Без веры (гл. 1-2)

Глава первая

Сергуня, тридцатилетний внучок, опять заявился к деду Афанасию изрядно подвыпивши. Приветствуя старика, провизжал ретиво и плюхнулся, немного озадаченный, прямо на порог — дед не проклял его за пьянку, как обычно, последними словами, а отбросив газету, проскрипел сурово и требовательно:
 — Где твой дружок-от журналист? Волоки-ко его сюда!..

Валька Сатюков, Сергуни Сальникова ровесник, работал в редакции районной газеты и слыл в Городке «очеркистом-портретистом». Накануне любых праздников он, оторвавшись от информационных «тонн, метров и гектаров», отправлялся к какому-нибудь фронтовику и, вынудив того выставить пару поллитровок, заполнял по шумок каракулями листки в блокноте.

Наутро, опохмеляясь пивком в редакциооном буфете, Валька не стремился подвергнуть тщательной расшифровке пьяные каракули, а давал простор воображению. Двигалось оно строго в одну сторону: герой очерка выходил чудо-богатырем, такому положить сотню «гансов» на лопатки — было раз плюнуть. Валька не боялся «пережать», его расчет был верен. Герой, прочтя творение о своих подвигах, поначалу заливался пунцовой краской, хватался за сердце, но потом успокаивался. Может, сам по пьяной лавочке прихвастнул, а может, так и надо — газета все-таки. Сатюков не ждал гневного опровержения, твердо усвоив, что лучше перехвалить, чем не дохвалить.
Валькины опусы возмущали, наверное, только Афанасия Николаевича Сальникова. Старик со злостью швырял газету на пол и, случалось, топтал ее ногами.

— Да кто он такой есть?! Пьянчуга, блудник, хапуга! — разносил он в пух и прах очередного, расписанного Валькиным пером, «героя». — У него ж совсем мозгов нет! Дальше, как всю жизнь в назьме прокопаться, и не достиг. Или, вон тот, вор настоящий!.. О ком в газете только и не напишут! Нет бы о настоящих людях!..
Тут Афанасий Николаевич замолкал.

— А кто они — настоящие-то люди? — вопрошал он себя и, перебирая в памяти множество лиц, терялся. И уватывался за сладкую, до посасывания под ложечкой, мыслишку: — Кто, кто? А хотя бы и… я.
Сальников, почувствовав, как учащенно бьется сердце, торопливо лез в аптечку за лекарством. На всякий случай. Предъявлять счеты к несправедливо обошедшейся с ним судьбе Афанасий Николаевич страшился.

Но сладенькая мыслишка наведывалась чаще и чаще. Вдобавок внучек Сергуня завел дружбу с Валькой Сатюковым. С Сергуней приключилась несчастливая любовь. Сорвалась шашня с замужней бабой — попросту рассудил Афанасий Николаевич. Внучек ударился в писание стишков, а еще пуще — в пьянку, и на почве того и другого с Сатюковым снюхался.
Поначалу Афанасий Николаевич предположил, что Сергуня приволок в дом очередного собутыльника. Уж больно у гостя был запущенный вид. Такие парни с помятыми с перепою рожами, неряшливо одетые, толкутся у пивнухи день-деньской. Но вскоре Сальников подметил, что взгляд у Сергуниного приятеля довольно осмысленный и в глазах не безразлично-тупое или же звериное выражение, как у завсегдатаев питейного заведения.

