков». «Печатлейте на здоровье, - отвечаю им. – Это дело хорошее». Ребята старались вовсю, запечатлели все, что можно было: и спуск трала, и подъем, и вахту, и подвахту, и меня, грешным делом, прихватили, ну, а после меня и печатлеть больше нечего.

«Веди, - говорят, - товарищ кэп, свой корабль прямиком в айсберги, айсбергов, - говорят, - нам не хватает, а без них и героизм рыбаков не героизм». Я говорю: «Пойти-то можно хоть куда, хоть в айсберги, хоть к черту на кулички, да берег не пустит». «Что ты за кэп, - говорят они мне, - если без берега не можешь и шагу ступить. Покажи, - говорят, - что ты настоящий морской кэп, а не береговая крыса»!

Короче, распалили они меня, дальше некуда. «Ладно, - думаю, - была не была, схож в айсберги, угожу ребятам, а может, и рыбу там найду, из пролова выскочу (тут у меня рыбалка не ладилась)». Плюнул, общим, на берег (не все же по его указке танцевать) и пошел к Шпицбергену. (Гаврилыч, как заправский морской волк, ставил ударения не обычные, а морские: не Мурманск, а Мурманск, не Шпицберген, а Шпицберген).

И что же из этого вышло, товарищи вы мои? – продолжал старый капитан, хотя рядом с ним по-прежнему сидел только я один. – А вышло то, что я нашел рыбу и взял сразу три плана, а художники напечатлели белые скалы-айсберги и были в полном восторге!

Вот так! А другие кэпы не посмели туда идти, хотя я выдал им точные координаты. Берега побоялись, несчастные трусишки!

Прихожу в порт, начальство глазам не верит: «Где ты, Гаврилыч, добыл рыбу? У других пусто, а у тебя – под завязку!» «Уметь, - говорю, - надо! Настоящий кэп и с завязанными глазами рыбу найдет!» «Ну, - говорят, - Гаврилыч! Творишь чудеса, да и только!»

Уже когда на пенсию уходил, рассказал начальнику флота, так, мол, и так было дело. Он смеется: «Знаю, - говорит, - ты у меня такой…»

Да, было дело….

Гаврилыч приложил руку козырьком ко лбу, проследил, как третий каюк швартуется к берегу.

А начальников я не боялся, наоборот, они меня боялись.

Уловив мой недоверчивый взгляд, он подтвердил: Да, боялись. Не веришь? Сейчас расскажу, как было, сразу поверишь.

Ко мне повадился капитан порта. И знаешь зачем? За сельдью. Как вернусь с моря, он ко мне: «Гаврилыч, оставь для меня пяток бочек сельди». Отказать неудобно – начальник все же. Раз дал, два, а он уже наглеет: «Оставь, - говорит, - восемь бочек». Оставил и восемь. Не помню сколько времени это продолжалось, только дело подошло уже к десяти бочкам. И куда, думаешь, он эту рыбу употреблял? Шабашникам. Они ему дачу строили, а он, значит, натурой расплачивался. Нет, - думаю, - так дело не пойдет… Да и команда роптать стала, мол, мы вкалываем, как рабы на галерах, а он…ни стыда, ни совести…

Хорошо, думаю, выведу тебя на чистую воду, если меры не хочешь знать. И принародно отчихвостил его, так, мол, и так, до каких пор, говорю, ты можешь наглеть?

-А он?

-Что он? Затаил на меня зло и не выпустил в рейс. Это меня-то, самого знаменитого кэпа, в рейс не выпускать? Не на того напал, дружок! Взял и вызвал комиссию из обкома партии. Комиссия разобралась и капитана порта – по шапке. Не дали Гаврилыча в обиду… После этого случая против меня – никто! Бояться даже стали. А ты говоришь…

Старый капитан замолчал, а я никак не мог отделаться от мысли, что где-то уже слышал про эту историю. Кажется, еще в Мурманске. Или читал. И про художников где-то слышал или читал. Ну да, читал. Книжечка такая вышла – про «Альбатрос». Неплохая книжечка.

Я сказал об этом моему собеседнику.

-Утки в дудки, тараканы в барабаны! Поймал-таки, а! Надо же! – Гаврилыч опустил голову и как-то весь ссутулился, став сразу чуть ли не в два раза меньше. И было в его позе и смущение, и неловкость, и стыдливость. – Никакой я не капитан, - произнес он виновато. – И в Мурманске ни разу не был. (Слово Мурманск он на этот раз произнес с правильным ударением). Всю жизнь на суше и прожил. Вместо морских дорог пылил по сухопутным. – Гаврилыч взглянул на меня, и в его глазах, неожиданно повеселевших, мне почудилось какое-то лукавство. – На автофургонах вкалывал - был дальнебойщиком. Рейсы выпадали и правда неблизкие: то Харьков, то Оренбург, то Ярославль. Поколесил, одним словом, по матушке-Расее. Возил разные хозяйственные грузы: холодильники, пылесосы, газовые плиты, стиральные машины - лучше спроси, чего я не возил. Куда ни приедешь – тебя уже ждут: нужным я был человеком… Поневоле себя зауважаешь…

VI

Снова потеплело, да так, что, казалось, наступило второе лето, и мы с Гаврилычем отправились на пляж. Загорающих было немного, да и те в основном турбазовские – там один человек, там двое; ничего удивительного – конец сезона. Спасаясь от ветра, они попрятались в песчаные чаши, которые сами вырыли, - виднелись только головы, а кое-где и вовсе ничего не виднелось.

Издалека под острым углом бежали большие пологие волны; они с шумом накатывались на песчаный берег, а потом долго стекали назад, оставляя рваные клочки пены.

Мы искупались и легли на теплый песочек погреться.

-Счас только и поваляться, - размышлял Гаврилыч, - а раньше и дома почти не бывал: все рейсы, рейсы, рейсы… Тула или Саратов – это, считай, рядом; до Новгорода и до Питера ходил! А то и до Кустаная! Жаль, что недолго; пришлось уйти.

-Почему?

-Из-за бабы. Известно: мы, мужики, в основном из-за баб и гибнем… Приглянулась мне одна бабенка, в чайной работала, буфетчицей; ладная такая, при теле; ну, и я, видно, чем-то пришелся ей, не знаю уж чем, только и она, как остановлюсь перекусить, тоже поглядывает в мою сторону.

Один раз устал, как черт, полсуток за баранкой просидел. Дай, думаю, дерну с устатка водчонки. «Налей, - говорю, - милая, стаканчик, только неразбавленной». «Если хочешь неразбавленной, приходи, - говорит, - домой». «Хорошо, - говорю, - быть по-твоему…»

Пришел.

С тех пор и зачастил к своей Соне. Если посылали в другую сторону, я менялся с ребятами рейсами – и к ней. Шура говорит: «Чего ты зачастил в этот самый Кустанай, медом тебя там кормят, что ли?» Я говорю: «Выгодный рейс, вот и хожу. Для семьи стараюсь». «Что-то не видно твоих стараний, - это Шура опять. – Когда в Харьков да в Саратов ходил, и то больше получалось». Засекла, короче, меня. Да. А отступать поздно, на уме один Кустанай.

Ну и докустанайничался! Все время ведь торопишься, чтобы сэкономить день-другой для своей зазнобы. Вот и сидишь весь рейс на сухомятке, а то и вовсе забудешь поесть. Общим, испортил я свой желудок до такой степени, что мочи нет. Прихожу к врачам; они: язва желудка.

Вот так. Дали мне путевку и отправили лечиться в Крым. Знашь, как лечат эту самую язву? Встаешь утром, а тебе пятьдесят граммов чистого спирта подносят. Без закуски. Представляешь! Целый день ходишь косой. Подкармливать начинают дней через десять-пятнадцать. Некоторым такое лечение не особенно нравилось, а мне - одно удовольствие.

Моя Сонька, между прочим, не дремала и вскорости пожаловала в Крым, сняла рядом с санаторием комнату, и я, считай, жил не в санатории, а у нее.

Гаврилыч посмотрел на море.

-Давай-ка еще разок искупнемся, пока волны есть. Тут ведь быстро… ветер переменился – и все.

Мы долго воевали с волнами, пока не устали; тяжело дыша, вышли на берег; Гаврилыч попрыгал на одной ноге, вытряхивая из уха воду, пригладил волосы:

-Все хорошо, только вода грязная, будь она неладна. Не поплывешь же на середину моря ополаскиваться. Сергей, пойдем-ка в баньку, помоемся от души. Надо же хоть один раз за все лето помыться.

Мы зашли домой и взяли все необходимое для бани.

– Я любитель ходить в баню; зимой каждую субботу бываешь, а как лето – все на море да на море, а про баню и забудешь… - рассуждал Гаврилыч. - Бывало, в дальних рейсах недели по две, а то и больше без бани, соскучишься донельзя, а как доберешься – тут уж душеньку отведешь! Счастлив человек, у которого собственная баня. Жив буду, и я срублю себе…

Прежде чем забраться на полок, Гаврилыч долго готовил пар: вымел парную, проветрил ее и только после этого стал поддавать в каменку воду – мелкими порциями; после восьми или десяти доз присел на лавку – «пусть пар крепость наберет»; потом надел шапку и рукавицы и полез на верхотуру.

-Вот это пар! Вот это парок! – приговаривал он, наяривая себя веником. – Пронимает до последней жилочки! О-хо-хо! Чертовски пронимает!.. Сергей, плесни еще сто грам! Добре! Достает до самой печенки! Еще сто пятьдесят, будь другом! – Гаврилыч лег на спину и, поднимая то одну ногу, то другую, понужал их веником, покряхтывая от удовольствия. – Сергей, залезай наверх, похлещу тебя.

Я отказался, так как и внизу еле-еле переносил жар.

-Помолодел на десять лет! – заявил Гаврилыч, появившись в раздевалке через некоторое время и закутываясь в громадное банное полотенце. – Заботливая у меня Шура, видишь, каким полотенцем снабдила…

Я напомнил о недосказанной истории.

-Я и говорю: заботливая у меня жинка. Вот и в тот раз позаботилась. Разнюхала про мои похождения, уж не знаю как, но разнюхала. Поехала в Краснодар и уволила меня с работы. Без моего согласия.

Вот так. Пришлось пересесть на самосвал. Из станицы в Бейск и обратно – вот и весь мой маршрут. Это после прежних-то моих рейсов! Поневоле загрустишь… Частенько вспоминаю то счастливое время: то Новгород придет на ум, то Горький, то Москва. Я и в белокаменной несколько раз был. Знаком с нею, никогда не заблужусь; знаю, где надо тихо ехать, а где быстро. По Кузнецкому мосту, например, шпаришь, только пыль стоит! Хороший мост, широкий, красивый, не то что в Харькове. Да и другие мосты то, что надо…

VII

Мой отдых в станице заканчивался, и я пошел проститься с Гаврилычем, к которому, по правде сказать, сильно привязался. Он сидел за кухонным столом, на своем обычном месте, в углу, и, шевеля губами, читал местную газету «Южные степи». Очки, которые я видел на нем первый раз, делали его неожиданно строгим.

-Ай да «Южанка»! – воскликнул Гаврилыч, отложив газету. – Резанула правду-матку! И не про кого-нибудь, а про нашего председателя сельсовета. Свадьба у нас недавно была, и это… пришли жених и невеста в сельсовет – расписаться, значит, а на двери замок. Председатель сельсовета, несмотря на субботний день, обещал прийти, но слова не сдержал. Отправились к нему домой. «Счас, - говорит, - приду, стакан чаю только выпью». Полчаса ждут, час ждут – нет председателя. Пошли снова домой. «Уехал в Бейск, - это жена им говорит, - по срочному делу». Так и остались молодые без записи.

Молодец, «Южанка»! Пропесочила коммуняку!

-Дома хозяин-то аль нет?

Скрипнула дверь, и на кухню вошла худая, почти под прямым углом согнутая старуха в длинном мужском пиджаке с подвернутыми рукавами и с батогом в руке. – Дома батюшка, вижу, што дома. А я иду и не надеюся.

-Садись, Мироновна, отдохни, - пригласил хозяин.

-Да некогда мне рассиживать-то, по делу я к тебе, отец мой.

-А что за дело-то?

-Сделал бы ты мне, батюшка, этажерку, унуку хочу подарить, он счас у городе живет, у Бейском…

-Какую мать… этажерку?

-Да абнакнавенную, какие ты завсегда столярничал. Помнишь, сбил мне однажды этажерку, дак она и счас стоит у мене у красном угле…Такую же и унуку смастери… Ты же у нас знатный столяр, другого такого по усей станице нема… Уж не откажи, батюшка…

Гаврилыч, стараясь не смотреть в мою сторону, как-то весь сник.

-Ладно, Мироновна, - сказал он через силу и после долгого молчания. – Слажу я тебе эту самую… этажерку… Ступай.

-Храни тебя Бог, отец мой.

Старуха перекрестилась и, стуча батогом, ушла.

-Гаврилыч, - сказал я, стараясь не замечать смущенного вида хозяина, - приезжай ко мне в гости. Москву хоть раз в жизни увидишь.

«Беломорина», которую разминал старик, чуть не выпала у него из пальцев.

-Как ты… как ты, говорю, узнал, что я… не был в Москве? - спросил он, запинаясь.

-По Кузнецкому мосту прогуляемся.

-Что, не угадал я? Узкий он, наверно?

-Увидишь.

-В Москву… Хорошо бы, да разве выберешься! Заказов накопилась пропасть – с твоего приезда рубанка в руки не брал…

-Столярничаешь давно?

-Да почти всю жизнь. Сначала, конечно, учился, лет восемь или десять. Учитель у меня был… золотые руки… Звали его Фока. По столярной части умел всё. «Дерево, - говорил он, - живое, и относиться к нему нужно бережно. Вот как к детям мы относимся бережно и с любовью, так и к дереву. И тогда оно у тебя запоет». Заветы его помню до сих пор. Всегда прикидываю: «А как бы распорядился этим материалом Фока?» Или: «Понравилось бы ему мое изделие или нет?»

Дела у меня шли лучше некуда. Заказы стали поступать даже из соседних станиц. Но все это меня мало радовало.

-Как так?

-Душа моя… как бы это сказать… простору просит… Мало ей нашей станицы, хочется за ее пределы улететь. А как улетишь, если нет крыльев. Коммуняки мои крылья обрубили. Да и не только мои. Считай, всему русскому народу шею пригнули. Пришли злыдни погостить три дня, а задержались на целый век… Эх-ма, было времечко – осталось одно беремечко…

VIII

Архиповна пошла проводить меня до остановки автобуса, которая находилась в центре станицы.

-На следующий год приедешь к нам? – поинтересовалась она, когда мы вышли на главную улицу.

-Чего не знаю, того не знаю, - ответил я.

-Приезжай, у нас тут хорошо отдыхать. Остановишься опять у меня. Гаврилыч обещал новые окна в твоем домике поставить, чтобы их можно было открывать в жаркую погоду…

-А комод – это дело его рук?

-Его, кого же еще. Такой славный комод получился, нарадоваться не могу. Гаврилыч мне ни в чем не отказывает: помог крышу подправить, ворота починил, стул сладил. И, что главное, плату с меня не берет. «Ты, - говорит, - пенсионерка, живешь одна, помогать тебе некому, поэтому никакой платы мне с тебя не надо. И не заикайся даже, а то обижусь».

-А другим людям?

-По-божески он относится к станичникам, очень по-божески. Он так обычно говорит: «Если можешь платить, заплати, а если не можешь – не плати. За деньгами я не гонюсь: в рай ведут не деньги, а добрые дела».

На том краю станицы живет одна сирота, Любушка ее зовут. Она с детства не может ходить. Гаврилыч раз в месяц навещает ее и дает десять рублей. «И до самой моей смерти буду помогать ей, - говорит он. – Потому как она убогая».

Подошел автобус. Я стал прощаться с Архиповной. Вдруг на остановке появился запыхавшийся Гаврилыч.

-Успел… все же… - Немного отдышавшись, он потянул мне небольшой сверток. – Кусочек балыка… возьми в дорогу…

Я хотел отказаться, но он настоял на своем.

-Не поминай меня лихом…

Мы обнялись.

-Как приедешь, дай телеграмму. Чтобы я не волновался… Обещаешь?

-Конечно, - заверил я его.

1975; 2013

ЧАСОВОЙ МАСТЕР

1.

Часовая мастерская находилась на первом этаже трехэтажного дореволюционного дома – между магазином галантереи и фотоателье. Я вошел внутрь – над дверью мелодично прозвенел колокольчик. Помещение было разделено невысокой стойкой на две неравные части: приемную и собственно мастерскую, занимавшую гораздо большую площадь. Навстречу мне поднялся плотный мужчина среднего роста, с улыбчивым добродушным лицом, его лоб пересекали глубокие морщины; на вид ему было не меньше шестидесяти.

-Слушаю вас, - обратился он ко мне так, как будто только меня и дожидался.

Я поставил на стойку будильник:

-Перестал звенеть.

-Это очень нехорошо с его стороны. – Мастер взял в руки будильник. – Это примерно то же самое, как если бы трамвай утром не вышел на линию. – Счас глянем.

Он сел за стол, уставленный часами разных марок, запчастями к ним, крышками из-под монпансье и баночками из-под консервов, заполненными винтиками, колесиками, пружинками и прочей мелочью, без которой часовому мастеру никак не обойтись; вскрыл будильник, внимательно осмотрел механизм.

