Вы здесь

Александр Куприн. Чистый сердцем (Людмила Кириллова)

Александр Иванович Куприн

26 августа (8 сентября) 1870 года родился замечательный русский писатель Александр Куприн. Мы знакомимся с ним в детстве, с замиранием сердца слушая, как нам читают, или читая уже самостоятельно его рассказ «Белый пудель»; встречаемся вновь в отрочестве, размышляя над повестью «Гранатовый браслет», которая ставит перед нами весьма непростые вопросы… И как жаль, что немногие из нас обращаются к Куприну в зрелые годы, а ведь каждое его произведение — это урок человечности. Между тем жизнь самого писателя с самого детства была полна лишений, испытаний и потерь.

100 лет для истории — это совсем небольшой отрезок на прямой, направленной из прошлого в будущее. Войны, революции, достижения и сокрушительные поражения, тем более — судьбы отдельных, пусть и гениальных, людей на этом промежутке едва видны.

Менее чем 100 лет назад тысячи поэтов, писателей, художников и ученых, мыслителей и композиторов были вынуждены бежать из России, скитаться, искать прибежища, тщетно пытаясь влиться в незнакомый строй жизни, все время думая об оставленной Родине. Мечтая вернуться и боясь себе в этом признаться. Путь каждого из них на родную сторону был долгим и мучительным. Большинству при жизни так и не удалось его проделать.

Сегодня, когда можно свободно работать в одной стране, жить в другой, Родиной при этом называя третью, уже почти невозможно себе представить, как чувствовали себя те изгнанники.

Но, как сказал Дмитрий Сергеевич Лихачев, «память преодолевает время».

1937 год

Москва. Весна 1937 года. Зверства и ужасы революции, гражданской войны, бесконечных чисток и расправ, казалось, пошатнувшие Вселенную, не могли ни на йоту изменить привычную поступь природы. Теплый дождь шумел по молодым листьям, тюльпаны распускались, сирень благоухала. Не признаваемое русской эмиграцией, но уже признанное официально во всем мире и крепнущее день ото дня Советское государство стремится сконструировать положительный образ страны на международной арене. Делом чести становится возвращение кого-нибудь из великих и «раскаявшихся» эмигрантов.

Александр Иванович Куприн, проживавший в Париже, к тому времени был слаб, болен, неработоспособен и обречен на нищенское существование. «Почти не получая гонораров, Куприн жил теперь на частные подачки, чувствуя себя погребенным заживо, подтачиваемым тяжкими болезнями и старостью»[1].

Андрей Седых, корреспондент русской газеты в Париже «Последние новости», был одним из немногих, кто захаживал иногда ко всеми позабытому писателю. Александр Иванович постоянно вспоминал любимую Россию, делался сразу веселее и даже моложе.

«— А знаете? — сказал он, остановившись и почти со слезами на глазах. — Знаете, о чем я иногда думаю? Ведь я верю, что вернусь в Россию… И вот как-нибудь ночью в Москве проснусь и вспомню вдруг Париж, вот этот бульвар с его каштанами, осень, и так заноет душа от тоски по этому проклятому и любимому городу!..

<…>

— Умирать нужно в России, дома. Так же, как лесной зверь, который уходит умирать в свою берлогу… Скрылись мы от дождя огненного, жизнь свою спасая. Ах! Есть люди, которые по глупости или от отчаяния утверждают, что и без родины можно или что родина там, где ты счастлив… Мне нельзя без России. Я дошел до того, что не могу спокойно письма написать туда… Ком в горле!»[2].

Далекое, но подчеркнуто благожелательное советское правительство настойчиво приглашало вернуться. По всей видимости, к нему и к его жене подсылали не одного делегата, уговаривающего покинуть Францию.

«Политику, и советскую и антисоветскую, он воспринимал уже „издали“… большой разницы между политиканством советским и политиканством эмигрантским он уже не видел, а по собственному состоянию сам уже не был способен ни к каким политическим играм»[3].

Выбор был сделан.

Возвращался на Родину Александр Иванович с супругой 29 мая 1937 года.

«Истрепленная фильма» эмиграции

Александр Куприн и Федор Шаляпин В конце 1919 года, после поражения Северо-Западной армии Белого движения, редактор армейской газеты 49-летний поручик Александр Куприн был вынужден бежать из России. У писателя имелись основания думать, что он внесен в расстрельный список. Маршрут для того времени был протоптанным: Ревель, Хельсинки, Париж…

