Богородицыны слёзки

В воинском и монашеском подвиге
пребывающим, посвящаю

Ревела-ревела да и уснула. Слышу – кто-то подходит, остановился на краю моей ямки, а это и не ямка вовсе, а старая воронка от большого снаряда – в этих смоленских местах была когда-то большая война и здесь вся земля изрыта была снарядами. Вот такая земляная рана до сих пор на поле осталась, хоть и заросла травой.

Отчим – суровый человек. Я его боюсь. Как ни стараюсь быть хорошей, но опять же нашкодила, и мне попало за милую душу.

Попало мне. И не скажу как, а с воем и ревом помчалась за речку, в свое убежище, к своей ямке. На дне тихо. По склонам травка низкая, и красные цветы цветут. Упала на траву и реву, а сама гвоздики эти полевые глажу и жалуюсь: «Цветики вы цветочки, красивые и веселые… Вам хорошо, все вами любуются, никто не обижает, солнышко вас греет, ветерок качает, а меня папка побил… и никто меня не любит…».

Вот так себя жалею, а слезы пуще прежнего льются.

Если честно сказать, то меня никто и не бил, а так, махнули рукой, как на муху, но мне это показалось еще обиднее, чем, если бы  и взаправду побили.

Лежу, глаз не открываю совсем, а только чуть-чуть, через малюсенькую щелочку слежу-наблюдаю – кто пришел. Вижу – мама. Постояла-постояла, и спускается по склону ко мне. Тихонько идет, осторожно, чтобы цветы не помять. Присела возле меня, вздохнула. Положила руку на голову и говорит:

- А знаешь, как эти цветочки называются?

- Гвоздики, - говорю, - разве не знаешь?

- Да, это полевые гвоздики, а еще их у нас называют Богородициными слезками…

- А почему? - Спрашиваю и быстро сажусь на свои пятки.

- Я расскажу тебе одну историю, а ты, может быть, и сама поймешь.

Истории всякие я жутко люблю. Тут и про отчима, и про обиды свои, про все забываю, даже про то, что с соседом-Вовкой у нас одно важное дело назначено, но и оно подождет.

- Раз слезки, значит, Богородица плакала? А почему Она плакала? – Спрашиваю.

- Скажи, а от чего ты плачешь, вот, только что, например?

- А Богородицу разве тоже обижают? И кто Ее может обидеть?

- Перво-наперво, люди обидели, когда Сына Её единственного, Иисуса Христа, распяли.

- Мам, может, они не знали, что Он Бог?

- Знали они, как не знать, великое множество больных Он исцелил, у вдовы мальчика умершего воскресил, сколько слепых снова белый свет увидели. Знали люди, только не верили, что вот такой, простой человек, вроде как и они, может оказаться Богом, Царем без одежды царской.

- Конечно, мама, цари и не ходят в простой одежде, у них вон какие богатые одеяния, сама в кино видела.

- Смешная ты у меня, а напади разбойники, раздень царя, и оставь его так, в поле или лесу, кто поверит, что царь это? У Бога, дочка, и власть другая, и Царство Его иное, не земное, а Небесное.

- А что, люди эти, даже и не захотели посмотреть - какое у Него царство? Не захотели Ему поверить? А потом, просто так, взяли и убили? Как страшно!..

Я снова заплакала. Когда убивают, всегда страшно. Моего папку родного тоже убили, может быть, от него эта воронка и осталась. Не эта, конечно, папка воевал в других местах, но кого-то другого убили, вон, как много Богородица плакала…

В голове у меня все смешалось. Мне было жалко и этого солдатика, от которого одна только воронка осталась, и нестерпимо жалко Иисуса Христа, которого ни за что, ни про что люди распяли на кресте, не захотели даже взглянуть на Его Царство Небесное.

- Ну, дорогая моя девочка, надо сначала поверить в Бога, пойти за Христом и заслужить право хотя бы взглянуть на это царство.

- Мам, ты сама говорила, что и сегодня много людей не верит, что Бог приходил на землю… И поэтому Богородица плакала, раз здесь тоже Её слезки цветут?

- И поэтому плакала. Такие цветы по всей земле цветут.  А здесь Она плакала – особо.

- Как это, особо?