-Ага, понятно, - сказал он, копаясь в будильнике. – Это называется: ерунда на постном масле.

Через минуту он поднялся, завел звонок, перевел стрелки часов, и будильник зазвенел. Он держал его в руке и улыбался; он был доволен гораздо больше меня; когда будильник умолк, мастер поставил его на стойку:

-Теперь вы никуда не опоздаете.

Я был очень рад, что мне повезло на мастера, что будильник снова в рабочем состоянии и что не нужно приходить в мастерскую второй раз. Я вытащил из кармана бумажник:

-Сколько с меня?

-Нисколько, - ответил мастер.

-Ну как же так? Вы трудились, затратили время.

-Я затратил пару пустяков. Скажу вам по секрету: друзьям чиню бесплатно.

-Но я же не друг.

-Значит, будете им! – Он весело рассмеялся. Потирая руки, сказал: – Когда я сделаю людям что-то доброе, у меня весь день отличное настроение. И дела идут как по маслу.

Я от души поблагодарил мастера и попрощался.

Второй раз я встретился с Сергеем Михайловичем Лобовым (так звали моего нового знакомого) примерно через месяц – стали спешить ручные часы. Он отремонтировал их за считанные минуты и снова не взял денег, считая меня своим другом.

В мастерской никого не было. Лобов заварил две чашки чая, высыпал из пакета на тарелку полдюжины сушек-«челночков» – стойка служила нам столом. Мы вели себя как давнишние друзья – это случается тогда, когда собеседников объединяет взаимная симпатия; поскольку разница в возрасте у нас была небольшая, то мы с взаимного согласия перешли на «ты». Через несколько минут я перевел разговор в нужное русло, сказав, что вчера был на престольном празднике в Бирюлевском храме.

-А я живу рядом с этим храмом, - сказал мой собеседник, - окна аккурат смотрят на церковный двор.

-Повезло, - сказал я.

-Да я там ни разу не был! Хотя уже больше тридцати лет живу в этом доме…

-Почему?

-Дак я ж некрещеный.

-Как так?

-А вот так! Родители боялись крестить, а я сам, когда подрос, даже и не задумывался об этом.

-А сейчас?

-Счас уже поздно.

-Креститься никогда не поздно. Бывают случаи, когда человек крестится в самую последнюю минуту своей жизни.

-Для чего?

-Чтобы спастись.

-Лично мне никто не угрожает: ни милиция, ни соседи, ни клиенты. И дом не горит – значит, спасаться не надо.

-Я говорю о спасении души.

-Это для меня пустой звук. Тело я вижу – вот оно, а душу не вижу, стало быть, ее нет.

-А ум ты видишь?

-Ну, это совсем другое дело: его не надо видеть, чтобы знать о нем…

-У тебя очень хорошая душа, она радуется, когда ты совершаешь добрые дела. Жаль, если она погибнет для блаженной Вечности.

-Ты говоришь о загробной жизни?

-Да.

-А по-моему, никакой загробной жизни нет. Вот, например, я скоро умру, мое тело отнесут на кладбище, зароют в могилу, и на этом все кончится.

-С этого момента все только и начнется.

-Ну, это уже сказка.

Религиозная безграмотность Лобова не явилась для меня какой-то неожиданностью. Всех своих новых знакомых, и молодых, и пожилых, я при первом же удобном случае спрашивал о крещении. И каждый третий или четвертый из них оказывался некрещеным. И если молодые люди, хотя и не все, соглашались рано или поздно принять Таинство Крещения, то пожилые, особенно мужчины, были тверже камня – любое слово, если оно касалось Церкви, отскакивало от них быстрее, чем теннисный мяч.

Выйдя из мастерской, я горячо помолился о заблудшем Сергии, попросил Господа вразумить его, наставить на путь истины и не дать погибнуть. Мне было очень жаль, что он всю жизнь прожил в полнейшей темноте, не зная Господа, не участвуя в церковных Таинствах. Я стал молиться о нем каждый день – утром, встав ото сна, в метро, пока ехал на работу, во время прогулок. «Человеколюбец Господь и не такие камни растоплял».

2.

Через пару недель, возвращаясь с работы, я заглянул в часовую мастерскую. Там было несколько клиентов – одни сдавали часы в ремонт, другие получали отремонтированные. Я подождал, пока они ушли, поздоровался с Сергеем Михайловичем и продолжил прерванный в прошлый раз разговор. Прежде всего я сказал ему, что душа некрещеного человека без суда и следствия уходит в ад.

-Ну и что особенного, везде жить можно, - легко и беззаботно сказал мой собеседник.

-Там не жизнь, - возразил я, - там жуткие муки.

-Ну значит, это как раз для меня: я эти муки заслужил.

-Их можно легко избежать.

-Неужели? – Лобов сделал удивленное лицо.

-Да.

-А как?

-Очень просто: окреститься.

-Дак я ж кумунист.

-Вот те раз! Компартии давно не существует, а он коммунист!

-Я кумунист настоящий, по убеждению, не как другие - партии не стало, и их не стало. А я свою шкуру не меняю каждую минуту, как хамелеон.

-Ты, небось, и партбилет носишь до сих пор в кармане?

-А как же! Какой я кумунист без партбилета? Вот он, могу показать. – Лобов полез во внутренний карман пиджака.

-Не надо, - остановил я его. – Над этими партбилетами куры смеются… Вот ты говоришь: коммунист. Я лично знал многих крещеных коммунистов. И среди членов правительства были такие.

-Это – хамелеоны. - Лобов пренебрежительно махнул рукой. - Они мне не пример.

-А кто пример?

Лобов встал, прошелся взад-вперед по мастерской, остановился.

-Ну, Сталин.

-Он, между прочим, учился в семинарии, - сказал я.

-Верно? – спросил Лобов, поняв, что попался в ловушку.

-Верней некуда.

Сергей Михайлович снова прошелся по мастерской, соображая, как бы без больших потерь выбраться из ловушки. Он расстегнул пиджак, потом снова застегнул его, сказал простодушно:

-А я и не знал.

-Да и знать это необязательно, - сказал я, помогая старику побороть смущение. – У тебя скоро может быть другой пример для подражания. Без единого пятнышка.

-Это кто ж?

-Преподобный Сергий Радонежский.

-Я такого не знаю.

-Это великий святой Земли Русской. Если ты окрестишься, то он будет твоим небесным заступником и покровителем. Его мощи покоятся в Троице-Сергиевой Лавре, совсем рядом. Туда можно часто ездить.

-Ты никак меня уже окрестил?

-Я молю Господа Бога, чтобы это случилось как можно быстрее!

-А зачем? Что за выгода для тебя?

-Выгода для тебя, а не для меня: ты окажешься не в аду, а в Раю.

3.

Вскоре я уехал в командировку на Сахалин, где пробыл несколько месяцев. Вернувшись, долго работал над научным отчетом. Потом взял отпуск и уехал отдыхать. Прошло не меньше полугода, когда я снова навестил часового мастера. Я его не узнал – он сильно похудел, осунулся, лицо покрывала печать бледности, в глазах не было прежней живости; мне показалось, что он стал ниже ростом.

-Три месяца отвалялся в больнице, - отвечая на мой немой вопрос, сказал Лобов. – Инфаркт. Чувствую себя не ахти.

-А что, если поехать в санаторий, набраться сил, а потом уж…

-Работа для меня – лучший санаторий. – Мастер улыбнулся, но улыбка получилась какая-то кислая. Он занимался старинными карманными часами, изредка поднимая голову и отвечая на мои краткие вопросы.

-Ну как, креститься будем? – спросил я, когда Лобов, ответив на телефонный звонок, о чем-то задумался.

-Работы накопилось невпроворот. – Он кивнул на полки, заставленные часами разного калибра так густо, что образовался «птичий базар».

-Одно другому не мешает. А откладывать нельзя: никто из нас не знает, когда Господь возьмет нашу душу – сегодня ночью или завтра утром.

-Ну, я-то еще никуда не собираюсь…

-А там, - продолжал я, как бы не замечая внутреннего сопротивления собеседника, - там уже не крестятся – поздно!

-Я прожил всю жизнь некрещеным – и ничего, не жалуюсь. А насчет инфарктов, так они у всех бывают – и у крещеных, и у некрещеных…

-У тебя первый инфаркт?

-Второй… Наверно, ты плохо обо мне молился. – Лобов с хитринкой посмотрел на меня: ему было интересно, как я восприму его шутку.

-Да, плохо, - согласился я, восприняв его слова не как шутку, а как серьезный упрек. – Второй инфаркт – это как удар грома! Третий ты можешь не выдержать!

-Чему быть, того не миновать…

-И все же лучше уйти в иной мир подготовленным. Крещение займет всего один час, - сказал я, не оставляя надежды на то, что мастер в конце концов согласится. Мне все казалось, что он отказывается от крещения потому, что я не нашел самого веского довода. – Можно креститься в храме, а можно и дома. А если хочешь – прямо тут, в мастерской, – я договорюсь со священником.

Старый мастер поднял брови, обдумывая мои слова, и морщины на его лбу стали еще глубже.

-Я не готов, - сказал он, опустив брови. – С бухты-барахты это не делается…

Мне нечего было возразить старику.

4.

На следующий день, в воскресенье, я поехал в храм Всех святых на Соколе - там, у входа на церковный двор, всегда собирается много нищих. И на этот раз они были на месте – вот публика, которая никогда не подведет! Я раздал им, никого не пропустив, щедрую милостыню – во спасение души часового мастера. В этом храме служил священником мой друг, я попросил его помолиться о заблудшем Сергии.

Так я поступал несколько раз: слава Богу, нищих в Москве изобилие.

Заходить в часовую мастерскую я не торопился, так как в этом не было необходимости: что бы я ни говорил, какие бы доводы, самые веские и самые неотразимые, ни приводил, все равно Лобов, как и раньше, остался бы при своем мнении.

И все же я не вытерпел и зашел - в последние дни масленицы. За рабочим столом, там, где обычно я видел Лобова, сидел худой вихрастый молодой человек.

-Можно увидеть Сергея Михайловича, - обратился я к нему.

Молодой человек поднял скуластое лицо, посмотрел на меня одну-две секунды:

-А его нет.

-Где же он, если не секрет?

-Нет, не секрет: он умер.

Я помедлил, переваривая сказанное.

-Давно?

-Да уж месяца полтора, наверно.

Я вышел из мастерской и медленно побрел по улице. В том, что Лобов умер, ничего особенного не было – все рано или поздно умирают. Дело было в другом: в его загробной участи. Где его душа, в каких заочных палестинах? Страдает или радуется, терпит муки или нашла покой?

Прошел Великий пост, наступили радостные Пасхальные дни, в моей душе не смолкали чудные Пасхальные песнопения – именно в это время я увидел сон. Мне приснился весенний луг, освещенный теплыми сияющими лучами солнца. Он был покрыт изумрудной травой, но цветов на нем не было, - только два-три цветка едва виднелись из травы. И птиц не было.

Через несколько дней я снова увидел во сне этот же луг: цветов значительно прибавилось, они были выше и ярче; появились птицы, они порхали над лугом и весело щебетали.

Прошло еще некоторое время, и я третий раз увидел весенний луг. Он был буквально усыпан оранжевыми, желтыми, сиреневыми, голубыми цветами; от них исходил дивный аромат; птиц было очень много, их пение ласкало слух; посреди луга стояло красивое двухэтажное здание с колоннами, полное неземного сияния.

О чем были эти сны? Как их понять? Может быть, Господь образно показал мне загробную участь часового мастера – ведь молился о нем не только я, но и священник. Каждому человеку в последнюю секунду его земной жизни является Ангел Господень и спрашивает: «С кем ты? С Богом или нет?» И если человек не отречется от Бога, то Ангел Господень относит его душу к вратам Рая… Вот и Сергей Михайлович, вполне возможно, не отрекся от Бога; не мог же он забыть те немногие слова о загробной жизни, которые я говорил ему во время своих визитов в часовую мастерскую. Но суть, конечно, не в моих словах, а в безграничном милосердии Господа, Которому дорога каждая человеческая душа и Который хочет спасти самого последнего грешника.

2004

Е В Г Р А Ф

Стоял жаркий безветренный июльский день. В небе парили редкие, но пышные разомлевшие облака. Сосны, освещенные солнцем, казалось, плавились в собственном соку. Лес выглядел молчаливым и уставшим; птиц не было видно, так как они попрятались в кронах деревьев. Ничто не нарушало тишины – ни шум упавшей сухостойной ели, ни стук неутомимого дятла, добывающего свой корм на старой лиственнице, ни разговоры ягодников, которые знали эти места и активно их посещали.

По тропинке, виляющей среди молодого березняка, я вышел на берег неширокой и тихой речки, которая так деликатно несла свои воды среди тенистых берегов, что ее течения невозможно было и заметить. Речка мне так понравилась (невдалеке она делала крутой поворот), что я, присев в тень большого и раскидистого ясеня, достал альбом и сделал быстрый набросок. А потом записал детали, которые меня заинтересовали: зеленоватый цвет воды у теневого берега и стальной – у противоположного, вербы, свесившие свои длинные тонкие ветви почти до самой воды, широкая даль за речкой, бледная синь неба над ней.

-После усердных трудов не грех и отдохнуть.

Это сказал приземистый, кряжистый старик в соломенной шляпе и с окладистой седой бородой; он был в кирзовых сапогах и светлокоричневой рубахе навыпуск, подпоясанной тонкой тесемкой; за плечами у него был большой рюкзак, в руках вместительная матерчатая сумка.

-А мил человек не осерчает, если я рядышком присяду? – добавил он, с любопытством оглядывая меня.

-Наоборот буду рад, - отозвался я, нисколько не удивившись появлению незнакомца.

-Вот и ладно.

Старик скинул рюкзак с плеч и поставил его на землю, а потом, кряхтя, сел рядом со мной; положив соломенную шляпу на рюкзак, он пригладил редкие седые волосы.

-Какую благодать Господь сотворил! – минуту помолчав, сказал он. – Глядишь, глядишь и не наглядишься! Уж боле семи десятков прожил на белом свете, а не перестаю удивляться! Хучь бы эта речушка – красавица, да только! А лес! А луга! А омуты! Разе все перечислишь?..

-Грибы собирал? – поинтересовался я.

-Не угадал. Я травник. Травы – моя слабость. – Он посмотрел вдаль, за речку. – Знаю их все наперечет: и горицвет, и калган, и пастушья сумка, и подмаренник, и ятрышник, и таволга… и все нужны, все полезны… вся аптека перед нами… Кажин день собираю. Сельчане говорят: «Евграф, куда тебе столь?!» А я отвечаю: «Для людей. Эвон сколь больных».

Евграф провел по бороде одной рукой, потом другой; руки у него были большие, узловатые, мозолистые.

-Энтим летом собираю токо одну траву.

-Интересно, какой повезло?

-Сушенице топяной.

-А другие?

-Другие погодят.

-В чем тут дело?

-А дело оченно простое – энта травка особливая.

-В чем же ее особенность?

-Она исцеляет дюже редкую болесь.

-Какую?

-Заморочение головы. Н-да. Другие не исцеляют, а эта исцеляет.

-Вот это трава так трава! – воскликнул я. - А как она выглядит?

-Да так и выглядит.

Евграф встал, сделал несколько шагов в сторону, сорвал кустик травы, вернулся и протянул мне:

-Вот она!

Кустик был серенький с желто-белыми цветами на концах веточек. Сколько раз я проходил мимо таких кустиков и не замечал их, а они, оказывается, не простые, а, можно сказать, золотые. Я посмотрел на травку на некотором расстоянии, вертя ее в руках, а потом понюхал цветочки, запаха они, к сожалению, не издавали, а может, меня нюх подвел.

Я протянул сушеницу Евграфу.

-Это таперя твоя, - сказал он, снова садясь на землю. – Может, и сгодится кому.

-Все может быть, - согласился я, пряча кустик в сумку. – А скажи, пожалуйста, добрый человек, в чем проявляется это самое заморочение?

-В кривости.

-В какой-такой кривости?

-В кривости ума.

Евграф замолчал, наверно, для того, чтобы я лучше усвоил эту мысль.

-Ноне скрось замороченные. Я редко наведываюсь в город, а как приеду – вижу: народ не тот, что раньше. Спросишь кого: он говорит, а я не понимаю. Слова какие-то кривые, ненашенские…

-А в селе?

-И в селе швах. Я их, бедолаг, жалею, сильно жалею. И хочу выправить. Собираю сушеницу и раздаю забесплатно. Мешкам счет потерял…

-И помогает?

-Еще как помогает! Вот мой сосед, Ветрогонов Петро, совсем хмурной стал, а как попил моей травки – выправился, стал здраво рассуждать. В городе многим помог. Как встретят меня, кланяются: «Спаси Христос» говорят.

-Выходит, ты второй доктор Айболит, - улыбнулся я.

-Выходит так. Много людей замороченных, очень много, особенно на Украине. Там они какие-то… особая замороченность у них – вот что я скажу. Криво мыслят, да так криво, что дальше некуда. - Евграф тряхнул головой, так что его борода качнулась из стороны в сторону. – Я им тоже помогаю.

-Каким образом?

-Посылаю травку. Три мешка отправил в Киев и столько же во Львов. Во Львов надо бы поболе, но не все сразу. Я дал себе задание: до конца сезона собрать еще десять мешков! И все отправить на Украину!

-А успеешь? Лето ведь короткое.