К тому моменту Куприн, выросший во Вдовьем доме и не видевший в детстве ничего, кроме нищеты и муштры, был известным на всю Россию писателем, вращался в высшем обществе, его в лицо знал весь Петербург. Все самые известные произведения были им уже написаны: «Молох», «Олеся», «Белый пудель», «Поединок», «Река жизни», «Суламифь», «Гранатовый браслет», «Яма». Так что в эмиграцию отправлялся человек, привыкший к славе и вниманию. Но вот что удивительно: современники отмечали, что писатель никогда не придавал особого значения своей известности. «Другие — Горький, Андреев, Шаляпин — жили в непрестанном упоении своими славами, в непрерывном чувствовании их не только на людях, на всяких публичных собраниях, но и в гостях, друг у друга, в отдельных кабинетах ресторанов, — сидели, говорили, курили с ужасной неестественностью, каждую минуту подчеркивали избранность своей компании и свою фальшивую дружбу этими к каждому слову прибавляемыми „ты, Алексей, ты, Леонид, ты, Федор“… А Куприн, даже в те годы, когда мало уступал в российской славе Горькому, Андрееву, нес ее так, как будто ничего нового не случилось в его жизни»[4]. Про себя Александр Иванович говорил: «Я самолюбив до бешенства и от этого застенчив иногда до низости. А на честолюбие не имею даже права. Я писателем стал случайно, долго кормился чем попало, потом стал кормиться рассказами, вот и вся моя писательская история»[5].

Выбравшимся из клетки послереволюционной России весь мир представлялся распахнувшим объятия.

«Свобода! Какое чудесное и влекущее слово! Ходить, ездить, спать, жить, говорить, думать, молиться, работать — все это завтра можно будет делать без идиотского контроля, без выклянченного унижающего разрешения, без грубого вздорного запрета. И главное — неприкосновенность дома, жилья… Свобода!» (Куприн А.И. Купол святого Исаакия Далматского).

А.И. Куприн. Пригород Парижа Севр Виль д'Авре. 1922 год Куприн, как и многие его современники, в смутные годы с энтузиазмом и последующим разочарованием воспринял две вещи: революцию и эмиграцию. Большевистский переворот быстро выветрил из его сознания все иллюзии и надежды, слишком уж разительно расходились цели и методы их достижения. А ведь он-то отчетливо видел все пороки царской России и всеми силами души стремился их изжить. Счастливая жизнь «там» тоже предательски стремительно таяла на глазах. «Мысль о том, что говорить в будущем придется на чужом языке, ходить — по чужой территории, соблюдая чужие правила, что для того, чтобы ездить и даже по-человечески спать, нужны будут средства, что работы никто не гарантирует, а от неприкосновенности дома, жилья не так уж много радости тем, у кого его нет»[6]. Вскоре все это суждено было понять и Куприну. Его дочь Ксения вспоминала: «В Хельсинки, как обычно, мы остановились в гостинице „Фения„ — самой лучшей — и, только поднимаясь по ее мраморным лестницам, увидев лакеев и кокетливых, в накрахмаленных передниках горничных, мы поняли, насколько мы были оборваны и неприглядны. И вообще наши средства нам не позволяли уже жить в такой гостинице»[7].

Пустоту, возникшую с потерей Родины, заполнить было нечем. Тоска не просто без предупреждения налетела на писателя — она «оккупировала» его на долгие годы.

«Теперь живу в Helsinki и так скучаю по России… что и сказать не умею. Хотел бы всем сердцем опять жить на своем огороде, есть картошку с подсолнечным маслом, а то и так, или капустную хряпу с солью, но без хлеба… Никогда еще, бывая подолгу за границей, я не чувствовал такого голода по родине. Каждый кусок финского smorgos’а становится у меня поперек горла, хотя на самих финнов жаловаться я не смею: ко мне они были предупредительны. Но я не отрываюсь мыслью о людях, находящихся там…»

В первом же ресторанчике Парижа Куприны, пытавшиеся объясниться на неродном языке, услышали: «Грязные иностранцы, убирайтесь к себе домой!»

Конечно, постепенно все образовалось: дом, работа, эмигрантское общество… — но ностальгия не уходила.

«Живешь в прекрасной стране, среди умных и добрых людей, среди памятников величайшей культуры… Но все точно понарошку, точно развертывается фильма кинематографа. И вся молчаливая, тупая скорбь о том, что уже не плачешь во сне и не видишь в мечте ни Знаменской площади, ни Арбата, ни Поварской, ни Москвы, ни России, а только черную дыру» (Куприн А.И. Родина).

В Париже Куприн подружился с Константином Бальмонтом.

Поэт посвятил Александру Ивановичу несколько стихотворений. В первом из них подмечены характерные черты творчества писателя:

Если зимний день тягучий
Заменила нам весна,
Прочитай на этот случай
Две страницы Куприна.
На одной найдешь ты зиму,
На другой войдешь в весну.
И «спасибо побратиму» —
Сердцем скажешь Куприну.
Здесь, в чужбинных днях, в Париже,
Затомлюсь, что я один, —
И Россию чуять ближе
Мне дает всегда Куприн…
…Так в России звук случайный,
Шелест травки, гул вершин —
Той же манят сердце тайной,
Что несет в себе Куприн.
Это — мудрость верной силы,
В самой буре — тишина.
Ты — родной и всем нам милый,
Все мы любим Куприна.