Внук толкнул деда в бок и шепнул на ухо:
 — Сатюков это. Из газеты.
 — Тот самый? — переспросил, настораживаясь, Афанасий Николаевич, еще пристальнее разглядывая Вальку.
Корреспондент с подсевшим за стол Сергуней деловито принялись расправляться с бутылками дешевого портвейна.
Когда Валькины глаза посоловели и стал маленько у него заплетаться язык, Сальников решил издалека заикнуться о своем заветном желаньице «попасть в газету».
 — А вы рассказывайте о себе, как на духу, ничего не скрывая! — Валька вытащил из кармана блокнот и попытался сосредоточить взгляд своих упорно разбегавшихся в разные стороны глаз на лице Афанасия Николаевича.
Сальников растерялся и еле слышно промямлил:
 — О чем? Стоит ли? Я ведь как все…
Спасибо Сергуне, выручил.
 — Мой дед этот… Как его? «Двадцатипятитысячник»! Во! — замахал Сергуня руками. — «Кулаки» в него пиф-паф из обреза! Пули мимо виска — фьюить, фьюить! А дед по «кулакам» из нагана: бах, бах!
Сергуня, изображая подстреленного «кулака», закатив глаза, повалился под стол.
Валька долго хохотал. Вытирая слезы, пообещал:

— Зайду как-нибудь, поговорим! А пока подумайте, о чем рассказывать…
От выпитого портвейна отяжелела голова, нутро стянуло судорогой, Афанасию Николаевичу захотелось глотнуть свежего воздуха. Он поспешил выйти во двор и запер за Валькой калитку. Обратно в дом, откуда через открытое окно доносился храп заснувшего под столом внука, не тянуло. «Надо отвлечься… — твердил, как заклинание, Сальников. — Ни о чем не думать, не волноваться.»
Он прошел в огород, по протоптанной в траве тропинке побрел вдоль забора. Участок был большой, еще щедро отмеренный дореволюционными землемерами прежним хозяевам дома — имен их Сальников не помнил да и не хотел знать. По старому плану в участок входил еще клин в полторы «сотки», но шустрая соседка отгородила его высоким забором. Воспользовалась моментом, когда Сальникову вместе с семьей пришлось в пятидесятых годах срочно уехать из Городка на далекий Урал. А по возвращении тяжба из-за куска земли вспыхнула и тлела по сей день…
На этот раз что-то встревожило старика, ощущалась какая-то перемена. Под вековыми березами, стоящими в ряд у забора, стало несумеречно, как всегда, а светло. Афанасий Николаевич посмотрел вверх и на фоне слабо-розового предрассветного неба увидел смолисто-черные обрубки сучьев берез. Похожие на безобразные, оттяпанные руки, они обрывались точь-в-точь по границе забора над соседкиной территорией.

— Сволочь! — выкрикнул Сальников. -Хапуга!
Дрожа от бессильной ярости, он не скоро сообразил, что слабый его крик вряд ли расслышит преспокойно предававшаяся сну обидчица — соседка. Старик хотел подбежать к ее дому, ударами в дверь поднять ее и проклясть, требуя скорее не отплаты за поругание бедных берез, а теша уязвленное самолюбие. Он сделал неосторожный шаг с тропинки в сторону и оступился. Мягко шмякнувшись в картофельную ботву, Афанасий Николаевич немножко поостыл. «Чего доброго, столкнет еще с крыльца. Она — баба бойкая, с нее станется. Ищи потом свидетелей, кто увидит ночью-то? — рассудил он. — Но этого я так просто не оставлю! Отомщу!»
Сидя на грядке и воззарясь на соседкин дом, он никак не мог придумать подходящей мести. До обидного! И вдруг осенило: надо срочно восстановить справедливость!

Афанасий Николаевич поковылял домой.
 — Сергуня! Сергунчик! — растолкал он внука.
Сергуня мычал невнятно, и только обещание деда выставить тотчас на стол «пол-литра» резко привело внука в чувство. Дед вынул из холодильника «запотевшую» бутылку водки, и на личике Сергуни, помятом, с набрякшими синими подглазниками, расцвела радость.
 — Но после дела!
Внуку осталось, жалобно хныча, последовать за дедом в огород.
С Сергуниной помощью Афанасий Николаевич выломал несколько досок в заборе и, вооружась лопатой, проник на территорию соседки. Все было давно размечено. Топча без пощады грядки с клубникой, Афанасий Николаевич воткнул в землю острие лопаты. Пока внук, натужно кряхтя и обливаясь потом, таскал от дома просмоленные столбы, Сальников выковырял лопатой первую ямку. Остальные копал Сергуня…