-Успею! Сушеница цветет все лето и всю осень. Знает красавица, что нужна людям!

-А скажи, добрый человек, как принимать чудо-траву? Это ведь очень важно.

-Ее надо пить как чай. Заваривай и пей – и все будет в порядке.

Со стороны реки повеял легкий ветерок. Листья ясеня слегка затрепетали. Справа появилось такое большое облако, что оно закрыло почти полнеба. На реку, на заречную даль, на березовую рощу легла густая тень.

-Господь милостив, - сказал Евграф, поправляя голенищи сапог. – Послал нам, грешным, прохладу.

Он поднялся, накинул на плечи рюкзак, надел на голову шляпу.

-Ну, прощевай, мил человек, погутарили – и хватя. Не хочу терять ни минуты. До заката, даст Бог, наполню рюкзак доверху.

Он поклонился в мою сторону, осенил себя широким крестным знамением и пошел вдоль реки, часто нагибаясь, чтобы сорвать очередной кустик чудо-травы.

2014

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ПОЕЗДКИ

I

Хакасские степи, пожелтевшие, раздольные, насколько хватал глаз, закончились, и справа и слева от нас появились горы. Их было немного, и они были невысокие. У них была одна особенность: южный склон зарос молодым задорным березняком, а северный склон был совершено голым. Это походило вот на что: парикмахер побрил своему клиенту одну щеку, а вторую из-за рассеянности побрить забыл, и мужчина так и ходил весь день, вызывая удивление у прохожих.

До Абакана оставалось не больше двадцати километров.

-Год назад эти горы были сплошь усеяны людьми, - глядя в окно автобуса, сказала моя соседка, полноватая женщина средних лет с красивыми, строго очерченными губами.

-Это отчего же? – не понял я.

-Когда случилась авария на Саяно-Шушенской ГЭС, то возникла паника: люди подумали, что их затопит, и стали спасаться на горах. Кто на машинах, кто на конях, кто на велосипедах – Абакан почти опустел, все переселились в горы.

-Надо же такому быть! – удивился я.

-Что творилось, страшно подумать: продукты в магазинах быстро исчезли, у бензоколонок выстроились длиннющие очереди, цены на бензин подскочили в несколько раз, на палатки, спальные мешки и теплую одежду – тоже, на дорогах – столпотворение…

-А вы на какой горе спасались?

Женщина посмотрела направо.

-Аккурат мимо нее проезжаем. Я со страху взобралась, наверно, выше всех. Дрожу, как в лихорадке, - вот-вот наступит смертушка: сначала для тех, кто не успел убежать и задержался в городе, а потом, может, и нас смоет… Страсть чего натерпелась! Ни одному человеку, даже злейшему врагу, не пожелаю такого…

Слушая женщину, я переживал вместе с нею тот ужас, в котором она пребывала не так давно. Авария на Саяно-Шушенской предстала для меня в новом свете. Я о ней, конечно, многое слышал, многое читал, но это была информация общего характера, без каких-либо подробностей. А тут оказывается было кое-что пострашней. Может быть, второй Чернобыль, а может, вторая Хиросима.

Приехав в районный центр Усть-Абакан к моему племяннику Тимофею, которого я не видел пятнадцать лет и который давно приглашал меня в гости, я первым делом стал расспрашивать его о недавней трагедии. Тимофей, сорокапятилетний ражий мужчина с ушами, которые были похожи на локаторы, и с глубоко посаженными глазами, которые были похожи на яйца в перепелиных гнездах, сидел напротив меня, поставив локти на стол и подперев подбородок сложенными в замок кистями рук.

-Что, говоришь, тут было? – повторил он мой вопрос. - Мы узнали о случившемся…

-По радио?

-Как бы не так! По мобильнику! – Он положил руки на стол. - Через четверть часа. И Абакан знал, и Минусинск, и Черногорск.

-А что именно узнали?

-То, что на нас идет водяной вал высотой сорок метров! Представляешь? – Тимофей потряс руками. - Сорок метров! Это верная смерть! Я прикинул: от электростанции до нас сто двадцать километров; водяной вал идет со скоростью тридцать-сорок километров в час. Значит, у нас он будет примерно через три часа.

-И что ты сделал?

-То же, что и все: во все лопатки дунул на гору. Она у нас рядом.

-Успел?

-Еле-еле. С бабами разве кашу сваришь? Кричу своей: «Бери только документы и деньги! Больше ничего!» А она: «Как ничего? А хлеб? А масло? А сыр?» Я ей: «На том свете это не понадобится!» А она свое: «Как же без одеяла? Как же без туалетной бумаги?» Представляешь: счет идет на минуты и на секунды, а она - «туалетную бумагу»! Баба, она и есть баба! Ей хоть кол теши на голове, а она свое! Сели в машину – и вперед! Думал: за считанные минуты на горе буду. Ан нет! Пробка! Машины примчались не только из Абакана, но и из Минусинска! Хорошо, что я знаю все ходы и выходы в своем селе. Переулками, закоулками пробрался к горе. Здесь машину пришлось оставить: камни да бугры, а у моей «Тойоты» низкая посадка. Схватил Нюрку за руку и помчался вверх пешком. Уделался – язык на плече! Но зато в безопасности.

-А дочки как?

-Они оказались шустрее нас: прямо с работы умчались на гору. На соседнюю, та ближе.

-А дальше?

-Сидим - пялим глаза: когда появится волна? И какая она будет? И что сделает с нами?

-А что вокруг?

-Гора была облеплена людьми, как муравьиная куча муравьями. На лицах - животный страх. На уме одно: где дети, родители, другие родственники?.. Слышу такой разговор: «Ты где?» «На работе. Где же мне еще быть? А ты где?» «На горе». «А что там делаешь?» «Спасаюсь». «Молодец!» «Ты разве не боишься?» «А чего бояться?» «Как чего? С минуты на минуту может всех накрыть!» «Тогда встретимся в Ледовитом океане».

Прошло три часа – волны нет. Так она может появиться не через три, а через четыре часа; если не появится через четыре, то через пять или позже. То есть - сиди и жди. Это было… Лучше не спрашивай… Я мог бы прожить, наверно, лет девяносто с гаком, а теперь… теперь не знаю… Видишь? – Тимофей указал на свою голову.

Он мог бы и не показывать – я давно заприметил два больших седых пятна: одно на темени, другое над ухом, слева.

-Паника была, наверно, не только в Хакасии?

-А то! У всех поджилки тряслись! Волна, она что – остановится разве? Она и дальше попрет! Деревни и села как языком слизнет! И до Красноярска легко докатится. А там же ГЭС! Выдержит ли? Если не выдержит, то… И представить себе страшно, что тогда!..

-Лучше об этом не думать, чтоб не расстраиваться, - сказал я. - И долго просидел на горе?

-Три дня и три ночи. Пришло сообщение, опять по мобильнику, через знакомых: двое операторов закрыли-таки шлюзы, правда, вручную. Вот кто нас спас! Только после этого вернулись домой…

-Ну теперь все позади, - сказал я, радуясь, что Тимофей и его семья остались живы и невредимы.

-Как бы не так! – воскликнул мой собеседник, вскакивая из-за стола и шагая по комнате туда-сюда, как маятник.

-Неужто?

-По-прежнему не живем, а существуем. Мало ли что еще случится? Если один раз дали промах, то где гарантия, что и второй раз не доглядят? Нет, спокойная жизнь на Енисее закончилась! Мы теперь живем как будто на вулкане, который в любое время может заговорить. Н-да, не знаю, что и делать, - глубоко вздохнул Тимофей, снова садясь на свое место.

Рассказ племянника так взволновал меня, что я долго не мог успокоиться. Если верить его словам (а у меня не было абсолютно никаких оснований не верить ему – он здесь живет и все знает), то катастрофа может наступить в любую минуту. И накрыть всех, в том числе и меня. Это меня совсем не устраивало. Может, сесть на ночной поезд да и уехать отсюда побыстрее? Тимофей это сочтет, конечно, за бегство. «Нет, это не дело», - подумал я.

А с другой стороны, люди спокойно ходят на работу, строят дома, торгуют на рынке, солят помидоры – как будто не висит над ними дамоклов меч.

Я успокаивал себя, как мог, но все равно чувствовал себя не в своей тарелке.

В мучительных переживаниях прошло несколько дней. Однажды, прогуливаясь на окраине Усть-Абакана и в сотый раз рассматривая гору, на которой провел трое тревожных суток Тимофей со своей женой, я подумал, что было бы неплохо съездить на Саяно-Шушенскую ГЭС и своими глазами увидеть это сооружение, поговорить с местными жителями, а может быть, и с теми двумя операторами, которые закрыли шлюзы. Вечером, когда племянник вернулся с работы, я поделился с ним своей идеей.

-А что? Мысль дельная, - секунду подумав, сказал он. – Завтра и поедем – у меня как раз подошли отгулы. Тем более я там не был уже, наверно, года два-три.

II

Мы мчались среди необъятных солнечных звонких полей. Они были пусты – ни пашен, ни стадов, ни строений. Только одна трава. Но и ее никто не косил. Меня поразило это запустение: Хакасия издавна славилась своими овцами, которым не была числа. А теперь если и с фонарем начнешь искать, то все равно ни одной не найдешь.

-Страдает земля без хозяина, - промолвил Тимофей. – Как только колхозы и совхозы исчезли, наступило одичание. Раньше любо-дорого было посмотреть: и пшеница, и рожь колосились, вызревали ячмень, овес, греча. А теперь… - Он махнул рукой.

Дорога пошла в пологую низину, а потом – далеко-далеко стала подниматься вверх; лента дороги, идеально прямая, вдали сужалась и превращалась в тонкую ниточку.

На горизонте возникли контуры горных хребтов -отроги Саян. Постепенно они приближались. Панорама стала куда интересней.

Проехав еще некоторое время, мы увидели корпуса и трубы очень большого производственного комплекса.

-Что это такое? – спросил я.

-Алюминиевый завод, - ответил Тимофей. – Он требует очень много электроэнергии, поэтому построен вблизи ГЭС. Жалко, принадлежит не нам, а иностранцам. Рабочие наши, энергия наша, алюминий наш, а прибыль уплывает за границу… Все продано, все разбазарено…

-Рабочие живут рядом?

-Нет, в Саяногорске. Их возят на работу в автобусах.

Вскоре показался Саяногорск; он расположился у подножия горных хребтов. Через несколько минут мы въехали в город – серые скучные коробки многоэтажных домов, никакой новизны в архитектуре. Улицы были пустынные – люди приезжали в город только ночевать.

-А где же ГЭС? – нетерпеливо спросил я.

-До нее еще ого-го сколько!

Мы поехали по лесной дороге, которая шла вдоль русла Енисея, вверх по его течению. Справа от нас высились крутые горы, поросшие смешанным лесом, в котором преобладали ель, пихта и береза. Слева, на другой стороне реки, возникли скалы темного цвета, мощные, ребристые, грозные, неприступные; постепенно они сужались и заканчивались или одним, или несколькими пиками; к сожалению, оснований этих скал я не видел из-за сплошной стены леса.

Мы миновали поселок, стоявший на склоне горы (окна деревянных домов смотрели на реку), потом – еще один поселок, состоящий из домов городского типа, а электростанции все не было и не было.

«Да где же она? – подумал я. – Доедем мы до нее или нет?»

На секунду лес расступился, и я увидел Енисей, его широкая гладь отливала серебром. Еще через секунду река исчезла, и вновь перед нами была дорога, ее частые изгибы и лес по сторонам.

Наконец в просвете между деревьями показалась долгожданная электростанция, но не полностью, а только ее левый выступ. Через считанные мгновенья мы увидели ее целиком, Тимофей въехал на смотровую площадку, на которой стоял десяток автомобилей, и поставил «Тойоту» в первом ряду.

Мы вышли из машины и услышали ровный гулкий, ни на секунду не прекращающийся шум воды – это падала с большой высоты вода из открытых водосбросов. Электростанция поражала своими размерами, хотя до нее был примерно километр. Она возвышалась между берегами гигантским полукольцом. Я много раз видел Красноярскую ГЭС, которую никак нельзя назвать маленькой, но по сравнению с этой она выглядела карликом.

-Н-да, седьмое чудо света! – невольно вымолвил я.

-Не знаю, седьмое или восьмое, но – впечатляет! – отозвался племянник.

-Ну а теперь поведай мне про аварию, - попросил я его.

-Понимаешь, я радиотехник и в электростанциях ничего не смыслю, – сознался Тимофей. – Надо обратиться к знающему человеку.

У соседнего автомобиля стояли двое мужчин: один постарше, другой помоложе; тот, что постарше, в футболке под цвет енисейской воды, о чем-то рассказывал своему собеседнику, показывая рукой в сторону ГЭС. «Кажется, это то, что надо», - подумал я.

Мы подошли к соседям.

-Не могли бы вы рассказать о прошлогодней аварии? – обратился я к старшему (его звали Виктор Иванович).

-Почему не рассказать? Расскажу, - легко согласился мужчина. – У нас как раз об этом и речь. - Вы издалека?

-Из Москвы.

-А мой друг из Иркутска. Ну ладно, слушайте. Видите у основания ГЭС, с правой стороны, низкое длинное строение?

-Да, видим, - сказал я. – Сверху строения голубенькая полоска.

-Это машинный зал. В нем – несколько турбин. Одну из них и рвануло.

-Почему?

-Из-за головотяпства. Анкерные крепления износились от времени, и в турбине возникла вибрация. На это никто не обращал внимания – как будто ничего не происходило.

-Как так?

-Да так.

-Ну и дальше?

-А дальше – больше. Вибрация с каждым днем, с каждой неделей усиливалась. Среди рабочих началось волнение. Сторожа, и те говорят: «Трясет, как в телеге! Недалеко и до беды!»

-А начальство? Никто не реагировал?

-Никто: ни главный инженер, ни генеральный директор – как будто это их не касалось.

-И чем все кончилось?

-Известно чем. В один прекрасный момент турбину вырвало из гнезда. Сильнейший поток воды затопил машинный зал – семьдесят пять человек погибло. Я как раз приехал на работу и своими глазами видел трупы, которые выбросило на улицу.

-Говорят, аварии содействовало то, что часть Братской ГЭС отключили в связи с ремонтом, и, чтобы компенсировать недостаток электроэнергии, здесь запустили турбины на более высокие обороты.

-Так-то оно так, но если бы Братскую не «заморозили», то авария все равно бы произошла – все к тому и шло. Тут есть более важный момент.

-Какой?

-Автоматика. У нас ее отключили.

-Зачем?

-Чтобы она не вопила о предстоящей беде.

-Вот те раз!

-Да, да. Тут замешаны большие деньги. Электроэнергия идет на продажу – как на внутренний рынок, так и заграницу. Золотой поток! А если автоматика даст тревожный сигнал, надо турбину, а то и две останавливать. Получится убыток. А этого допустить нельзя!

-А что было со шлюзами?

-Их, слава Богу, закрыли. Правда, вручную.

-А если бы их не закрыли (я сейчас рассуждаю теоретически), что бы тогда произошло?

-Видите десять выпуклых «вен» на правой стороне плотины? – Виктор Иванович показал на них рукой.

-Да, - ответил я за всех.

-Это водоводы, их диаметр пять-шесть метров; вода из водохранилища пошла бы вниз…

-И что?

-Да ничего особенного. Вот здесь, - мужчина кивнул на русло Енисея, - уровень воды поднялся бы метра на два. Никакого вреда это бы не принесло.

-Но ведь поток пошел бы и дальше…

-И тоже ничего особенного. Саяногорск бы не пострадал. Пострадали бы несколько сел в Минусинской котловине, их бы затопило, но не сильно. Примерно так, как страдают села во время весеннего паводка.

-А сейчас сколько воды сбрасывается?

-Сейчас работают девять водосбросов (они в левой части плотины); если уровень воды в водохранилище поднимется, операторы откроют еще два.

-То есть сейчас опасности нет. А весной, - продолжал я выяснять волнующую меня ситуацию, - когда идет дружное таяние снегов и вода прибывает и прибывает? Что тогда?

-Для этого существует дополнительный водосброс. Его строили несколько лет и в этом году закончили. Вот он, - Виктор Иванович показал на широкие серебристо-белые плиты водосброса на правом берегу реки. Они походили на ступени гигантской лестницы. – Теперь нам не страшна никакая, даже самая большая вода!

-А плотина выдержит напор большой, а может, и сверхбольшой воды?

-Без труда. Судите сами: ширина основания плотины – более ста метров, у вершины – более двадцати. Это такая махина, которая не подкачает! Ей не страшна даже атомная бомба!

У меня отлегло на душе. Теперь мне было ясно, что ни Абакану, ни Минусинску, ни Черногорску, ни Усть-Абакану ничего не угрожает.

-Теперь люди могут спать спокойно, - сказал я, посмотрев на плотину совсем другим взглядом.

-Могут, но не спят, - возразил Виктор Иванович.

Я вопросительно посмотрел на него.

-Люди по-прежнему живут в страхе, - он тяжело вздохнул, скрестив руки на груди. - Продают квартиры, иногда за бесценок, и уезжают в другие края.

-И много таких?

-В том-то и дело, что много, - бегут, как крысы с тонущего корабля.

-Скажите, - продолжал я расспросы, - главного инженера и генерального директора наверняка сняли с работы?

-Как бы не так! Как были на своих тепленьких местах, так и остались.

-Если бы у них была хоть капля совести, они бы давно подали в отставку.