Россию утраченную можно было обрести только в воспоминаниях и воскресить — в творчестве. С точностью до мельчайших подробностей, с огромной любовью, словно потерянный Рай, описывает Куприн свою Родину.

«Московские бульвары зеленеют первыми липовыми листочками. От вкрадчивого запаха весенней земли щекотно в сердце. По синему небу плывут разметанные веселые облачки; когда смотришь на них, то кажется, что они кружатся, или это кружится пьяная от весны голова?

Гудит, дрожит, поет, заливается, переливается над Москвой неумолчный разноголосый звон всех ее голосистых колоколов…» (Куприн А.И. Московская Пасха).

«Он вспоминает и необъятную пасхальную радость детских лет, и мальчишескую забаву звонить в колокола на Светлой седмице, и паломничество „к Троице-Сергию“, и благоговение от увиденной в лаврской ризнице ветхой ризы Преподобного, и прежних знакомцев, полесских охотников („Ночь в лесу“, „Вальдшнепы“), циркачей („Ольга Сур“, „Блондель“), любителей скачек („Рыжие. Серые, гнедые, вороные“), воспоминает детство и юность, свое и своего поколения („Юнкера“, „Розовая жемчужина“, „У Троице-Сергия“, „Пасхальные колокола“)»[8].

«Меня упрекнут, может быть, — писал Куприн, — в том, что я все рассказываю в настоящем времени: говорю есть, а не было… Но что же я могу с собою поделать, если прошлое живет во мне со всеми чувствами, звуками, песнями, криками, образами, запахами и вкусами, а теперешняя жизнь тянется передо мною как ежедневная, никогда не переменяемая, надоевшая, истрепленная фильма. И не в прошедшем ли мы живем острее, но глубже, печальнее, но слаще, чем в настоящем?»

Один из этюдов, написанных Куприным в Париже, называется «Русская душа»:

«Конечно, очень легко упразднить душу и рассчитать за ненадобностью Бога, возглавив над миром интересы желудка и пола: гораздо становится удобнее и проще протянуть временное земное бытие, чем перейти потом навсегда в черное „ничто“.

Но русскому человеку не жить без души.

Хорошее есть старое мужицкое словечко. Пожалейте мужика, скажите ему: „Ах ты, бедный!“ Он поправит вас: „Беден один черт. У него души нет“.

Оттого-то у меня не хватает слов, чтобы выразить в газетной статье все глубокое уважение, весь гордый восторг, которые я испытываю, когда думаю о том, как прекрасно, широко и благостно проявляется живая русская душа здесь, на чужбине, среди трудов, скорбей и лишений, вдали от милой Родины. <…>

Ах, братья мои, слезы радости стоят в глазах, когда думаешь: „Жив Бог, жива Россия, живем и цветем неизменным цветом русской души“».

Александр Иванович часто повторял: «Никогда ни к какой партии не принадлежал, ни принадлежу и не буду принадлежать»; он лишь пытался «разобраться в том клубке, в который спуталась нынешняя русская действительность», и в своей публицистике говорил о том, что его действительно волнует.

Александр Куприн за работой В 1923 году в эмигрантской «Русской газете» Куприн написал об императрице Александре Феодоровне, супруге Николая II:

«…в эти-то прискорбные, жуткие дни и месяцы мы и видим из немногих писем Государыни, какими прекрасными предсмертными белыми цветами вдруг расцветает ее человеческая, женская, материнская душа. Каким глубоким тихим христианским светом светит из ее последних писем к Вырубовой. <…> Но мы не чувствуем в словах Государыни ни робости, ни тревоги. Только готовность встретить кончину безропотно, только христианское прощение врагам, только благословение заблудшей России и молитва о ее выздоровлении».

В 1924 году в Париже отмечалось 35-летие творчества Куприна. Саша Черный откликнулся на юбилей проникновенным словом:

«Александр Иванович Куприн — одно из самых близких и дорогих нам имен в современной русской литературе. Меняются литературные течения, ветшают формы; исканий и теорий неизмеримо больше, чем достижений, но простота, глубина и ясность, которыми дышат все художественные страницы Куприна, давно поставили его за пределы капризной моды и отвели ему прочное, излюбленное место в сознании не нуждающихся в проводниках читателей. Ибо нет в искусстве более трудного и высокого строя… Дорог нам, и с каждым днем все дороже, и самый мир купринской музы»[9].

