Ненависть

Самым приметным домом в Ершовке, большом селе неподалеку от Богоспасаемого града Михайловска, был дом местного священника, протоиерея Петра Андреевича Цветкова. Большой, двухэтажный, он стоял неподалеку от сельского храма, освященного в честь Праздника Успения Пресвятой Богородицы, являя собой символ благополучия и достатка его хозяина. Однако на самом деле в этом просторном доме, где могла бы поместиться не одна крестьянская семья, жил не только отец Петр, но и все обитатели местной «поповки»¹. В нижнем этаже квартировал молодой дьякон, отец Ливерий со своей матушкой-дьяконицей и тремя дочками-погодками, такими же рыжеволосыми и большеглазыми, как и их родитель. Его соседом (а нередко и собутыльником) был псаломщик Ювеналий Акимович, одинокий бездетный старик, главным богатством которого были клетка с канарейкой и старинное медное кадило, висевшее под иконами вместо лампады. В этом кадиле по праздникам псаломщик возжигал душистый росный ладан, на покупку которого тратил изрядную часть своего более чем скромного жалованья.

А весь второй этаж занимал отец Петр Цветков, со своим семейством: хлопотливой и хозяйственной матушкой Агнией и сыном Виктором, единственным, вдобавок, поздним, а потому особенно любимым ребенком. Жилище отца Петра вполне можно было назвать апартаментами. В самом деле, анфилада из пяти просторных проходных комнат, уставленных городской мебелью, увешанных зеркалами в резных рамах, иконами в киотах красного дерева и серебряных ризах, инкрустированные столики, старинное пианино с бронзовыми канделябрами по бокам — такому позавидовал бы любой михайловский купец! Вот и верь после этого, будто поп не из тех, кому на Руси жить хорошо!

На самом деле, все это богатство было плодом совместных тяжких и праведных трудов всех обитателей поповского дома. В самом деле, легко ли — управляться с десятью молочными коровами и пятью лошадьми, не говоря уже о многочисленных курочках и уточках, и, помимо служб в храме и пения на клиросе заниматься севом, сенокосом, уборкой урожая, а также приготовлением всевозможных солений, варений, копченостей, колбас и прочей снеди? В этом многотрудном и хлопотном деле участвовали и старый псаломщик, и отец дьякон, вкупе с дьяконицей и тремя дочками, и даже матушка-попадья. От трудовой повинности были освобождены лишь отец Петр да юный Виктор, учившийся в той самой Михайловской духовной семинарии, чьим выпускником был сам отец Иоанн Кронштадтский, по справедливости прозванный «всероссийским батюшкой». Впрочем, приезжая домой на летние вакации, Виктор тоже брался за лопату и грабли. В самом деле, отчего бы не помочь домашним, да заодно не поразмяться малость после годового безвылазного сидения за книжками? Но заботливая матушка Агния была начеку, и принималась уговаривать ненаглядного Витеньку не утруждаться понапрасну. Бог даст, они и сами справятся, дело привычное, а ему отдохнуть надо, сил набраться, здоровье поберечь. Тогда Виктор брал книжку и шел с ней с тенистый палисадник, где под раскидистой плакучей березой его уже ожидали заботливо расстеленный матерью коврик и вышитая подушка-думка. Или, прихватив удочку, шел к Двине ловить ершей, втайне сетуя на мать, все еще считающую его малым дитятей и не дающую ему делать то, что хочется.

Впрочем, ошибочно было бы считать, что отец Петр не вносил свою лепту в совместные труды близких и домочадцев. Ведь это он, съездив как-то по осени на выставку в Михайловск, привез оттуда английскую маслобойку. В самом деле, зачем матушкам сбивать масло по старинке, вручную, если для этого специальная машина придумана? А заодно прикупил отец Петр в Михайловске и другое чудо заморской техники, на которое селяне поначалу изумленно пялились, как на чудо чудное, диво дивное. В самом деле, экая хитрая штука: сама сено рубит в капусту, а потом сминает в лепешки. И этими лепешками скотину гораздо удобнее кормить, чем сеном. Ай да батюшка! Вот и верь поговорке, будто поп знает только свой Требник да свой карман…

Вскоре после того многие зажиточные жители Ершовки выписали себе из Михайловска такие же машины, как у отца Петра. И, опробовав их, получили очередную возможность убедиться: отец Петр — всем батюшкам батюшка. Одно слово — ученый человек!