-Увы, этого мы не дождемся - они сделаны из другого теста.

-А как, интересно, они смотрят людям в глаза? Женщинам, у которых погибли мужья? Старикам, у которых погибли сыновья? Детям, у которых погибли отцы?

-Им некогда этим заниматься! Они смотрят только на денежные купюры, в основном на доллары да не евро.

Мы поблагодарили Виктора Ивановича за беседу и подошли к парапету, чтобы посмотреть на электростанцию с более близкого расстояния. Если полчаса назад в шуме падающей воды для нас был тревожный оттенок, то теперь он исчез – вода казалась нам мирной, покладистой, как послушный ребенок. Теперь это был не шум, а торжественная, величавая музыка. Настроение у нас было такое, как будто мы слушали гимн «Славься…» из оперы Глинки «Иван Сусанин».

Смущение, которое испытывал Тимофей во время рассказа Виктора Ивановича, прошло, мой племянник был рад поездке еще больше, чем я, его глаза сияли, улыбка не сходила с лица, - в Усть-Абакане был один человек, а здесь – совсем другой.

III

На обратном пути мы остановились в поселке Майна. Это мы сделали, во-первых, из-за песенного названия поселка и его удачного местоположения на берегу Енисея; во-вторых, рядом была Майнская ГЭС; по сравнению с той, где мы были раньше, эта выглядела крохотулей, но по красоте она нисколько не уступала своей старшей сестре. Ну а третья причина была, наверно, самая уважительная: на высоком холме возвышалась белоснежная, как лебяжье крыло, церковь с сияющим на полдневном солнце куполом.

Мы оставили машину у реки, чтобы пройтись пешком по деревенской улице. Старые рубленые дома, расписные ставни, резвые коньки на крышах, тын с непременными крынками, опрокинутыми на еловые прутья для сушки, тропинки вдоль домов по зеленой травке, стайки кур там и сям с рыже-огненными петухами, коты, сидящие в задумчивой позе на заборе, - все это для меня, городского жителя, было ново и интересно, да и Тимофей не остался равнодушен.

Около старого, но еще крепкого пятистенного бревенчатого дома с просторным палисадником, в котором росли береза, ель и сосна, на старой покосившейся скамейке сидела маленькая старушка. В руках у нее был батог, на который она опиралась, держа его двумя руками. По всей вероятности, она не расставалась с ним большую часть дня. На голове у нее был серенький вылинявший платок; поношенные кофта и длинная, до пят, темная с заплатами юбка дополняли ее наряд; на ногах у нее были когда-то белые, а теперь неопределенного цвета подшитые валенки. Лицо старушки было морщинистое с коричневатым оттенком; оно несло на себе печать многих жизненных бурь; в каждой морщинке, казалось, была заключена бездна утрат, тревог и переживаний. У нее были совершенно удивительные глаза - ясные, живые, василькового цвета, они жили отдельной жизнью и были похожи на двух малых лесных птиц, которые радуются любому дню и часу своей жизни.

Мы подошли к старушке, поздоровались и через несколько минут уже знали, что ее зовут Евдокия, что ей пошел девятый десяток, что живет она одна, иногда к ней приезжают из города дети и внуки, что церковь на холме носит имя преподобной Евдокии, ее небесной защитницы и покровительницы, и что она не пропустила в ней ни одной службы.

-Церковь ведь на холме, как же ты добираешься? – спросил я, с интересом смотря на собеседницу.

-Добрый путь Бог правит, - ответила старушка. - Ангел хранитель под руку поддерживает. Да еще один верный служка. – Она кивнула на батог. – Так вот и хожу.

-Храм уж больно красивый, - сказал я. – Кто его построил?

-Мой сынок. Старшой. Уважил меня, старуху. Назвал в честь Евдокеюшки, преподобной.

-Часто приезжает сюда?

-Редко, - грустно сказала старушка. – Ну да нешто я не понимаю? Все дела, все дела! А как приедет, вместе в церкву-то идем. И рядом стоим, молимся.

-А другие дети; много их было у тебя?

-Много, милай, много: двенадцать душ.

-И все живы остались?

-Все до единого. В ефтой избе всех вырастила. Апосля… Как птенцы из гнезда, так и мои детки разлетелись по белу свету… Осталась я одна – бабка-бобылиха…

-Во время аварии-то где была?

-Да дома и была, где ж мне быть. С котом Пуней.

-Не боялась?

-Ни, милок, не боялась. Я же с Богом! А кто с Богом, тому ничего не страшно. Все побежали, побежали, а куда побежали – и сами не знают. А я затворила двери, встала на коленочки перед иконами и стала молиться. Какими словами? Да обычными: «Спаси и помиловай ты меня, Мать Пресвятая Богородица, а живу я, грешная Дуня, в крайней избе. И деток моих помиловай. И всех-всех». Вот и вся моя молитва. Я ведь грамоты не знаю… темная старуха, претемная. И грешная. Грешнее меня, верно, никого нет.

-Давно здесь живешь?

-Да всю жисть здесь и прожила. Родилась в этой хате, тута и умру, тута, на кладбище, меня и сховают. Церква-то, слава Богу, рядом, батюшка меня и отпоет. Молю преподобную Евдокеюшку, чтобы она похлопотала за меня, грешную, перед Богом… скрозь всю жисть молюся ей, моей помощнице… ни в чем мне не отказывает…

Старушка заморгала глазами, и мне показалось, что лесные птички захлопали крылышками, собираясь куда-то улететь, но не улетели, а остались на месте.

-Умирать не хочется?

-Как не хочется? – возразила старушка. – Как раз хочется! Хочу к Богу! Если б ты знал, милок, как хочу! Здеся всю жисть прожила с Ним – и там хочу быть с Ним! Только и думаю о том дне, когда Он возьмет мою душу. Таперя уже скоро. Може, завтри, може, послезавтри…

-А с чем пойдешь?

-С чем пойду, милок? Каково житье, таково и на том свете бытье.

Старушка посмотрела на небо; возможно, она представляла себе, как ее душа будет уходить в Заветные Чертоги и как преподобная Евдокия будет сопровождать ее, и как ее душа будет радоваться, что рассталась, наконец, с земной юдолью.

Мы не стали ничего больше говорить, а тихо удалились, ступая как можно осторожнее, чтобы не нарушить ее тихое молитвенное созерцание…

2010

Г Ю Р З А

Это случилось в хрущевские гонения на Церковь. Я служил в то время в городе Красноярске, в Покровском храме. Не только я, но и все прихожане знали: вот-вот его закроют. Я обратился к ним с пастырским словом: «Давайте защищать наш храм! Какие мы будем христиане, если отдадим святыню на поругание безбожникам! Какой ответ дадим Господу, если будем молчать?!» Паства меня поддержала. Окрыленный успехом, я написал листовку, в которой призывал верующих не отступать и держаться до конца. Листовка попала в руки уполномоченного по делам религий. Он вызвал меня к себе и сказал, чтобы я в двадцать четыре часа покинул город. Иначе – тюрьма

Куда ехать? Взял билет до Новосибирска, там у меня были знакомые верующие. Они сказали, что у них оставаться нельзя. «Поезжай в Ташкент, - посоветовали они, - там живет один хороший батюшка, будешь с ним служить». Батюшка оказался и в самом деле любвеобильный: приютил меня, обогрел ласковым словом, стали вместе служить. Прошло несколько дней. Думаю: «Слава Богу, все нормально». Да не тут-то было. Вдруг батюшку вызвали в исполком. Приходит, убитый горем. «Беда, - говорит, - брат, даже и сообщать не хочется». «Что такое?» «Сказали: пусть немедленно уезжает, иначе мы его арестуем».

Я первым же рейсом вылетел в Москву. Почему в столицу? Сам не знаю. Мне было все равно куда. В Москве у меня не было ни одного знакомого. Где приклонить голову, ума не приложу. Еду в метро. Смотрю: монахиня, вид не очень радостный. «Ты гонимая?» - спрашиваю. «Да». «Я тоже. Как быть?» «Поедем в Сухуми. Туда едут все гонимые монахи».

Купили билеты на поезд и приехали в Сухуми. Здесь я познакомился с монахами из Глинской пустыни. В них я нашел братьев по духу. Они жили в горах. «Пойдем с нами, - предложили они. – Тебе у нас понравится. В городе ты завянешь. Да и милиция не даст покоя».

Я согласился.

И вот мы пошли в горы. Шли двое суток. Горные хребты, уходящие своими вершинами к облакам, быстрые реки, пенящиеся на камнях, узкие опасные тропы, серебряные водопады, густолиственные чинары – Кавказ поразил меня. Мы пришли в такие дикие места, куда и охотники, наверно, не заглядывали. А чекисты тем более.

У братии было девять готовых келий, одну выделили мне. О чем было мечтать? Еще недавно я был бездомный бродяга и не знал, что будет со мною не то что завтра, а в следующую минуту, меня могли в любой момент схватить и заключить в темницу, обо мне некому было хлопотать, чтобы вызволить оттуда, а денег у меня не было, чтобы откупиться, одним словом, все было неопределенно – и вот, по неисповедимой воле Божией, я, молодой иеромонах, оказался на Кавказе, среди своих по духу людей, и у меня есть жилье!

В самой большой келии была церковь. Один раз в неделю мы служили Божественную Литургию. Облачений хватало на всю братию.

В порядке очередности, обязательно по двое, ходили в город за продуктами, свечами, духовной литературой – да мало ли чего нужно девятерым мужчинам. Однажды мы с иеромонахом Августином, плотным, кряжистым мужчиной лет сорока пяти, с темными, несколько удивленными глазами, возвращались в нашу горную пустынь. На плечах - тяжеленные, килограммов по тридцать пять-сорок, рюкзаки. До пустыни оставалось километра три или около этого: расстояние небольшое, но, пожалуй, самое трудное - все вверх и вверх.

-Иди вперед, - сказал я своему спутнику, скидывая рюкзак на землю и садясь рядом с ним, - а я немножко отдохну и добреду один.

-Тропу помнишь? – спросил отец Августин.

-Как не помнить? – Я вытер со лба обильный пот. – Не первый раз иду.

-Ну, хорошо, - согласился мой спутник, - только не задерживайся.

Слегка наклонившись, он обеими руками подтянул лямки рюкзака и не спеша зашагал в гору.

Стоял на редкость жаркий июль. Дубы, грабы, платаны томились в солнечной неге, набираясь тепла на зиму. Сквозь их листву с трудом можно было увидеть редкое облачко.

-Тук, тук, тук! – Невдалеке трудился работяга-дятел.

По темной потрескавшейся коре ясеня пробежала ящерица. В густой траве шуршала мышь. Пахло дикой грушей.

«Какую же красоту создал Господь! - размышлял я, оглядываясь кругом. – Рай да и только!»

Отдохнув с полчаса, я взвалил на плечи рюкзак и, напевая мажорную мелодию, тронулся в путь. «Вот что значит - последние километры! И лошадь, чуя близость дома, бежит веселее!».

Вдруг я обнаружил, что тропа идет не вверх, а вниз. Послышался шум горной реки. С каждой минутой он становился все громче. «Кажется, я иду совсем не туда, - подумал я, остановившись. – Вблизи нашей пустыни никакой реки нет».

-Оте-е-ец Августи-и-и-ин! – закричал я изо всей мочи. – Где-е-е ты-ы-ы?

Горы ответили молчанием. Лишь река вела бесконечный разговор сама с собой.

Я испугался. Приближалась ночь, и оставаться одному в дикой местности, где водятся волки и медведи, мне не хотелось.

-Оте-е-ец Аавгусти-и-и-ин! – снова изо всей силы закричал я. – Отзо-о-ови-и-и-ись!

Лишь слабый шум ветра, пробежавший по вершинам каштанов и лип, был мне ответом.

Мороз пробежал по моей спине.

«Пойду назад, - решил я после некоторого раздумья. – Может, найду нужную тропу».

Рюкзак снова стал тяжелым. Каждый шаг давался с трудом. Я согнулся в три погибели и почти касался руками земли. Наконец я выдохся, бросил рюкзак на землю, а сам вытянулся на спине рядом.

Вижу: прямо передо мною, в каких-нибудь нескольких метрах, высокий каштан; он был сух, без единого сучка, истлевающий; чувствовалось, что внутри него пустота. Забыв про усталость, я встал, обошел дерево кругом. «Как же оно до сих пор не упало? Странно! Очень странно! Дай-ка я его повалю!» Мною овладел нездоровый спортивный азарт. Умом понимал, что не надо этого делать, не до каштана сейчас – я же заблудился, неизвестно, найду нужную тропу и приду ли домой, и вообще останусь ли жив?

«Три секунды ничего не решают, - успокоил я себя. – А каштан надо повалить, чтобы он не мозолил глаза».

Я разбежался и ударил дерево подошвой сапога. Каштан с шумом и треском повалился, задевая ветви других деревьев. Достигнув земли, он разлетелся на множество мелких частей.

«Вот так! – весело подумал я. – И делу конец!»

Вдруг из остатков каштана вылетела большая стая диких ос; громко, нудно и противно жужжа, она закружила в воздухе; я опрометью бросился в кусты радады, которые, на мое счастье, росли поблизости – и не успел: одна оса догнала меня и пребольно ужалила в колено. Я упал в кусты, опасаясь, как бы другие осы не напали на меня. Но Бог миловал.

«Зачем я связался с этим каштаном? – корил я себя. – Мешал он мне, что ли? Только нажил беду на свою голову».

Нога сильно болела.

«А если бы вовремя не убежал, что бы было со мною?! Мог бы погибнуть! Как пить дать!»

Я полежал некоторое время, растирая ногу. Жужжание ос затихло. Я надел рюкзак и, прихрамывая, продолжил подъем в гору. Больная нога все сильнее давала о себе знать. Силы оставляли меня. Останавливаться, однако, было нельзя. Я опустился на колени и пополз на карачках. Через некоторое время я достиг тропинки, которая вела в нашу пустынь.

«Как я мог пропустить ее давеча? Непонятно! Не иначе, как лукавый попутал! Какой крюк дал! Уже давно был бы дома, если бы не заблудился!»

Обливаясь потом, я преодолевал метр за метром: следил за тропинкой, чтобы не потерять ее из виду, и за тем, чтобы встречные кусты не выкололи мне глаза. Вдруг я увидел гюрзу, которая, извиваясь, ползла впереди меня. Нас разделяло всего несколько метров. Гюрза, видимо, думала, что я догоняю ее и убегала от меня. А она меня совершенно не интересовала. Я думал только о том, как бы побыстрее добраться домой.

Я прополз еще полметра и, подняв голову, замер от страха и неожиданности: гюрза, мгновенно развернувшись, встала в боевую стойку и смотрела на меня. Она была двухметровая, темно-серого цвета, с большой ромбовидной головй; зеленые глаза горели жуткой злобой; красная пасть была распахнута, в ней с молниеносной быстротой бегало взад-вперед огненно-желтое жало.

Гюрза стояла, не шелохнувшись, я – тоже; мы смотрели друг другу в глаза; я превратился в натянутый дрожащий нерв; глаза змеи пронзали меня насквозь; казалось, еще секунда – и она бросится на меня.

-Господи! – прошептал я. – Помилуй мя!

Мне показалось, что гюрза уловила движение моих губ, и я испугался еще больше; блестящее огненное жало по-прежнему играло в жуткой пасти, и я никак не мог отвести от него глаз.

-Я не обижу тебя, гюрза, - проговорил я тихим голосом, - и ты меня не обижай; я иду в свою пустынь, где меня ждут мои друзья, а тебя я даже и не замечал. Мы, монахи, никого не обижаем, живем в своих келиях, молимся, кладем поклоны, желаем всем только добра. Я всех прощаю, ни на кого не держу зла, молюсь о многих людях, особенно о тех, кто меня чем-нибудь обидел или причинил какое-нибудь зло; я хочу, чтобы все спаслись и ни один человек не погиб в геенне огненной.

Так я разговаривал с гюрзой в течение нескольких минут.

-Продолжай свой путь, - как можно мягче сказал я ей, - я тебя не задерживаю; ты, наверно, устала стоять в боевой позе…

Гюрза словно поняла то, что я сказал: пасть ее медленно закрылась, глаза стали уменьшаться, злость в них исчезла; с разворотом назад она опустилась на землю и, извиваясь, поползла прочь от меня; скоро она исчезла среди камней.

Я вздохнул всей грудью и понял, какое это наслаждение – дышать всей грудью. В ту же секунду почувствовал тяжесть рюкзака, о котором совсем забыл. Я снял его и услышал чей-то голос.

-Оте-е-ец Геро-о-о-онти-и-и-и-й! – раздалось где-то вдали.

Я узнал голос отца Августина.

-А-а-а-у-у! – закричал я. – Я-а-а зде-е-е-есь!

Я ощутил необыкновенную радость. И прилив сил. Мой брат во Христе не забыл меня и идет мне на помощь!

-Оте-е-ец А-а-а-авгу-у-усти-и-и-и-ин! – закричал я. – А-а-а-а-у-у-у-у!

-Жди-и-и-и ме-е-е-еня-а-а-а-а! – раздалось в ответ.

Через четверть часа на тропе показался отец Августин.

-Долго плутал? – спросил он, видя, что я изможден до предела.

-Порядочно, - ответил я виновато.