«Святой Александр Невский сохранит его тебе»

Иван Бунин, с которым Куприн был знаком с 1897 года, вспоминал: «Насчет многого, что касалось его личной жизни, он был очень скрытен, что, несмотря на всю нашу большую и такую долгую близость, я плохо знаю его прошлое…»[10]. Скрытность Александра Ивановича можно легко объяснить нежеланием ворошить тягостные воспоминания, которых у него было предостаточно. Жизнь в нищете, сознание собственной неуклюжести, «непрерывное семнадцатилетнее затворничество во всякого рода казенных заведениях (Московский сиротский дом, военная гимназия, кадетский корпус, юнкерское училище)»[11].

Бунин в очерке «Куприн» писал: «Сколько в нем было когда-то этого звериного!.. И сколько татарского! <…> Александр Иванович очень гордился своей татарской кровью. Одну пору (во время своей наибольшей славы) он даже носил цветную тюбетейку, бывал в ней в гостях и в ресторанах, где садился так широко и важно, как пристало бы настоящему хану, и особенно узко щурил глаза»[12].

Если взглянуть на портрет Александра Ивановича Куприна, его татарские черты сразу бросаются в глаза: черные маленькие глаза, четко выраженные восточные скулы. Дочь писателя, Ксения Александровна, вспоминала: отец «считал, что основоположником их рода был татарский князь Кулунчак, пришедший на Русь в XV веке в числе приверженцев казанского царевича Касима… Во второй половине XVII века прадеду Александра Ивановича были пожалованы поместья в Наровчатском уезде Пензенской губернии. Согласно семейным преданиям, разорение предков произошло из-за их буйных нравов, расточительного образа жизни и пьянства»[13].

Любовь Алексеевна Кулунчакова Татарской кровью Александра Ивановича наградила мать — Любовь Алексеевна Кулунчакова. Женщина с «сильным, непреклонным характером и высоким благородством». Пожалуй, именно ее решительность и воля позволили писателю «выбиться в люди».

Отец Александра Ивановича, Иван Иванович Куприн, по происхождению был значительно ниже супруги. Если бы не совершенное разорение семьи, Любовь Алексеевна вряд ли обратила бы внимание на мелкого чиновника захолустного города Пензенской губернии. В браке с ним она прожила весьма недолгую и, вероятно, не очень счастливую жизнь. Супруг прожил 37 лет и умер от холеры. Так урожденная княжна Кулунчакова, а ныне — вдова Куприна осталась с тремя детьми на руках, младшему из которых, Александру, не было и двух лет. Энергичная женщина, движимая мыслью дать достойное воспитание чадам, отправилась в Москву.

Семью ждала полунищенская жизнь.

Саша был долгожданным сыном. Первой, в 1861 году, родилась дочь Софья, затем, в 1863-м, — Зинаида. Три мальчика, появлявшиеся на свет после, умирали во младенчестве.

«Когда я почувствовала, что вновь стала матерью, — рассказывала Любовь Алексеевна сыну и будущей невестке, Марии Карловне, — мне советовали обратиться к одному старцу, славившемуся своим благочестием и мудростью. Старец помолился со мной и затем спросил, когда я разрешусь от бремени. Я ответила: в августе. „Тогда ты назовешь сына Александром. Приготовь хорошую дубовую досточку, и, когда родится младенец, пускай художник изобразит на ней — точно по мерке новорожденного — образ святого Александра Невского. Потом ты освятишь образ и повесишь его над изголовьем ребенка. И святой Александр Невский сохранит его тебе“».

Так и случилось. Милостью Божией 26 августа (8 сентября) 1870 года появился на свет здоровый младенец, названный, по слову старца, Александром. Была написана икона Александра Невского, и именно этим святым образом через 32 года мать благословляла сына и его избранницу на создание семьи.

Военное воспитание

По прибытии в Москву Любовь Алексеевна с детьми поселилась в общей палате Вдовьего дома на Кудринской площади. Властная, а временами даже деспотичная мать всю жизнь была непререкаемым авторитетом для сына. «Расскажешь ли, или прочтешь ей что-нибудь, — вспоминал Куприн, — она непременно выскажет свое мнение в метком, сильном, характерном слове. Откуда только брала она такие слова? Сколько раз я обкрадывал ее, вставляя в свои рассказы ее слова и выражения…»

В 1876 году шестилетний мальчик с мамой расстается. Сначала — московский Разумовский пансион (сиротский), после — 2-й Московский кадетский корпус, все восемь лет пребывания в котором Куприн нес «клиросное послушание». И наконец — Александровское военное училище. Первый рассказ Саши, «Последний дебют», опубликованный в еженедельнике «Русский сатирический листок» 3 декабря 1889 года, принес своему автору, юнкеру Куприну, заключение на двое суток в карцере.

