ВЕЛИКАЯ ПЯТНИЦА, год 2051

Глава I

  Тим Липман, не отрывая глаз от зеркала, пошарил рукой по столу, нашёл капсулу сенсалина, и, бросив её в рот, скривившись, запил соком. С брезгливым выражением лица он бросил грудастой  блондинке за своей спиной, приводящей в порядок его  всклокоченную рыжую шевелюру:
— Отодвинься, пожалуйста... корова.  Не жмись  ко мне своим силиконовым выменем, сегодня плюс 39, кондиционеры выходят из строя. Чёрт побери, жарко, как у нигера в заднице.
Черноволосый, загорелый мужчина, сидящий с глянцевым журналом на  обширном  кожаном  диване, оторвался от чтения и, рассмеявшись, сказал:
— Обожаю людей, которые везде побывали!
Липман дёрнулся, скривил лицо и почти прошипел:
— Помолчал бы, остряк. И без твоих острот тошно, Анвар.  Ты привёл эту  парикмахершу, от которой температура в помещении растёт? Где ты откопал этот кусок мяса?
  Произнес он это  громко, нисколько не озабочиваясь присутствием девушки, однако  девушка никак не среагировала  на  эту  оскорбительную  грубость — она  сосредоточенно  продолжала с милой улыбкой  заниматься причёской Липмана.
—Ты же сам  просил, что бы я сменил всю обслугу.  По твоему  требованию, босс, приходиться её менять почти каждый месяц,— всё тебе террористы мерещатся, отравители и шахиды! Но в этот раз, Тим, ты превзошёл сам себя: изъявил страстное желание  приобрести в обслугу не натуралов, а клонов, и что бы они непременно были клонами звёзд прошлого века.  Что за блажь пришла в твою лохматую  голову? Я, естественно, это  сделал. Заказ выполнило самое престижное агентство «Клондайк». У них в загашниках как раз оказалась целая бригада звёзд того века. Между прочим, это вылилось в  хорошую копеечку.
— И кто  же это за моей спиной копошится? — брюзгливо спросил Липман.
— Эта? Это Памела Андерсон, кинозвезда, секс дива тех лет.
— Переведёшь её сегодня же, к какому-нибудь диктору. А на её место  мальчика  стилиста найди. Какого-нибудь худышку, что б  ни потел, как эта…
—Тебе не угодишь, босс, —  пожал плечами Анвар.
Над зеркалом  включился экран монитора,  в нём   проявилось  унылое  лицо лысого мужчины, произнесшего тусклым голосом:
— Мистер Липман,  до эфира двадцать минут. Зал заполнен на девяносто пять процентов.
— Я понял, Марк,— ответил Липман.—  Минут через десять я  буду у  лифта.
— Охрана уже у  дверей вашей гримёрной, мистер Липман,— сказал  тот, кого  Липман назвал Марком и экран погас.

Липман оглядел себя пристально в зеркале и встал с кресла. Он заметно повеселел. Глаза его ожили. С саркастической усмешкой, оглядев  с ног до головы девушку, замершую в ожидании распоряжений, он  брякнул:
— Свободна, сисястая.
Девушка, сделав книксен, улыбаясь и покачивая бедрами, пошла к двери. Когда она вышла, Липман удовлетворённо потерев ладони, сказал:
— Слава людям, придумавших сенсалин! Эффект  круче  кокаинового, а вреда никакого.
—Ты бы завязывал, Тим, — сказал на это  Анвар.— Тебе ли не знать, сколько сенсалитиков  уже  свело счёты с жизнью?
— Брось! Идиоты   глотали всякую левятину. За всё хорошее нужно  хорошо платить, Анвар. Знаешь, во сколько мне обходится пара капсул моего сенсалина? В две тысячи реалов! А  мой поставщик  прекрасно знает, с кем дело имеет. Его из-под земли достанут мои люди, если что-то пойдёт не так,— назидательно произнёс Липман.

—  Я не сомневаюсь в том, что если что-то пойдёт «не так», твои люди душу вытрясут у твоих дилеров, но беда в том, что тебе это может уже не помочь. С сенсалином  шутить опасно, — ответил  Анвар.
Глаза Липмана лучились живым  блеском. Он  будто бы помолодел, стал  порывист, подвижен, весел. Глянув озорно на Анвара,  он воскликнул с фальшивым пафосом:
— Я всемогущий и  ужасный Тим Липман! Я самая яркая звезда в Галактике! Я звезда звёзд! Анвар! Я приказываю тебе: пой мне хвалебные и восторженные песни. Где твоя лира?
Анвар рассмеялся, но как-то принуждённо,  радости лицо его не выражало.
— Ты не просто звезда, Тим. Ты мега звезда. Ты гений третьего тысячелетия! — сказал он
— Иди ко мне, мой милый, мне так приятно это слышать. Поцелуй меня в губы. Но только  слегка — не  слизни с меня эту чёртову помаду,— почти пропел Липман.
Анвар, как грациозная кошка, легко и  бесшумно встал с дивана, «подплыл» к  Липману и, обняв его, звонко чмокнул в губы. Опять включился монитор. Марк  бесцветным голосом  сказал:
— До эфира пятнадцать минут.
Липман оттолкнул от себя  Анвара и раздражённо  крикнул в экран:
— Какой же ты  всё же зануда, Свенсон!
— Работа у меня такая, босс —  ответил  тот.
— Работа, работа, работа, а жизнь проходит,— проворчал  Липман.
— Тим, на самом деле, нужно уже идти,— вставил Анвар.

Липман глянул на  Анвара и вдруг изменился в лице. Оно приняло  хищное выражение. Выглядело это так, будто он скинул одну маску и мгновенно примерил другую. Теперь это было лицо неумолимого судьи, от пронзительного взгляда  которого невозможно скрыть правду. Липман впился  глазами  в прекрасные чёрные глаза  Анвара, обрамлённые пушистыми, как у ребёнка ресницами.
Лицо Анвара приняло удивлённое выражение. Удивление было  сыгранно было весьма  правдиво: ему не раз приходилось сталкиваться с такими «штучками» в исполнении босса и он хорошо себе представлял, что сейчас последует за мимическими метаморфозами лица  Липмана — у босса  был «пунктик»: он везде видел измену, козни предателей и врагов.

Такие  спектакли Липман устраивал не только  Анвару, но и другим людям, пытаясь  коварными, неожиданными  вопросами застать выбранную им жертву врасплох в надежде выявить предполагаемое  предательство. Ко всему,  в последнее время у него заметно участились провалы памяти,—  видимо из-за потребления сенсалина, —  и такие допросы он иногда устраивал  одним и тем же людям, доводя их этим до нервного срыва. Несколько раз и Анвару довелось претерпеть  такие «бзики» босса, несмотря на то, что он был одним из приближённых людей Липмана.  Анвар к такого рода  ситуациям был готов. Напуская на себя усталый вид, он отвечал на вопросы Липмана спокойно, без всяких поз, с выражением лёгкой досады на лице.
Для сотрудников студии Липман был строгим боссом, знаменитостью, магнатом. Люди трепетали,  при встрече с ним, безропотно исполняли его приказы,— все знали, что босс не церемонится с неповоротливыми или зазевавшимися работниками, а нарушителей без раздумий изгоняет с работы.
Но они, к своему счастью, не знали того, что знал о Липмане Анвар. Однажды Липман, перебрав сенсалина, разболтался и рассказал Анвару, что он член Всемирного Сендриона и занимает в нём высокую должность: он, мол, один из двенадцати Цензоров. Рассусоливая на эту тему, он хвалился,  что  может стереть в порошок любого человека, говорил, что вот-вот займёт пост Председателя.  Зная маниакальную  особенность Липмана везде видеть измену, и учитывая  сенсалитический транс, в котором тот находился в тот день, Анвар вначале скептически отнёсся к  похвальбе босса, подумав, что это очередной акт манипулирования и запугивания, но поразмыслив, решил, что это вполне может быть правдой: Липман медиа-магнат, владелец  каналов, газет, журналов, интернет сетей, банков, кампаний, киностудий. Он миллиардер и его деньги вполне могли быть пропуском в элитный клуб нынешних властителей мира.