Настало утро, с улицы слышались голоса спешащих на работу людей, когда дед и внук, поставив в ямы столбы и отоптав землю вокруг их, без сил свалились дома. Афанасий Николаевич, продрав вечером глаза, не обнаружил поблизости ни внука, ни «поллитровки». «Заслужил парень!» — он довольно усмехнулся и, ощущая в себе радостную приподнятость, скорее выглянул в окно.
Столбы вызывающе чернели прямо по середине длинной гряды с клубникой.
«Воевать так воевать! Своего не отдам!» — еще пуще раздухарился Афанасий Николаевич и решил, что нужно непременно прогуляться по улице, немного унять себя и заодно поразмять затекшие ноющие косточки.
Он шел по пустынной улице, гордо задрав заросший седой щетиной подбородок, подставив лицо ласковым лучам заходящего солнца, как вдруг словно тень откуда-то набежала. Афанасий Николаевич испуганно отпрянул в сторону, прикрыл голову руками. Нос к носу столкнулся он с торопливо идущим человеком, удивительно схожим с кем-то из прежних, по молодости, его знакомцев. Прохожий холодно взглянул на Сальникова. И смотрел-то на Афанасия Николаевича всего одно мгновение, свернул за ближним углом, но старик долго не мог опамятоваться. Сжавшееся от испуга сердце больно щемило в груди, но еще нещадней грызла досада — где-то раньше встречал он этого человека, да никак не припоминалось — где…

Глава вторая

Староверов Сан Саныч, отставной преподаватель педучилища и закоренелый холостяк, сохранил себя. За семьдесят, но не огруз фигурой, не скрючился спиной, был по-прежнему легок на ногу, морщинки лишь мелкой сеточкой собирались возле его глаз. Всегда подтянутый, в строгом костюме, застегнутом на все пуговицы, при черной узкой селедке галстука и в белой шляпе он неторопливо вышагивал по улочке родного городка. Встретив старого знакомого, Староверов окидывал его бесстрастным взглядом холодных голубых глаз и вежливо раскланивался, приподнимая шляпу. Знакомцы, особенно из тех, которым доводилось в детстве играть с ним в лапту или в прятки, заискивающе улыбаясь, трясли ему руку, но прямую его спину провожали, глядя сурово, исподлобья:
 — Ишь, от легкой-то жизни какой, не угорбатился! Все для себя да для себя! Не мы дураки…
Прежде, пока была жива мать, Староверов приезжал из райцентра в Городок часто. Но потом в осиротевший дом за всю долгую зиму он наведывался раза два-три. Взяв напрокат у соседей лопату, расчищал торопливо, без роздыха, снежные сугробы от дороги к калитке и бывал таков.

Летом в доме обосновывалась сестра со своими внуками; Староверова, без сожалений покинувшего холодный сырой карцер кооперативной квартиры с неоклеенными стенами и почерневшим потолком, встречали шум, ребячья беготня, смех. Сан Саныч день-деньской мог раскачиваться в гамаке в огороде, искоса наблюдая за возней ребятишек в куче песка, или бродить по лесу, предвкушая сытный ужин и разговоры с сестрой, вечно занятой рукодельем, — так, о пустяках. Растянувшись на диване, он блаженствовал в это время как никогда…
Все нынешнее лето, до поздней осени, он провел в тревожном ожидании. От сестры из Киева ни слуху, ни духу, хотя и отправил туда ей не одно письмо. Окончательно измучившись, когда в квартире, осточертевшей за долгие месяцы одиночества, стало впору взвыть волком, он помчался в Городок.

