Где мир особенно прозрачен

Облака низко, похолодало. Горечь в горле. Что это за работа такая — ожидание?
Жду звонков и писем, будто без них и горы не горы, и сама себе не в радость.

С Лешиными девочками — четырнадцатилетней дочкой Ксюшей и двадцатитрехлетней племянницей Аней вместе ждем волшебную машину «Почта». Между нами разницы никакой.
Может, это общая женская болезнь? Или общая человеческая? Не проходит с возрастом…

Ожидание — это не приказ небесам. Это вслушивание или впитывание.
Сидишь под сосной и слушаешь письма.

Если я навязываю свой план тонкой ткани жизни, если на ее прозрачной бумаге черчу тупым карандашом, — она рвется.

Смирение — это доверчивый взгляд на тонкий китайский веер. Только подставляй глаза, распахивай зрачки. Пусть узор отпечатается на сетчатке. Глаза пьют, если ты смирен.

Но если сосуд твоей души полон радостью, ты сам становишься источником, ты сам рождаешь волшебные краски радуг.

Если долго-долго смотреть на дерево, начинаешь чувствовать, что между тобой и ним возникает удивительная связь, вы становитесь чем-то единым. Ты смотришь на него, оно — на тебя, по вашим взглядам перетекает ток жизни. И уже твои ветви медленно колышутся от ветра. Ты здесь надолго, твоя кровь вертикальна — от нутра земли до облаков.

Стоишь себе зеленый и прозрачный, в дырочках из неба и травы.

И эти письма, и эти телеграммы, и эти телефонные звонки пришли к тебе по зеленым прожилкам листьев, там, на другом краю земли, за горами, тот, кто их отправлял, — глянул на листики — зеленые или белые — и они зашуршали, затрепетали, рассказали.
Сидишь под сосной и слушаешь письма.

Разве станет у меня от радости два сердца? Радость входит в мое одно-единственное сердце, но почему-то его становится так много.
А ведь радость уже была там и до того, как пришла почта. Большое письмо уже внутри, читай, дыши.

Девчонки получили письма и радуются. Их радость и на меня переливается. Поговорила с Димой по телефону, и боль отпустила немножко.

По обрывку фразы, по интонации впитываю его реальность, реальность Другого, и кажется, что и моя реальность становится глубже. Будто хожу с пустым ведром и ищу колодец.

Мы две недели врозь, и никакие дела (мужские и самые важные) — не аргумент перед разлукой.

Почему хочется делить мир пополам, на две пары глаз, толкать друг друга под локоть и говорить: «Посмотри, как красиво!», словно нас впаяли в пространство диалога, и не разорвать проводок: сигнал сюда, сигнал туда, — волна, спираль. И небо ярче, и горы выше.

Ткань жизни легкая, весенняя. Чуть крепче возьмешь ее в руки, а она прорывается насквозь, и начинаешь все видеть с изнанки. Ткань жизни сама тебя окутывает и ласкает. Это она предлагает волшебный свой узор: смотри — любуйся, но не перекраивай по-своему, не ты художник.

Пока видны на ней только маленькие кружочки, а весь замысел как будто ускользает.

Поймешь один рисунок, значит, откроются и следующие. Не разгадаешь — гляди дольше, «поки очі не повилазять», пока не откроется его тайный смысл.

И вдруг, в самый неожиданный момент, сдвинется масштаб, спадет пелена с глаз, и ты по-настоящему начнешь видеть, что этот крохотный «візеруночек» — часть большой композиции.

И пусть до этого кубик или крестик казался невзрачным и ненужным, но в миг прозрения ты прочитаешь, как он точно вписан в узор мостика, по которому ты шагаешь, или крыла, на котором ты взлетаешь.

И не знаешь наверняка, куда ведет тебя дорога — туда или оттуда. Компас души не всегда угадывает стороны света, рисунок пути бывает неразличимым. Редко удается придти именно туда, куда шел.

Выходишь за хлебом, а попадаешь на почту, нацеливаешься в библиотеку, а тут хлебный открылся…

Цель меньше дороги. Цели выдумываешь сам, а истинный замысел виден, судя по всему, только Богу.

А к Богу — это как нырять: с закрытыми глазами, в невесомость; не знать, где окажешься, но верить, что вынырнешь именно там, где мир особенно прозрачен.