В этот же день   Анвар  встретился с  имамом  «Воинов Аллаха»,  и доложил ему об откровениях Липмана. Имама, однако, новость не удивила. Он сказал Анвару: « Мы давно об этом знаем. У этой грязной свиньи руки по локоть в крови правоверных. Будь осторожен, Анвар, предельно осторожен. Продолжай работать. Живи с открытыми ушами и глазами. Подмечай всё: нам это поможет в  час  возмездия».

***

— Слушай, Анвар. Всё работа, работа, чёртова работа… некогда остановиться.  Всё хотел у тебя спросить… Ты как-то всё один да один, как волк одиночка. У тебя совсем нет друзей, живёшь отшельником, не очень охоч ты и до развлечений, с последней вечеринки испарился  в середине вечера. Завёл подружку на стороне? Чего таиться? Признайся, я не обижусь — сексуальная универсальность у нас  приветствуется, не забывай только о том, что не все болезни от нервов, некоторые бывают и от любви. А родственники? У тебя их нет?  Родители? Где они, живы ли?—  не сводя глаз с лица  Анвара, который изображал  усталое удивление,—  спросил  Липман.

Анвару вспыхнул. В висках застучало. Ему вдруг захотелось ударом кулака в это ненавистное лицо, свалить Липмана на пол, а после бить, бить, бить его ногами, что бы он катался по полу, выл от  боли и молил о пощаде. Анвар  сглотнул слюну и, подавив порыв ярости, поднял  удивлённо брови:
— В который раз, Тим? Тебя заклинило? Мог бы я сидеть в этой комнате с такой важной шишкой как ты, если бы всемогущий  Совет Национальной Безопасности не прокопал бы бульдозером мою  биографию?
— Это так. Но в СНБ мысли ещё не научились читать, они только на пути к этому.
— А ты пытаешься их прочесть? — съязвил Анвар.
С монитора  Марк Свенсон  проговорил бесстрастно:
— Мистер Липман, время …
—Заткнись, Марк!— закричал Липман.— Кто хозяин  канала?  Подождут! Чёрт бы побрал это стадо  тупых жвачных лохов! Дайте им сладенького лимонада и включите голограмму последнего порно хита. Пусть немного возбудятся.
Монитор погас. Липман отвернулся от Анвара, подошёл к зеркалу. Пристально рассматривая своё лицо, он продолжил:
— У меня хороший внутренний навигатор. Иногда мне кажется, что ты не тот за кого себя выдаешь; прости меня, старина, но мне думается, что ты что-то скрываешь от меня. Я стал замечать за тобой грубость по отношению ко мне… что-то изменилось?
— Это у тебя от сенсалина,— оборвал его Анвар.— Он  с тобой ещё не то может сделать.
— Брось. Расскажи о себе. Мне это интересно.
— Тебе к психотерапевту пора обратиться, Тим …
— Э, нет, амиго, — это слишком простой ход сваливать всё на сенсалин. Так из меня и идиота можно сделать. Рассказывай. Я тебе приказываю,— в голосе Липмана зазвучал металл, но он  тут же осёкся и сменил маску. Улыбаясь, приложив  руки к груди, он просительно произнёс:  «Шучу, шучу, Анварчик, не обижайся. Всё же расскажи о себе, пожалуйста. Я что-то не припомню, когда мы с тобой это обсуждали. Мне это интересно, поверь, старик».

— Ты, босс — тебе нельзя отказать.  Из всех жанров повествования  ты, я так понимаю, больше всего любишь трагедии,— горько вздохнув и изображая покорность, сказал Анвар. —  История очень простая и бесхитростная:  жил был маленький мальчик,  босниец. Родители его, простые хорошие люди, пахали, как рабы всю свою жизнь,  собирая для него деньги, что бы он смог уехать учиться  в  далёкую  свободную и богатую  страну, куда он, когда  вырос и уехал. Если тебе хочется знать об религиозных убеждениях моих родителей — они мусульмане. Они участвовали в первой войне за независимость моего края, в конце двадцатого века, воевали с  христианами ортодоксами. Многие  из моих родственников в той войне  погибли, я родился уже в новом веке. Сейчас  мне сорок один год, воды утекло много, мир изменился с тех пор до неузнаваемости…

  Липман приосанившись, важно вымолвил:
— М-да, далёкая история. Мы всегда поддерживали стремления людей к свободе и демократии.  Парни  с крестами на  груди устроили на твоей родине  рассадник международного  терроризма. С ними можно было разобраться только силой. Что и пришлось сделать нашим объединенным силам.
Анвар на мгновенье  умолк и опустил голову вниз. В голове жарко, так что застучало в висках, пронеслось: «Грязная, грязная  свинья! Вы, холоднокровные ублюдки,  никогда и ничего не делаете без умысла, прикрываясь высокопарными словами о демократии, сеете вокруг себя смерть. Тогда вы разобрались с ортодоксами, разбомбив прекрасный город.  А позже, когда началась вторая война между соседями, не стали разбираться и  щедро стали  посыпать бомбами весь край. «Почистили»  земли несколько стран бомбами с обеднённым ураном. Кто не умер от  ран, тот позже скончался в муках от онкологических заболеваний».

   — Да, да, Тим, далёкая история. Когда Европа после очередного кризиса стал разваливаться, и по дорогам стали бродить толпы людей оставшихся без работы, голодных и отчаявшихся, на её развалинах начался хаос. Повальные грабежи, убийства закончились так называемыми «соседскими войнами», — продолжил Анвар, подняв  глаза  на Липмана. —  Как всегда был наведён демократический порядок. Мои родители погибли — бомбы и ракеты не разбирали, кто там был за демократию,  кто за терроризм, а кто был обычным пофигистом-потребителем. 

— У тебя вообще никого не осталось?— спросил,  делая скорбное лицо Липман.— У вас обычно  много родственников, очень развиты родственные  отношения, я слышал, даже самое дальнее родство цениться…
  Думая: «В этом наша сила, урод безбожный, это у вас давно уже исчезли из обихода  слова семья, мать, отец, брат, сестра», —  Анвар  ответил:
— Слишком много бомб для такого клочка земли, но братская могила из боснийцев, хорватов, албанцев, сербов, цыган, венгров и итальянцев получилась внушительная. 
—  Военные, Анвар, военные, чёрт бы их побрал! Эти тупоголовые солдафоны, как всегда перестарались. Я, Анвар, ужасно сожалею, что ошибки военных привела к гибели твоих родителей,  родственников и, между прочим, наших союзников. Но ты, извини,  вот здесь в этой ситуации и кроется суть моего любопытства, постарайся понять меня и не обижайся.  Любопытства психологического, скажем так. Выглядит это странным, что ты примкнул к нам, об этом я хочу тебя спросить. Особенно это касается мусульман, — их общность замкнута, не очень склонна принимать новый порядок, а ты ведь из них. Большинство людей, пострадавших о той войны, во всех смертных грехах обвиняют нас, они объединяются против нас, уходя в подполье, ведут партизанскую войну, до сих пор разрозненные банды, партизанят, терроризируют население и администрацию многих стран. Ты, по сути, тоже обязан ненавидеть нас  после тех событий.  Я говорю о реальных вещах, так устроен человек,— он ненавидит тех, кто ему навредит, а я ведь из стана победителей, значит, и меня ты можешь ненавидеть  и, соответственно, я вправе тебя опасаться…