- О нераскаянных душах. Вот и пришло время рассказать тебе про твоего крестного, как он к вере пришел.

- А что, мой лёлька тоже не верил, что Боженька по земле ходил?

- Не верил, да еще и как!

Меня очень озадачило это мамино «…еще и как!», словно она про крестного что-то плохое сказала. И я от  обиды за него насупилась.

- Ну и чего губы надула? Я же, как раз и хочу рассказать, как он был неверующим человеком, а потом поверил, ушел в монастырь и стал монахом.

- И все-все, кто поверил, уходят в монастырь?

- Ну что ты! В монастырь уходят особые избранники Божии, те, кто всю жизнь свою решил посвятить служению не только Богу, но и всем людям.

- А мы с тобой, мама, не избранники Божии, раз не в монастыре, а сидим тут, в ямке…

Мама смеется. У нее чистые белые зубы, как жемчужинки: одна возле другой, на щеке ямочка, глаза голубые-голубые и веселые, в них солнышко пляшет… красивая мама.

- Людмилка, девочка моя…

Тихонько и ласково она обнимает меня за плечи и прижимает к себе. У меня часто-часто забилось сердце от сладкой какой-то радости, и я съежилась – просто вот такой я не избалованный лаской ребенок.

- Про лёльку… - тихо шепчу, чтобы не спугнуть мамину руку и продлить свое неожиданное счастье.

- Твой лёлька теперь монах Феоктист.

«Монах Феоктист» мама произносит с особенной интонацией, какой у нее никогда не слышала: здесь и почтение, и уважение, и любовь, и гордость… и даже радость за моего крестного, лёльку.  Мне, конечно, понятней не становится, и я спрашиваю:

-  Монах, это избранник Божий, а для чего он избирается?

- Монах, дочка... – Мама долго молчит, светло улыбается и солнышко золотит её озорной завиток на виске, словно и не мама это вовсе, а моя подружка.

- Монахов земными ангелами в народе кличут за то, что они здесь, на земле, оборону от извечного врага рода человеческого держат... веру хранят.

- Как на войне?

- Именно так.

- Мам, а расскажи, как мой лёлька к вере пришел?

- Ты же помнишь, что у него вместо левой руки – протез.

- У-у-у!..

Словно от холода передергиваю плечами. Как не помнить – всегда боялась этой его черной руки. Я же еще совсем маленькой была, когда в первый раз это  увидела. Боялась, а меня так и подмывало попросить его, чтобы разрешил потрогать эту его черную руку. Разрешил. Он улыбнулся и протянул ее ко мне. Я дотронулась только одним пальчиком и быстро отдернула. Рука была гладкая, холодная и маленькая, не такая, как другая, живая.

- Вот, когда твой крестный потерял свою настоящую руку, тогда и пришел к вере в Бога.

- Это, когда война была с немцами?

- Да, только не с немцами, а с Гитлером, с фашистами, теми, кто немецкий народ одурачил…

Мама замолчала и долго думала. Глаза ее из голубых стали темно-темно синими, словно их тучкой заволокло.

- Федор, так звали твоего крестного до того, как он стал монахом, во время войны был разведчиком. Сам он родом из Кинешмы, есть такой город на Волге, а здесь оказался, когда гнали врагов наших назад, в Германию. Расскажу тебе так, как он мне рассказал. Но это будет завтра, когда мы с тобой за травами пойдем.

Мы с мамой за травами пошли рано, только-только роса готовилась на землю пасть. Огромную охапку разных трав набрали, сели отдохнуть, а мне не терпится про крестного моего услышать. Тереблю маму, мешаю  ей разбирать травы.

- Ах, какая ты нетерпеливая. Хорошо. Слушай. Это он рассказывал перед тем, как в монастырь уйти.

Рассказ крестного

В одном сельце немцы сильно укрепились и не давали хода нашим войскам. Комбат собрал тогда всех разведчиков. Из нашего взвода пятерых послали на задание, меня в том числе. А чтобы попасть в это сельцо, надо было переправиться через опасное болото. Один из нас, Алексей, был местный и знал тропу, которой идти надо, чтобы на немцев не напороться и в трясину не угодить.

К сумеркам мы были уже у сельца и благополучно нанесли на планшетку все вражеские укрепления. Нам помогло то, что был банный день, немцы мылись, хлестались с хохотом «русским веником» и бегали нырять в прозрачную родниковую речку.