Александр Куприн в детстве В 1890 году Александр окончил юнкерское училище, был зачислен в 46-й Днепровский пехотный полк и послан в качестве подпоручика в городишко Проскуров Подольской губернии (нынешняя Винницкая и Хмельницкая области Украины). Писатель оказался «в невероятной глуши, в одном из пограничных юго-западных городков. Вечная грязь, стада свиней на улицах, хатенки, мазанные из глины и навоза…» (Куприн А.И. К славе). Утомительно однообразные занятия ружейной подготовкой и «словесностью» с ошалевшими от муштры солдатами; попойки в офицерском клубе и праздные интрижки были противны Куприну. Но именно здесь, в самой глуши Юго-Западного края, писатель накапливал опыт для своих будущих произведений: «Дознание», «Ночлег», «Ночная смена», «Поединок», «Свадьба», «Славянская душа», «Ужас», «К славе», «Миллионер», «Жидовка», «Трус», «Телеграфист», «Неизъяснимое» и другие родились из проскуровских впечатлений.

«Чтобы вырваться из засасывающей трясины, подпоручик Куприн стал готовиться к экзаменам в Академию Генерального штаба. В 1893 году он отправился с этой целью в Петербург. Причина краха на экзаменах известна только со слов самого Куприна. В Киеве в ресторане-барже на Днепре он увидел подвыпившего пристава, оскорблявшего девушку-официантку. Куприн то ли побил его, то ли бросил за борт. Субъект подал жалобу, которая попала к генерал-губернатору Драгомирову, и подпоручик Куприн не был допущен к последующим экзаменам. Прослужив в захолустье еще один год, во время которого Куприн много времени отдавал литературе, он наконец подал в отставку и вырвался на волю, хотя знал, что этим наносит страшный удар своей матери. И с тех пор началась его бродячая, пестрая жизнь»[14].

Куприн писал: «Всеми силами моей души я ненавижу годы моего детства и юности, годы корпуса, юнкерского училища и службы в полку. Обо всем, что я испытал и видел, я должен написать. И своим романом я вызову на поединок царскую армию». Так родилась повесть «Поединок», написанная в 1905 году. Еще раньше, в 1900 году, была создана повесть «На переломе (Кадеты)». А уже в эмиграции, в 1928–1932 годах, Куприн, вспоминая о своей «военной юности», написал роман «Юнкера». Таким образом, эти произведения образуют единую трилогию. Но чем дальше по времени отходят описываемые события, тем более смягчается отношение к ним. Так, «На переломе» и «Поединок» пронизаны обличительным пафосом. А «Юнкера», несмотря на упоминание мрачных сторон быта училища, проникнуты теплым чувством ностальгии по юности, нелегкой, но все же счастливой. Герой романа юнкер Александров просто излучает счастье. «Из него уже вырабатывается настоящий юнкер-александровец. Он всегда подтянут, прям, ловок и точен в движениях. Он гордится своим училищем и ревностно поддерживает его честь. Он бесповоротно уверен, что из всех военных училищ России, а может быть, и всего мира, Александровское училище самое превосходное. И это убеждение, кажется ему, разделяет с ним и вся Москва — Москва, которая так пристрастно и ревниво любит все свое, в пику чиновному и холодному Петербургу».

Военное воспитание вкупе с татарскими генами обеспечило Куприна недюжинной физической силой. «Человек должен развивать все свои физические способности, — говорил он. — Нельзя относиться беззаботно к своему телу. Среди людей интеллигентных профессий я очень редко встречал любителей спорта и физических упражнений. А наши литераторы?! На кого они похожи?! — Редко встретишь среди них человека с прямой фигурой, хорошо развитыми мускулами, точными движениями, правильной походкой. Большинство сутулы или кривобоки, при ходьбе вихляются всем туловищем, загребают ногами или волочат их — смотреть противно. И почти все они без исключения носят пенсне, которое часто сваливается с их носа»[15]. И свои способности он развивал — была в нем такая физическая мощь, что без труда он вступал в схватки с сильнейшими цирковыми силачами тогдашней России…

«На дне моря народного»

Куприн о перипетиях собственной судьбы рассказывал: «Выйдя в запас, я вначале предполагал устроиться на заводе. Но мне не повезло. Через неделю я поссорился и чуть не подрался со старшим мастером, который был чрезвычайно груб с рабочими. Тогда я поступил наборщиком в типографию и время от времени таскал в редакцию печатавшейся там газеты заметки об уличных происшествиях. Постепенно я втянулся в газетную работу, а через год стал уже заправским газетчиком… Неожиданно наступили дни жестокого безденежья… Газета, в которой я работал, перестала платить мне за фельетоны… Я задолжал хозяйке за комнату, и она грозила „выбросить мои вещи на улицу“. Пришлось подумать о том, чтобы временно перебраться на жительство в ночлежку и, так как наступало лето, заняться не литературным, а честным трудом грузчика на пристани. С газетой я все же не порывал и в отдел „Из городских новостей“ давал заметки. <…>

Сотрудничал я также в отделе светской хроники (имелась в газете и таковая), где сообщал: „На первом представлении пьесы известного драматурга Х. мы любовались роскошными туалетами дам. Нельзя не отметить о азар <по случаю — фр.> парми <среди — фр.> присутствующих туалеты госпожи Н.Н. — зеленое бархатное платье гри де перль и розовое платье мов с роскошной отделкой из брюссельских кружев валансьен“. Заметки эти я писал с удовольствием. Они доставляли мне бесплатное развлечение, и, что было самое удивительное, никто — ни редактор, ни читатели — не замечал явного издевательства над их невежеством и глупостью»[16].