Анвар удручённо махнул рукой:
—  По себе судишь? Ты, Тим, маниакально подозрителен. И, несмотря на свой острый ум и интуицию  бываешь ужасно прямолинейным в своих размышлениях, точнее сказать, измышлениях, на мой взгляд, иногда просто идиотских.  Войны  когда-нибудь кончаются, люди замиряются, мужчины женятся на дочерях своих бывших врагов, дочери влюбляются в мужчин враждебного племени. В Африке есть племена, в которых периодически во времена замирения происходит брачный обмен. Это укрепляло  мирные и родственные отношения, умешало риски вражды и войн. Что ж делать … теперь уже ничего не попишешь,— что произошло, то произошло… эти последние войны изменили мир. Мир стал совсем другим. Он стал хуже, потому что ненависти стало больше.  Но хотел бы я точно знать, кого мне ненавидеть! Не подскажешь? Тех, кто отдавал приказы? Тех, кто нажимал на кнопки пусковых установок? Лётчиков,  сбрасывающих ракеты? А может заправщиков этих самолётов или  программистов? Или поваров, кормивших солдат? Среди людей, делающих всю эту грязную работу, были люди многих национальностей. Ненавидеть их всех? Жизни не хватит  отомстить им всем, а в ненависти можно самому сгореть.  Вариантов  выбора  у людей  после этих войн, после того, что стало с миром осталось немного. Я вообще вижу только два варианта. Первый: не принимать новую реальность, сопротивляться ей. Но, известно, что военная машина подавления хладнокровно  уничтожает любой очаг сопротивления — жизнь героев-фаталистов коротка; второй — встать на сторону победителей, образовав новую единую общность людей, продолжить жизнь в новой среде, соблюдая закон  и новые установки.  Никто и никогда больше не сможет затеять большую драчку. После третьей, уже Большой войны стало ясно, что нет силы, которая может противостоять победителям.  Арабы обессилили ещё раньше. Они дрались между собой всё начало двадцать первого века, войны спровоцированные цветными революциями, создали эффект домино: задрались добрые соседи одной веры на смерть. Ненависти там скопилось не на одно десятилетие — людские ресурсы обескровлены. Индусы с пакистанцами  закидали друг друга  ракетами, ракет было немного, но смертей немало. Теперь у них нет ракет, люди влачат жалкое существование. Иран сгорел первый, удар был такой, что им уже никогда не оправиться, досталось и туркам, которые стремились укрепить своё влияние в регионе. Китайцы  после  совместного удара коалиционных войск не скоро придут в себя. Израиль взорвался от своих же бомб, до которых добрались хитроумные  палестинцы, в библейских местах теперь воет ветер и бродят обезумевшие люди… Африка — гигантская площадь,  на которой гуляют страшные эпидемии, голод и СПИД.  Россия — холодный концлагерь, в котором чипованые  рабы добывают для нас полезные ископаемые. Русские тоже остались без ракет, хотя  их ракеты успели  снести половину стран коалиции, но за океан их ракеты не долетали: ПРО работала отлично. Я выбрал второй вариант. Жизнь ведь совсем неплохая  штука. Так ведь. Тим? Ты что осуждаешь меня за это…  за моё, так сказать, малодушие, за мою, так сказать, безнравственность? Если это так, то это слишком сложная  умственная коллизия, которую мои слабые мозги не в силах постичь.

Последние слова Анвар произнёс с саркастической улыбкой. Немного помолчав, Анвар сказал Липману который, кажется, обиделся:
—  Расслабься, Тим, не ищи чёрную кошку в тёмной комнате и… завязывай с сенсалином.
— Будем считать, что в этот раз ты меня убедил, но наш разговор не окончен, — натянуто улыбнувшись, произнес Липман.
— Я ни в чём не собирался тебя убеждать, — ответил Анвар.
На экране  монитора опять появился Марк Свенсон. Он ничего не говорил в этот раз, просто молчал со скорбным  выражением лица.
— Правильно мыслишь, Анвар, правильно,— как то, потускнев, прибавил Липман, бегая глазами. Видно было, что он недоволен и раздражён отповедью Анвара, задумчиво потерев  подбородок, он увёл разговор  в сторону:
— Чёртова жара. Прогнозируют дальнейшее  повышение температуры. Да иду я, иду, Марк, козёл лысый.

                                                               ***

Телеканал SVS-2 принадлежащий Липману, находился на семьдесят четвертом этаже  новенького недавно отстроенного  150-ти этажного небоскрёба. Громадина из  металла, бетона и стекла уходила высоко в небо, и верхушку здания с земли не было видно из-за плотного смога,  висевшего над  мегаполисом грязным, горячим одеялом. По утрам солнце, с трудом пробившись сквозь плотную завесу грязного воздуха,  едва освещало небоскрёб с восточной стороны. Его зеркальные стёкла  загорались и гасли, как грани стеклянного шара, склеенного из кусочков зеркал.  Другая сторона небоскреба оставалась в тени до тех пор, пока светило не проходило зенит. По мере продвижения солнца по своему извечному пути ситуация менялась. Когда солнце было в зените, здание тускнело, силуэт его становился расплывчатым, неясным. Солнце не  справлялось со смогом, который после полудня становился плотнее из-за немыслимого количества машин на дорогах многомиллионного города. Вечера прохлады не приносили, только после полуночи становилось прохладней.

Люди, впервые увидевшие это творение человеческих мозгов и рук в виде восьмигранного обелиска, частенько пугались: из-за постоянной жары и марева казалось, что здание в каких-то местах преломляется и становится похожим на  огромнейшую стопку тарелок, которые  слегка двигаются относительно друг друга. Но это, конечно же, был мираж. Здание было построено с огромным запасом прочности, по самым передовым технологиям, спроектировано выдающимися архитекторами, и построено под присмотром армады инженеров, контролирующих органов, руками покорных гастарбайтеров, работающих за кусок хлеба и миску похлёбки.

В здании было всё или почти все, что нужно человеку для комфортной жизнедеятельности, хотя система кондиционирования воздуха  с некоторых пор перестала справляться с жарой. Попадая в  здание  с улицы, посетители попадали в шлюзы, в которых их одежда бесшумно очищалась от уличной грязи и пыли, она дезинфицировалась, дезактивировалась. Людей имеющих вирусные заболевания, на выходе из шлюза встречали  врачи,— для выяснения степени  их опасности  здоровью окружающих. Таких людей отводили в карантинное отделение. Выявить больных среди   посетителей было нетрудно: сканеры, натыканные здесь повсюду,  быстро считывали информацию с чипов, вшитых  под кожу людей.

В  небоскребе  практически помещался целый город с банками, офисами крупнейших финансовых и политических групп, крупных промышленных  кампаний, целой армией полицейских и охранников;   супермаркетами, ресторанами, отелями, гаражами, клубами, бассейнами, спортивными залами,  апартаментами для состоятельных  людей.

Подозрения Липмана в отношении Анвара на самом деле имели основания — интуиция в этот раз его не обманывала. Анвар  попал в небоскрёб через людей «Воинов Аллаха». Его устроили  работать осветителем на канал SVS-2. В его задачу входило узнать как можно больше об охране, системе оповещения. Он составлял карту проходов, изучал инфраструктуру, заводил полезные знакомства с людьми телеканала.

