Приглашение на праздник

«Я сделал много чего такого, за что мне стыдно. А то, чем я горжусь, еще ужаснее!»
The Simpsons

Однажды вы заснули, и вам приснился сон. Тёплым осенним вечером вы неспешно брели по своему городу, ласковый ветерок, шурша листвой, играл с лохматыми дворовыми котами, растрёпывал волосы, забирался под воротник. Вы чуть поёжились от прохлады, завернули за угол, вышли на площадь. И в самом её центре, прямо под неизменным памятником, вы увидели бескрайнее море рюшей, кружев, струящихся по асфальту лент, невообразимых бантов, и среди всего этого пышного великолепия — страшно подумать — мужчины! А вы спокойно прошли мимо, не впав в истерику, не потеряв сознание, не причитая грозно о диких современных нравах. Вы видите подобное каждый день. В вашем сне в вашем городе ожил маленький кусочек древнегреческих обычаев, по которым уличенный в трусости мужчина должен был три дня сидеть на площади в женском платье. В Древней Греции людей наказывали стыдом.

И не только в Древней Греции — в русской деревне девушкам за потерю чести мазали дегтем ворота или подрезали косу. В чудесном романе Михаила Леонидовича Анчарова «Самшитовый лес» есть такой эпизод: шестидесятые, северный аэропорт, раннее утро — только-только открыли столовую. Люди стали в очередь, получили талончики в кассе. Но тут объявили посадку, все побросали талончики, ринулись к самолету, посидели минут двадцать. Посадку отменили. И главный герой романа, Сапожников, снова увидел очередь в кассу. Сапожников удивился, и ему объяснили, что те талончики, которые побросали, пропали и надо выбивать новые. Тогда Сапожников разыскал начальницу в фуражке и потребовал, чтобы немедленно возвратили людям деньги. «Та улыбнулась эдак с толком и сказала:

— А что вы можете сделать? Жаловаться? Жалуйтесь. Трасса северная? Условия особые. Полетайте-ка, поработайте.

— Что я могу сделать? — спросил Сапожников. — А вот я пойду в клуб, и сорву фотографии с Доски почета, и отвезу в ГВФ.
У начальницы вытянулось лицо.

— Да что вы! С Доски почета за талончики?».

Все мы ещё в детстве познакомились со стыдом, после чего мы росли, воспитывались, образовывались, выстраивая с ним некие отношения. Луций Апулей говорил: «Стыд и честь — как платье: чем больше потрёпаны, тем беспечнее к ним относишься». И думается, образ платья возник у него неспроста, ведь всякая одежда — вещь внешняя, по ней нас, как гласит пословица, встречают. По тому, как одет человек, можно кое-что узнать о его общественном положении, вкусе, угадать его возраст, а порой и профессию. Составить о человеке мнение, оценить его. Вот и стыд ориентирован на внешнюю оценку: нам бывает стыдно в чём-то признаться, стыдно быть уличёнными во лжи, стыдно неуместно шутить, не уметь танцевать, толстеть, лысеть и плохо помнить Шекспира. Родителям бывает стыдно перед соседями за хулиганов-детей, детям бывает стыдно перед школьными товарищами за старомодных родителей. Зато впадающих в откровенное бесстыдство людей, как правило, не слишком интересует чужое мнение. Попробуйте, эксперимента ради, попросить изрядно выпившего парня не выражаться, так как вместе с ним в троллейбусе едут дети.

Стыдом можно обуздать человека, как обуздывают лошадь. В случае с лошадью — понятно: никого не интересует, куда она хочет идти и какими методами заставлять её двигаться в правильном направлении. И если лошадка хотела налево, а её хозяин — направо, важно — чтобы лошадь пошла направо, и всё. Независимо от стремлений самой лошади. А если попытаться проделать тот же фокус с человеком, мы неминуемо споткнёмся об его свободу. Можно, конечно, заставить человека пойти направо, когда ему хочется налево, или вообще прямо, но человек свободен даже тогда, когда его принуждают. И если в случае с лошадью имеет значение только то, куда пошла лошадь, в случае с человеком важнее не то, куда он пошёл, а то, почему он это сделал. Франсуа де Ларошфуко считал, что нередко нам пришлось бы стыдиться своих самых благородных поступков, если бы окружающим были известны наши побуждения.