-Это бывает. Мы-то здесь много лет живем, знаем все приметы, а ты – всего полгода: немудрено и заблудиться…

Отец Августин надел мой рюкзак. «Спаси его Господи!» - подумал я с умилением. Мы стали подниматься вверх – отец Августин впереди, я - за ним. Я расстегнул рубаху, провел рукой по груди. И не поверил своим глазам: рука была… в пене. «Боже мой! На загнанной лошади меньше пены бывает! Если бы гюрза простояла еще пару минут, я бы простился с жизнью!»

Когда мы достигли пустыни, я рассказал отцу Августину о встрече со змеей. Он перекрестился и сказал:

-Слава Тебе, Господи!

Он оглядел меня, начиная со спутанных, слипшихся от пота волос и кончая потертыми кирзовыми сапогами, потрогал мое плечо, провел рукой по голове, словно удостоверяясь, что я иеромонах Геронтий, а не кто-то другой, и добавил:

-Ты вернулся с того света.

Затем взял мою руку в свою:

-Ты вел себя правильно. Если бы ты пошевелился или сделал взмах рукой, или побежал, то гюрза кинулась бы на тебя. И через секунду все было бы кончено.

Солнце скрылось за отрогами Кавказского хребта. В ущельях, среди скал, в долинах легли сумерки. Повеяло желанной прохладой. Небо стало ясным и бездонным. Лучи невидимого солнца освещали одинокое облако, похожее на горного орла, который, отдавшись на волю воздушным потокам, парил в свободном чудном полете…

СТАРЕЦ И ЛАСТОЧКА

расказ-быль

Это случилось на Святой Горе Афон. Однажды игумен монастыря Костамонит, перебирая четки, молился в своей келлии. Вдруг на улице возник какой-то шум. Старец подошел к окну и увидел двух дерущихся ласточек. Силы были явно неравные: более сильная птица яростно, не щадя, била клювом маленькую ласточку. Не теряя ни секунды, игумен вышел на улицу и взмахом руки прогнал агрессивную птицу. Маленькая ласточка осталась лежать на земле; она была в крови и казалась бездыханной. Старец бережно взял ее в руки и принес в келлию. Прежде всего он окропил птичку святой водой и помолился о том, чтобы Господь исцелил ее. Ласточка открыла глаза.

-Ну вот и хорошо, - сказал игумен. - Господь милостив.

Он взял блюдечко и налил в него святой воды; потом взял другое блюдечко и насыпал в него горсточку ячменя.

-Господь милостив, - повторил старец, - будешь летать, радоваться и воздавать Ему хвалу.

Прошло несколько дней, и ласточка поправилась. Она летала по келлии, садилась то на плечо монаха, то на его раскрытую ладонь и весело чирикала. Особенно ей нравилось проводить время на деревянном распятии Господа нашего Иисуса Христа, которое стояло в восточном углу келлии; здесь она и ночевала.

Ласточка всюду сопровождала своего хозяина. Когда он выходил на улицу погулять, она стремительно носилась в воздухе, выделывая замысловатые фигуры, взмывала высоко вверх, к куполам храма, а потом садилась на голову своего покровителя и восторженно щебетала; когда игумен приходил в храм на богослужение, ласточка садилась на спинку его стасидии и оставалась здесь до конца службы, - мала птаха, а понимала, что нарушать порядок нельзя; когда старец приступал к трапезе, птичка сидела у него на плече; иногда он клал на ладонь крошку хлеба или зернышко чечевицы и угощал свою спутницу.

Как-то монах вышел из монастыря и углубился в лес; здесь было укромное местечко, где он любил молиться; ласточка, как всегда, сопровождала его; она летала взад и вперед и на своем языке славила Господа и Его дивную природу. Игумен присел на пенек и погрузился в молитву; незаметно он уснул.

Неожиданно ласточка повела себя очень странно: она стала носиться над головой своего хозяина, громко и тревожно чирикать; прошло несколько секнуд, и старец открыл глаза - в двух метрах от себя он увидел большую ядовитую змею. Монах схватил палку и отшвырнул ее далеко в сторону.

-Помощь моя от Господа, Сотворшаго небо и землю, - сказал он, направляясь к монастырю; на его плече сидела ласточка и щебетала веселее прежнего.

Т И М О Х А

Самым ходовым транспортом в станице Должанская был велосипед. На работу, в магазин, к морю – милое дело прокатиться. Мотоцикл, а тем более «Жигули» или «Нива» были для станичников роскошью. На владельцев этих видов транспорта они поглядывали с некоторым укором.

Приехав сюда отдыхать, я первым делом купил велосипед. И нисколько не пожалел об этом. Он не только экономил время и силы, но и доставлял удовольствие. Я без устали гонял по гладким песчаным дорогам и тропинкам, делал стремительные броски на пустынную охровую косу, которая гигантским серпом вдавалась в море, а иногда навещал знакомых пасечников (их ульи были вблизи гречишного поля).

Станица, а особенно море так мне понравились, что я задержался до конца сентября; для меня, северянина, лето еще как бы продолжалось, и я купался почти каждый день. Вскоре, однако, подул северный ветер, и, к большому сожалению, купания пришлось прекратить.

-Домой собираешься?- спросил меня знакомый пенсионер Андреич (мы ехали на велосипедах по центральной асфальтированной улице станицы).

-Да.

-А велосипед?

-На нем и поеду.

-До самой Москвы?

-Конечно.

Я, разумеется, пошутил - велосипед я решил оставить в станице до следующего года. Мой собеседник шутки не понял и сказал:

-А что, дней через…- он, соображая, наморщил лоб…- дней через семь будешь дома! Ну, не через семь, так через десять! Молодому, оно в охотку прокатиться… Один мой годок в Краснодар катался. Триста километров - не фунт изюму! Да еще с одной ногой!

-Неужели?

-Да.

-А что если и мне прокатиться по этому маршруту? – неожиданно для самого себя сказал я. - Для тренировки. На юг ехать приятнее, чем на север. Тем более у меня еще целый месяц свободного времени.

-Прокатнись, - одобрил Андреич. - Не пожалеешь! Может, и на Черном море побываешь, от Краснодара до него рукой подать.

-Действительно.

Идея мне нравилась все больше и больше.

-Там еще тепло, успеешь позагорать. Загляни к моему годку - он тебе дорогу обскажет.

-А где он живет?

-На краю станицы. Да тебе любой пацаненок укажет; мол, где живет Тимоха?

Его дом я нашел быстро, он стоял в проулке, вблизи обрыва, откуда открывался прекрасный вид на море. Я прислонил велосипед к полисаднику и подошел к калитке. Хозяин столярничал под деревянным навесом. Я кашлянул. Тимоха оставил работу и, припадая на протез, подошел ко мне; среднего роста, сухощавый, мускулистый, он походил на подростка; загорелое, почти коричневое, морщинистое лицо, светло-синие, как две морские капли, глаза смотрели пытливо, но доброжелательно; он сразу расположил меня к себе.

-Оторвал, небось, от дела?

-Ничего,- махнул рукой Тимоха, - работа не медведь - в лес не уйдет.

Узнав о цели моего приезда, он сказал:

-За милую душу прокотишься. Сухо, тепло, крути да крути. Остановился, отдохнул чуток в тенечке, под шелковицей, и дальше…А может, и мне с тобой? - загорелся вдруг Тимоха, его лицо оживилось, он стал как бы выше ростом.- Хотя,- он глубоко вздохнул,- и рад бы в рай, да грехи не пускают - я человек занятой, маслобойню сторожу…

-Дорога сносная? - спросил я.

-Накатанная. По-над морем проедешь, а дальше и вовсе асфальт начнется. Домчишься в два счета. Я ехал вдоль железной дороги, по тропинке – одно удовольствие!

-Часто останавливался?

-Часто. Я люблю погуторить с людьми. Человек - что книга: погуторил - прочитал книгу.

-А ездил для чего?

-Землю посмотреть. И людей - чем они дышут. Да… -Тимоха поскреб затылок. -Скрозь все изменилось супротив прежнего… При Сталине и Брежневе было терпимо. А счас… ни коня, ни возу, ни что на-воз положить…

-Н-да, подзанесло нас…

-А знашь, паря, станичники не озлобились, шутят: была шуба - шубу нашивали; нет шубы - в шубе хаживали. Вот это мне пондравилось…

На дороге появилась фура с бидонами; пегая кобыла еле плелась, но возница ее не подгонял, хотя и держал кнут в руке; Тимоха кивнул ему, тот ответил тем же.

-Я люблю эту землю, потому и ездил, - продолжал мой собеседник. - Я за нее кровушку проливал; она мне дороже собственной жизни… А то, что все кругом скособенилось… -Тимоха распрямил плечи, посмотрел поверх моей головы. - Зато я не скособенился! Как мать любит увечного ребенка больше здорового, так и я – мою землю. Так-то, паря…

-До Берлина, наверно, дошел? – полюбопытствовал я.

-Не привелось. В южной Польше забуксовал.

-Как, если не секрет?

-Какой же тут секрет? – Тимоха взялся обеими руками за перекладину калитки. –Дело было вблизи Кракова. Наша рота расчищала путь к переправе через Вислу и попала под перекрестный огонь; многие наши полегли; а Федюху, моего лучшего дружка, тяжело ранило в живот; я взвалил его на себя и пополз - а он дюже грузный, да еще боекомплект. «Брось ты меня, - говорит Федюха, - оба пропадем». «Нет, - отвечаю, - не брошу. Сам погибай, а товарища выручай». Кусаю губы в кровь, но ползу – метр за метром, сантиметр за сантиметром; а пули так и свистят. «Господи, - выдыхаю, - помози!» До ольховой рощицы бы дотянуть, там, среди деревьев, спасение; остановился, сил больше нет, только свалил Федюху на бок, чтобы чуть-чуть отдохнуть, а рядом взрыв как бабахнет – мои ноженьки так и пронзило…

-А дальше?

-Думал, конец, но Господь помиловал. Подоспела подмога, и нас обоих доставили в полевой госпиталь. Я за Федюху больше всего волновался, но ничего – откачали. И я жив остался: одну ногу спасли, а другую – нет.

Мы помолчали. Тимоха пошире раскрыл ворот ситцевой рубахи.

-В Краснодар частенько ездишь? – спросил я.

-Не так уж часто, но бываю.

-И все время на велосипеде?

-На нем. Смальства, можно сказать, не слезаю. Не надоть мне ни мотыциклета, ни “Жигулишек”, ни «Побед»… велик - вот это да! Самая лучшая техника: ничего не пропустишь, все увидишь; куда надо, завернешь; посидишь, подумаешь о жизни; никакой спешки: тише едешь - дальше будешь. И переночевать есть где - у меня почти в каждой станице кореш. Утром встал пораньше – и в путь.

-А не боишься?

-Чего?

-Ну, разные лихие люди..

-А чего мне бояться – я же с Богом; ну, а если, не дай Бог, приставят нож к горлу и пинджак снимут, я и рубашку отдам.

Он расстегнул на рубашке две верхние пуговицы, словно готовясь отдать ее прямо сейчас.

Я поблагодарил Тимоху за беседу, пожал его сухую мозолистую руку, вывел на дорогу велосипед. Мой собеседник уходить однако не торопился. Отъехав на некоторое расстояние от его дома, я оглянулся: старый солдат смотрел мне вслед; он (я догадывался об этом) по-хорошему завидовал моему предстоящему путешествию…

М А Ш У Т К А

I

Больше всего на свете я люблю ездить с мамой в паломнические путешествия. Каждый год, когда у меня наступают летние каникулы, мы едем к какому-нибудь святому. Мы побывали уже у Митрофания Воронежского, у Тихона Задонского, у Иова Почаевского.

-Мама, - спросила я в одно прекрасное летнее утро, - к кому мы поедем в этом году?

-Не знаю, моя доченька, - ответила мама. – Куда батюшка благословит, туда и поедем.

-А когда он благословит?

-Да в ближайшее воскресенье и благословит.

«Как хорошо, - подумала я, - до воскресенья осталось всего три дня».

Они пролетели очень быстро, я и не заметила, как они пролетели. В воскресный день мы с мамой, как обычно, пришли в храм, и после богослужения батюшка объявил:

-Едем к преподобному Феодосию Кавказскому.

«Замечательно! – подумала я. – Он мне знаком, потому что я совсем недавно прочитала его житие».

Через несколько дней мы с мамой пришли на соборную площадь, где уже стоял красивый автобус. На переднем стекле, справа, я увидела несколько бумажных икон: Спасителя, Божией Матери и Святителя Николая, а рядом – заметная, красными печатными буквами, надпись: «Паломники». В салоне были удобные, с высокими спинками, сиденья, мы, с шутками и смехом, разместились (нас было человек пятнадцать-шестнадцать) и поехали.

Я сидела у окна, и мне было все видно: сначала был город, потом пошли поля, перелески, овраги, мосты через маленькие и большие речки, села, деревни, козы, которых пасла маленькая старушка, аисты на водонапорной башне – это был наглядный урок географии, и учебника раскрывать не надо.

Руководитель нашей группы Виталий Борисович (мы вегда ездим с ним) прочитал акафист преподобному Феодосию Кавказскому, а затем Серафима, бывшая актриса, а теперь регент нашего храма, запела:

Житейское мо-оре

Играет волна-ами,

В нем радость и го-оре

Всегда перед на-ами.

Никто не ручи-ится,

Никто не узнае-ет,

Что может случи-иться,

Что завтра с ним ста-анет…

Все паломники подхватили, в том числе и я. Я знаю все песни, которые мы исполняем в пути – и народные, и покаянные, а также песни на слова известных и неизвестных поэтов. Когда поешь, то на душе становится очень радостно, и никогда не устанешь.

Мы спели столько песен, что и сосчитать невозможно, это нас сильно сблизило, как будто мы всегда были вместе и никогда не расставались.

-Через полтора часа – Минеральные Воды! – объявил Виталий Борисович. - Там нас ждет преподобный Феодосий!

Радость охватила мою душу: еще один святой войдет в мою жизнь, я буду ему каждый день молиться, а он будет помогать мне в учебе, укреплять мою веру, еще больше любить мою маму и других людей. Я была почему-то уверена, что он и сейчас молится обо мне – ведь он знает, что я еду к нему и мне не терпится побыстрее поклониться его святым мощам.

II

Вдруг автобус замедлил ход и остановился. Непонятно, почему он остановился, так как до города было еще далеко. Водитель открыл дверь, и в салон вошел смуглый черноволосый человек в защитной военной форме, в руках у него был автомат.

-Выхадыте! – грубо, с заметным акцентом закричал он. – Бийстро!

-В чем дело? – поднявшись с переднего места, спросил Виталий Борисович. – Зачем выходить?

-Нэ разговарывать! – рявкнул солдат. – Бийстро выхадыть!

Паломники один за другим потянулись из автобуса, досадуя за непредвиденную остановку.

Их было трое, солдат кавказской национальности, с грубыми невежественными лицами, заросшими жесткой щетиной. Они цепкими злыми глазами осматривали выходящих людей, каждый из них держал автомат на изготовку.

-Что это значит? – обратился к ним Виталий Борисович. - Разве сейчас военное время?

Все три кавказца, как по команде, навели на него свои автоматы, показывая, что не намерены разговаривать с ним и выяснять отношения. Один из кавказцев, тот, что заходил в автобус, был выше на голову своих сообщников, с хищным, как у беркута, носом; видимо, он был главарем. Он заорал на Виталия Борисовича, сделав шаг по направлению к нему:

-Малчать! Прыстрелю, как собаку!

Виталий Борисович побледнел, сильно сжав кулаки опущенных вдоль тела рук; видимо, ему стоило больших усилий сдержаться и не прекословить бандитам.

Паломники притихли, увидев, что дело принимает нешуточный оборот.

-Стройся в одну шырэнгу! – вновь заорал главарь. – Бийстро!

Он, а следом за ним и его сообщники ринулись на нас, ударяя кого кулаком, кого дулом автомата, а кого и пиная тяжелым солдатским ботинком. Мама схватила меня за руку и почти бегом оттащила в сторону.

-Шырэнга! Шырэнга! – во всю глотку орали бандиты.

За каких-нибудь две-три минуты им удалось выстроить нас в одну цепочку, которая растянулась по безлюдному шоссе на порядочное расстояние.

У паломников были испуганные, бледные лица, у многих дрожали не только руки, но и губы. Никто не знал, для чего их выстроили в длинную шеренгу и что их ожидает в следующую минуту.

Кроме Виталия Борисовича, в нашей группе было еще двое мужчин, но их в общей массе как-то не было видно, да и чем они могли помочь женщинам, если сами находились в сильнейшем шоке.

Мама крепко держала меня за руку; ее рука изредка вздрагивала, и тогда я еще крепче сжимала ее ладонь.

Вдруг произошло то, чего никто не ожидал.

-Сымай кресты! – заорал главарь.

-Сымай кресты! – еще громче заорал его сообщник.

-Сымай кресты! – подхватил третий бандит.

Они ринулись на шеренгу, как волки на ягнят. «Беркут» понимал, что главное лицо в нашей группе – Виталий Борисович, который, во-первых, отвечает за всех нас, а во-вторых, является для нас примером. «Беркут» приблизился к нему, лязгнул затвором автомата и прицелился прямо в лицо; глаза его горели лютой злобой.

-Сымай – прыстрелю! – зарычал он.

Лицо Виталия Борисовича напряглось, как будто ему предстояло прыгнуть с большой высоты.

-Я христианин и не могу без креста, - преодолевая отвращение к бандиту, сказал он.

-Можешь! – пролаял кавказец. – Сымай!