Людей из «Воинов Аллаха» в «обелиске», как прозвал народ небоскрёб, работало множество. Они работали официантами, барменами, уборщиками, программистами, посыльными, водителями, лифтёрами. Были  среди них и владельцы пиццерий, кафе, охранники и банковские клерки. Радикалы, находящиеся в  глубоком подполье,  давно научились конспирироваться  и  хитроумно  просачиваться  в нужные им места. Анвар быстро  втянулся в работу, ему  нравилось здесь.

Вскоре,  однако, ситуация для Анвара резко изменилась. Хищный и жадный глаз Липмана упал на  стройного черноволосого красавца. То, что нужно было  Липману,  Анвара потрясло. Он встретился  с имамом и стал просить  перевода  на какую-нибудь другую работу. Вот тут он и узнал, каким может быть имам, когда ему противоречат.

Хлесткая оплеуха  и окрик имама: «Садись и слушай, щенок, что я тебе скажу!» —  обескуражили, повергли Анвара в шок. Он сел напротив  имама, перебирающего чётки со злобным выражением лица.
— В моей деревне на севере Ирана  женщины  всегда были в большой цене. Находили невест в соседних деревнях, где с этим товаром  дела обстояли лучше. Денег  на выкуп  девушки   тоже было нужно немало, а народ был у нас небогатый. Плоть, однако, не терпела долгого ожидания тех счастливых дней, когда рядом с мужчиной будет постоянно находиться покорная жена. Парни рукоблудствовали. И не только. Они проделывали это со своими осликами. Делать  человеку  такое с животными большой грех. Животные не знают, что такое секс, у них только инстинкт продолжения рода, и они не будут заниматься изуверствами, которыми  занимаются люди ради получения наслаждения.  Люди, однако, много чего такого делают, что немыслимо для животных,  и ты, Анвар,  будешь  делать то, что хочет  эта грязная свинья. Это приказ! Ты, Анвар, мужчина, а он мразь в облике мужчины,  он позор всего человечества. И когда ты будешь  это делать, думай о том, как эти свиньи посыпали ракетами  города и сёла правоверных, как они уничтожали твою и мою страну — это придаст  тебе сил. Когда мы возьмём этих мразей за горло, мы сделаем  это с каждым из них,  а потом отрёжем их позорные грязные головы. Надеюсь, ты хорошо знаешь, что у нас бывает с теми,  кто нарушает приказ, — закончил свой монолог имам.
При следующей встрече с имамом Анвар попросил  его доверить ему убийство  Липмана, когда это станет необходимо. Имам, улыбаясь  ласково, ответил ему: «Вот это речь настоящего мужчины! Он будет твоим, иншаалла». Так Анвар стал  новым фаворитом  Липмана.

                                                            
                                                        ****

Как только  Липман с Анваром вышли из  гримёрной, их взяла  в плотное кольцо  четвёрка  охранников, удивительно похожих друг на друга, экипированных словно для военных действий.   Они  были в бронежилетах, на поясах висели  наручники, баллончики с газом, дубинки  и увесистые револьверы.  У всех в прозрачном нагрудном кармане мигали пульты.

Пульты эти были новейшим достижением науки. Чипованому человеку бессмысленно было тягаться с человеком оснащенным таким пультом. Нажатие кнопки пульта действовало на человека незамедлительно: он терял ориентацию в пространстве, на некоторое время переставал видеть, и полицейскому оставалось только надеть  наручники  ставшему беспомощным человеку.

Маргиналы, которыми кишел город, старались не дать полицейским  употребить это страшное оружие: они стреляли первыми, всегда  на поражение. Впрочем, за хорошие деньги  у  подпольных  хирургов, можно было сделать операцию по удалению чипа. Между маргиналами и полицейскими  шла война не на жизнь, а на смерть, в ходу была поговорка: лучший полицейский — мёртвый полицейский.

Подмигнув  Анвару,  Липман спросил у охранников:
— И не жарко вам, близняшки?
—Нет, сэр,— дружно гаркнули они в ответ с серьезными  минами.
Они  довели  Липмана с Анваром до лифта, где их встретили другие охранники, а на выходе из лифта их взяли под свою охрану двое мордоворотов в костюмах. Эти довели их до  дверей студии.  В коридоре, по которому они быстро шли  в  студию, их сопровождало множество людей. Кто-то прицепил за ухом  Липмана  наушник, кто-то  воткнул  в лацкан его пиджака микрофон булавку, кто-то   сбрызнул    Липмана дезодорантом, кто-то  щёткой убирал с костюма  несуществующие пылинки.

У входа в студию  Липман отстранил всех, положил руку на сердце и, ёрнически пропев фразу из гимна страны: «Непобедимы сильнейшие, им покоряется мир…»,— шагнул в темноту, прытко побежав к центру студии. Тут же ярко вспыхнули прожектора  и софиты под дружные овации зала, а голос из динамиков с пафосом произнёс:
— Дамы и господа! В эфире  шоу  «Лестница  истории» и её ведущий  бесподобный Тим Липман! Анвар пригнувшись, пробираясь к последнему ряду кресел злобно прошептал: «Точная характеристика — подобен бесу, рога осталось приделать». 
Под несмолкаемые овации зала Липман добежал до овального пятачка из стекла, подсвеченного снизу разноцветными лампами. В центре пятачка стоял пульт с монитором для участника  шоу, а напротив  такой же пульт для ведущего. Улыбаясь, Липман поднял руки, останавливая овации, и стал говорить свой спич. Свои речи он всегда готовил сам, не доверяя  спичрайтерам.

Говорил он  с серьёзным лицом, без лишних жестов, с многозначительными  паузами:
— Лестница истории, господа, крута. На ней нет площадок для отдыха. Остановиться —  значит отстать: тебя обгонят другие или   столкнут   вниз,   стремящиеся одолеть эту лестницу. Это, господа, не эскалатор! Лестница эта полна опасностей, она неумолима и  жестока, но она благосклонна к отважным, храбрым  и сильным. Успешно берут её крутые подъёмы только  непреклонные упрямые люди, стремящиеся только вперёд и вверх, сметающие всё и вся на своём тернистом пути. Коллективная воля таких людей творит чудеса. Они добираются до вершин лестницы не доступных для людей не свободных, невежественных, отягощённых  предрассудками  и догмами, пугающихся всего нового и неизведанного.  Коллективная воля людей  бесстрашных побеждает фанатизм идиотов, верящих в  фантастические бредни. Мы верим в науку, прогресс и нашу волю! Слабым не место на лестнице истории. Мы победители, мы самые свободные люди на земле и это та правда, которую вы все знаете! Великий музыкант Джон Леннон пел, что религия не нужна, что просто нужно представить себе, что нет ни рая, ни ада и жить нужно одним днём. Каждый день нашей жизни и есть история!
Липман не останавливал овации. Он упивался своим величием, жадно пожирая глазами  аплодирующих ему людей. Найдя глазами Анвара, сидящего в ложе, он улыбнулся. Анвар вяло помахал ему рукой, лицо его было хмурым.

Когда овации стихли, Липман произнёс:
— Но приступим к делу, господа: найдём нашего первого участника. Им станет тот, кто ответит на очень простой вопрос. Вот этот вопрос:  кто  развязал  Вторую Мировую войну?  Варианты ответа такие:
А) Арабы?
Б) Немцы?
В) русские?
Г) Пуэрториканцы?
По истечении тридцати секунд Липман объявил:
— Правильно ответили пять человек. Правильный ответ немцы, но вообще-то и русские приложили к этому руку. Быстрей всех ответил номер сто десятый. И я прошу его пройти на ристалище.