Мы, видимо, тоже невольно поддались их благодушию, и почти не скрываясь, расположились за холмом, чтобы с первыми лучами утром начать переход в свою сторону: на ночь идти не рискнули – опасно.

Чуть забрезжило – отправились.

Мы были уже на середине, когда нас обнаружили. И обложили снарядами так плотно, что и головы нам было не поднять. Так продержали нас целый день и до глубокой ночи: в свете прожекторов – ни вправо, ни влево. Да и сам не дернешься ни в какую сторону, потому что там – топь. Лежим. Закоченели, не чувствуем ни рук, ни ног, осенний холод сковал так, что хочешь, а и слово не вымолвишь. Но, вижу, мой напарник, Феоктист, он был рядом со мной, что-то шепчет. Что именно шепчет, не слышу, только губы его  шевелятся. Потом, смотрю, перекрестился, и что-то в левой руке целует. Думаю, наверное, фотографию своих детей целует, потому что вырваться из этого кольца, мы поняли, нам не удастся.

А потом шарахнуло так… Сколько прошло времени, не знаю, только очнулся от страшной боли, и от того, что задыхаюсь, болотной жижи нахлебался. Смотрю – а руки-то моей левой, нету, только кость белеет и льется что-то теплое. Понял – кровь, надо скорее перетянуть, а то кровью изойду. Все мокрое, грязное, а что делать. Перетянул. Оглянулся – черно кругом и никого нет. Пробую кричать, звать, никто не отзывается.

Этого вам не передать, что человек чувствует, когда он не мертв, и не жив… Не на земле и не на небе, а в настоящем аду. Вспомнил про ад, ищу Феоктиста, он же рядом был… Нет его, только что-то маленькое и беленькое возле меня колышется. Жуть не передаваемая, только что все вместе были, и вдруг - нет никого, один. Машинально взял я это беленькое и положил правой рукой в карман гимнастерки. Притулился я спиной к какой-то коряге, наверное, взрывом принесло, и заплакал. Не стыжусь сознаться – заплакал, потому что знал – мне отсюда не выбраться, рана такая, что нужна срочная операция, а может операция и не потребоваться – грязи-то,  сколько в ране.

Жить очень захотелось. Вспомнил, что мне только двадцать один год, а еще почему-то вспомнил, что смеялся над Феоктистом, над его православной верой и даже имя его у меня становилось предметом злых шуток, ведь оно переводится, как Богом созданный…  Мы же Дарвину верили, что от обезьяны произошли путем эволюции.

Издевки у меня ловко выходили, потому что был остер на язык. Феоктист мне ничего не говорил, только смотрел как-то странно, но однажды заметил: «Зря ты, Федор, так, сам скоро к вере придешь и будешь монахом».

Вот уж мне была потеха от его слов, я и других пригласил посмеяться над ними. Феоктист отошел тогда от нас с какими-то страдальческими глазами, будто мы его мучили, нам даже вроде немного и не по себе стало. Но не по чину было сознаваться в этом. И мы пуще прежнего стали травить его - все ж мы комсомольцы, коммунисты, атеисты-безбожники. И всегда гордились этим, а о Боге даже  слышать не хотели.

А тут, вот тебе! «Надо же!» - подумал. И подумал, но как: «Эх ты, Феоктист, Феоктист! И где твой Бог? Вон, за милую душу, ты со всеми улетел. И где теперь тебя искать? В аду или в твоем раю? Куда там тебя определили?».

Думаю так, а сам чувствую, что неправильно думаю, плохо,  и возле сердца стало не уютно, словно какую-то змею холодную глотаю. Развернул мысли в другую сторону: «А если Феоктист прав, и если есть этот мне неведомый Бог, ведь мне тоже скоро туда, что я скажу Ему? О чем расскажу? Как отец мой в революцию церкви рушил, кресты сбивал, и иконы ногами топтал, топтал да похвалялся своим, деревенским, которые хотели слушать его: «А, а!.. Ну и что? Видите, никто мне и ничего не делает и не сделает. Все это дурь людская, придумка, чтобы темных людей дурить, да деньгу попам из нас выколачивать»…

Или рассказать Ему, как сам по отцовской дорожке пошел и стал  лучшим атеистом-агитатором?..