Родительский дом стоял пуст. Сминая засохшее будилье заполонившего двор репея, Сан Саныч пробился к крыльцу и, переступив порог, не скоро решился пройти в горницу, недоверчиво, с опаскою, втягивая ноздрями затхлый холодный воздух. Потом еще долго бродил по дому, заглядывая во все уголки и чутко прислушиваясь к каждому шороху и скрипу.
Нежданному гостю — Вальке Сатюкову — он обрадовался. Только не один был поддатенький журналист, гостивший у родителей, а с попутчицей. Сан Саныч поначалу подумал, что она старушка. Уж больно согбенная жалкая фигурка, замотанная в платок, жалась у дверей. Но на свету пришлая оказалась женщиной лет тридцати. Стянув платок, она высвободила свалявшиеся космы грязных волос неопределенного цвета; на лице ее с дряблой сероватой кожей угрюмо синели «подглазники». Женщина села на подсунутый Валькой стул, осоловело уставилась куда-то в угол.

— Сан Саныч! Не будет у тебя по маленькой! — замасливая глазки, заканючил Валька.
Еще в райцентре, едва начав работать в редакции местной газеты, Сатюков, молодой парень, зачастил к земляку, прихватывая неизменно с собою с виду вполне интеллигентных личностей. Разгружали портфель с дешевым винцом, и через час становились совершеннейшими скотами, принимались трясти друг друга за грудки, проклинать все на свете. Кое-кто пытался прикорнуть на столе, но столкнутый на пол разгоряченными собутыльниками, заползал под стол в безопасное место и ронял обильную слезу обиды. Староверову, просидевшему весь вечер за одной рюмочкой, было интересно и жутко наблюдать за перевоплощением людей в пьяных скотов, ведь перед началом попойки Валька всегда представлял незваных гостей: это — журналисты, это — инженеры, это — художники или непризнанные поэты. Скоро дошло до милиционеров и водолазов, целая коллекция бы составилась.
Компании вламывались к Староверову сугубо мужские, и затесавшаяся напару с Валькой бабенка поставила Сан Саныча в тупик. Чем ее угостить? Хорошо, что привез с собою бутылку сухого марочного вина, думалось при встрече с сестрой ее откупорить.
Дама, закинув ногу на ногу, пыхала папиросой. Выглотав стакан сухого как воду, она поморщилась:
 — Покрепче бы чего этого «свекольника»…
В неловкой тишине Валька попытался рассмотреть что-то в темноте за окном, дама с тупым выражением на лице продолжала пускать клубы дыма, удушая Сан Саныча.
Он, пригубив из своей рюмочки, чтобы развязать разговор, ляпнул первое пришедшее на ум:
 — Вас, вероятно, с Валентином связывает дружба…
Язык у Сан Саныча одеревенел, осталось беспомощно и извиняюще развести руками, изобразив на лице глуповатую улыбку.
Валькина спутница громко и вульгарно расхохоталась.
 — Это с ним-то?! Хотели счас в сараюхе прилечь, да холодно, говорит.
Валька покраснел и торопливо засобирался, будто вспомнив о неотложном деле. Сан Саныч, испуганный, побежал вслед за ним на улицу.

— Сан Саныч! Пусть она у вас посидит… пока. Ей некуда идти. А я подойду попозже, — Валька скрылся в темноте.
Обескураженный, Староверов растерянно побродил возле дома, вернувшись в горницу, остолбенел. Незваная гостья преспокойно, свернувшись калачиком, спала на его кровати. Юбка на бабенке, заляпанная засохшими ошметками грязи, задралась, открыв рваные чулки на ногах.
Сан Саныч, смущенно отводя глаза, хотел выключить свет, но передумал. Он ушел на кухню, со слабой надеждой стал дожидаться Вальку и заснул за столом…
Очнулся он от чьего-то легкого похлопывания по плечу и спросонок воззарился удивленно на даму. Та, сутулая, невысокая ростиком, стояла рядом, одной рукою ерошила спутанную кочку волос на голове, а дрожащими пальцами другой норовила сунуть окурок в черные рас тресканные губы.