Да, отец Петр и впрямь был ученым человеком. Точнее, одним из множества талантливых самоучек, какими во все времена славилась русская земля. Ведь за плечами у него была только семинария, сиречь бурса, прославленная (точнее сказать, ославленная) ее выпускником, известным литератором Помяловским², да им ли одним! Однако бурсак Петр Цветков был не из легендарных второгодников-камчадалов³, на занятиях уныло склоняющих по-латыни: «ты дубина, он дубина, я дубина…», а на переменах с жестоким удальством устраивающих «вселенскую смазь» желторотым новичкам. Знания он впитывал так же жадно, как губка — воду. И деньги, которые присылал ему отец, тратил не на сладости, и уж тем более, не на выпивку — на книги. В итоге он не только успешно окончил семинарию, но почти втрое приумножил отцовскую библиотеку. Теперь она размещалась не на нескольких полках в кабинете отца Петра, а в отдельной, специально отведенной для этого комнате. И, даже бегло взглянув на стройные ряды книжных корешков — кожаных, коленкоровых, бумажных, на подшивки газет и аккуратно переплетенных журналов, можно было заметить — здесь есть не только богослужебные, богословские и святоотеческие книги, но и многочисленные руководства по ведению сельского хозяйства, медицине, ветеринарии, издания, посвященные быту и нравам народов разных стран, газеты, литературные и научные журналы… чего только тут не было! Причем по виду этих книг, с торчащими оттуда закладками, с карандашными пометками на страницах, было ясно — они служили отнюдь не для украшения интерьера, но внимательно прочитывались от корки до корки. Свою хваленую мудрость, удивлявшую не только друзей и пытливых совопросников, но даже недругов, отец Петр черпал из прочитанных книг, а также из своего обширного житейского и духовного опыта.

Дом отца Петра частенько посещали гости. Бывали здесь и простые селяне, приходившие к нему за советом, утешением и благословением. Но гораздо чаще к отцу Петру — попить чайку, поговорить о том, о сем — от божественного до житейского, наведывались те, при встрече с кем местные мужики почтительно раскланивались, а то и снимали шапки. То были купец Пармен Федорович Ляпушкин, лавочник Семен Гордеевич Колупаев, фельдшер Василий Саввич Анисимов. Но, как ни странно, самым частым гостем отца Петра был содержатель местной пароходной пристани Якуб (а по-местному — Яков) Самбуров, единственный житель Ершовки, по исповеданию бывший не православным, а магометанином⁴. Происходил он не из поморов, а из пензенских татар, какими же судьбами оказал на Севере, о том ведали лишь Господь да он сам.

Тем не менее этот чужак и иноверец оказывал всяческое почтение отцу Петру, то и дело обращаясь к нему за советом. А поводов таких было много: как известно, северная погода изменчива и переменчива, как сердце капризной красавицы. Поэтому река Двина, на берегу которой стояла Ершовка, частенько преподносила ее жителям пренеприятные сюрпризы. То в ясный солнечный денек вдруг налетят неведомо оттуда грозовые тучи, и, разразятся таким обильным и затяжным ливнем, что вода в Двине поднимется чуть ли не до самых берегов, угрожая превратить Ершовку в подобие Венеции. То ранней весной бурным половодьем смоет подчистую все прибрежные постройки и унесет их к Белому морю — поминай, как звали! То… да мало ли что может случиться на свете! Посоветуйте, Петр Андреевич⁵…

И отец Петр советовал, и принимал Якова Самбурова в своем доме, как дорогого гостя, только не потчевал его тем, что по магометанскому закону есть не положено. В свою очередь, и тот его к себе приглашал, сажал во главе стола и угощал отборными и отменными кушаньями, как своего лучшего друга, являя собой пример знаменитого восточного хлебосольства и гостеприимства.