Куприн на себе испытал профессии рыбака и охотника, борца в цирке, судебного пристава и даже псаломщика. Бунин восклицал: «Чем только <он> не был! Изучал зубоврачебное дело, служил в каких-то конторах, потом на каком-то заводе, был землемером, актером, мелким журналистом».

«В Куприне удивительно и то, что, погружаясь „на дно моря народного“, он как будто и не чувствовал себя отверженным или обделенным и не сделал „страданий народа“ своей литературной специальностью. С равной осведомленностью и нередко равной симпатией писал он о циркачах и чиновниках, о музыкантах (от ресторанных „таперов“ до великих маэстро) и офицерах, о столбовых дворянах и конокрадах, ценя в людях, независимо от их социального статуса, смелость, увлеченность своим делом, бескорыстие и милосердие»[17].

Куприн часто изучал людей опасными для него самого методами. Он сам не скрывал, что ценит… душевные излияния пьяниц. По его мнению, в эти моменты человек раскрывается как ни в какой другой ситуации. Однако этот метод «включенного наблюдения» требовал от писателя выступать не только в качестве слушателя, но и собутыльника. Риск самому встать на путь злоупотребления горячительными напитками был высок. И в конечном счете эта злая привычка Куприна не миновала: в царской России его легко можно было отыскать в ресторанах и кабаках, а в эмиграции увлечение переросло в неискоренимую потребность.

В 1890-е годы были опубликованы очерк «Юзовский завод» и повесть «Молох», рассказ «Лесная глушь», повести «Олеся» и «Кэт» («Прапорщик армейский»), в 1901 году — рассказ «Оборотень».

На рубеже веков Куприн знакомится с И.А. Буниным, А.П. Чеховым и М. Горьким. О нем одобрительно отзывается Лев Толстой.

Талант Куприна обретает уверенность и силу. Писатель выдвигается в первые ряды русской литературы.

В начале 1902 года Александр Иванович женится на Марии Карловне Давыдовой, дочери издательницы журнала «Мир Божий» Александры Аркадьевны Горожанской.

Постепенно Петербург начал тяготить Куприна. Супруги перебрались в Балаклаву, где Александр Иванович купил небольшой участок земли возле живописной бухты. По-прежнему он запросто сходился с самыми простыми людьми — рабочими, рыбаками. Бунин вспоминал: «Казалось, что он не придает ей (славе. — Прим. автора) ни малейшего значения, дружит, не расстается только с прежними и новыми друзьями и собутыльниками вроде пьяницы и босяка Маныча. Слава и деньги дали ему, казалось, одно — уже полную свободу делать в своей жизни то, чего моя нога хочет, жечь с двух концов свою свечу, посылать к черту все и вся»[18].

О горячности Куприна и его готовности в любой момент броситься отстаивать правду ходили удивительные истории. Рассказывали, что в 1902 году приятель писателя, Антон Богомолец, рассказал ему о мужчине, который постоянно избивает свою мать. Ни минуты не думая, Александр Куприн поехал на его розыски. И, отыскав обидчика, обругал его так, что тот начал умолять о прощении. Надо ли говорить, какова была реакция Александра Ивановича, ставшего свидетелем драматичной истории, случившейся летом 1905 года в Балаклаве. Вице-адмирал Чухнин оружейным огнем подавил восстание матросов на крейсере «Очаков». Многие члены экипажа заживо сгорели… Куприн немедленно описал эту трагедию в очерке «События в Севастополе». Чухнин лично приказал выслать наблюдательного писателя из города. Куприн вернулся в столицу. Суд разбирал это дело до 1908 года. В конце концов писателю предложили либо оплатить штраф в 50 рублей, либо согласиться на домашний арест с приставлением городового. Александр Иванович выбрал арест.

«Злобы не приемлю»

А.И. Куприн и его жена Елизавета Морицевна в форме сестры милосердия. 1914 год Первоначальная радость тихой семейной жизни постепенно сменилась обыденностью и предсказуемостью. Отношения Александра Ивановича с супругой стали портиться. Мария Карловна была женщиной яркой и эмансипированной и, по-видимому, мало заботилась о создании семейного очага. Да и Куприн, любивший часто и много выпить и обладавший неукротимым нравом, едва ли был похож на идеального мужа.