— Послушай, мужик! — прохрипела она судорожным, будто перехваченным удавкой, горлом. — Опохмелиться не найдешь?
И сорвалась, зашлась в жутком чахоточной кашле: казалось, все ее нутро вывернется наружу.
Сан Саныч разыскал в шкафу прошлогодний «остатчик» водки, поспешно наполнил стакан. Дама, высосав подношение, морщилась, ужималась, но постепенно на пепельно-серых щеках ее появился робкий румянец, а глаза, понуро-тоскливые, оживясь, заблестели.
 — Да ты фартовый мужик! С меня причитается! Жди в гости, наведаюсь вечерком!
Она убежала так шустро, что Сан Саныч не успел сообразить: то ли соглашаться, то ли отказываться наотрез…
Под вечер он решил убрести из дома в лес и на берегу речушки возле костерка скоротать ночь. Собираясь, Староверов в чулане принялся ворошить потертые излохмаченные телогрейки, но ничего путного взять с собою в ночное не подворачивалось. Вообще то, несмело подумал он, можно и остаться. Запереться на все запоры, не включать свет, сидеть тихо, как мышь. Удавалось же такое в райцентре, в квартире. Под пинками пришельцев дверь ходила ходуном, от непрерывной трели звонка, казалось, что голова вот-вот расколется, но ведь терпел, выдерживал.

Стемнело. Едва послышалось слабое царапанье за дверью, Сан Саныч подскочил со стула и помчался открывать, на ходу оправдываясь — все-таки женщина, неприлично не принять!
Вчеращняя гостья, обдав хозяина волной перегара, уверенно прошла в горницу, примостилась за столом. Тяжко вздохнув, с пьяной укоризной взглянула на Сан Саныча, тот засуетился, принес оденки водки в бутылке, сохранившуюся банку огурцов: чем богат тем и рад.
Дама выпила и, хрумкая прокисший огурец, сидела молча, раскачиваясь на стуле. Староверов надумал еще предложить ей чайку и пошел на кухню ставить чайник. Вернувшись, он опять застал гостью дрыхнущей на его кровати. На этот раз спать сидя за столом не хотелось, Сан Саныч погасил свет и лег на лавку на кухне. Подложив ладонь под щеку, он пролежал, силясь уснуть, неведомо сколько времени. Заслышав шорох, он вздрогнул, нашарив на стене выключатель, зажег свет и обалдело уставился на гостью.
Она, совершенно нагая, стояла в дверном проеме, жмурясь от света. Сан Саныч, скользнув взглядом по отвисшим тряпично кулечкам ее дряблых грудей, долго не мог отвести глаз от красноватого шрама на животе, перечеркивающего почти пополам ее худое тело с выпирающими костями, обтянутое иссиня-бледной кожей.

Дама, перехватив взгляд, провела обкуренным пальчиком по гладкой поверхности шрама, криво усмехнулась:
 — Это-то муженек дорогой меня перыщком пополосовал! Чтоб ни дна ему, ни покрышки! Четыре дыры, еле заштопали! Теперь вот Манькой Резаной и зовут… Ну, чего?! Сам разденешься или помочь?
Она, потянувшись, шагнула к Сан Санычу, но он с утробным испуганным мычанием одним невероятным скачком вылетел из кухни. В спину ему, словно каленый гвоздь, вонзился истерически-дикий смех.
Староверов прямо с крыльца, будто в омут, нырнул в холодный предутренний воздух: «О, Господи! Что творится то, а?!», и, не разбирая дороги, по темной пустой улочке помчался прочь от дома, куда глаза глядят.
«О, женщины!.»