Мало того — именно благодаря Якову Самбурову отец Петр и члены сельского причта обзавелись тем самым домом, в котором им так хорошо и просторно жилось теперь. По весне 1914 года в Ершовке на средства Михайловской консистории начали строить духовное училище, и строительство уже шло полным ходом, как вдруг — война! Тут не до училищ. А кредитное товарищество требует долг вернуть — ведь консистория на строительство дома только аванс дала, а дальше строили его на пожертвования жителей Ершовки да на те средства, что были взяты взаймы. Тут Яков Самбуров и подал отцу Петру совет, как можно беде помочь, да еще и для себя выгоду получить:

— Зачем вам, Петр Андреевич, в старом доме жить? Продайте его, а сами переселяйтесь в новый. А с кредитным товариществом я сам дело улажу.

Так отец Петр и сделал, а заодно уговорил отца дьякона и псаломщика последовать его примеру. На вырученные от продажи своих домов деньги уплатили они долг кредитному товариществу, и теперь вот уже третий год все вместе живут-красуются в новом доме. И все это благодаря Якову. Экий золотой человек, хоть и иноверец. Как же после этого его не привечать?

И Яков Равильевич в долгу не оставался. Начнут селяне после весеннего половодья или летнего наводнения собирать пожертвования на устранение убытков — он первым свою лепту вносит. Даже на Успенский храм жертвовал, хотя и тайно.

Что ж, «во всяком народе боящийся Бога и поступающий по правде приятен Ему»⁶.

Разве не так?

* * *

Как-то летом, когда в очередной раз приехал из Михайловска на летние вакации сын отца Петра, семинарист Виктор, пришел Яков Самбуров к отцу Петру и говорит:

— Давненько вы, Петр Андреевич, ко мне в гости не жаловали. Приходите завтра со своим сыном ко мне на обед. Дорогими гостями будете!

Как отказать хорошему человеку? И вот на другой день отправился отец Петр вместе с Виктором к Якову Самбурову в гости. Поскольку же день выдался теплый и погожий, что на Севере большая редкость, праздничный стол был накрыт не в доме, а в саду под яблонями, сплошь покрытыми белыми цветами, словно невеста — свадебной фатой. Экая красота — глаз не отвести!

Дивился Виктор на пестрые пушистые ковры, постланные под яблонями, на стол, ломящийся от яств. Чего только тут не было! И азу, и плов с бараниной, и слоеный пирог с творогом и изюмом, и треугольные пирожки, щедро начиненные мясом и луком, и орехи в меду, и чай, и шербет! А фруктов-то сколько! Не стол, а картинка из сказок «Тысяча и одной ночи», которые украдкой почитывали семинаристы, смакуя: кто — приключения героев, кто — чарующий дух таинственного Востока, а кто — и то, за что семинарское начальство в лице отца ректора, сурового и властного архимандрита Никанора, бурсакам эту книжку читать запрещало, дабы не пробуждались в юных умах и сердцах греховные страсти.

Потянулся Виктор за половинкой граната и уже взял ее в руки, как вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Обернулся он и увидел в окне выглядывающее из-за кисейной занавески девичье личико.

Замер Виктор, глаз отвести не может. Не раз видел он, бывая с отцом в доме Якова Самбурова, какую-то девочку, вроде бы приходившуюся ему дочерью, да только не обращал на нее внимания. Подумаешь, девчонка! А эта… Господи, что за красавица! Под белой шапочкой черные брови вразлет, как крылья чайки, под густыми ресницами карие глаза поблескивают, будто звездочки на вечернем небе, губы краснее, чем зерна граната, щеки румяные, словно наливные яблочки… Так ведь это же она, та самая девочка, хозяйская дочь! А он ведь даже не помнит, как ее зовут…

В этот миг, как сквозь сон, донесся до Виктора голос Якова Самбурова:

— …Благословил же вас, Петр Андреевич, Всевышний таким прекрасным сыном. А мне дал Он только дочь Рахилю.

Вздрогнул Виктор, и выронил из руки так и не надкушенную половинку граната. Упала она на ковер, рассыпались по ковру зерна граната, красные, словно капли пролитой крови…

* * *

С тех пор его словно подменили — сидит день-деньской в своей комнате, забросив любимые книжки, смотрит в окно да пальцем на стекле букву «Р» чертит. Встревожилась матушка Агния — что это с Витенькой попритчилось? Уж не заболел ли он часом? Похоже на то — аж с лица сыночек спал…

Но напрасно расспрашивала матушка Агния своего дорогого Витеньку, не болит ли у него головка, напрасно предлагала ему скушать кулебячку с палтусом или пирожок с малиновым вареньем (ведь прежде он так любил ее стряпню!) — сын отнекивался и отмачивался, а то и огрызался на мать. А вскоре стал он уходить из дома, и надолго, да что в том плохого? Пусть погуляет, авось, солнышко да свежий воздух ему на пользу пойдут.