Неожиданно для самого себя Александр Иванович влюбился в Елизавету Морицовну Гейнрих, бывшую сестру милосердия и гувернантку его собственной дочери. После долгих колебаний Куприн решил объясниться. Елизавета Морицовна в ответ заплакала и сказала, что взаимности здесь быть не может, потому что семью разрушать она не будет. Куприн возражал, что семьи уже давно нет.

На следующий же день Елизавета Морицовна торопливо оставила место гувернантки в доме Куприных и уехала в маленький городишко работать палатной сестрой в военном госпитале.

Куприн покинул семью, поселился в гостинице, где принялся беспробудно пить, и стал добиваться развода.

Неизвестно, чем бы закончилась эта история, если бы не профессор Федор Батюшков, который разыскал Елизавету и сообщил ей о плачевном состоянии влюбленного писателя. Батюшков просто умолял ее как можно скорее приехать к Куприну и остаться с ним.

Елизавета дала согласие с одним условием: Александр Иванович должен лечиться от алкоголизма. Условие было принято.

В марте 1907 года Куприн наконец развелся с первой женой и соединил свою судьбу с Елизаветой Морицовной. В 1908 году у них родилась дочь Ксения. Процедура развода была долгой, и официальные документы подготовили только в 1909 году. Теперь Александру и Елизавете ничто не мешало обвенчаться. Тогда же была крещена их дочь.

Писатель наконец обрел тихий семейный очаг, которого ему так не хватало в детстве и о котором он мечтал всю жизнь. Революционность взглядов постепенно сменяется консервативностью. В уста героя рассказа «Анафема» протодиакона Олимпия Куприн, пожалуй, вложил собственное убеждение: «Верую истинно, по Символу веры, во Христа и в апостольскую Церковь. Но злобы не приемлю. „Все Бог сделал на радость человеку“».

А.И. Куприн. Одесса, 1910 год С самого начала Первой мировой войны Куприн, еще недавно обличавший пороки царизма, организовал в своем доме небольшой госпиталь на десять коек и даже по собственному желанию поступил на военную службу. Через несколько месяцев уже немолодой Куприн не выдержал постоянных нагрузок и заболел. Выздоровев, некоторое время работал в Киеве в комитете Всероссийского земского союза — организации, помогавшей фронту.

Война, а вслед за ней и революция, нахлынувшая сокрушительно и беспощадно, погребли под собой едва обретенное тихое семейное счастье.

Позже, уже в эмиграции, Куприн напишет: «Большевики похожи на иных опасных, буйных сумасшедших, которые неделями, месяцами прячут искусно свою больную и злую волю, прибегая для этого к необычайным уловкам хитрости и притворства, обманывая даже опытных врачей. Но в какой-то острый, критический момент их болезнь вдруг прорывается в безобразных, омерзительных, ужасных формах» (Куприн А.И. Ориентация).

В 1918 году Александр Иванович попал на прием к Ленину. «В первый и, вероятно, последний раз за всю жизнь я пошел к человеку с единственной целью — поглядеть на него», — признавался он. Что-то «крабье» было в движениях вождя с огненно-рыжими остатками волос и оранжевыми, как ягоды шиповника, глазами. «В сущности, — подумал я, — этот человек, такой простой, вежливый и здоровый, гораздо страшнее Нерона, Тиберия, Иоанна Грозного. Те, при всем своем душевном уродстве, были все-таки людьми, доступными капризам дня и колебаниям характера. Этот же — нечто вроде камня, вроде утеса, который оторвался от горного кряжа и стремительно катится вниз, уничтожая все на своем пути. И при том — подумайте! — камень, в силу какого-то волшебства — мыслящий! Нет у него ни чувства, ни желаний, ни инстинктов. Одна острая, сухая, непобедимая мысль: падая — уничтожаю» (Куприн А.И. Ленин. Моментальная фотография).

«Капитан юношеских романов»

Современники шутили, что в Куприне было что-то «от большого зверя». Д.Н. Мамин-Сибиряк говорил: «А вот Куприн. Почему он большой писатель? Да потому что он — живой. Живой он, в каждой мелочи живой. У него один маленький штришок — и готово: вот он весь тут, Иван Иванович… Кстати, он, знаете, имеет привычку настоящим образом, по-собачьи, обнюхивать людей. Многие, в особенности дамы, обижаются. Господь с ними, если Куприну это нужно».

Тэффи вспоминала: «Он был романтик. Он был капитаном юношеских романов, морским волком с трубочкой-носогрейкой в зубах, завсегдатаем портовых кабачков. Он чувствовал себя храбрым и сильным, грубоватым внешне и поэтически-нежным душевно…»

Чуткий Бальмонт подметил, пожалуй, самую главную черту Александра Ивановича:

Средь чувств люблю огонь любленья,
В году желанна мне весна,
Люблю средь вспышек — вдохновенье,
Средь чистых сердцем — Куприна.
(«Средь птиц мне кондор всех милее…»)

Была в этом неудержимом и вспыльчивом силаче мальчишеская веселость и неожиданная застенчивость, наивность, доверчивость и сердечная доброта.