-Зачем он тебе?

-Я хочу его рас-топ-тать! – напирая на каждое слово и стараясь как можно сильнее ранить мужчину, прорычал бандит.

-Он предназначен не для этого!

-Нет, как раз для этого! Сымай! – вновь заорал он.

-Не сниму! – дрожащим голосом сказал Виталий Борисович.

-Тогда прощайся с жизнью! - прокричал бандит; он вскинул автомат и выстрелил в него; очередь прошла в одном сантиметре над его головой, опалив волосы.

Виталий Борисович от неожиданности и от страха присел, его лицо сильно побледнело.

-Счытаю до трех! – рявкнул бандит. - И стреляю прямо в лоб! Раз! – Он чуть помедлил. – Два! - После краткой паузы он поднял дуло автомата, целясь в лоб Виталия Борисовича.

Тот не выдержал и дрожащими руками снял с себя крест.

-Бросай на зэмлю! – приказал бандит.

Виталий Борисович бросил.

-Топчи!

Виталий Борисович наступил на крест ботинком.

-Вот так! Хароши прымер!

Лицо кавказца исказила зловещая улыбка.

-Все, все сымайте свои кресты! – пуще прежнего заорал он. – Иначе всех перестреляем!

Он дал длинную очередь поверх наших голов.

Два его сообщника между тем терзали других паломников, угрозой и грубой силой принуждая их снимать с себя нательные кресты. Сняли все женщины, сняли двое мужчин, сняли подростки. И все по приказу бандитов растоптали их. Это произошло в течение каких-нибудь двух-трех минут.

Остались только три человека, которые не сняли кресты: моя мама, я и Сережа, юноша лет пятнадцати, которого я давно знаю, так как мы часто встречались в храме – мы стояли в самом конце шеренги и до нас еще не дошла очередь.

В этот момент один из бандитов, расправившись с очередным паломником, подошел к маме.

-Сымай крест! – рявкнул он.

-Ни за что!

В словах мамы слышалась такая уверенность, такая сила, такая убежденность в своей правоте, такая непоколебимая вера истинного христианина, что бандит опешил. Он сделал шаг назад и внимательно посмотрел на маму. Мама, не дрогнув, встретила его взгляд. В нем бандит не увидел ни слабости, ни растерянности, ни животного страха, которые встречал на лицах других паломников.

Он секунду помедлил, продолжая изучать мамино лицо, крепче сжал цевьё автомата, а потом шагнул ко мне:

-Ну, а ты? Сымешь?

-Нет! – смело ответила я, глядя прямо в глаза бандита. – Я не отрекусь от Христа! Потому что я люблю Его!

Бандит был поражен, услышав мой ответ. Он даже не нашелся, что сказать, только хмыкнул и, сделав еще один шаг, обратился к Сереже:

-А ты?

-Как Машутка, так и я! – звонким голосом воскликнул Сережа.

Свидетелями этой сцены были не только паломники, но и другие два бандита, которые приблизились к концу шеренги.

«Беркут» закинул автомат на ремне за спину, то же самое сделали и его сообщники.

-Дураки! – громко крикнул главарь. – Дураки! Ха-ха-ха!

Он грубо захохотал.

-Ха-ха-ха! - загоготали его сообщники.

-А эти трое – молодцы!

Главарь кивнул в нашу сторону.

-Молодцы! – повторил он.

Кавказцы, громко стуча ботинками по асфальту, галопом понеслись прочь. Невдалеке на обочине дороги стоял джип. Они вскочили в него, джип сорвался с места и помчался по шоссе. Через двести-триста метров он свернул на проселочную дорогу, волоча за собой густой сизый шлейф пыли. Вскоре пыль исчезла, но джипа уже не было видно.

СЕЛЬКИЙ ПОГОСТ

Где стол был яств,

Там гроб стоит.

В. Жуковский.

Однажды, осенней порой, я зашел на сельский погост. Был ясный тихий солнечный день. Между могильных оградок вилась ровная укатанная дорожка, по ней, умело маневрируя, проехала на велосипеде девочка-подросток. Погост был с запасом, могилы располагались вольно, без особого порядка, иногда кто-нибудь поселялся совсем в стороне. Кругом было много высохшей побуревшей травы. В деревьях преобладала желтизна; одно из них облепили воробьи, которые что-то громко «обсуждали»; я взмахнул рукой, и они, зашумев крыльями, улетели.

Меня охватило странное чувство: с одной стороны, мне было неловко оттого, что я жив, а те, кто здесь похоронены, не живы; а с другой стороны, мне было жалко этих людей, проживших много или мало, с семьей или в одиночестве, с Богом или без Него. На крестах и на памятниках, стоявших на могилах, были написаны имена усопших и годы их жизни. Но какова их загробная участь – этого никто не знал.

Я остановился около белой оградки, внутри которой стояло надгробие с фотографией молодого улыбающегося паренька в бескозырке и в тельняшке. Пожилая худенькая женщина с маленьким смуглым лицом, только что посадив по углам оградки две яблоньки и две вишенки и разравняв землю у их корней, выпрямилась и оперлась обеими руками о черенок лопаты.

-Сынок? – спросил я, кивнув на фотографию.

-Да, сыночек.

-В морском походе, наверно, погиб?

-Да нет, уже отслужил, вернулся домой… - У женщины повлажнели глаза. – Ехал на мотоцикле с поля, да не сам, сам-то если б за рулем сидел, ничего и не было, друг вез. Навстречу машина, мой-от кричит: «Давай влево!» А тот взял вправо и опрокинул мово – аккурат под заднее колесо… Еще несколько часов прожил, не хотел умирать, ох, не хотел! «Мама, - говорит, - мерзну, накрой меня телогрейкой». Умирает ведь, а не догадывается. Я не могу, вышла во двор. Невестка осталась, говорит, уши посинели, холодный весь, потом как задрожит, глаза выпучил и встает, я испугалась, а он уж готов… Ох, не хотел умирать!..

К нам подошла старушка с широким, плоским загорелым лицом, похожим на поджаренный блин; это впечатление усилилось, когда она, поправляя платок, приоткрыла незагорелые щеки и лоб.

-Помяни сыночка, Прокопьевна. – Женщина достала из кармана пряник. – Последний, все раздала.

Старушка взяла пряник, перекрестилась и спрятала его в карман:

-Спасибушки, Акимовна.

-Годовщина скоро как погиб, - сказала Акимовна. – Столик хочу поставить, чтобы приходить и поминать мово сыночечка. Сколько раз просила зятя: «Поставь, поставь!» Да куда там, разве допросишься! Говорит: «Завтра, завтра». А завтра выпимши али еще что. Пока сама не поставлю, никто не поставит. Вот здесь, рядом с оградкой, и поставлю. Счас травушку высеку, чтоб чисто было.

Наклонившись, она стала подсекать лопатой корни травы, потом собрала ее и отнесла в сторону.

-А унутри пошто не поставить? – спросила Прокопьевна, показывая на свободное место в оградке.

-Не, унутри нельзя! Унутри я для себя место оставила, рядом с сыночечком лягу. «А вы, - говорю родичам-то, - дальше селитесь, эвон сколько места». Свидимся там с сыночечком, здесь его не вижу, так там увижу. – Акимовна поправила у щек платок. – Даже во сне его не вижу, невестка видит, а я - нет. «Восподи, - молю я, - дай мне увидеть сыночечка». Не дает. Почему, не знаю. Раз всю ночь не спала: легла, а сон не идет. Вдруг вижу – ставня открыта. А я сама их все закрывала, хорошо помню, и шаги какие-то. Вышла во двор – никого; зашла – снова шаги; так до утра и не сомкнула глаз.

-Это он приходил, - сказала Прокопьевна.

-Он, он, - подтвердила Акимовна, - больше некому. Бойкой был, нергичный, счас есля б встал, сказал бы: «Это что такое? Почему меня зарыли? А ну-ка!..»

Старушка покачала головой:

-Давеча крест таматка видела, в траве лежал – счас нет. Должно, кто унес…

-Нельзя чужой крест ставить, оборони Восподь! Покойник ночью встанет, пойдет туда, скажет: «Отдай крест, ворюга!»

-Есля б тяжелый был, не унесли б.

-Тяжелый ставить нельзя – им тяжело там. А некоторы смотри каку тяжись наворотили – не пошевелиться!

Акимовна достала из сумки небольшой арбуз, расколола его о край скамейки и протянула по куску старушке и мне:

-Помяните мово Василька.

Отведав арбуза, старушка вытерла концом платочка губы:

-Вчерась тутотка тоже поминки были: рыли робяты могилу и встрели чей-то гроб, а у том гробу кости, волосся и бутылка водки. Любитель, знать, был, вот ему и положили в голова. Ну, робяты и хряснули.

-Ой, чуть не забыла. – Акимовна достала из сумки бутылку с водой и наполнила стеклянную баночку, стоящую на могиле. – Вдруг пить захочет сыночечек, встанет и попьет.

Я спросил у нее, почему почти все надгробия на погосте синего цвета, краски, что ли, нет другой в магазине.

-Нет, милой, не поентому, - вся родня красится в один цвет. А так как у нас тутотка почти все родня, то и вышел такой цвет. Вот и я велю покрасить себя, как сыночка, в синий цвет, и будем мы под одним небом и под одним цветом.

-Сын был крещеный?

Акимовна на секунду задумалась:

-Чего нет, того нет. Я его в детстве не покрестила, а он, как стал взрослый, сказал: «Ни к чему мне это, мама». А что другое он мог сказать, если в школе десять лет долбили: «Бога нет! Бога нет! Бога нет!»

-Ну, если некрещеный, значит, не отпевали.

-А мы и не знаем, что это такое.

-А сама крещеная?

-Саму-то, кажись, ребенком покрестили.

Прокопьевна достала нагрудной оловянный вытертый до блеска крестик, поцеловала его и снова спрятала под старенькое платье:

-О ту пору, слава Богу, всех крестили. А ноне церкви в селе нет, так все скрозь некрещеные ходят… О прошлом лете Хведор-тракторист покрестился в райцентре, тайно, конечно, так все равно кто-то донес - с работы выгнали и чуть со свету не сжили…

Акимовна повернулась к надгробию сына, сделала неглубокий поклон:

-Ну, до свиданья, мой ненаглядный, скоро приду к тебе снова, принесу обед, будем вместе обедать. И вина принесу домашнего, ты ведь любил домашнее-то…

Она немного помедлила, взяла сумку, лопату и, то и дело оглядываясь на могилу сына, побрела к выходу.

ПОЛУНОЩНИЦА

I

Скит находился в сосновом бору. Янтарно-желтые, высокие, как на подбор, сосны, глухо шумели, когда налетал ветер, тропинка, ведущая к скиту, была едва заметной, желтый деревянный забор почти сливался с густым бором, и, если бы не колокольный звон, то редко кто догадался бы о существовании маленькой обители. По утрам и вечерам соловьи выводили причудливые трели, рыжие пушистые белки прыгали с ветки на ветку, а потом спускались по стволу на землю, причем бежали так же быстро, как и по горизонтальной ветке; они усаживались столбиками на широком потемневшем пне; кто-нибудь из монахов подавал им на ладони подсолнечные семечки или кедровые орешки; белки расправлялись с угощением с изумительной быстротой.

Храм находился посреди скита, монашеские келлии обступали его полукругом; пара беседок, обвитых плющом так, что и входа не найти, пряталась за келлиями. Только внимательный взгляд мог заметить на некоторых соснах небольшие скворечники; их хозяева, выкармливая потомство, беспрестанно летали в лес и очень быстро возвращались обратно.

Ансамбль скита завершал небольшой уютный пруд, берега которого заросли осокой, камышом и кустами ежевики. Здесь жила утиная семья: утка плыла впереди, за ней цепочкой следовала добрая дюжина утят, а селезень держался сзади и чуть в стороне – такого порядка и дисциплины не бывало, наверно, и на военных учениях.

Жизнь в скиту текла размеренно, спокойно: молитва сменялась отдыхом, а отдых – физическим трудом, и Артамонову тут очень нравилось, он был рад, что приехал именно сюда. Своим временем он по благословению скитоначальника распоряжался совершенно свободно, много гулял и размышлял, не забывая, разумеется, о молитве. Иногда они гуляли вместе – в скиту или вне его – по какой-нибудь укромной тропинке. Темой беседы служила обычно та или иная духовная проблема русского народа.

-Ты уже был на ночной службе? - спросил однажды архимандрит Тит (так звали скитоначальника).

-Нет, - ответил Артамонов.

-Зря! Сегодня же приходи! Служба начнется в два часа ночи, так что это будет уже не сегодня, а завтра.

-За послушание приду.

-Вот и хорошо. Перед службой я три часа сплю. И тебе советую. Иначе будет не молитва, а клевание носом.

Артамонов думал, что такой ранний сон у него не получится, но, к своему удивлению, заснул, да так крепко, что, наверно, проспал бы до утра, если бы его не разбудил скитский колокол. Как только колокол замолк, по скиту прошелся дежурный монах с деревянным билом; такие билы используются на Святой Горе Афон, и мелодия, которую «играл» дежурный монах, была такая же, как на Афоне, только звук был чуть посуше.

«Ничего, - подумал Артамонов, который был на Святой Горе несколько раз, - если бы я колокол не услышал, то афонскую мелодию услышал наверняка». Он встал совершенно отдохнувшим.

-На этой службе присутствуют Ангелы, - сказал послушник Максим, который жил в одной келлии с Артамоновым; ему было восемнадцать лет, он собирался стать монахом.

-Они, мой друг, присутствуют на каждой церковной службе, - ответил Артамонов, похлопав юношу по плечу.

II

Он вошел в храм в прекрасном расположении духа. «Как хорошо, что существуют ночные службы», - с умилением подумал он; ему почему-то показалось, что он постоянно бывал на таких службах.

В храме был глубокий полумрак, мерцали только разноцветные лампады, да на аналое, на котором лежала раскрытая богослужебная книга, горели две свечи. Артамонов приложился к иконам и, едва занял удобное место у окна, архимандрит Тит дал возглас.

Началась полунощница. Псалмы следовали один за другим. Чтец (один из иеромонахов) читал тихо, не повышая голоса, но слышно было хорошо. Монахи укрылись в стасидиях, расставленных вдоль стен, - одни стояли, положив руки на подлокотники, другие сидели, низко опустив головы, в полумраке их и заметить было довольно трудно.

«Все как на Афоне».

Артамонову захотелось встать на колени, и он исполнил желание своего сердца. Осенив себя крестным знамением, он сделал земной поклон, потом еще один и еще.

Коль сладка гортани моему словеса Твоя, паче меда устом моим.

От заповедей Твоих разумех, сего ради возненавидех всяк путь неправды.

Светильник ногама моима закон Твой и свет стезям моим.

Сакральные слова псалма Артамонов воспринимал как-то обостренно, они входило в него как что-то живое и очень необходимое, без чего невозможно существовать; ему казалось, что каждый стих псалма обращен непосредственно к нему, к его душе, что Сам Господь, ведая его тайные недуги, подает ему врачевание именно этими стихами; весь мир отступил в сторону, и сейчас, в эти минуты, существовал только он, Артамонов, и Господь; и чем дальше слушал Артамонов псалмы, тем светлее становилось у него на душе.

«Вот она, истинная духовная поэзия, и никакой другой нет».

В храме возникло движение. Архимандрит Тит перешел ближе к входной двери и встал лицом к алтарю. Монахи и послушники, покинув стасидии, встали двумя рядами – лицом друг ко другу – впереди него, образовав неширокий коридор. Один из иеромонахов рукой показал Артамонову, что и он должен встать рядом с ними.

Се-е-е-е, Жених грядет в полу-у-у-унощи,-

как-то сама собой, без напряжения возникла знакомая мелодия; у Артамонова появилось ощущение, что он и братия находились перед дверьми Рая, и сейчас, сию минуту, должно произойти что-то очень значительное и бесповоротное; ощущение усиливал как полумрак храма, так и стройный согласный хор мужских голосов. -

И блажен раб, егоже обрящет бдя-я-а-а-аща.

Недостоин же паки, егоже обрящет уныва-а-а-ающа.

Мелодия текла и текла, став совершенно одушевленной, потому что все присутствующие, в том числе и Артамонов, пели не голосовыми связками, а погруженными в Бога душами, которые составляли одну общую душу.

Блюди-и-и-и-и убо, душе-е-е-е моя-а-а,

Не сном отяготи-и-и-ися,

Да не смерти предана бу-у-у-удеши.

Артамонов мысленным взором все яснее представлял себе дверь Рая, а также то, что каждый человек в свое время окажется перед нею, но не каждый войдет в нее, и это ощущение наполняло все его существо священным трепетом.

И Ца-а-а-арствия вне затвори-и-и-ишися,

Но воспряни, зову-у-у-ущи:
Свя-а-а-а-ат, Свят, Свят еси Бо-о-о-оже,
Богородицею поми-и-и-и-илуй нас.

«Только ночью и может быть настоящая молитва, - с воодушевлением подумал Артамонов. – Сам Христос молился чаще всего ночью, скрывшись от посторонних глаз, и нам повелел поступать так же. Его Второе пришествие случится в полночь, и каждый предстанет пред Ним таким, каким застанет его эта минута: один – храпящим, другой – беснующимся в ночном клубе, третий – смотрящим телевизор, четвертый – занятым пустой болтовней с приятелями, пятый - … всего человеческого безумия и не перечислишь… Я твердо знаю одно: ни хитру, ни горазду, ни убогу, ни богату Суда Божьего не миновать.

