Подсолнушки

Приютские котлеты пахнут рыбой, даже если они из мяса. Неужели я смогу устроиться сюда на работу? Думаю, мое сердце не выдержит и разорвется от тоски.

Острее всего в приюте запах одиночества. Вероятно, от того, что каждое одиночество пахнет по — своему. И когда происходит концентрация многих десятков одиночеств, то такой запах становится невыносим. Он разрезает воздух как масло. Он взрывает. Он хлещет бурлящим потоком.

В группе расстелен ковер серо-синего цвета, вокруг которого стоят стульчики. На спинках стульчиков висит одежда. Внизу — сандалики. Обстановка скромная. Четыре столика небольшого размера стоят один напротив другого. Цвет — мраморный. Около дверей — громоздкий старый кожаный диван коричневого цвета. Похоже, что списанный дар благотворителей. Напротив него — большой экран телевизора.

Заглянула в туалет. В шкафчике — горшки. Напротив раковин висят несколько полотенец. Над каждым табличка с номерком и именем. Имена у ребят героические — Рим, Антоний, Тимур, Виктор. Действительно, им придется бороться за место под солнцем. Всего две девочки — Даша трех лет и Вика, два с половиной года.

Захожу в спальню. Время тихого часа, но через десять минут детей будут поднимать. С подушек поднимаются головы подсолнухи на тонких стебельках. Двое детей мерно раскачиваются. Так они себя успокаивают. Это полуторагодовалый Антоний и Вика двух с половиной лет. Почти одинаковой комплекции. Вспоминаю своих детей, когда они были малышами. Мои дети так выглядели в 10 месяцев и были румяные и упитанные. Я их кормила грудью. Мальчиков до года, а старшую девочку до 2, 5 лет. Этих крошек в приют привезли недавно. Из еды они хорошо знают, что такое хлеб. К другой еде не привыкли. Лучше всего у них получается есть руками. Я помню, как своим внушала:

— Руками есть нельзя, возьми ложку и вилку.

У меня были маленькие пластмассовые вилочки у ребят. И тарелки с машинками переданы по наследству от старшего сына к младшему. Как-то раз, помню, на детские пособия, что копились на карточке полгода, я купила детям два набора посуды. Правда, сейчас уже от нее почти ничего не осталось. Разбили. У этих ребят нечего было разбивать. На их пособие была куплена водка.

Трем толстякам трехлеткам Вите, Тимуру и Даше повезло больше. Они отказнички, и в приюте с нулевого возраста. Их кормили смесью, да видно перекормили. Тоже своего рода способ успокоиться — потребовать лишнюю бутылочку сладкой смеси. Мне знаком этот способ. Ожирение. Теперь сидят на диете. У них специальный стол, так как они очень аллергичные. Эти трое любителей сладкого — лидеры. В какой — то степени эти трое избалованы персоналом.

Я стою на пороге спальни и слышу:

— Мама пришла! Подсолнушки по-прежнему раскачиваются, а старшие кричат, протягивают ручки:

— Мама! Мама!

Бодрствуют пятеро из девяти, четверо пока еще спят, но от шума и они начинают просыпаться. Вот поднимает голову толстощекий флегматичный Максим. Шевелятся под одеялами еще двое ребят. Кроватка полуторагодовалого Антония находится в углу. Он встает на четвереньки и егозит пузом, выставляя попу кверху. Запах из памперса доносится с расстояния нескольких метров. Ручки тоненькие, как ниточки. Голова — наперсточек. Антонию надо беречь голову. У него энцефалопатия. Это лечится любовью и лекарствами.

Через кроватку от него раскачивается, стоя на коленях взад — вперед Вика. Как белый медведь, сошедший с ума, в жару, в зоопарке. Девочка обхватила голову руками. Взад — вперед. «Идет бычок, качается, вздыхает на ходу. Доска моя кончается. Сейчас я упаду». Падает. Мое сердце падает вместе с ней. Нет, Вика встает с коврика, поднимается и бодро бежит к выходу. Быстро бежать у нее не получается. Очень сильно истощена.

У Вики и у Антония — дистрофия. Они пережили то же, что в военные годы довелось испытать ленинградским блокадникам. К счастью, сейчас их жизни ничего не угрожает. В приют часто привозят таких ребятишек. А, в остальном это простой детский садик. Здесь детей отмывают, одевают, кормят, воспитывают, занимаются с ними. Научить надевать колготки и ходить на горшок — победа. Произносить первые слова — победа. А самое главное. Им очень не хватает мамы и папы. Тех, кто пойдет с ними по жизни, поддерживая каждый их шаг, побеждая судьбу, размыкая кольцо зла, в котором они оказались. Вопреки тому, что они видели и слышали в своей жизни. Вика вцепляется в меня ручками с криком:

— Мама!

Я беру ее на руки. Она невесомая как перышко.

— Мама! Возвращайся к нам!

Детские глаза смотрят с мольбой. Почему у них угрюмые лица, как у маленьких старичков? Я вспоминаю женщин, не родивших ребенка. Я очень много знаю таких тридцати — сорокалетних женщин. Что — то есть общее между ними и этими малышами. Та же горестная складочка над бровями, почти незаметная на первый взгляд. То же раненое одиночество, спрятавшееся в зрачках, только другого порядка. А ведь это такое счастье, когда тебя руками обнимает малыш и шепчет, чуть прикоснувшись к уху губами:

— Мама!

Мне стыдно, но я ухожу от них в свою жизнь, к своим проблемам, к своим детям. Снег сыплет густыми хлопьями. Голуби на остановке хлопают крыльями. Топчутся, как ошалелые. Откуда столько голубей? Автобус, подъезжая к остановке, задним колесом задевает голубя. Голова с размаху отлетает, грудь распарывается, на грязный снег выплескивается красная кровь. Девушки на остановке охают. Я не могу заходить в эти двери, под которыми погиб голубь. Иду к передним дверям. Водитель и кондуктор ничего не заметили. Он сидит в своей кабине и слушает музыку. Она оглушена собственным криком, хватает пассажиров за локти, как преступников.

Благая весть не состоялась или перенесена. Вся жизнь — голубиная книга. Посмотрим правде в глаза. Всегда находится тот, кого выбрасывает на обочину жизни. Кто не смог приспособиться к обстоятельствам. Кто оказался под колесами. Спасите голубя...

Спасите тех, кого еще можно спасти.