В начале апреля в Петербурге и Москве состоялись презентации сборника избранных работ Ольги Седаковой «Четыре тома». Одна из встреч, происходивших в связи с этим событием, носила название «„Из глубины взываю к Тебе, Господи“: воскрешение внутреннего человека». Круглый стол, организованный
Мы публикуем небольшой фрагмент этой встречи.
Юлия Балакшина:
Я начну, попытавшись обозначить границы темы: о чём, собственно говоря, и почему мы решили говорить. Вы, наверное, знаете, что сейчас у нас в Петербурге проходит замечательная выставка музея Прадо. Когда я была на этой выставке, я невольно слушала то, о чём говорят люди, когда они встречаются с тем или иным произведением большого искусства. Например, человек подходит к картине, смотрит на неё и говорит: «Какой замечательный румянец!» или: «Какие чулочки! У меня есть точно такие же». И на этом общение человека с полотном завершается. Он выхватил
Как преподаватель русской литературы в педагогическом университете я сталкиваюсь с тем, что современному молодому человеку очень трудно читать романы Достоевского, потому что они построены так, что сюжет в них неявен, его нужно восстановить путём
Не знаю, согласитесь ли вы, но с современным человеком происходит то, что мы называем потерей, деформацией, смертью внутреннего человека. У Сергея Сергеевича Аверинцева есть такая мыcль: в разные эпохи доминируют разные восприятия мироздания. Есть эпоха античности, когда «умным зрением» человек схватывает некую совершенную форму вещи. Есть эпоха Средневековья, когда человек способен к созерцанию бытия, того, что даёт этой вещи суть и основание. Есть эпоха Нового времени, научная эпоха, которая приучает смотреть на вещи в рамках причин и следствий и в некоем трёхмерном пространстве. Мне представляется, что наша эпоха лишает пространство «третьего измерения». Она становится плоскостной, даже цвет, в который красят современные журналы или рекламу, не имеет глубины, принципиально живёт на плоскости. Соответственно, с человеческим внутренним существом происходит нечто аналогичное.
Может быть, вы не согласитесь с моим диагнозом, может быть, всё не совсем так с современным человеком, но если мы хотим говорить о воскресении внутреннего человека, то нам нужно определиться с тем, как мы видим эту проблему.
Ольга Седакова:
К теме плоскости я бы добавила еще одно важное свойство нашей современности: небывалую фрагментированность. Не только нет глубины, но и на плоскости нет целого. Видятся, как Вы говорили,
Моя знакомая немецкая художница рассказывала мне, что с ней произошло после обращения в христианство (до этого она была неверующей): «Я видела все только во фрагментах, как в
Я думаю, что искусство Новейшего времени, модерна накануне наступающих катастроф, которые художники и мыслители обычно предчувствуют, ставило вопрос о человеке на этой границе, на границе «обычного мира». Что сделает такой человек, каким его застанет будущее? Искусство XX века, я думаю, больше всего занималось попыткой найти цельность. Новую цельность. Потому что в XIX веке мир стал дробиться. В реалистической живописи, в натуралистической литературе мы видим детали, детали, детали… А где целое? «Человек реалистический» не
Почему же все так изменилось в этом письме, что стало неузнаваемым? Потому что отдельную вещь художник модерна вновь пытается поставить в отношение к целому. Когда мы видим тот же предмет в его отношении к целому, он может принять неузнаваемый облик. Собственно говоря, метаморфоза предмета в модерне происходит
Если говорить об искусстве и мысли, то на самом деле можно было бы и не признавать поражения, а пытаться продолжить это усилие, это великое предприятие модерна — искать новую цельность. Оно и дало такие великие вещи, как поэзия Элиота, как музыка Веберна. Из того, что у наших предшественников не получилось
Дробление множеств
До еще больших ничтожеств.
Я думаю, что в поиске новой цельности, нового отношения с центром должен соединиться очень индивидуальный поиск (без которого нельзя представить не только человека модерна, но вообще человека Нового времени) с тем, чем мы на самом деле обладаем. У нас есть та традиция восприятия центра и глубины, которая хранится в церковном предании — традиция большой, не индивидуальной, не построенной
Служение словом предполагает хор
Из пресс-конференции в Библиотеке-фонде «Русское Зарубежье»
Вопрос: Ольга Александровна, как Вы думаете, насколько творчество поэта может быть служением Богу? Каких опасных крайностей стоит избегать, отвечая на этот вопрос?
Да, поэзия — древнейшая форма религиозного служения. Когда противопоставляют поэзию вере, забывают, что все Священное писание — это поэзия. Оно написано стихами, по определенным законам версификации. Литургические гимны и молитвы — это поэзия, часто великая поэзия. Но поэту Нового времени уже очень трудно думать о творчестве как о церковном служении в этом, самом прямом смысле.
Свою обедню отслужу —
как у Блока, это другое дело. Обратим внимание: обедню без прихожан, без хора! Многие великие поэты (Рильке, например, или Елена Шварц) так и понимали свое дело — как некое конфессионально неопределимое служение. Пути церковной и светской культуры далеко разошлись со времен Ренессанса. Свободное искусство существует отдельно, у него свой язык, а храмовое искусство становится по существу декоративным, делая копии и копии копий и копии копий… А ведь в нем было великое живое вдохновение. Сейчас, после выставки Андрея Рублева, мы могли еще раз увидеть, что храмовое искусство было не благочестивым украшением храма, а величайшим прозрением, вдохновенным искусством.
И я думаю, что трудность состоит совсем не в личной вере современного художника. Не отсутствие личной веры затрудняет этот путь и не дает воспринимать собственную поэзию как религиозное служение, а скорее одиночество, которое вошло в глубину нового искусства. Поэт Нового времени говорит как одинокий человек, от себя лично. Любой псалом царя Давида, даже покаянный Пятидесятый, который говорит о сугубо интимных, личных переживаниях Псалмопевца, тем не менее написан для хора! Религиозная (или духовная) поэзия по существу своему — хоровая поэзия, даже если речь в ней ведется от первого лица единственного числа, от «я», а не от «мы». Это голос некоторой общности. А у поэта Нового времени нет такой опоры, нет своего «хора». А у общин — можно добавить — нет своего поэта! Стихотворцев в приходах много, но стихи их на духовные темы обычно отличаются от «светских» поэтов только тем, что это дилетантство. Одиночество поэта наших дней я увидела наглядно, читая изданную в монастыре Бозе антологию «Поэзия по литургическому календарю» (названную, между прочим, строчкой из моего стихотворения: «Ты гори, невидимое пламя»). В этой антологии — стихи поэтов XX века, причём не обязательно католиков и даже не обязательно христиан. День Страстной Пятницы отмечен стихами Пауля Целана. И когда я всё это читала, день за днем, стихи за стихами, меня поразило, что постоянно, в разных авторах слышен одинаково одинокий голос, голос человека, который за собой не слышит хора. Стихи размещены по литургическому календарю — но именно в литургическом пространстве одинокий голос звучит особенно печально. Даже если он говорит о радости, он всё равно печален, потому что он один. И я думаю, для того, чтобы всерьёз, в самом прямом смысле воспринимать себя как человека, совершающего служение поэтическим словом, необходимо чувствовать вот это общее, этот общий хор — хор не только людей, но и земли, и звезд, и морей. Ты обращаешься не к «своему» Богу, а к Господу всех, и в
КИФА № 6(128) апрель 2011 года