Когда-то давно, в молодые годы, был он со своими студентками на уборочной в совхозе. С самой глазастой и красивой пришлось укрываться от дождя в шалаше. Она, подрагивая, робко прижалась к Староверову и прошептала: «Возьмите меня замуж»!». Ожженый несмелым поцелуем, Сан Саныч отпихнул девчонку, заговорил резко, нравоучительно. Пуще всего он боялся, как бы не выгнали его из училища за связь с подопечной. А может, и зря: что скрывать, потом всю жизнь сожалел…
И вот так все время — чуть что! — трясся ровно заяц под кустом. Молчал, как партизан на допросе, на педсоветах в училище, где вел «труд» — невелик кулик, ни разу в застолье не выпивал больше рюмочки вина, дабы не сболтнуть лишнего, а последние годы перед пенсией был готов сплясать «казачка» под окнами директорского кабинета, если б приказали…
Чаял — уж теперь, в «отставке», поотпустит эта страшная напасть, загнавшая его в тесный, тщательно сберегаемый от потрясений мирок, ан нет… И когда же она заползла в душу, укоренилась намертво?
Может, в тот давний год…

Тяжеленной стропилиной зашибло насмерть брата-погодка Ваську. Санко и брат помогали мужикам разбирать крышу старого двора, чуть затронули ее, она и рухнула разом. И вместе с заклубившейся пылью взметнулся и оборвался слабый крик. Как оказался Васька в ту минуту внутри двора — неведомо.
Санка било, будто в ознобе, пока он смотрел, как отец, расшвыривая обломки, добирался до Васьки, как выносил на руках его обмякшее безжизненное тело, как, бережно положив сына на травяной пригорок, поднял к небу черные страшные глаза…
Васька с белым бескровным лицом, с багряным чубом, налипшим на лоб, часто потом приходил во снах к Санку, и тот, давясь криком, просыпался в холодном поту…

С того трагического дня хлынули нескончаемой чередой на семью Староверовых несчастья. В разгар коллективизации отца арестовали, увезли в тюрьму прямо из горсоветовской конторы.
Прибежала к матери запыхавшаяся соседка: " Марья Филипповна, твоего-то под ружьями из горсовету вывели! Бают, Сальникова Афанасия, председателя, порешить топором удумал. Ой, беда, беда! Мужик-то вроде смирной…»
Мать к горсовету, за ней — Санко. У крыльца на телеге сидел отец, опустив голову. Возле него стоял, поигрывая наганом, участковый уполномоченный, широкоскулый молодой парень с презрительно скривленными губами.
 — Иваныч, ну-ка! — кивнул он другому милиционеру, пожилому.

Тот нехотя поднял приставленную к ноге винтовку и, клацкнув затвором, направил ствол на арестованного.
 — Руки за спину! — сунув наган в кобуру, участковый сыромятным ремешком принялся вязать отцу руки.
 — Не боись, не убегу! — усмехнулся, полулежа на телеге, отец и вздрогнул от крика.
 — Санушко! — мать с воем бросилась к отцу, упав возле телеги на колени, обхватила его за сапоги.
Глаза отца свирепо сверкнули, он соскочил, изогнувшись, с телеги, на упершийся прямо стволом ему в грудь наган участкового.
 — Бабу, бабу оттащи! — приказал участковый напарнику, и, когда тот, подхватив мать под руку, попытался ее поднять, крикнул зло остолбеневшему Санку: — Чего рот раззявил?! Подсоби!
И тише, с угрозою, добавил:
 — Вместе с отцом захотел?
Санко, испуганный и покорный, послушно подхватил мать под другую руку.
Участковый резким толчком в грудь опрокинул отца обратно в телегу и, запрыгнув рядом, рявкнул вознице:
 — Гони!