Нам часто кажется, что стыд — безусловно полезен, и чувство стыда неразъёмной цепью приковывает нас к нравственности. Но точно так же стыд может приковать и к безнравственности — всё зависит от воспитания, от окружающей среды. Понятия «грех», «преступление» практически одинаковы для всех (по крайней мере, внутри христианской культуры), а вот однозначно «постыдного» не существует. То, из-за чего один человек готов «сгореть» от стыда, для другого может быть нормой, а для третьего — предметом гордости. Так мальчику-подростку, изнемогающему от желания казаться сверстникам «крутым», будет стыдно перевести через дорогу бабушку.

Или вообразим совсем уж шизофреническую ситуацию: предположим, некий человек умудрился бы совместить карьеру наркоторговца с размеренной церковной жизнью. Естественно, он будет скрывать свою профессию внутри общины и вряд ли он станет обсуждать вопросы веры с коллегами и клиентами. Причиной в обоих случаях будет именно стыд. Есть такая русская народная игрушка-перевёртыш, с забавным названием «Девка-баба». Замечательна она тем, что в одной кукле уживаются сразу два персонажа — только перевернёшь яркую красочную куклу-«Девку», как покажется усталая «баба», спрячет под подолом залатанного платья рыжие девичьи косы, будто их никогда и не было. Таков и стыд. Дефо в «Робинзоне Крузо» писал, что «люди стыдятся не греха, а раскаяния, стыдятся не поступков, за которые их можно по справедливости назвать безумцами, а исправления, за которое только и можно почитать их разумными».

Жил-был мальчик. Положительный, благовоспитанный мальчик, хорошо учился, любил родителей, подрос немножко, и угораздило его влюбиться в девочку из плохой компании. А плохие компании, как известно, плохие потому, что люди внутри них делают всевозможные гадости. И наш мальчик, чтобы привлечь внимание возлюбленной, изо всех сил старается стать в плохой компании «своим», а значит — изо всех сил старается делать гадости. Перед своими новыми приятелями мальчику, разумеется, не стыдно — и не такое видали, зато на душе у мальчика неспокойно. Мальчика грызёт совесть, и, между прочим, в угрызениях совести мальчику признаться будет опять-таки стыдно.

«Честь — это внешняя совесть, а совесть — это внутренняя честь», — писал Шопенгауэр. Кант считал совесть живущим внутри нас законом. А раз есть закон, за неисполнение закона — судят, и как удивительно точно подмечено, совесть не душит нас подушками, не прокалывает шпагой и не прихлопывает мухобойкой. Совесть грызёт, потихоньку и непрерывно, как грызут порой мебель невоспитанные хомяки.

Океан Солярис в фильме Андрея Тарковского мастерски воплощал угрызения совести учёных-«соляристов» с космической станции, на которой то и дело появлялись отравившиеся от безысходности невесты и брошенные дети. Самые горькие воспоминания, неожиданно материализуясь, сводили с ума и перекраивали сознание. К счастью, наша совесть — иная. Ильин в «Поющем сердце» пишет о совести, как о ком-то другом внутри нас. «Другой — лучше меня, больше меня, справедливее и храбрее». Иначе было бы слишком страшно — один из героев Андрея Арсеньевича покончил с собой, не выдержав соседства с такой, чересчур осязаемой, совестью.

Но Господь бережёт нас, а мы не умеем беречь, не умеем дорожить, и ежедневно надламываем, царапаем, раним себя… если бы только себя. Мы верим в то, что Бог нас простит, но мы забываем о шрамах, которые остаются на коже нашей души. Она, должно быть, соткана из шрамов. По привычке ища удобства, вместо того чтобы меняться самим, мы дрессируем свою совесть, есть даже такая шутка: «грамотно выдрессированная совесть никогда не грызёт хозяина». И наши попытки прислушиваться к совести частенько вырождаются в ожидание тревожного сигнала, сигнала о уже совершённом и сказанном. Постфактум. Но совесть дана нам не только для того, чтобы качественнее готовиться к исповеди. Как-то раз я случайно подслушала разговор маленького мальчика со своим папой. Мальчик нашалил и выпрашивал прощения, папа терпеливо дослушал его и ответил: «Понимаешь, я не хочу, чтобы ты просил прощения. Я хочу, чтобы ты так не делал».

