Портрет прекрасной наездницы 10

***

К магазину он шёл, иногда переходя на лёгкий бег, дворами, озираясь, подняв воротник куртки. Было морозно, шёл снег. В магазине никого не было кроме пожилой продавщицы и женщины, которая с ней беседовала. Работал негромко телевизор, прикреплённый к стене. Продавщица, сказав женщине: «Не уходи, Валя», — она быстро подошла к Вадиму, услужливо спросив: «Что для вас?»
Вадим, напряжённо улыбаясь, попросил блок сигарет Мальборо, пачку сока, немного подумав, попросил ещё шоколад и бутылку коньяка. « Такси, вокзал, — уже сформировалось решение, —к тёткам, которые комнаты сдают».

Уходя, он замедлил шаг, услышав, как в телевизоре сказали: «Сегодня исполнилось сорок дней со дня смерти талантливой молодой пианистки Татьяны Каретниковой, зверски убитой грабителем. Напомним телезрителям: трагедия произошла... ( Вадим нагнулся, поставив пакет с покупками на пол, и стал «завязывать» шнурок ботинка), в квартире, в которой проживала она с мужем. Убийца проник в квартиру, когда она была дома одна, избив хозяйку он, забрал находящуюся в квартире большую сумму денег, и удушил беременную женщину подушкой. Следователь, ведущий это дело, рассказал нашему корреспонденту, что круг подозреваемых сузился, скорей всего, Татьяна Каретникова знала убийцу только этим можно объяснить, что преступнику удалось войти в квартиру, следствие отрабатывает эту версию и уже появились некоторые новые данные…
Вадим встал и вышел из магазина. Ему было холодно. Невидимые часы продолжали тикать. Он зашёл за угол дома, закурив, скрутил крышку с бутылки и сделал три больших глотка. Стало теплее, он сразу опьянел. Стоял он, прислонившись к стене долго, отключившись, глядя куда-то вдаль, когда оцепенение прошло, он сделал ещё пару глотков коньяка и неожиданно сказал: «Надо поехать на кладбище, помянуть её нужно, это будет по-человечески.
Таксист испугался, когда Вадим попросил отвезти его на кладбище, но согласился, когда тот заплатил вперёд двойную цену. Сев в машину, Вадим, поёрзав в кресле, сказал: « У вас часы громко тикают». Удивлённый водитель, хотел сказать Вадиму, что часы в машине электронные и не тикают, но глянув на угрюмое лицо своего пассажира, промолчал. Всю дорогу он косился на молчавшего пассажира, то засыпающего, то поднимающего голову и начинавшего озираться, абсолютно уверенный, что везёт наркомана. Высадив своего странного пассажира у кладбища, облегчённо вздохнув, он шустро развернулся, газанул, и быстро набирая скорость, стал удаляться, поглядывая в зеркало заднего вида и думая о том, что в этом городе слишком много странных личностей.