Лишь малая частичка людей встретит Христа достойно – бодрствующей и молящейся. И среди них – монахи, в том числе и те, которые рядом со мною.

Русский народ не радеет о своем спасении. Он предается пьянству, разврату, гонится за маммоной и удовольствиями. Воровство, поджоги, грабеж, убийства – вот его ночные плоды. Он забыл о Боге и поэтому страдает. Страдает долго и тяжко. Даже жуткие, страшные теракты не могут разбудить его. А к разным природным катаклизмам он, кажется, уже привык.

Я нерадив, как и все. Первый раз пришел на ночную службу. И первый раз как следует помолился. Что же мне делать? Отчаиваться? Нет! Господь настолько милостив, что, может быть, помилует меня за единственную ночную службу».

III

Замерли последние звуки чудесного и страшного молитвословия. После этого каждый из присутствующих, начиная со старших по чину, стали подходить к отцу Титу со словами:

-Простите меня.

И отец Тит отвечал:

-И вы меня простите.

Это был чин прощения, обязательный в скиту.

Первый монах, попросивший прощения, встал рядом с отцом Титом, следующий монах – рядом с предыдущим, и таким образом образовалась цепочка. Артамонов шел последним и, подходя к каждому монаху, говорил:

-Простите меня.

И слышал в ответ:

-И меня простите.

Этот чин тронул Артамонова до глубины души. И хотя был знаком ему по многочисленным прощеным воскресеньям, все равно показался каким-то особенно важным и нужным.

Вскоре полунощница закончилась, и началась утреня. Артамонов чувствовал себя великолепно, сна – ни в одном глазу, внимание не рассеивалось – никто не проходил мимо, никто не передавал свечи, трогая за плечо, женщин не было и в помине – что еще нужно для искренней, глубокой, серьезной молитвы?

Отец архимандрит подошел к Артамонову и сказал, чтобы тот прошел вперед, ближе к алтарю, так как канон будет читаться именно там. Артамонов выбрал одну из свободных стасидий и устроился в ней поудобнее. Канон, посвященный преподобному Никодиму святогорцу, был очень долгий, потому что вычитывались абсолютно все стихи. Но и это понравилось Артамонову. «Хоть раз в жизни прослушал весь канон, без сокращений». Песнь Пресвятой Богородице пела вся братия, и Артамонов вместе с нею; он чувствовал себя ее неотемлемой частью.

За окнами посветлело. Занималась заря. Начинался новый день. «Как проведут его люди? Чем они будут заниматься? – подумал Артамонов. - Обычной суетой или серьезным делом? Вспомнит ли кто-нибудь из них о том, что скоро придет Христос? И что он Ему ответит?

А что если сегодня, через несколько часов, а, может, и минут придет Христос? Что будет с нами? Содрогнется ли кто-нибудь от страха? Затрепещет ли всеми своими членами? Что будет с теми, кто не знал Христа? Кто Его отрицал и отвергал? Кто хулил и смеялся над Ним? Кто всю жизнь соблазнял других, говоря, что Бога нет и в церквах одни обманщики?

А что будет с врагами России и Русской Церкви? Будут ли они вести себя так же нагло, как и раньше? Будут ли по-прежнему гордиться своими злыми делами? Своей подлостью и коварством? Своей изощренной ложью? Своим предательством? Хватит ли у них смелости посмотреть на Христа? Они снова, как и раньше, попытаются с помощью лжи выгородить себя, но у них ничего не получится. Это увижу не только я, но и все люди».

Братия снова сошлась вместе – двумя рядами во главе с отцом Титом.

Утверди, Бо-о-оже,

Святую православную веру

Православных христиан

Во ве-е-ек ве-е-е-е-е-ека.

«Без веры не спастись. Правильно в народе говорят: «Не слушай, где куры кудахчут, а слушай, где Богу молятся». Как встретишь Христа, если нет веры?»

Вместе с братией Артамонов вышел на улицу. Заря разгоралась, окрасив полоску неба на востоке в ярко-малиновый цвет. Было свежо. В воздухе витал приятный едва ощутимый запах сосновой смолы.

Вдруг ударил резкий порыв ветра. Небо на западе потемнело. Надвигалась гроза. Вдали, за соснами, раздались первые раскаты грома. Они приближались. Сверкнула молния, где-то за рекой с оглушительным треском пророкотал гром, потом, почти без перерыва, у самого скита и неожиданно над самой головой грохнул с такой силой, что затряслась земля. Артамонов едва успел подняться на крылечко и открыть дверь, как стена воды обрушилась на скит.

«Как будто конец света», - подумал он, поспешно затворяя дверь и поворачивая ключ в замке.

2004

ПЕРВЫЙ КОСМОНАВТ

1.

Земля была удивительно красива. Она была окружена нежно-голубым ореолом, который постепенно – по мере удаления от Земли – становился бирюзовым, синим, фиолетовым, а дальше простиралось необъятное небо угольно-черного цвета. Оно было похоже на только что вспаханное поле, на которое, словно зерна, падали звезды.

Космический корабль вошел в тень Земли. Это произошло почти мгновенно. Наступила кромешная тьма. Видимо, корабль пролетал над океаном, потому что золотистая пыль ночных городов ни разу не мелькнула в течение длительного времени.

Вскоре корабль вышел из тени; блеснули лучи солнца; ореол Земли пылал ярко-оранжевым цветом.

Рассказ написан в жанре альтернативной истории

-Красота-то какая! – невольно вырвалось из груди Первого Космонавта.

«Надо как следует все запомнить, - подумал он, не отрываясь от иллюминатора, – чтобы потом рассказать. Если, конечно, ничего не случится и я вернусь обратно».

Полет длился уже пять с половиной минут. Вдруг корабль начало вращать вперед - Космонавт стал кувыркаться; на земле у него были такие тренировки, и кувыркания он переносил хорошо, вопрос заключался в том, как долго это продлится; с помощью ручного управления он попытался устранить вращение, но это ему не удалось, наоборот, вращение стало еще быстрее. Через минуту Космонавт почувствовал недостаток кислорода в скафандре, он стал искать причину этой неисправности, но, к сожалению, не нашел; дышать становилось все труднее. К довершению всего пропала связь с землей.

Астронавт остался один на один с космосом; красоты земли его уже не интересовали; он лихорадочно пытался найти выход из положения, но, времени для этого, кажется, уже не оставалось; он стал прощаться с жизнью, которая могла замереть в нем через минуту, а, может, и раньше.

Неожиданно перед ним возник сияющий юноша в белоснежных одеждах; лицо его сияло, как солнце, а в глазах светилась любовь. Дрожь прошла по всему телу Космонавта, а душа затрепетала. «Сейчас начнется самое худшее». Он ошибся, все стало изменяться к лучшему: вращение корабля прекратилось, кислород стал поступать в скафандр бесперебойно, связь с землей восстановилась.

-Кто ты? – спросил Первый Космонавт.

-Я – святой великомученик Георгий Победоносец, твой небесный защитник и покровитель,- ответил сияющий юноша. – Я послан спасти тебя. Ровно через секунду ты должен был погибнуть, а корабль исчезнуть в космосе. Теперь твоя жизнь в безопасности. Корабль благополучно вернется на землю, потому что я буду держать его в своих ладонях.

Небесный гость исчез. Космический корабль продолжал свой полет. Потрясение, вызванное посещением Георгия Победоносца, улеглось, Астронавт чувствовал себя прекрасно и ни о чем не волновался. Завершив запланированный виток вокруг земли, корабль произвел посадку в степях Казахстана.

2.

Никита Хрущев торжествовал. Он доказал всему миру, на что способен как глава государства. Полетом в космос он утер нос Америке. Первый Космонавт был приглашен в Кремль. Хрущев расцеловал его в обе щеки, а потом сказал:

-Ты вознесся из грязи в князи. С твоей славой не сравнится ни один актер, ни один писатель, ни один политик. И всем этим ты обязан только мне. Сегодня ты будешь выступать по телевидению. Среди прочего ты должен сказать такие слова: «В космосе я никакого Бога не видел». Этим докажешь, что ты настоящий коммунист.

Первый Космонавт, глядя прямо в глаза Хрущеву и чувствуя себя гораздо смелее и увереннее, чем в первые минуты полета, ответил:

-Я вернулся на землю живым только потому, что со мною был Бог. Святой великомученик Георгий Победоносец держал космический корабль в своих ладонях. Из неверующего человека я стал верующим. Вот крестик, который повесил мне на шею святой Георгий. Всю оставшуюся жизнь я буду прославлять Господа Бога. Этим самым я докажу, что я настоящий верующий.

Хрущев буквально остолбенел. Он ожидал, во-первых, слов благодарности, а во-вторых, полной покорности. А как же иначе: ведь его собеседник военный, а у таких людей на устах только одно слово: «Слушаюсь!»

-Ты, наверно, меня разыгрываешь, - придя в себя от неожиданности, сказал Хрущев, - шутка – вещь хорошая, но ты, по-моему, слишком загнул…

-Ни капли не загнул, - по-прежнему глядя в глаза собеседнику и нисколько не робея перед его авторитетом, ответил Астронавт. – Я отправлялся в космос одним человеком, а вернулся другим.

-Ты должен сказать то, что знают все: Бога нет! -продолжал Хрущев.

-Для одних – Его нет, а для других - есть! Никакая сила в мире неспособна меня заставить сказать, что Бога нет!

-Ты стал государственным человеком и должен служить государству.

-До полета я служил ему как безбожник, а теперь буду служить как верующий. И принесу ему пользы гораздо больше, чем раньше.

-Наверно, ты свихнулся!

-Я никогда не мыслил более трезво, чем сейчас.

-Советую тебе одуматься! - произнес Хрущев строго. – Со мной шутки плохи!

-Выступление по телевидению можно и отменить, - предложил выход из положения собеседник.

-Первого Космонавта замолчать нельзя! Иди и прославляй родину! И меня!

Выступление Первого Космонавта планеты смотрела не только Россия, но и весь мир. Он подробно рассказал о своем полете, о своих впечатлениях, об особенностях работы в невесомости. Почти половину выступления посвятил рассказу о своем обращении к Богу.

-Я похож на современного Апостола Павла, который ненавидел Христа и гнал Его, а потом в одну секунду изменился и стал самым ревностным проповедником Евангелия, - сказал он в заключение.

Хрущев пришел в ярость. Человек, который мог возвысить его авторитет во всем мире, показать как гениального стратега, выставил его на посмешище. «Храмы нужно закрывать, потому что у нас не хватает овощехранилищ, а попов гнать в колхозы, потому что там острая нехватка скотников. Вот о чем надо говорить! А эта безумная голова портит мне всю малину!

Он взбаламутил всю страну! Чего доброго, завтра станут поступать письма от граждан с просьбой открывать храмы. Как бы не так! Клубы и залы-читальни для проведения политинформаций – пожалуйста! А чего другого – нет!»

Следующий разговор не замедлил себя ждать. Он отличался от первого, как лето - от зимы.

-Ты безумец! - сразу пошел в наступление Хрущев. - Нормальный человек никогда такого не допустит! Мой совет: выкинь дурь из головы!

-Моя голова в полном порядке! За всю свою жизнь я не говорил более правильных слов! – ответил Первый Космонавт, сохраняя полное самообладание.

-Откажись от своих слов! Мол, у меня была температура!

-От своих слов я никогда не откажусь! – твердо произнес Первый.

-Никогда?

-Ни-ког-да! – невозмутимо ответил Космонавт. В каждом слоге слышалась твердая убежденность в своей правоте.

-Я требую! – Хрущев сжал оба кулака, думая, видимо, что этот аргумент повлияет на собеседника больше, чем его слова.

-Никита Сергеевич, кого мне больше слушаться – вас или Господа Бога? – спросил Первый.

Хрущев замолк, не в силах что-либо возразить.

«И почему я не послал Титова вместо него? Никаких бы проблем не было! Теперь попробуй расхлебайся!»

-Где твой крестик, который ты показывал телезрителям? – после длительной паузы спросил он.

-На мне.

-Сними его!

-Это исключено!

-Отдай его мне, и скоро ты забудешь свою глупую басню.

-Во-первых, это не басня, а истинная правда, а во-вторых, крестик останется на мне до конца жизни!

Хрущев мог накричать на Первого, затопать ногами, но даже он, будучи недалеким человеком, понял, что этим ничего не изменишь, поэтому, выругавшись про себя, повернулся к нему спиной.

3.

После этого разговора в жизни Космонавта Номер Один многое изменилось: его понизили в звании, лишили Звезды Героя, сократили зарплату, отменили все поездки не только за границу, но и внутри страны, даже запретили бывать в той войсковой части, в которой он служил. Первый отнесся ко всему этому, как к чему-то малозначительному. Он жил теперь совсем другой жизнью: почти каждый день бывал в храме, усердно молился, приступал к церковным Таинствам. Верующие встречали его восторженно, окружая плотным кольцом и задавая бесконечные вопросы. Священники приглашали молиться в алтарь; иногда он соглашался, но чаще оставался среди прихожан. В каждом храме он находил икону святого великомученика Георгия Победоносца, прикладывался к ней и оставался около нее до конца службы.

4.

Однажды Хрущев посетил сразу несколько европейских стран. В Копенгагене его приняла королева Дании Маргрете. Она очаровала его своей молодостью, красотой и изящными манерами. При прощании, подарив гостю из Москвы обворожительную улыбку, королева сказала:

-Я и мои подданные были бы совершенно счастливы, если бы нашу страну посетил Первый Космонавт планеты.

Если бы Хрущев отказал ей в этой просьбе, он выглядел бы неотесанным чурбаном. А поскольку он хотел остаться в ее глазах не только гибким политиком, но и воспитанным человеком, то ответил:

-Он прибудет к вам на следующей неделе.

Хрущев сдержал свое слово, и Первый отправился в Данию. Его встречали в этой стране так, как не встречали ни одного президента или премьер-министра. Всюду, где появлялся русский гость, народ рукоплескал. Высокопоставленные чиновники, банкиры, ученые, журналисты считали за честь пожать его руку. Апогеем торжеств стал прием у королевы Маргрете. За праздничный стол она посадила Первого рядом с собой и ни на одну минуту не оставляла без внимания.

-Было ли Вам страшно в космосе? – спросила королева, когда бесшумные вышколенные официанты подали на десерт землянику со сливками.

Первый кивком головы поблагодарил за десерт и, учтиво обратившись к собеседнице, ответил:

-Мой полет – авантюра чистой воды. В корабле была уйма неполадок, но это мало кого беспокоило. У них, - он кивком головы указал как бы на своих правителей и прежде всего на Хрущева, - на первом месте политика – обогнать Америку, а человеческая жизнь ровно ничего не значит. Шансов на то, что полет закончится благополучно, было смехотворно мало, поэтому правители заранее заготовили сообщение о гибели корабля. Но я остался жив.

И Первый рассказал королеве обо всем, что произошло с ним в космосе. И после приземления.

Королева была сильно изумлена. Ей с трудом удавалось справиться с волнением, которое ее охватило. Она смотрела на своего собеседника как на необыкновенно сильную и незаурядную личность. Ей в то же время очень импонировало то, что Первый вел себя чрезвычайно просто и естественно, как будто был у нее в гостях сотый раз.

-Что Вы думаете о завоевании космоса? – поинтересовалась она.

-Это очередное безумное предприятие человека. Там нам делать нечего. Вселенная так велика, что до ближайшей звезды нужно лететь несколько миллионов световых лет. Господь этим показал, что человек – мельчайшая песчинка в мироздании, и наш удел – земля. Сначала дома нужно навести порядок, а потом уж думать о чем-то ином. Представьте себе на минутку, - Первый, повернувшись, посмотрел в изумительной красоты голубые глаза королевы; даже в космосе, глядя в иллюминатор, он не нашел такого совершенства. – Представьте себе на минутку, что человек высадился на какую-нибудь планету и стал там хозяйничать. Что ждет эту планету? – Первый сделал паузу и вопросительно посмотрел на собеседницу. – В самое короткое время мы превратим ее в помойку!

-Вы совершенно правы, - улыбаясь, отозвалась Маргрете. – Я общалась с самыми выдающимися людьми нашей планеты – лауреатами Нобелевской премии, прославленными писателями, гениальными музыкантами. Но ни одна встреча не дала мне столько пищи для ума и сердца, как встреча с Вами.

-Вы слишком любезны, Ваше Величество, - ответил Космонавт. – Моя личность не стоит и сотой доли тех комплиментов, которыми Вы меня осыпали.

Оркестр, расположившийся на хорах, заиграл вальс Штрауса «На прекрасном голубом Дунае».

Гость поднялся.

-Ваше Величество, разрешите пригласить Вас на танец, - обратился он к Маргрете.

-С величайшим удовольствием, - ответила она, вставая, в то время как предупредительный лакей отодвинул стул в сторону.

Примеру королевы и русского гостя последовали другие участники приема, и скоро великолепный зал стал походить на летнее цветущее поле, где порхали разноцветные бабочки.

-Мои дни сочтены, - сказал Первый, легко вальсируя среди других пар и любуясь своей партнершей, которая блистала безукоризненным чувством ритма. - Мои дни сочтены, - повторил он, - потому что Хрущев никогда не простит мне того, что я поступаю по-своему. Но я иначе не могу. Я останусь верен Господу до последнего вздоха.