Действительно, прогулки пошли на пользу Виктору — повеселел он, расцвел, словно цветок под теплым летним дождем. Радовалась мать… что-то бы сказала она, узнав, куда ходит тайком и с кем встречается ее ненаглядный сын!

* * *

Вот и лето миновало — пора Виктору в семинарию возвращаться, последний год в ней доучиваться. Напекла ему матушка пирожков, наварила варенья, носочков теплых навязала, чтоб не застудил сыночек ножки — все, как обычно, все, как всегда. Поезжай, Витенька, с Богом, не забывай маменьку с папенькой, молись там за нас с отцом, а мы здесь станем молиться, чтобы у тебя там все было хорошо…

Накануне отъезда пришел Виктор к отцу Петру (батюшка как раз газету читал со сводкой с кровавого театра военных действий) и сказал:

— Отец, я хочу поговорить с тобой…

— Чего тебе? — промолвил отец Петр, поднимая глаза от газеты.

— Батюшка, благословите нас пожениться.

— Что? — удивленно вскинул брови отец Петр. — Выходит, ты нашел себе невесту? Вот, значит, как… И кто же она?

— Рахиля, дочь Якова Самбурова. Батюшка, поговорите с ним, чтобы он согласился выдать ее за меня. Вы же с ним друзья…

— Ты что, рехнулся? — в голосе отца Петра слышались раскаты грома. — Она же инородка⁷, иноверка! Она тебе не ровня!

— Ну и что с того? Я люблю ее. И она меня любит.

— А о нас ты подумал! — вскричал отец Петр, разгневанный сыновним безрассудством. — Это же позор на всю нашу епархию! Сын протоиерея на инородке женится… Хорошо же его отец воспитал! Что скажут люди? Что скажет Владыка… И думать о ней забудь, слышишь!

— Послушай, отец, мы с Рахилей…

— Вон отсюда, мерзавец! Только посмей еще мне сказать об этой девке! Вон!

— Как вам угодно, батюшка. — промолвил Виктор и, не опуская головы, направился к дверям.

* * *

Той же ночью пришел Виктор к Рахиле на последнее тайное свиданье. Нерадостные вести он ей принес:

— Увы, милая моя Рахиля, отец и слышать не хочет о том, чтобы мы с тобой поженились. Тогда хотел я ему рассказать о том, что между нами было. Думал, как узнает он об этом, не станет противиться. И твоего отца уговорит, чтобы благословил он тебя стать моей женой. Ведь мы итак уже все равно что муж и жена, только невенчанные. Да он мне слова молвить не дал — прогнал с глаз долой.

— Знать, не суждено нам счастье, раз пошли мы с тобой против родительской воли, против законов и обычаев…

— Не говори так, милая. Нет ценности супротив любви. Ради нее и умереть не жаль.

— Что ты, что ты, милый! Разве смогу я жить без тебя?

— Подожди немного, родная моя, я придумаю, как нашей беде помочь. Вот увидишь…

— Я буду ждать тебя. Вот, возьми на память локон моих волос и это колечко с бирюзой. Храни тебя Всевышний!

— Храни тебя Господь, радость моя!

* * *

Назавтра с первым пароходом уехал Виктор в Михайловск, в семинарию. Холодно простился он с матерью, а с отцом и того неласковей, словно с чужим человеком. Да только отец Петр этому значения не придал. Пусть себе дуется — после поймет, что отец был прав. Не пасутся вместе овцы и козлища — не должно православному человеку, наипаче же сыну священника, брать себе в жены неровню, да еще и иноверку. Как не должно и потакать пагубному увлечению неразумного юноши, которое он по своей неопытности за любовь принимает. Ну да ничего! Главное — уехал Виктор из Ершовки, подальше от своей зазнобы. А там… все проходит, как сказал премудрый царь Соломон. За учебой недосуг будет парню думать о всяких глупостях. Тем временем он подыщет Виктору достойную невесту — иерейскую, а то и протоиерейскую дочь. А то загулялся парень в женихах — хорошо еще, что ничего худого не успел натворить. Ничего, как женится, сразу поймет, что прав был мудрый и любящий родитель, удержавший его от опрометчивого шага, который бы в одночасье сломал ему жизнь.