Сияла полная луна, её свет струился с неба одним большим сплошным потоком. Казалось, всю свою энергию она излучает сегодня именно сюда на этот последний приют людей. Было тихо и не холодно. Снег перестал идти, и теперь он лежал, искрясь, под лунным светом, чистый и белый на земле, могилах и деревьях.
Вадим подошел к могиле Тани и остановился у ограды. Могильный холм был усыпан свежими цветами и припорошен снегом. На могиле был установлен простой деревянный крест, к нему была прислонена фотография улыбающейся Тани в рамке с траурной чёрной лентой.
Вадим будто прозрел: он, судорожно вздохнув, вдруг ясно осознал, что Тани уже действительно нет, что она умерла — умерла от его рук и лежит под этим холмом. Он нервно достал из пакета бутылку и сделал большой и жадный глоток; сунув бутылку в карман куртки, он поставил пакет на снег, открыл щеколду и зашёл в ограду.
Он стал перед могильным холмиком вытянувшись напряжённо, как солдат на посту. Луна, на время спрятавшаяся за тучами, вышла из-за них и обрушила свой заряд в то место, где стоял Вадим.
Подняв голову к небу, Вадим долго смотрел на луну, и вдруг лицо его исказилось, сморщилось; он, как подкошенный упал на могилу, обняв руками могильный холм, вцепившись ногтями в землю. Он не то выл, не то рыдал, издавая какие-то утробные булькающие звуки, и всё время что-то говорил бессвязно, захлебываясь от слёз.
Потом он затих и долго лежал, уткнувшись лицом в холодные, припорошенные снегом цветы; он лежал, ощущая сладковатый запах нарциссов, вспоминая, что там, в комнате Тани, на столе стояли такие же цветы; они пахли так же, как эти подмёрзшие цветы на могиле и это был тот самый запах Тани, который он ощутил когда-то, сев с Таней за одну парту.
Вадим встал на колени, глядя на фотографию, он заговорил, и можно было разобрать, что он говорит, говорил он быстро, будто боялся, что его прервут, не дадут выговориться.
— Прости, Таня, прости, я не хотел этого делать. Я не знаю, как это получилось. Я тебя любил, любил всегда. Любил сильно, и я не мог этого сделать, я просто хотел тебя увидеть, услышать твой голос. Я всегда любил тебя и знал, что ты никогда не полюбишь меня, мы разные. Мы разные были всегда. Ты чистая, красивая, добрая, умная, талантливая — я дурак, который выбрал свой путь, кривой и опасный. Между нами не было ничего общего. Ничего! Ты жила нормальной человеческой жизнью, у тебя было завтра, у меня были только вчера и сегодня — я угорал на грязных тусовках, но я каждую ночь видел тебя, я брал тебя в своих мечтах и снах и там в моих снах ты мне в этом не отказывала, я не одолевал тебя силой, нет! Ты любила меня! Это было здорово! А что мне оставалось? Я полюбил тебя ещё тогда, когда меня второгодника посадили с тобой за одну парту. Теперь ты мне не снишься и не ласкаешь меня, я не сплю и вижу один сон: ты в крови, смотришь на меня с ненавистью. Это я не могу выносить. Что я наделал?! Как я мог это сделать?! Ведь лучше было бы так и жить дальше, оставаться в своих мечтах, видеть тебя в своих снах, в которых ты меня любила, понимала, жалела. Теперь у меня этого нет. Я убил ту, которая меня любила, пусть в моих снах это было, пусть в мечтах, но это у меня было. Было! У многих ни в жизни, не в мечтах такого нет, а у меня это было, правильно ты мне об этом сказала, ты умная, ты всегда была умной.
Вадим опять заплакал и сквозь слёзы стал говорить: « Наверное, мне не стоит жить дальше, если меня арестуют мне, скорей всего, дадут лет пятнадцать, двадцать, и это будет хуже смерти, это будет вечная мука, ад в четырёх стенах. Я не смогу так жить. Уж лучше самому, наверное, отправиться туда, откуда не возвращаются. Я только сейчас понял, зачем я пришёл сюда. Я пришел сюда, потому что решил прийти к тебе, в смысле не сюда на могилу, а туда, откуда не возвращаются. Я больше жить так не могу, я не хочу больше мучиться, я знаю, что это не воскресит тебя, но и жизнь моя не имеет смысла, я себе вынес приговор.
Он достал из куртки бутылку, допил всё, что в ней оставалось, отшвырнул её за ограду; ему стало жарко, он полез в карман за сигаретами и нащупал пистолет, который он так и оставил в кармане после того дня. Он положил пистолет на снег, снял куртку, отшвырнул её в сторону; после взял в руку пистолет, стал его рассматривать, дрожащёй рукой приставил его к виску, проговорил быстро: « Непросто так он лежал до этого дня в кармане, он ждал этого дня. Это очень легко: нажал на курок и ты там! Сейчас всё закончиться, или… только начнётся, но я к этому готов. Другого мне уже не дано.