Маргрете побледнела. Первый прервал танец и довел ее до ближайшего кресла. Никто не узнал истинной причины этого поступка, участники раута подумали, что королева побледнела из-за нехватки свежего воздуха и что ей и гостю было удобнее продолжить беседу, сидя в удобных креслах.

5.

Через несколько недель после возвращения домой Астронавтуу предложили еще одну поездку – на Кольский полуостров, к морякам Северного флота. Он согласился, потому что любил военных моряков и знал, какая у них трудная служба. Перед самым отъездом один из помощников главы государства сказал, что Хрущев дает ему последнюю возможность исправиться.

У моряков Первому понравилось, в них он чувствовал родственную душу. Во дворце культуры, где проходила встреча с Космонавтом, собрался весь цвет Северного флота.

-Уходить в глубины океана так же опасно, как уходить в глубины космоса, - сказал Первый, глядя в зал и обращаясь ко всем морякам так, как будто разговаривал с одним человеком. – Но если мы призовем имя Господа Бога, то любой поход – подо льдами Ледовитого океана или в глубинах Атлантики – станет совершенно безопасным. Потому что Он будет нести подводную лодку в Своих ладонях.

Спустя восемь дней Космонавт вернулся в Звездный городок, а еще через день в газетах появилось сообщение, что он погиб в автокатастрофе на Ярославском шоссе: самосвал, груженый тяжелыми железобетонными плитами, почему-то вырулил на встречную полосу, и «Волга», в которой ехал Первый, на высокой скорости врезалась в него.

2004

В Е Р У Н Я

1.

Уже стемнело, а я все еще не знал, где буду ночевать. В храме не осталось ни одного человека, и я вышел за церковную ограду. У ворот стояла невысокая щуплая женщина; казалось, она кого-то поджидала.

-Не скажете, у кого можно переночевать? – обратился я к ней.

-Ну как не скажу – скажу, - с готовностью откликнулась она, как будто меня и дожидалась. – А я стою и думаю: чего я стою? – продолжала женщина, разговаривая со мной как со старым знакомым. – Оказывается – вот зачем.

Мы прошли метров сто по улице, на которой находился храм, а потом свернули направо, в узкий переулок. Через одну-две минуты мы остановились около небольшого домика в два окна, закрытых ставнями. Женщина открыла калитку и постучала в третье окно, у невысокого, в несколько ступенек крылечка. На стук вышла хозяйка.

-Каво Господь послал?

-Свои, Веруня, свои.

-Маняша, заходи, милая.

-Да я не затем. Возьмешь человека переночевать?

-А кто он?

-Приехал к нашему батюшке.

-Почему не взять. Доброе дело на два века: на этот и на тот.

-Вот и ладно.

-Абасловение у батюшки надоть наперед взять.

-Вот и сходите вместе к нему. Он счас у себя.

Когда мы пришли на церковный двор, отец Амвросий, мой давнишний друг и наставник, сидел под раскидистым кленом на лавочке и разговаривал с духовной дочерью, которая приехала к нему за советом. Он благословил Веруню, сказал ей несколько теплых слов, и мы вернулись обратно.

2.

Дом моей хозяйки состоял из прихожей (она же кухня) и горницы, разделенной на две части. В доме было чисто, уютно, самодельные половички заглушали шум шагов; в переднем, красном углу было множество икон, среди них выделялся большой образ Святителя Николая, перед ним теплился огонек лампады – я оказался в знакомой привычной обстановке.

-Не стесняйся, сынок, будь как дома. – Веруня уже надела домашние тапочки и суетилась на кухне. – Когда верующие встренутся, они ближе брата и сестры по крови.

У нее были ясные, несмотря на преклонный возраст, глаза, бесхитростное выражение лица; голову покрывал темный, без рисунка, платок, так что волос совершенно не было видно; весь ее облик был опрятный и простой.

-Счас будем вечерять, - сказала она. – Я сварю картох, а к картохам – квашеная капуста: я сама солила; вроде удалась.

-А у меня есть баночка сайры и полбуханки бородинского, - сказал я.

-Ну, тавда у нас пир горой.

От сваренного картофеля поднимался теплый пахучий пар, в капусте светились пурпурные глазки клюквы, бородинский хлеб был мягкий и ароматный, кусочки сайры блестели от масла – у меня, изрядно проголодавшегося, взыграл аппетит.

Мы помолились и сели за стол. Картофель был необыкновенно вкусным.

-Из своего огорода? – поинтересовался я.

-Из свово. Посадила ведро, а накопала три куля: кто любит Бога, добра получит много.

-А капуста?

-Моя. Вымахала такая, что не обхватить. Пару вилков оставила на зиму, пару посолила, а остальные в храм отдала… Скушение из-за них, овощей, вышло.

-С кем?

-С соседом. Говорит: «Пошто у тебя все прет как на дрожжах, а у меня – пусто. Земля-то, поди, одна. Может, удобренне какое ностранное кладешь али рассада какая-то особенная?» Я говорю: «Ничего особливого у мене нетути». «А в чем дело тогда?» «А в том, что я все делаю с молитвой, с абасловением…» «Да ну, заливай! - не верит сосед. – Кабы было все так просто! Наверняка знаешь какой-нибудь секрет, а мне не говоришь…» Привел агронома, тот осмотрел наши участки: «Земля одинаковая». «А ты возьми на анализ», - не унимается сосед. Взял. Через несколько дней сообчает: «Разницы никакой».

А сосед злобится на меня: «Ты колдуешь!» «Я, - говорю, - с нечистой силой не знаюсь, прогоняю ее святой водой, постом и молитвой. Храм рядом, приди помолись и кончатся твои муки».

А он еще пуще злобится. Написал на меня заявление в милицию, мол, она колдунья, от нее все беды в нашем поселке: и пожары, и наводнения, и засуха, и кражи. Нагородил сто верст до небес. Приезжает начальник из милиции, важный такой, в золотых погонах, в высокой фуражке, и с ним еще три человека. «Заарестуют счас тебя, голубушку, - говорит сосед, - крышка тебе!» А я молчу и читаю про себя: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его…»

Вошел этот важный начальник со своими помощниками в дом, осмотрел прихожую, затем горницу – тесно стало в моей конуре. «Ну как, мать, дрожишь?» - спрашивает. «Нет, соколик, - отвечаю, - если б я была в чем-то виновная, то я бы дрожала, а как совесть у меня чиста, то я и не дрожу». «На соседа имеешь зуб?» «Нет, соколик, не имею против него ничего. Господь заповедал нам и о врагах молиться, а он мне даже и не враг».

Он повернулся к красному углу, долго смотрел на иконы, задержал взгляд на образе Святителя Николая. «Правило веры и образ кротости», - сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь, но я-то сразу поняла, что его слова были обращены ко мне. Как пароль. «Это все хорошо. – Он еще раз посмотрел на образ Святителя Николая. – Даже очень хорошо». И пошел из хаты, остальные начальники за ним. Посадили с собой в машину соседа и увезли. О чем они там с ним разговаривали-беседовали, ефтого я не знаю. Но, видно, проняли крепко, так как он продал свой дом и уехал в Калужскую область.

3.

Веруня встала из-за стола.

-Счас мы заварим чаек. - Она взяла бумажный пакет, достала из него большую щепоть травы и высыпала в заварной чайник. – Я магазинный чай не пью, только свой…

-Какая травка?

-Душница. Очень пользительная. Я сама травы собираю – и душницу, и зверобой, и мяту, и ромашку. На всю зиму хватает.

Она залила траву кипятком, а чайник накрыла тряпичной матрешкой.

-Давно при храме? – спросил я.

-Давно, сынок. Мне всегда хотелось быть при храме. Пришла и говорю: «Возьмите меня мыть полы». Учиться мне не пришлось, грамоты не знала, расписаться и то толком не могла – каракули какие-то вместо подписи выходили. Иван Тимофеевич, староста, – Царство ему Небесное – (Веруня перекрестилась), добрейшей души был человек – оставил меня при храме. И вот уже сорок девять лет мою в нем полы. Иван Тимофеевич, когда еще жив был, как-то говорит: «Переходи, Веруня, за свечной ящик». А я ему отвечаю: «Да я же считать не умею». «Ну тогда будь ночным сторожем». «Я же со страху умру, как только стемнеет». «Ну на кухню иди, - продолжает Иван Тимофеевич. – Щи-то, небось, умеешь варить». «Уметь-то умею, да не знаю, понравятся ли они батюшке. Лучше уж буду делать то, что и раньше делала: мыть полы». «Ну будь по-твоему», - говорит Иван Тимофеевич. И больше ничего мне не предлагал.

Веруня сняла матрешку и разлила чай по стаканам.

-Мне и жить хотелось поближе к храму. Раньше дома были дешевые, а этот, что детский пенал, и подавно. Мы с мужем и купили эту избушечку. Предлагали дом побольше, но он был далеко от храма. Я говорю: «Пусть будет дом-кроха, да рядом с церквой».

Муж мой, Евдоким Фомич, в храм не ходил, но мне не препятствовал. Мирного был нрава, спокойного, мы с ним за всю жизнь ни разу не поругались.

Веруня сходила на кухню и принесла вазочку с вареньем.

-В субботу после панихиды (я кажный день молюсь о Фомиче) подходит ко мне Матвеевна, наша давнишняя прихожанка, и подает мне баночку с черничным вареньем: «Помяни, - говорит, - деверя Михаила». Я говорю: «Ладно, помяну». И думаю: «Для чего мне столько варенья?» А Господь лучше нас знает – для чего.

Она наполнила вареньем розетки.

-У меня и сушечки есть, - продолжала она, надрывая пакет с маленькими румяными сушками. – Третьеводни зашла в магазин купить спичек. Подходит ко мне незнакомый мужчина и говорит: «Купил два пакета сушек, а зачем купил, и сам не знаю – я их с детства не употребляю. Возьми, бабуля, пригодятся». Сунул в руки и ушел.

-Это Господь позаботился о тебе, - сказал я.

-Конечно, Он! Кто же еще! Все делается не по нашему хотенью, а по Божьему изволенью. – Веруня поправила платок на голове. – Все Господь дает, что нам нужно. Лишь бы нам Его не прогневать. Боюсь греха, как огня. Да куда от него денешься! Грешу кажную минуту. Хорошо, что батюшка рядом. Не далече, как сиводни, подхожу к нему и говорю: «Батюшка-свет Абросим, согрешила я». «Ну в чем же ты согрешила, Веруня?» - спрашивает он. «Страшно и сказать…» «А ты говори, не бойся». «Вчерась хоронили одну женщину: гроб разукрашен, в парче, блестит аж весь. Я и подумала: «Хорошо бы и мне умереть в таком красивом гробе». «А разве имеет значение, в каком гробе умереть?» – спрашивает батюшка. «Да нет, вроде бы». «Правильно! Главное – с чистой душой предстать пред Господом, а в каком гробе умереть, это не имеет никакого значения». «Истинно так, батюшка, истинно так». «Та мысль была не твоя, а нашего заклятого врага». «Попутал, батюшка, попутал». «Наше дело – каяться, а о гробе Сам Господь позаботится»… Вот так бывает, сыночек ты мой… Еще подлить чайку?

-Не откажусь.

-Чай пить – дружбу водить… Я сама грешница до чаю: несколько раз в день пью…

После трапезы Веруня унесла посуду на кухню, а затем тщательно собрала чистой тряпочкой крошки от хлеба и сушек.

4.

Я прошелся по комнате, остановился около комода, на котором стояли две фотографии: юноша в солдатской форме и молодая женщина с ребенком на руках.

«Сын и дочка», - догадался я.

-Далеко живут? – спросил я, кивнув на фотографии.

-У нас поселок небольшой, так что все рядом.

-Навещают?

-Дочка, та забегает иногда, а сын – раз в год, да и то если мимо проезжает: он шоферит у меня.

-Внуков много?

-Трое и две внучки. Последний внук родился на прошедшую Пасху. Такой славный да ладный! Я его больше всех люблю.

-Почему?

-Дочка забеременела, а врачи говорят: «Тебе с твоими почками рожать нельзя – можешь умереть при родах». «А что же делать?» – спрашивает. «Прервать беременность». Дочка сама не своя: слезами исходит. «Я, - говорит, - не хочу убивать свое дитя». «И правильно, - одобряю я ее, - не делай этого! Потому что это самый большой грех для женщины. Не смотри на других, им Бог судия, а ты рожай». «Как же, - говорит, - рожай, а если умру». «Врачи, - говорю, - знают только то, что им положено знать, а волю Божию они не знают. Рожай, - говорю, - дочка, не бойся, во всем положись на Бога. А я буду молиться о тебе день и ночь». И что же ты думаешь, сынок? Роды прошли лучше некуда! Врачи в удивлении – с такими почками и так легко родить! «Мы, - говорят, - такого и не помним!»

-Сын не пьет?

-Счас нет.

-А раньше?

-Бывало. Да и часто. А потом прекратил.

-Как же это?

-А вот как. У него был друг, еще со школьных лет, - куда один, туда и другой – водой не разольешь. И вот, милый ты мой, эта дружба в один распрекрасный день кончилась: дружок вовлек мово сына в какое-то нехорошее дело и так ловко все обставил, что сам чистеньким вышел из воды, а вся вина легла на мово сына. Его посадили в кутузку, завели уголовное дело – грозил большой срок. Пошли о нем разные слухи, мол, такой-сякой, но я-то хорошо знала, что он невиновен. Уж как я о нем молилась! Как молилась! Бывало, всю ночь стою на коленях, глаз не сомкну, обливаюсь слезами и прошу, прошу Боженьку помочь сыночку. Приду пораньше в храм и там бью поклоны. Верила, верила от всей души: не даст Бог погибнуть невинному человеку!

-И что же? – я вместе со стулом придвинулся ближе к столу, чтобы не пропустить ни одного слова рассказчицы.

-Вдруг, совсем неожиданно, следователя, который вел дело, перевели в другое место – на повышение. А на его место назначили другого – в годах и опытного. Не иначе, как Сам Господь вразумил его: он нашел нужную ниточку, потянул за нее, и все дело открылось – нашелся истинный виновник.

-Слава Тебе, Господи! – невольно вырвалось у меня.

-Кому же еще слава? Конечно, Ему! – подтвердила Веруня. – Сынок пришел ко мне и говорит: «Мам, знаю, это ты меня вымолила. Если бы не ты, загремел бы я в места не столь отдаленные. Даю тебе слово: больше пить не буду». «Вот и хорошо, - отвечаю я ему. – Бог в помощь».

Мы прочитали вечерние молитвы, а потом Веруня сказала:

-Страсть люблю слушать окафисты. Кажется, только их бы и слушала. Не сочти, сыночек, за труд, прочитай окафист.

-А кому?

-Николе-угодничку, кому же еще!

-Любишь его?

-Не то слово! Кажинный Божий день ему молюсь. Да и как не молиться – не успеешь его о чем-нибудь попросить, а он уже исполняет! Год или два назад я стала глохнуть. Кличут меня, а я не слышу. Да это еще полбеды: кому нужно, тот подойдет да и за рукав потеребит. Горе в том, что дьякон раскрывает рот на обедне, а я не слышу. Думаю: «Как же это так! Обедня кончилась, а я на ней вроде и не была!» Взмолилась от всей души Николе-угодничку: помогай, мой милый, помогай! А тут как раз его праздник, и батюшка-свет Абросим прочитал ему окафист. После окафиста я приложилась к чудотворной иконе угодничка любимого, отошла от нее и слышу, будто и не глохла: «Ве-ели-ича-а-а-а-ем!» - весь храм поет. Ну и я стала петь.

Для меня не было большей радости, чем выполнить просьбу Веруни. Я читал акафист медленно, каждое слово преподносил как бы на ладони, и чем дальше читал, тем все более и более погружался в его духовную стихию, и хотя все строки хвалебной песни я знал почти наизусть, все равно воспринимал их так, как будто слышал впервые.

Веруня стояла на коленях и не сводила глаз с иконы Святителя Николая - она разговаривала с ним как с живым.

5.

На другой день мы поднялись весьма рано. Едва вышли на крылечко, раздался колокольный звон. Веруня перекрестилась:

-Первый звон – пропадай мой сон; другой звон – земной поклон; третий звон – из дому вон!

-А мы уже на первый звон вышли, - сказал я.

-Вот и молодцы! – Веруня улыбнулась; улыбка осветила ее лицо, словно солнце - землю. – Кто рано встает, тому Бог дает.

Утро было свежее, на траве блестела роса.

-Я самая первая прихожу в храм, - сказала Веруня, затворяя калитку. – Михеич, сторож, не успеет распахнуть двери, а я уж тут. Утром в храме, вечером в храме, а между службами полы мою…

Колокол ударил еще раз, и стая ворон, вспугнутая звоном, снялась с берез и с криком закружила в воздухе.

____________

[I] Крестная слава — праздник, посвященный чествованию святого покровителя рода, т.е. всех членов фамилии, как ныне живущих, так и уже усопших, объединенных в одну живую семью, возраст которой насчитывает подчас сотни (и даже более тысячи) лет — с момента принятия крещения ее прародителями. Каждая такая семья выбирала день крещения и святого, чья память праздновалась в тот день, принимала их как свою крестную славу, передаваемую из поколения в поколение по мужской линии. По словам Святейшего Патриарха Сербского Павла (1914—2009), «это у нас зародилось и привилось, это плод нашего этнического восприятия веры: христианство, православие, привитое к нашему собственному основанию».

[II]