К Липману с верхних рядов амфитеатра стал спускаться подавленно улыбающийся, скромно одетый молодой человек с бледным лицом. Пока парень спускался к Липману, он быстро просмотрел сообщение на своём мониторе. Свенсон ему сообщал, что участника под номером 110 зовут Милан Кекконен, он, естественно, чипованый,  чип у него последнего пятого поколения, ни в каких  сообществах не замечен, работает в известной фирме программистом, ориентация традиционная, женат, детей нет,  учился два года в университете.

Парень встал за пульт, застенчиво переминаясь с ноги на ногу.
— Тебя зовут  Милан Кекконнен,— сказал Липман.— Интересная смесь.  Фамилия  у тебя финская, а имя славянское…
Парень  ответил, глядя прямо в глаза Липмана:
— Мать у меня сербка, а отец финн.
— Ты, значит, финносерб,— скаламбурил Липман и в зале дружно  захохотали.— Это как гибрид брусники и инжира. А чего в тебе больше, Милан, брусники или инжира?
Парень правильно понял  вопрос Липмана и ответил негромко:
— Во мне больше материнского и похож я на свою мать, а от отца  я получил в наследство его отвагу, хладнокровие и решительность.
«Не дурак, однако. Понимает иносказания, речь правильная, без  дурацких слов паразитов, которые употребляют сейчас нынешние придурки»,— подумал Липман, испытующе разглядывая парня.
— Ты хорошо знаешь историю? — спросил он.
— Надеюсь.  Я её изучал два года в университете.
— Вот как? Почему бросил учёбу?
— Деньги. Вернее, их отсутствие.
— Тебе повезло, Милан. У тебя появилась реальная возможность продолжить обучение так,  как    у нас на кону  сегодня десять миллионов реалов. Надеюсь, что твоя эрудиция поможет тебе выиграть сегодняшнюю игру. Начнём?
Милан кивнул головой.
Буравя Милана  глазами, Липман сказал:
— Итак, первый вопрос. Цена вопроса две тысячи реалов. Вопрос простой. Была такая страна СССР. Кто-то из наших президентов назвал её империей зла, что вполне соответствовало истине. Как звали этого президента? 
Варианты:
1) Линкольн?
2) Клинтон?
3) Никсон?
4) Рейган?

Ответ был незамедлительным: «Рональд Рейган».

— Неплохое начало. Ответ правильный, и на твой счёт переводятся две тысячи реалов. Знания стоят денег. Что бы деньги были тобой получены, тебе просто нужно  приложить руку к светящемуся  зелёному  кружку на твоём пульте.

Милан положил руку на кружок, вздрогнув, посмотрел на запястье своей левой руки. В это же мгновенье в чип, вшитый под его кожу, поступила сумма названная Липманом. Здесь давно уже   старались не пользоваться наличными. При любой оплате  продавцу достаточно было  сканировать с запястья покупателя информацию. Таким же образом можно было совершать любые банковские  и  платёжные операции.  Наличные  существовали, но иметь  их при себе было опасно: грабители  нападали и среди белого дня.

Милан  посмотрел на Липмана и сказал:
— Кровь и деньги —  извечная мерзкая связь.
Липман  насторожившись,  спросил:
— Что  ты хотел этим сказать?
— Я хотел сказать, что это очень трудно представить: деньги и кровь теперь сошлись совсем близко, они омываются не виртуальной, а живой кровью  людей.

— Да ты ещё и философ? Приятно видеть людей с оригинальным мышлением, но у нас время второго вопроса. Хотелось, чтобы  и на него ты ответил с такой же лёгкостью, как и на мой первый вопрос. Кто, по-твоему, открыл теорию относительности:

1) Эпштейн?
2) Эйнштейн?
3) Ньютон?
4) Кронштейн?
— Эйнштейн, — ответил Милан.— И не только теорию открыл, но и косвенно был причастен к ядерной  программе, о чём,  кстати, весьма, потом сожалел. Правда для этого  ему нужно было узнать  о Хиросиме и Нагасаки.  После тех бомб мир стал другим. Миром стал править страх. Прогресс породил проблему, которая позже привела к катастрофе. Близкая нам история, мистер Липман,   тому доказательство.

—Так ты пацифист, надо полагать?— воскликнул Липман с интересом. Ему неожиданно захотелось подискутировать с этим парнем, имеющим  своё независимое мнение, и кажется, неплохие знания — такие игроки, как Милан, давно уже стали редкостью в его шоу. Кроме всего, он подспудно почувствовал в игроке противника, с которым   могут быть проблемы. Его звериный нюх подсказывал ему это. Уж слишком независимо и бесстрашно  вёл себя этот парень: говорил с ним без всякого подобострастия, без страха, видно было, что мнение своё он привык  отстаивать и, кажется, и историю он знал не из нынешних лубочных исторических  телепередач.

Милан на вопрос  Липмана ответил в этот раз не сразу, он думал несколько секунд, прежде чем сказать:
— Это плохо?  Плохо быть пацифистом?  Я так не думаю. В большей мере я, конечно, пацифист. Но есть вопросы, в которых я не могу быть им, хотя  сердцем я  с седьмой заповедью  блаженства. Если вы помните, она говорит, что  блаженны миротворцы. Другое дело, что сейчас миротворцы не в моде, и их деятельность можно теперь вполне  отнести к  восьмой  заповеди блаженства, то есть они гонимы, как и гонимы все, говорящие правду.  Вы же, мистер  Липман,  специалист  в вопросах религии, — это всем хорошо известно. Извините, я не читал сегодняшних газет, свободу слова ещё не отменили? —  сказал он.
Сарказм в последних словах был открытый. Липман  досадливо и довольно грубо сказал:
—  У нас  шоу, парень, а не собрание баптистов или активистов клуба «Библейская правда», но пару минут мы можем поговорить.  В каких всё-таки вопросах  ты  перестаёшь быть пацифистом?  Я думал, что пацифисты они во всём пацифисты без всяких  исключений.

— Каждый имеет право  защищаться, если  попирают его свободу и пытаются заставить делать то, что по своим моральным убеждениям ему делать противно, —  был быстрый ответ.

— Но это и наши принципы! Принципы нашей системы,— воскликнул Липман.— Мы за свободный мир, за свободное волеизъявление  граждан. У нас торжествуют принципы толерантности, мы за равные права всех. Так что у нас с тобой здесь нет расхождений
Ответ Милана покоробил  Липмана. Милан сказал устало:
— Силой и принуждением нельзя создать терпимость. Был такой комикс «Человек-паук». Там героями были всякие сверхсущества обладающие  необычайной  силой и возможностями. Так  один герой там замечательно сказал: «Большая сила  налагает большую ответственность». Мне кажется, что вот это слово: ответственность, сейчас исчезло из лексикона сильных мира сего, да и из лексикона людей, вообще.
«Каков мыслитель! Чёрт бы таких побрал,— с раздражением подумал  Липман.— И не больной ли он?  Что-то  нервный  он какой-то и глаза блестят странновато, может «дури» какой наглотался? Уж очень вольно себя чувствует. Такое  чувство, что он нарывается намеренно на разговоры.  Бравирует своими познаниями».

Липман глянул в монитор. Свенсон ему сообщал: «Очень скучно. В зале ничего не понимают. Что-то не так. Всё идёт не так, как всегда. Этот игрок из «мудрых». Надо поднимать  уровень сложности вопросов. Не пора ли дать пинка этому умнику? Лимит времени, мистер Липман. Мы не укладываемся в график».