Вернёмся к лошади. Её цель — во что бы то ни стало идти в нужном хозяину направлении, а человек — свободен. И если человек не делает пакости, важно то, почему он их не делает. Потому что ему будет стыдно перед кем-то? Потому что он не хочет мучиться от угрызений совести? Потому что он боится, что его осудит Господь? Или потому что Господь его любит, и всего важнее — не предать Его Любовь? Стыд и страх осуждения могут помочь сдержаться, а Любви, как драгоценному дару, можно только радоваться! Стыд и страх осуждения прячутся в норы нашей обычной жизни, полной мнимых опасностей, подводных камней искушений, будто мы без конца ждём от Бога подвоха. А любовь несёт с собой праздник.

Праздник взаимной любви — моей, маленькой и хрупкой, как новорождённый младенец, и безмерной, необхватной Любви Бога Человеколюбца. На празднике веселятся или тихо улыбаются, едва заметно, словно приоткрывая тайну. На празднике ждут гостей, дарят и с радостью принимают подарки. На празднике все — вместе, и никто не одинок. И, конечно же, праздник этот настолько же труднодостижим, насколько он прекрасен. Разве?

Ведь любовь — это не сложно. Это поступки, крошечные, самые простые поступки. Даже пол в доме можно мыть по-разному: оттого, что надоел грязный пол, оттого, что нужно, чтобы в доме было чисто или — потому, что в доме живут любимые люди, и им ходить по чистому полу будет приятно. Так в знак любви превращается самое обыкновенное, будничное, мелкое, как будто сказочный принц расколдовывает спящую красавицу поцелуем. А Богу… сколько всего можно подарить Богу, вовремя промолчав, приготовив для всей семьи вкусный ужин, не поленившись сыграть с ребёнком в снежки, засматриваясь на пролетающих птиц, радуясь прочитанной книжке, нюхая утренний воздух, утешая кого-нибудь. Превращать жизнь в праздник по капельке, по часику, по минутке, потому что только так, празднуя данную Богом жизнь, и можно жить её целиком, полностью, по-честному, до конца.

Ведь то, что у нас внутри мы несём в мир, и всё, с чем мы соприкасаемся, мы намазываем собой, как бутерброд маслом. И поэтому так важно, какие мы, пусть нам кажется, что мелочи незначительны, и в мировом масштабе незначительны наши жизни, мир станет совсем иным, если в душе у каждого будет устроенный Богом праздник. Пусть я идеализирую, пусть кажется, что праздник этот недоступен. Но время бежит, сыпется, как песок сквозь пальцы, и мы настолько привыкли к этому, что не узнаём в песчинках крупиц золота. Не думаем, как может быть потом, по обыкновению, и совестно, и стыдно за… нас самих, вот этих, которые долетели и доползли до конца своих дорог, многое узнали и что-то поняли, почти всё исполнили, столько страдали и наверняка полюбили кого-то. Но так и не пришли туда, куда нас всю жизнь так тихо и ласково звали.
Каждое утро начинается новый день, и ещё полным-полно золотого песка в ладонях. Идти недалеко. Это совсем рядом. Не надо бояться перемен. Это только сначала трудно. А потом — хорошо. По-настоящему хорошо. Пойдёмте!

Хорош ли праздник мой, малиновый иль серый,
Но все мне кажется, что розы на окне,
И не признательность, а чувство полной меры
Бывает в этот день всегда присуще мне.
А если я не прав, тогда скажи — на что же
Мне тишина травы и дружба рощ моих,
И стрелы птичьих крыл, и плеск ручьев, похожий
На объяснение в любви глухонемых?
(Арсений Тарковский)