Ни хруста снега под быстрыми и лёгкими шагами, ни звука открываемой задвижки за своей спиной он не слышал. Он медлил, рука его подрагивала. Ему послышалось, будто кто-то позвал его. Он, вздрогнув, быстро обернулся и застыл оторопело, закрыв глаза, он резко потряс головой, не поверив глазам, когда он их открыл, то замер: спиной к нему стояла женщина с распущенными волосами и закрывала калитку. Он омертвело уставился застывшим взглядом, на спину женщины.
Когда женщина справилась с задвижкой, и повернулась к нему, Вадим вскрикнул: перед ним стояла Таня. Только одета она была необычно: как та Таня на той картине в её комнате. На ней была замшевая, приталенная куртка с меховой оторочкой, брюки бриджи были заправлены в сапоги с высокими голенищами, в руке у неё был хлыст.
— Что, тварь, решил красиво умереть? — Сказала она спокойным голосом, постукивая хлыстом по сапогу. — Кощунник! Что ж ты такое придумал? Ещё и здесь напакостничать?
Страх сковал Вадима, он не мог пошевелиться, хмель быстро стал его покидать.
— Туда захотел? Бравируешь... тебе, наверное, кажется, что ты подвиг великий совершаешь? Ты уже такой подвиг совершил, что тебе монумент нужно возвести, только не из мрамора, а деревянный, из осины. Раскаяние мучает? Ты, что не понимаешь, тебя туда не пустят, для тебя другое общежитие готово. Умереть захотел… Ты и умрёшь только не так, как ты задумал; думал, нажмёшь на курок и распахнутся двери небесные? Ты должен вкусить боли, настоящей какой ты ещё не испытывал. Ты, представляешь, поддонок как нам было больно?
— Жива! — прошептал Вадим, вставая с колен. — Жива! Это всё же был сон!
Он хотел сделать шаг к ней, но она гневно вскрикнула, взмахнув хлыстом:
— Не сметь! Ни шагу ко мне!
Но Вадим не остановился. Он сделал шаг к ней, его переполнила радость, и тут же получил хлёсткий удар по руке, в которой он держал пистолет, про который он забыл, он отдёрнул руку, — пистолет выпал у него из руки, кожа на руке лопнула, из рубца потекла тёплая тёмная кровь.
Вадим, улыбаясь, посмотрел на руку, на Таню и сделал к ней ещё один шаг. Хлыст просвистел раньше, чем он сделал этот шаг: у него лопнула кожа на лбу, хлыст зацепил ноздрю и разорвал её, кровь потекла по лицу.
— Что ты делаешь, Таня, — проговорил он, останавливаясь, и хватаясь за лицо.
— Я не Таня, подонок, я её свет, — услышал он её голос, и тут у него в голове что-то взорвалось, он завертелся юлой: страшные удары посыпались на него. Он закрывал лицо руками, пятился, падал, вставал. Он ползал, уворачивался, а удары хлыста ритмично со свистом опускались и опускались на него. Он вертелся, выл от боли и получал удары по лицу, животу, груди, ногам. Несколько ударов попали по губам, и он уже не говорил, только мычал, одежда его превратилась в лохмотья, лицо стало похоже на губку, которую окунули в кетчуп. Удары продолжали сыпаться на него, бежать было некуда, он теперь был в углу ограды, сидел, закрывая голову руками, и уже не пытался уйти от ударов, только мычал что-то нечленораздельно. Удары неожиданно прекратились.
Вадим сидел в углу ограды и тяжело дыша, смотрел сквозь мутную пелену и кровь заливающую лицо, одним, второй глаз вытек), ещё целым глазом на Таню. Она стояла перед ним, задумавшись, и её волосы искрились от света луны.
— Ну, как, ты испытал настоящую боль? Больно тебе, больно? Танечке тоже было больно, ребёночку её не родившемуся, не успевшему свет Божий увидеть больно было. А матери с отцом, наверное не больно было дочь потерять и внука, а мужу любимую жену? … а мне… мне, знаешь, как больно было? Знаешь, часто люди умирают от острой сердечной недостаточности, а есть, которые живут долго, с острой сердечной недостаточностью, только это у них это не медицинское заболевание,— у них просто нет его, сердца. Они живут долго, и пакостят людям с обычными сердцами. Ты один из таких больных сердечной недостаточностью. Я гляжу, в тебе проснулась жажда жизни, ты закрываешься руками, пытаешься защититься от ударов. Ты знаешь, я решила дать тебе шанс. Помниться в нашем классе ты мог больше всех подтянуться на перекладине, так давай перелазь через ограду и беги. Ты ведь хочешь жить? Через калитку я не могу тебя выпустить, тебя нельзя вообще впускать ни в какие двери, за которыми люди живут. Ну, сделай последнее усилие, ты же хочешь жить, ведь так? Хочешь, хочешь, я это вижу, ты бы и меня убил бы, чтоб спастись, да меня нельзя убить, понимаешь? Я буду всегда светом Тани, её отблеском. Ну, сделай последнее усилие. Хотя, может быть, ты желаешь, чтобы я тебя забила насмерть?
Таня резко подняла хлыст, не опуская его на Вадима.
Вадим, что-то промычав нечленораздельное, тяжело поднялся, затравленно глядя на Таню, повернулся, втянув голову в шею, ожидая удара по спине, но удара не последовало; он, ощущая неожиданный прилив сил, ухватился за верхнюю перекладину ограды и попытался подтянуться. С первого раза у него это не получилось. Отдышавшись, он повторил попытку. Застонав, он подтянулся, теперь осталось только перекинуть ногу через ограду. Когда его живот оказался на уровне верхней перекладины просвистел хлыст. Удар был такой силы, что он разжал руки и рухнул всем весом на острые копья ограды, три копья прорвали его тело и вышли наружу со стороны спины. Через несколько секунд он затих, тело безвольно провисло на ограде.
Таня открыла задвижку и вышла из ограды. Она, быстро не оглядываясь, ускоряя шаги, пошла по заснеженной тропинке.