Липман не стал дальше дискутировать. Он сказал:
— К сожалению, времени  для беседы и диспутов у нас нет. Если хочешь, мы поговорим после эфира.  У тебя на счету пять тысяч реалов и есть  возможность  достичь несгораемой суммы в десять тысяч реалов.  Вот  вопрос:
— Как звали  первого хиппи в иудейском государстве, чья сила была в его длинных волосах?
1) Моисей?
2) Харлей-Девидсон?
3) Маккавей?
4) Самсон?

— Ну, в  части  таких историй я прекрасно  ориентирован. Хулиганистого парня звали Самсон. Был он саддукеем, и им не полагалось стричь волосы. Он постоянно  дрался с  извечными врагами евреев в лице филистимлян. Дрался, пока его во сне не остригли. История банальна: подвела  любовь к прекрасному полу. Коварная любовница филистимлянка Далила выпытала у него  секрет его силы. Дальше, рассказывать?

— Не надо! Вот так игрок у нас сегодня, господа!— вскричал Липман, под аплодисменты студии, чувствуя к парню уже не неприязнь, а озлобление.— У тебя уже десять  тысяч реалов и они твои, даже если ты  проиграешь. Кстати, ты, сейчас, можешь уйти с  этими деньгами. У нас такие правила. Ну, как продолжим, или возьмешь деньги?  Деньги  неплохие, я тебе скажу…

—  Я остаюсь в игре,— ответил Милан, вытирая платком вспотевший  лоб. Он заметно нервничал.
Свенсон опять прислал сообщение: « Не пора ли его  завалить?!»

Завалить не удавалось. Милан спокойно,  играючи, аргументировано отвечал на все вопросы, сложность которых повышалась к концу шоу. И с каждым новым ответом  Милана, Липман   убеждался, что перед ним враг  системы, и его личный враг, как  представителя  этой системы. Расширенные  комментарии Милана к  ответам, полностью его в этом убедили, а бесстрашие парня, смело говорившего то, о чём здесь не принято было говорить,  приводили его в бешенство, которое он  уже с трудом сдерживал.

Невидимое противостояние между  ним и  Миланом нарастало. Нарастало и непонятное волнение в студии: что-то, смутно передавалось людям в студии, которые давно уже отвыкли  мыслить самостоятельно, полностью  доверяя это тем, кто руководил их жизнью, и направлял её в русло непротивления, покорности, равнодушия и безудержного потребления.  К концу шоу Липман уже был уверен, что перед ним один из несмирившихся христиан-катакомбников, что от него можно  ждать подвоха. Он знал то, что  по телевизору не сообщалось: в последнее время участились случаи не санкционированных выступлений христиан в людных местах в метро, супермаркетах, в кинотеатрах. Выступления пресекались самым суровым образом, но они регулярно повторялись.  Он готов был к экстренным, даже силовым мерам, если  вдруг произойдёт, что-то непредвиденное. Тем не менее, он пока не решился  предпринять меры для  выброса  игрока из игры.  Такие способы и меры были. Что-то его удерживало: может мстительный интерес, желание увидеть всё же поражение Милана, увидеть его униженным, побеждённым, насладиться  беспомощностью побеждённого. Но это  решение у него  созрело лишь тогда, когда Милан дошёл до последнего вопроса и был объявлен  перерыв на рекламную паузу: он решил, что нельзя дать Милану стать победителем.
В перерыве  Липман  прошёл в будку к Свенсону. Тот смотрел на него растеряно и всё бубнил: «Босс, с этим нужно, что-то делать». Свенсону было жалко даже небольших сумм из призового фонда шоу, достающихся участникам игры, (он относился к этим деньгам, как к деньгам собственным), ну, а представить, ситуацию, что игрок может уйти из студии с десятью миллионами реалов он вовсе не мог — это виделось ему глобальной катастрофой.

  Липман глянул на красочный календарь, висящий на стене и неожиданно расхохотался. Свенсон посмотрел на него с удивлением. Голову Липмана, злобного и властного человеконенавистника, сластолюбивого импотента-педераста, преследователя христиан, никогда не упускающего возможности поиздеваться над верующими людьми, над их косностью и отсталостью, неожиданно посетила хитроумная и приятная идея.
— Сегодня ведь пятница, Свенсон? — спросил он.
— Как всегда, босс. В день вашего шоу всегда уикенд, — ответил Свенсон удивлённо.
— Сегодня необычная пятница — их пятница,  — ухмыльнулся Липман.
— Не понял. Чья пятница? —  вытаращил глаза Свенсон.
—Таких, как этот умник. Что покуражимся, Свенсон, поглумимся? Зададим мракобесам перцу? Приколемся? Ты ведь не хочешь, чтобы такие большие денежки уплыли?  — весело сказал Липман.
Последняя фраза Липмана согрела сердце Свенсона и он, улыбаясь, ответил:
— Это было бы прекрасным завершением сегодняшнего уикенда.
— Ладно, Свенсон, дарю тебе этот вечер, — сказал Липман  и под овации студии вбежал на пятачок в её центре.
Липман поднял руку, зал затих, в абсолютной напряжённой тишине Липман пафосно произнес:
— Настало время триумфа или поражения. За последние семь лет ни один игрок ещё не доходил до финала. Я поражён и восхищён — познания Милана меня впечатляют.  На кону  десять миллионов реалов. И я от всего сердца  желаю Милану победы. Надеюсь, он станет миллионером и начнёт новую жизнь — жизнь полную наслаждений.
На это Милан  ответил тихо:
—  Ещё не было  такого, что бы возникла какая-нибудь  жизнь  от появления в бумажнике  денег.
«Не так ты запоёшь  у меня сейчас, бессребреник, достал ты меня, финносерб»,— подумал Липман злорадно, и непринуждённо улыбаясь,  продолжил:
— Ты сказал, что  хорошо ориентируешься в древней истории, там много неясного, неопределённого, но почему-то некоторые ещё верят всяким байкам, хотя наука все эти байки опровергает. Тем не менее, вот тебе вопрос из книги этих баек.  Вот он: Иисус Христос воскрес:
1) На второй день после распятия?
2) Через месяц?
3) Через неделю?
4) Он не воскресал вовсе?