Тянутся дни за днями, недели за неделями. Вот уже дождливый сентябрь сменился октябрем, да таким пасмурным и холодным, что того и гляди — запорхают в морозном воздухе белые снежные мухи. И тут пришло от Виктора письмо. Только почему-то не из Михайловска, а из какого-то другого города, о котором отец Петр и слыхом не слыхивал. И в том письме сообщал Виктор, что ушел он из семинарии и теперь он едет на фронт, сражаться с германцами. Когда же назад вернется с победой геройской, то женится на Рахиле, потому что поклялись они с нею любить друг друга до гроба. Простите-благословите, батюшка с матушкой, остаюсь любящий сын ваш Виктор.

Завыла матушка по Витеньке, как по покойнику. Да отец Петр на нее прикрикнул: молчи, старая дура, твоя во всем вина — разбаловала парня почем зря, вот и натворил он дел на свою голову, а кому их теперь расхлебывать? Отцу-старику! Воистину — лелей дитя, и оно устрашит тебя⁸.

После этого пошел отец Петр к псаломщику Ювеналию Акимовичу и велел ему сей же час закладывать бричку. Ибо надумал съездить в Михайловск и узнать доподлинно, с какой стати его сын решил уйти из семинарии и на войну отправиться. Ведь ничего подобного у него, боязливого маменькиного сынка, и в мыслях не было.

Приехал он в Михайловск, и поспешил в семинарию, к отцу инспектору, иеромонаху Иоасафу, с которым они на заре туманной юности вместе хлебали бурсацкие щи да кашу. И узнал такое, что ему и в страшном сне привидеться не могло. Не своей волей ушел Виктор из семинарии — отчислили его. Не за неуспеваемость — за зазорное поведение, недостойное семинариста. А проступок его состоял в том, что один из однокашников обнаружил в молитвослове у Виктора локон черных волос, а под подушкой — серебряное колечко с бирюзой. После чего поспешил сообщить об оных находках куда и кому следовало. Вызвали Виктора для увещевания к отцу ректору, архимандриту Никанору. Не стал он отпираться — признался во всем. Когда же отец ректор начал призывать его к покаянию, ибо грешно православному человеку, наипаче же — будущему служителю Церкви Христовой, разжигаться страстным вожделением к женскому полу, вспылил Виктор и, позабыв о почтении к высокому сану отца ректора, а также о неминуемых и непоправимых последствиях своей выходки, возвысил на него голос, и обозвал его фарисеем. После чего заявил, что не собирается дальше учиться в семинарии и становиться попом. Ибо все попы-фарисеи, только говорят о любви, а сами зло творят. Да-да, именно так он и сказал…

После того отец ректор целых три дня пребывал не в духе, а, когда он не в духе, лучше ему на глаза не попадаться. Касаемо же Виктора заявил словами из Писания: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь⁹. Прости, друже, нечем мне тебе помочь…

Горькие вести привез из Михайловска отец Петр. Но лиха беда не приходит одна. Вскоре пришло к ним другое письмо, да только не от Виктора. И в нем написано было, что погиб рядовой Виктор Цветков в бою смертью храбрых за веру, царя и Отечество. Вот и все.

В тот день в одночасье поседел отец Петр. И, оплакивая сына, даже не заметил известий о том, что свершилась в столице революция, и на смену прежней власти пришла новая, большевистская власть. В самом деле, что ему до того? Пусть хоть весь мир летит в тартарары! Ведь лишился он своего Витеньки, своей отрады и надежды…

Но лиха беда не приходит одна. И вскоре пришлось отцу Петру петь «вечную память» матушке Агнии. Не пережила она своего дорогого Витеньку — ушла вслед за сыном в путь всея земли. Остался отец Петр один-одинешенек.

И хотя много раз говорил он в своих проповедях о том, что истинный христианин должен любить врагов своих и прощать им до семижды семидесяти раз, мог ли он простить ту, которую считал виновницей гибели сына? В самом деле, разве не она свела Виктора со стези спасения на путь, ведущий в погибель, сгубила его, как коварная Далила — доверчивого Самсона?¹⁰

А кто воспитал ее такой? Разумеется, ее отец, Яков Самбуров, инородец и иноверец, коварно втершийся к нему в доверие, и отнявший у него жену и сына.