Пожилой милионер еле успел вцепиться в задок рванувшейся с места подводе и перевалиться в нее, едва не потеряв винтовку.
 — Жена! Сынок! Не поминайте лихом! Напраслину на меня возвели! — кричал отец.
Сидевший на нем верхом участковый вжимал его ничком в охапку соломы на дне телеги, но слова отца все равно были слышны:
 — Люди! Не верьте Афоне Сальникову! Эта сволота на все способна!..
Прохожие, сбежавшиеся на шум, подняли глаза на стоявшего на высоком крыльце здания горсовета маленького росточком человечка с большой, рано лысеющей головой, облаченного в мешковатый, защитного цвета френч.
Сальников, зябко и брезгливо передернув узкими плечами, сделал выговор взбежавшему к нему по ступенькам секретарю:
 — Ночью надо было увозить… Посидел бы день в подвале, не убыло б с него.
 — Так мы ж хотели как лучше!.. Ишь, чего вытворил злодей, с топором на вас!

Афанасий Николаевич испытующе-зорким взглядом окинул кучку людей, топчущихся у крыльца, и те поспешно и молча стали расходиться.
Санку Староверову запомнился этот взгляд маленьких колючих глазок. Не думал — не гадал парень, что очень скоро доведется вновь их близко увидеть…
Санко заканчивал школу; от отца месяца три не было вестей. Мать узнала, что сидит он в вологодской тюрьме, попыталась добиться свидания, да куда там. Ей сухо объявили приговор: Староверов Александр Митрофанович осужден «тройкой» к десяти годам лагерей без права переписки.
Поплакали, погоревали мать и сестра Анютка.
Санко сдерживал слезы, покашливая — один мужичок в доме остался.
«Ты уж, Санушко, выучивайся дальше, — промокая слезы концом платка, говорила мать. — Тятя-то твой больно хотел тебя ученым увидеть, грамотным…»

Куда бы ни сунулся Санко — везде получал от ворот поворот. И вдруг к отчаявшемуся парню прямо на дом прибежал нарочный от председателя…
Сальников поджидал Санка, отвернувшись к окну. Парень тихонько прикрыл за собой дверь и несмело поднял глаза на низкорослую, перехваченную в талии широким кожаным ремнем фигуру. Председатель обернулся:
 — Проходи, садись! Понял, паря, что ноне все двери для тебя затворены? А ты, бают, умный, головастый! Не в батяню своего… Да, ладно, я зла не держу. Знаю, как тебе подсобить…
Афанасий Николаевич разложил на столе перед робко присевшим на краешек стула Санком чистый лист бумаги, сам обмакнул перо в чернила и протянул ручку.
 — А чего писать? — пролепетал, принимая ее дрожащими пальцами, Санко.
 — Не трусись ты, не забижу! — хохотнул, раздвигая губы в довольной усмешке, председатель и, поскрипывая хромовыми сапожками, запохаживал вокруг стола. — А пиши… Я, мол, такой-сякой, решительно и бесповоротно порываю со своим отцом. Так как он есть классовый враг и чуждый Советской власти элемент. Поступаю сознательно и отныне обязуюсь не иметь с вышеозначенным лицом ничего общего… Подпишись! Вот и ладненько.
Санко, озябнув от одного взгляда председателя, послушно вывел подпись, и опомниться не успел, как Сальников ловко выхватил из-под его рук лист и помахал им в воздухе, подсушивая чернила.
 — Отошлю в газету. Пусть пропечатают, чтоб все знали. А тебя… поздравляю. Свободен!
Санко не заметил, как очутился на улице. Горели щеки, уши. «Порываю, решительно и бесповоротно… Но я же как лучше! Я дальше учиться хочу, сам тятя велел», — оправдывался он.
И потом всю свою долгую жизнь оправдывался…

Возвращаясь, к дому Сан Саныч подходил настороженный, но зря — выстывшая горница была пуста, Манька исчезла. Да и он сам мало-помалу оправился от недавнего смятения и по привычке бормотал вслух, будто невидимому собеседнику: " Вероятно, она женщина легкого поведения. За хлеб и ночлег благодарить таким дурным образом! А…вдруг по-иному она просто не умеет, не может? И ей все одно — кто перед нею?! Бедная женщина!»