Сразу после этих слов Липмана включился  секундомер, громко отсчитывающий  тридцать секунд отведённых на обдумывание последнего вопроса  шоу.  Парень побледнел ещё сильнее, руки его задрожали. Неожиданно он трижды перекрестился, на глазах его выступили слезы; он, слегка качнувшись,  крепко вцепился побелевшими пальцами в пульт, будто испугался, что сейчас упадёт  и звонкам срывающимся голосом воскликнул:
— Вы чудовище, мистер Липман! Это кощунственный  вопрос! Он очень хорошо показывает уровень так называемой вашей свободы и уровень бессовестности… вашей лично бессовестности, злобы и наглого фарисейства: ведь вы, Мистер Липман,  знаете правильный ответ, и вы этого ответа боитесь! Кому, как не вам знать его! Вы жутко этого ответа боитесь, ненавидите его, и страшитесь кары. Сегодня Великая Пятница, именно в этот  день Учитель был распят, но по прошествии субботы, ночью, на третий день, ночью, после Своих  страданий и смерти, Господь Иисус Христос силою Своего Божества, ожил, то есть воскрес из  мёртвых.  Это единственный  ответ. Другого ответа быть не может. На этом ответе держалась вся культура двух тысячелетий.  Христианства не было  бы, если бы  Господь Иисус Христос не воскрес. Пошли ли бы апостолы и первые христиане на смерть, если бы они не были убеждены в действительном Воскресении Спасителя? Ответ очевиден…
Зал притих, а  Липман, рассмеявшись, воскликнул, не дав Милану договорить:
—  Это же всего игра, Милан!  Что это ты так возбудился? Ты оказывается обидчивый и занозистый!   Я с первых минут  подозревал, что ты один из этих … у которых крышу сорвало от  мифических бредней. Юноша, о какой каре  ты говоришь? С какой стати мне чего-то  боятся? У меня есть все, что я пожелаю! Ты даже представить себе не можешь, как я живу! Что за бредни ты мне  рассказываешь, парень? Я богат, независим, защищен. Что-то мне подсказывает, что горе от ума всё же существует, а жаль, честно очень жаль —  у тебя хороший интеллект. Ну, да ладно, сколько людей столько и мнений. Надо понимать, что ты  уже ответил на вопрос викторины  и ответ твой: Он воскрес на третий день?
— Именно так и только так. Если  даже миллионы, таких…   безбожников, как вы, скажут мне в один голос, что это ни так, —  я рассмеюсь им в лицо. Без страха  скажу им, что  это ложь.
— Какая патетика. Но дорогой Милан, ты, что ж, не заметил, что в вариантах ответов на этот вопрос  твоего  ответа нет? А это по правилам нашего шоу означает, что ты ответил неверно. Понимаешь?
— Варианты  ваших ответов кощунственны и оскорбительны. Впрочем, это ваш метод: оболгать, смутить, растлить, заставить сомневаться, в итоге утвердить ложь.
— Спокойней, спокойней! Не надо так волноваться, Милан. Перейдём, как говорится, к нашим баранам. Открой любой школьный учебник истории, изданный в последние десятилетия В создании его участвовали люди авторитетные и известные, среди них есть даже Нобелевские лауреаты, так что нет повода им не доверять. Я, к слову, полностью им доверяю. Могу процитировать по памяти… как там… ах, да: невежественный, древний  народ Израиля верил в  чудеса и мифы. Одним из таких популярных мифов был миф о воскресении из мёртвых их соплеменника Иисуса Христа, распятого римлянами. Некоторое время он, называя, себя  Царём, якобы ходил и творил чудеса: воскрешал из мёртвых, излечивал неизлечимо больных, возвращал зрение слепым и совершал ещё множество  различных чудес, вел  проповеди. После Его распятия римскими оккупантами, часть его поклонников организовала движение под названием  христианство. Они упорно поддерживали  все эти мифы о воскресении, именно для того, чтобы укрепить свою организацию и свою власть. Века,  прошедшие под знаком христианства  затормозили надолго прогресс человечества…»
Липман   сделал вид, будто вспоминает цитату, а после, махнув рукой, сказал:
— Неважно. Дальше написано, что науке неизвестны  случаи воскрешения умерших людей, что воскресение Иисуса — это только миф, развенчанный  наукой. Умершая клетка — это умершая клетка. Правильный ответ: не воскресал. Ещё никогда  живоё существо, лишённое жизни любым спросом не воскресало. Всё это ты можешь прочитать и в любой энциклопедии. Ты проиграл, но у тебя осталась неплохая сумма. Можно купить пару отличных мотоциклов и поехать со своей подругой или другом к океану. У тебя как: друг или подруга?
Милан в испуге отпрянул и выставил вперёд  руки, будто защищаясь от невидимой угрозы. Он заговорил опять:
—  Мне нужно было раньше сказать залу и вам слово истины, чтобы не слышать ваши мерзости, собственно за этим и пришёл я на ваше шоу…
— Вот! Я так и думал! Все слышали? Я угадал, я угадал, кто скрывался под личиной эрудита, — вскричал Липман.
Милан, кажется, успокоился, он продолжил:
— Страшные книги пишут ваши лауреаты. Прогресс, о котором вы так много говорите и печётесь, завёл  человечество в тупик. Вы опять строите Вавилонские башни, одержимые  бесовской дерзостью, погрязнув в разврате; хотите подчинить своей воле то, на что воля только Его. Книгу, написанную  Человеком, Львом, Агнцем и Орлом, вы боитесь —  это наша энциклопедия и я скажу  вам словами Учителя: «Не ведаете, что творите»…

          Глава II

В полутёмном подвальном помещении, освещенном лишь лампочкой свисающей с потолка,  за креслом, в котором сидела молодая женщина, столпилась группа мужчин с напряжёнными лицами. Один из мужчин  был чернокожий,— двое  с азиатской внешностью.  На женщине было  свободное  длинное платье-балахон, которое не могло скрыть большого срока беременности женщины. Голова её  была повязана чёрным платком, из-под которого  выбивались  огненно-рыжие вьющиеся волосы.

В  напряжённой тишине собравшиеся здесь люди  смотрели  в экран старого телевизора, где  шло шоу Липмана «Лестница истории». Рука  седобородого мужчины лежала на плече женщины, которая сидела, окаменело, глядя в экран  остановившимся взглядом, её руки с силой сжимали подлокотники кресла.
Несколько в стороне от этих людей, в углу помещения,  стоял стол  с иконостасом, горели, тихо потрескивая  свечи, и теплилась  лампадка. Здесь же стоял топчан, на нём на спине лежал старец с седой реденькой бородой, укрытый несколькими одеялами, а рядом сидела на табурете пожилая женщина. Она смотрела на старца умиленно-жалостливым взором, периодически крестясь.
Руки старца с длинными, костлявыми пальцами безжизненно лежали поверх одеял; лицо с глубоким шрамом на лбу было мертвенно-восковым, и если бы не слегка подрагивающие веки, можно было подумать, что он мёртв.  Весь облик старца говорил о том, что пожил он   немало и костлявая  уже стоит за его спиной.

Когда  на экране  телевизора после слов Милана: « Я скажу вам словами Учителя: не ведаете что творите…», шоу прервалось, и была пущена реклама, женщина в кресле вскрикнула и, закрыв лицо руками, разрыдалась. Мужчина, чья рука лежала на плече женщины, стал нежно гладить её по волосам, говоря тихо: «Мария, Мария, сестра, успокойся, успокойся, дорогая. Тебе нельзя волноваться. Ты можешь навредить  человечку, который внутри тебя». Вид у мужчины был настолько удрученным, а лицо выражало такое страдание, что  ясно было: сам он хорошо понимает, что его утешения вряд ли помогут  рыдающей  женщине.
— Саймон, Саймон, не надо меня успокаивать, — вскричала женщина, отнимая руки от покрасневшего  лица.— Вы все прекрасно знаете, что они  убьют  Милана… моего  любимого Милана. Они убьют его! С нами они не церемонятся, Милан, Милан, мой Милан,  ты никогда не увидишь своего  ребёнка! Что ж ты наделал, любимый? Зачем, зачем ты  пошёл туда? 

Тот, кого она назвала  Саймоном, опустив голову вниз, произнёс тихо:
— Всё в руках  Божьих, сестра. Молись о своём муже, Мария, и мы все будем за него молиться.

— Я  молилась за него всю эту ночь, сердце моё изболелось в предчувствии беды, горько мне было и тоскливо. Как он меня целовал утром, братья! И всё заглядывал, заглядывал мне в глаза. А потом  стал на колени, обнял меня, прижался к животу, в котором  живёт его ребёнок и что-то шептал, шептал. Не мне шептал, а своему дитю. Будто прощался с ним! Когда он, уходя, обернулся, я поняла, что он сделает это. Ведь он говорил всем вам, говорил, что нужно жертвовать собой  и рассказывать людям о Благой Вести, что, только узрев страдания мучеников за веру,  очерствевшие и запуганные люди могут задуматься, измениться, как это и происходило в первых веках

— И всё же, Мария, не убивайся так. Были случаи, когда людей отпускали из застенков Комитета. Могут вполне и Милана могут отпустить,— сказал  мужчина  c лицом,  обезображенным  глубокими  шрамами.