Это они во всем виноваты!

* * *

Тем временем стал примечать Яков Самбуров, что дочь его Рахиля отчего-то с лица изменилась. Что такое? Никак заболела? Тогда почему она полнеет не по дням, а по часам? Нет, что-то здесь нечисто… Дочь моя, что с тобой? А ну, признавайся!

Когда же, трепеща от страха, словно птица, пойманная в силок, поведала Рахиля отцу без утайки свою тайну, рассвирепел Яков Самбуров:

— Да как ты посмела! Против моей воли, против законов наших! И с кем?!

— Прости, отец! Обо всем том я тогда не помнила. Люблю я его, и поклялась быть ему верной до самой смерти.

— Не тебе говорить о верности, потаскуха! Опозорила ты меня! Да за это тебя убить мало!

Замахнулся Яков на Рахилю — упала она на колени. Не ради того, чтобы вымолить отцовское прощение — чтобы защитить от его гнева свое не рожденное дитя.

И, заметив это, злобно усмехнулся Яков Самбуров. Ибо в тот миг придумал он для Рахили такую кару, что жизнь ей покажется горше смерти.

— Ступай к себе и выходить не смей. А я буду молить Всевышнего, чтобы Он сократил дни твоей жизни. Ибо такая, как ты, недостойна жить.

* * *

С тех пор Яков Самбуров на отца Петра волком глядел, виня его в своем позоре. Да и как иначе? Ведь это его сын Виктор соблазнил Рахилю. А он-то с ним за одним столом сиживал, хлеб-соль с ним ел, в гости его к себе приглашал, лучшими яствами его потчевал, столько добра ему сделал — и что же? Отплатил ему русский поп черной неблагодарностью. Говорили же ему в свое время покойные родители — не якшайся, сынок, с кяферами¹¹, держись от них подальше, не то горько о том пожалеешь. Только он тогда не послушался… вот и пришлось ему из родных краев уехать на Север, чтобы скрыть свой позор. Теперь же, как последний дурак, во второй раз наступил он на те же самые грабли. Да что там — не во второй, а в третий раз! Что ж, впредь он ни одному неверному добра не сделает. Довольно он от них горя и позора натерпелся!

Так воздвиглась между отцом Петром и Яковом Самбуровым глухая, непроходимая стена. И имя той стене было — ненависть. Вдвоем они ту стену возводили, не ведая о том, что сообща творят одно и то же дело, одно и то же зло.

* * *

Тем временем Рахиля, сидя под замком в отчем доме, родила сына. Думала она, что простит ее отец ради этого ребенка — ведь и дикий зверь свое дитя милует, а человек — тем паче. Да не тут-то было. Отнял Яков Самбуров у нее младенца, вознамерившись воспитать из него правоверного мусульманина, и нарек ему имя — Абдулла¹². Рахиле же и взглянуть на него не дал.

Плакала Рахиля о своей новой утрате так же горько и безутешно, как некогда рыдала Рахиль о детях своих. А впереди ждало ее новое горе…

* * *

…Поначалу решила она, что видит сон. Лязгнул замок, отворилась дверь и увидела она, что стоит на пороге ее отец, одетый по-дорожному. Неужто он куда-то уезжает? И теперь пришел, чтобы забрать ее с собой. Уедут они далеко-далеко, в чужие края, к незнакомым людям, и там вновь станет он ей любящим отцом, а она ему — послушной дочерью. Слава Всевышнему!

Плача от радости, бросилась Рахиля к отцу, но тот оттолкнул ее, да так, что упала она на пол:

— Прочь, шлюхино отродье!

— Что ты, отец? Ведь я твоя дочь!

— Ты мне не дочь! Ты — отродье потаскухи! Свел же меня шайтан с той кяферкой! А она и задумала меня на себе женить! Слава Всевышнему, удержали меня отец с матерью, да только эта сучка уже забрюхатеть успела. А потом тебя мне подкинула — мол, забирай свое! Опозорила меня на весь белый свет, на весь мой род! От того позора пришлось мне из родных краев на чужбину уехать. Зачем я взял тебя с собой, зачем воспитал тебя, как дочь, зачем назвал Рахилей — овечкой чистой? От свиньи не родится ягненок! Уродилась ты в свою распутную мать, покрыла меня еще большим позором, чем она. Не в силах я дальше здесь жить и этот позор терпеть. А ты оставайся здесь — ты мне не дочь!