Его произведения, знакомые нам с детства, полны радости, простоты и веры в невозможное. Чудесный доктор, накормивший в холодную ночь двух озябших мальчиков и спасший от смерти целую семью; избалованная больная девочка, требующая в гости слона; пудель Арто, делающий невероятные трюки под звонкие команды мальчика Сережи и кошка Ю-ю, грациозно спящая под газетой…

* * *

В Париже, на Северном вокзале, перед тем, как сесть в московский поезд, Куприн сказал:

«Я готов пойти в Москву пешком…»

«Большой зверь» ехал умирать.

У Константина Бальмонта есть стихотворение, которое очень точно передает состояние многих эмигрантов:

Я в старой, я в седой, в глухой Бретани,
Меж рыбаков, что скудны, как и я.
Но им дается рыба в Океане,
Лишь горечь брызг — морская часть моя.
Отъединен пространствами чужими
Ото всего, что дорого мечте,
Я провожу все дни как в сером дыме.
Один. Один. В бесчасьи. На черте.
Мелькают паруса в далеком Море.
Их много, желтых, красных, голубых.
Здесь краска с краской в вечном разговоре,
Я в слитьи красок темных и слепых.
Мой траур не на месяцы означен,
Он будет длиться много странных лет.
Последний пламень будет мной растрачен,
И вовсе буду пеплом я одет.
И может быть, когда туда, где ныне
Бесчинствует пожар бесовских сил,
Смогу дойти, лишь встречу прах в пустыне,
Что вьется в ветре около могил…

Встретил ли Куприн «прах в пустыне», вернувшись в Россию, неизвестно. Его внутренний мир остался наглухо закрыт от посторонних глаз.

«Уехать, как Толстой, чтобы получить крестишки иль местечки, — это позор, но если бы я знал, что умираю, непременно и скоро умру, то я бы уехал на родину, чтобы лежать в родной земле», — говорил он.

Вернувшись в Россию весной 1937 года, Куприн прожил чуть больше года. Его мучили постоянные боли, вызванные раком пищевода, он страдал нарушением мозгового кровообращения, его зрение слабело и почерк ухудшался. Всё, что нужно было высказать возвращенцу, «осознавшему свою вину перед родиной», делалось и писалось приставленными к Куприну журналистами.

Трудно сказать, чем было для Александра Ивановича это долгожданное возвращение на Родину — милостью Божией или еще одним испытанием. Но ясно одно: то, о чем долгие годы писатель мог лишь мечтать, сбылось: он подышал воздухом детства, насладился любимой природой и обрел покой именно там, где хотел, — в родной земле.

Перед смертью в ленинградской больнице Куприн потребовал священника, с которым долго беседовал наедине[19]. Елизавета Морицовна о последних минутах жизни мужа вспоминала: «Перекрестился и говорит: „Прочитай мне "Отче наш" и "Богородицу", — помолился и всплакнул. — Чем же я болен? Что же случилось? Не оставляй меня“».

* * *

Приятель балаклавских рыбаков,
Друг тишины, уюта, моря, селец,
Тенистой Гатчины домовладелец,
Он мил нам простотой сердечных слов…
Песнь пенилась сиреневых садов —
Пел соловей, весенний звонкотрелец,
И, внемля ей, из армии пришелец
В душе убийц к любви расслышал зов…
Он рассмотрел вселенность в деревеньке,
Он вынес оправданье падшей Женьке,
Живую душу отыскал в коне…
И чином офицер, душою инок,
Он смело вызывал на поединок
Всех тех, кто жить мешал его стране.
(Игорь Северянин. Куприн)

__________

[1] Михайлов О.Н. Куприн. М.:, 1987.

[2] Там же.

[3] Александрова Т.Л. Александр Куприн.

[4] Бунин И.А. Куприн.

[5] Там же.

[6] Александрова Т.Л. Александр Куприн.

[7] Куприна К.А. Куприн — мой отец.

[8] Александрова Т.Л. Александр Куприн.

[9] Михайлов О.Н. Куприн.

[10] Бунин И.А. Куприн.

[11] Михайлов О.Н. Куприн.

[12] Бунин И.А. Куприн.

[13] Куприна К.А. Куприн — мой отец.

[14] Там же.

[15] См.: Куприна-Иорданская М. Годы молодости.

[16] Там же.

[17] Александрова Т.Л. Александр Куприн.

[18] Бунин И.А. Куприн.

[19] Дужников Ю. Куприн в дегте и патоке

pravoslavie.ru