А отцу моему, правда, ничего тогда не было, если не считать, что прожил он мало и погиб в пожаре, когда полез на крышу тушить – рухнул вниз и сгорел заживо.

Мысли-думы так, между делом, проскакивают, а сам, все! Чувствую, что смертушка  моя уже приблизилась. Прикрыл глаза, а слезы по щекам текут – жалко себя. Тут и сознание потерял, а может, и не потерял, не скажу точно. Вдруг, слышу, словно меня кто-то справа тронул, и лицо приятным холодком опахнул. Открываю глаза – диво дивное! Прямым коридором тропа вымощена, светлая, надежная, а в конце той тропы Светлая Дева стоит, и Младенец на руках Её покоится. Смотрит Светлая Дева на меня строго, печально, а по щекам  и у Нее слезы катятся…

Все, думаю, умер и на тот свет попал, про который Феоктист мне говорил. Смотрю на Деву эту во все глаза, а сам непроизвольно поднимаюсь и иду к Ней… И так хорошо мне идти, что шел бы и шел, не переставая, всю жизнь…

Сколько длилось это, не знаю, только очнулся уже у своих, в медсанбате. Они видели, какие фейерверки нам немцы учинили, и не могли подойти раньше. А когда все утихло, не могли подойти уже по другой причине – тропа, по которой мы шли, под шквальным огнем этим утрачена была, все смешалось, стало трясиной. Нас уже и не ждали обратно, попрощались.  Меня обнаружила медсестра.  Случайно. Она шла перевязывать тяжелораненого, вот и набрела на меня.

Помощь мне была оказана срочная. В госпитале пролежал долго, пока стало возможным протез носить. Когда выписывали, выдали мне гимнастерку и что-то в пакетике белое. Посмотрел и ахнул! Так это ж та самая Светлая Дева с Младенцем, которая меня с того света вывела! Прочитал – икона Смоленской Божией Матери. Вот тогда я и дал обет – остаться здесь, в смоленских местах, и стать монахом, взять имя погибшего однополчанина моего, стать Феоктистом, чтобы вымолить у Бога прощение за всю свою безбожную жизнь.

Мама рассказала, и мы долго молчим. Потом она полезла в свой кармашек и подала мне маленькую иконку Богородицы с Младенцем-Спасителем на руках.

- Вот, это тебе от крестного в день твоего рождения.  Он просил подарить ее, когда исполнится тебе семь лет. Сегодня как раз семь лет и есть тебе.

Она поцеловала сначала иконку, а потом и меня.

- А почему крестный сказал, что в семь лет?

- Теперь ты не младенец, а самостоятельный человек, и с сегодняшнего дня за все  свои поступки  будешь сама держать ответ перед Богом. В семь лет человек уже достаточно взрослый, чтобы отличить плохое от хорошего. О своем плохом и будешь исповедоваться у священника в церкви, но лучше дурных дел и поступков не совершать, правда?

- Правда! – говорю ей и верю, что так и будет, будут у меня только хорошие поступки. Прижимаю иконку к груди и знаю – теперь я никогда-никогда не одна!

Мы выходим из моей ямки, идем по полю.

- Мама, - вскрикиваю я, а ты совсем забыла про Богородицины слезки! Скажи скорее, а почему ее слезки сначала кровью становились, а потом цветами?

- Да, отец Феоктист, твой крестный, говорил, что видел, как эти слезы превращались в капельки крови, которые падали на землю и становились красными цветами. Вот этими…

Мама опустилась на колени, наклонила голову низко-низко к цветам, словно поклонилась.

- А потому, моя девочка, что Богородица вымолила у Сына Своего, Иисуса Христа, эти души, люди перед смертью раскаялись во всем плохом, и в своем безбожии. Они громко никому об этом не сказали, но душа их стала Божией, вот почему здесь цветы. Не рви их, пусть растут. Много тут людей погибло, за кого Богородица слезки роняла…

Мы молча идем по полю. Мама ничего больше не  говорит, а только задумчиво щурит глаза и смотрит, как коровы пасутся, и совсем забыла, что ее рука у меня на голове осталась, будто я поводырь, а она незрячая.

Так и идем.