От тех слов упала Рахиля замертво. Когда же очнулась, дом был пуст. Одна она осталась в нем, как брошенная за ненадобностью вещь…

А ведь все могло быть иначе, кабы удалось Виктору уговорить отца Петра дать благословение на их женитьбу… Так вот, кто виновен в том, что лишилась она отца, сына, любимого!

Что ж, дорогой ценой заплатит за это русский поп!

* * *

Много ли, мало ли воды в Двине с тех пор утекло. И вот уже стоит полунагая Рахиля у окна спальни отца Петра, расчесывая не девичьи косы — волосы, остриженные коротко, как у распутной девки. Не от стыда рдеет ее лицо — от света восходящего солнца. Давно забыла Рахиля и честь, и совесть, и женский стыд. В самом деле, чего и кого ей стыдиться? В мать свою она уродилась, а яблоко от яблони недалеко падает…

Со злорадной усмешкой наблюдает Рахиля, как по пустынной улице, сгорбившись, бредет по пустынной сельской улице к чернеющему на горизонте Успенскому храму седой, как лунь, отец Петр. А в глубине спальни, под портретом Ленина, вставленным в иконный киот, на той самой кровати, где в свое время почивали сном праведников отец Петр с матушкой Александрой, по-хозяйски развалившись на их подушках и перинах, возлежит плюгавый черноволосый мужчина с толстыми губами и глазами навыкате. Это — председатель местного правления Лев Шнеерович Малкин, которого прислали из Михайловска устанавливать в Ершовке советскую власть. Вот он ее и устанавливает: кого хочет, покарает, кого хочет — возвысит. А Рахиля при нем в полюбовницах состоит. Правда, зовут ее теперь иначе. Не по нраву пришлось товарищу Малкину ее имя. Заявил он, что имя то — поповское, и нарек Рахилю в честь какой-то немецкой революционерки — Розой. Да не все ли равно? Главное, теперь никто не посмеет назвать Рахилю так, как еще совсем недавно, вслед за отцом Петром, звали ее жители Ершовки — кто шепотом, а кто — и в лицо. Теперь все они ее боятся.

По-хозяйски ходит теперь Рахиля по бывшему дому отца Петра, словно не замечая, с какой ненавистью и презрением смотря ей в спину прежние хозяева. Еще бы! Ведь отняли у них всех коровок и овечек, всех курочек и уточек, и теперь они — совхозные. Другое дело, что совхоз — это прежде всего товарищ Малкин и Рахиля. Им, как говорится, все сливки достаются, а прежних хозяек — матушку дьяконицу и трех ее дочерей, они за работниц держат и помыкают ими, как рабынями. Что поделать, если, как в песне поется, кто был ничем, ныне сделался всем!

А хуже всех отцу Петру пришлось. Каково-то ему было из своих пяти просторных комнат переселяться в ту угловую комнатушку на первом этаже, что прежде занимал покойный псаломщик Ювеналий! И все имущество отца Петра конфисковали — и мебель, и сундуки с добром, и даже его любимые книги! Да то ли еще будет! Похвалялся ей вчера вечером товарищ Малкин, что вскоре здешнюю церковь закроют, а попов обложат таким непомерным налогом, что побегут они из Ершовки без оглядки, как крысы с тонущего корабля. И хорошо, что так. Ибо попы — враги народа, а религия — опиум, как сказал товарищ Карл Маркс. А товарищ Ленин сказал еще проще — духовная сивуха.

Так говорил вчера Рахиле товарищ Лев Шнеерович Малкин, наматывая на толстый волосатый палец ее волосы. Если б он знал, как ненавистны Рахиле его руки, влажные и холодные, как у мертвеца, его слюнявые губы, его глаза, стеклянные, словно у снулой рыбы, его грубые ласки! Если б он знал… Да что с того? Ведь этот человек всего лишь орудие ее мести.

Ради этой мести Рахиля обрезала косы — свою былую красу и гордость, отреклась от рода-племени, от своего имени и от веры. Отреклась даже от клятвы, что дала Викторы в ту последнюю ночь, когда они с ним были вместе… от себя самой отреклась она.

* * *

Горе тому, кто поверит, будто стал он жертвой злой судьбы и злых людей. Пустится он во все тяжкие, своими руками разрушит то, что еще можно было бы исправить! Вот и отец Петр, подавленный и раздавленный свалившимися на него невзгодами, все больше озлоблялся, все больше ненавидел распутную девку, сгубившую его матушку, его Виктора, его самого. Мог ли знать его несчастный мальчик, что любил он не чистую девушку, а бесстыжую блудницу? И вот он мертв, а эта тварь жива… Такие думы терзали несчастного отца Петра, не давая ни сна, ни отдыха его измученной душе.

Тем временем дьякон Ливерий зачем-то отправился в Михайловск. Когда же вернулся, то поведал отцу Петру, что, будучи не в силах терпеть лишения и притеснения новой власти в лице товарища Малкина и его любовницы, посетил он Владыку, чая получить от него мудрый совет, как жить и что делать дальше. Преосвященный же, выслушав его скорбную повесть, тяжело вздохнул и изрек:

— Ты, отче, еще молод и здоров — вот и кормись трудами рук своих, как Господь заповедал праотцу Адаму. Найди себе какое-нибудь место в миру, а по субботам и воскресеньям приходи служить в собор. Бог даст, как-нибудь проживешь.

— Увы, отче. — вздохнул отец Ливерий, поведав настоятелю о своем решении. — Хоть и сказано в Писании, не хлебом одним будет жить человек¹³, да только нынче словом Божиим не прокормишься. А у меня жена, дети… Прости меня, отче.

Вскоре после отъезда отца Ливерия в Михайловск была закрыта Успенская церковь.

* * *

Вопреки ожиданиям товарища Малкина, после этого отец Петр не уехал из Ершовки. И не делал никаких попыток выплатить наложенный на него непомерный налог. Казалось, старый священник утратил интерес ко всему. Целыми днями сидел он на берегу Двины, глядя на чернеющий на соседнем берегу лес могильных крестов. А те, кто проходил мимо, делали вид, что не замечают его. Немногие осмеливались заговорить с ним. Да и как иначе? Ведь из его былых друзей, первых людей в Ершовке, по словам поэта, иных уж не было на свете, иные же не по своей воле пребывали далече.

И все-таки даже теперь нашлась добрая душа…

— Что, батюшка, плохи дела?

— Плохи… — то ли соглашается, то ли машинально повторяет отец Петр, не отводя глаз от кладбищенских крестов.

— А ведь раньше-то каково хорошо вам жилось! А, батюшка?

— Хорошо…

— Батюшка, а правда, будто председатель с этой своей … вас из дома выгнать хотят? Вот уж нет у женки ни стыда, ни совести! Профурсетка¹⁴!

При упоминании о Рахиле старик преображается. Потухшие глаза вспыхивают огнем ненависти. И хриплым, срывающимся дискантом, так непохожим на его прежний бархатный протоиерейский бас, отец Петр кричит:

— Блудница! Жидовская подстилка! Будь они прокляты!

На другой день отца Петра арестовали, вменив ему в вину контрреволюционную агитацию против советской власти в лице товарища Льва Шнееровича Малкина, а также то, что при обыске в его комнате были найдены издания «Союза русского народа». К этим книгам и книжонкам старик пристрастился после гибели сына и смерти жены — только их с тех пор и читал…

* * *

На закате дня стояла Рахиля у окна спальни отца Петра. Стояла, словно осужденная душа над адской бездной, глядя на дорогу, по которой сегодня под конвоем увезли в Михайловск отца Петра. Пустынна была та дорога. И так же пусто было у нее на сердце.

Сколько лет жила она ненавистью к отцу Петру! И вот теперь увезли его в невозвратный путь. Ради чего и во имя чего ей жить теперь, если в жертву своей ненависти принесла она и честь, и совесть, и себя самое, и даже свою любовь, которую клялась сохранить навеки?

В ту же ночь исчезла Рахиля из Ершовки — словно в воду канула. Сгинула безвозвратно, бесславно, бесследно…