— О чём ты говоришь, Пётр? Отпускали только отступников, согласных работать на них, слабых в вере, трусов. В Комитете  умеют ломать людей. Я знаю, и вы знаете: Милан пойдёт до конца, для этого он и пробился в это смрадное шоу.  Но вы, братья, скажите мне, разве можно помыслить, что  мой Милан может отречься от Господа? Скорей реки потекут вспять,  так ведь, братья?
— Так, так, сестра,— хором отозвались мужчины.
— Только не выжить ему, не выжить! Вы же знаете, что у него больное сердце. Горько мне, горько. За вас моё сердце болит за всех. Я знаю, что и вы собираетесь совершить что-то  такое, что сделал мой Милан, но не будет ли  такая великая жертва напрасной, братья? Вас убьют, ваши сыновья останутся сиротами, жёны вдовами без мужской защиты. Люди сейчас невежественней  древних язычников. Те язычники, жившие во времена Господа нашего, неграмотный бедный люд, не имели в большинстве своём даже смены одежды, многим  звёздное небо было одеялом, а земля постелью, но их можно было поразить  чудесами и необычными  словами, они  верили в каких-то своих божков, приносили им жертву и  жили  в единении с природой. Им приходилось  бороться  за кусок хлеба. Засуха или наводнение  могли  убить их детей. Они зависели от природы, и им приходилось обильно поливать  землю своим потом, тогда ещё не было  науки  химии, которая изобрела   пищевые суррогаты. Братья мои дорогие, людям тех веков были знакомы физическая боль, голод, страдания, жизненные тяготы и чужую боль они  отлично понимали: мучения  первых  христиан встречали у них сочувствие, они могли слушать проповеди  учителей, и это многих подвигло к вере. Кого вы сейчас  хотите просветить? Нынешние язычники хладнокровны, развращены, черствы, тщеславны, мозги их промыты  хитроумной дьявольской машиной лжи, глаза мертвы, души заморожены, речи пусты, помыслы греховны, они  не знают что такое труд, боятся боли, чужие страдания их не тревожат, они ужасно боятся перемен; ни о чём другом, кроме насыщения и получения наслаждений они не помышляют, что-то резко изменить в своей жизни для них означает потерять то, без чего они не могут представить свою жизнь. Набор этих вещей  до смешного невелик.  Всё, чем они владеют и дорожат можно купить в любом супермаркете, но они  зубами будут  цепляться за эти так называемые блага прогресса. А власть? Разве она допустит, что бы этот обработанный и  покорный, рабский электорат  кто-то посмел у них отнять, что бы кто-то   разъяснял  людям, во что они втянуты?  Сердце моё кровоточит при мысли о том, что вы мои братья Саймон, Джеймс, Фома, Пётр, Иван, Яков, Илия, Майкл, Чен  отдадите свои молодые  жизни напрасно. Вы хотите потушить  пожар не водой, а бензином, что приведёт к ещё большим репрессиям. Заблудшие трусливые  овцы предадут вас, распнут, они никогда не вольются в наше стадо…

— Разве может жертва Богу, ради Бога, Ради славы Божьей быть напрасной?!— горячо  воскликнул молоденький безусый  юноша, с горящими глазами.— И Савлы стали Павлами! Вспомни сестра про знатного богача Иосифа, про Никодима. Оба они  были знатными иудеями и в то же время преданными последователями  Господа нашего. Они участвовали в погребении  Сына  Божьего, и рисковали,  ох как рисковали!   А заслужили славу вечную, их имена увековечены в нашей главной Книге. А подвиг  мучеников апостолов и подвижников Учения, разве он напрасным  был? Неисповедимы  пути Господни, сестра. Что же нам спрятаться по норам и дрожать? Сам Господь  сказал: «Если меня гнали, будут и вас гнать».

— Ах, брат Фома, страшно мне: против такой силы идти хотите. Я вас всех так люблю. Так боюсь вас потерять. Милан, мой Милан, бедный мой Милан…

На экране телевизора   появился  диктор с экстренным сообщением об  аресте  террориста во время шоу  Липмана  «Лестница истории».  Все сразу замолчали, слушая  это сообщение. Мария опять разрыдалась. Женщина, сидевшая у постели старца встала,  подошла к Марии  и обняв её, зашептала: «Пойдем, доченька, пойдём тебе нужно прилечь и попить чайку  с мятой, нельзя тебе волноваться. Брат Фома, помоги мне».

Женщина и Фома помогли Марии подняться, и повели её через проём в бетонной стене в соседнее помещение. Мария, поддерживая  живот двумя руками, еле передвигала ноги. Фома,  поцеловав Марию в лоб, вернулся к мужчинам, а женщина, уложив  Марию на тахту, укрыла её одеялом и стала  заваривать  чай. Марию знобило, она  постанывала. Женщина, поглядывая на Марию, прошептала: «Бедная, бедная девочка, кажется,  скоро начнётся, нужно  вскипятить побольше воды».
                                          
Саймон, выключив телевизор, сказал:
—  Давайте, помолимся о душе нашего брата Милана…
Тут из угла  раздался   дрожащий надтреснутый голос — это  неожиданно заговорил старец:
—  Упокой Господи его чистую душу.

Мужчины разом повернули головы  к старцу и  после некоторого замешательства окружили топчан, на котором лежал старец. Старец лежал неподвижно с закрытыми глазами.  Он  заговорил не сразу, голос его был слаб:
— Брат наш Милан за свой подвиг блаженно пребудет в селениях Небесных. У Бога  нет ничего бессмысленного: во дни апостолов люто преследовали христиан в Палестине.  Они бежали с земли  освящённой жизнью и кровью Спасителя. Но куда бы они ни шли, они сеяли Его слово. Ярость и ненависть преследователей  христиан привели к обратному: к распространению  истины. Надо терпеть, братья.  Надо уметь ждать и не сдаваться, ибо  Петром  сказано: «У Бога  один год, как тысяча лет, а  тысяча лет, как один год».
— Отец Николай, у вас видение было?— вымолвил Фома дрожащим голосом.
— Он улыбался, когда умирал, —  еле слышно прошептал  старец. Мужчины стали креститься. У многих на глазах были слёзы.

— Плачьте, плачьте  братья мои милейшие. Плач душу лечит.  Плачьте и молитесь, —  сказал старец. Потом он  заговорил громче, хотя видно было, что это ему  даётся с трудом:
— Я слышал, что сказали в этом  адском  ящике, слышал ваш разговор с Марией. Она добрая душа, сердечко жалостливое, всех вас любит. Такое горе на неё навалилось. Мне ли не знать, что такое потерять родных людей! Из  жалости  к вам братья она говорила, от горя своего засомневалась, да пребудет с ней благодать  Божья, молитесь о скором  разрешении, ибо должна сестра наша сегодня уже родить. Такова жизнь. Одни родятся — другие умирают. И моёй жизни срок  кончается…   сегодня… сегодня,  в эту благословенную ночь, отойду я ко Господу, братья мои.  Я счастлив, что это произойдёт в такие прекрасные дни, но горько мне, братья, расставаться с вами, со своей семьёй. Мужчины разом   заговорили:
— Не покидай нас, батюшка…не оставляй нас…что вы такое говорите…

— Так будет. Слушайте Саймона, передаю ему ваше окормление, любите его, братья,— прошептал старец.— И не бойтесь гонителей, это они вас должны бояться. И они боятся, оттого и злобой исходят, — произнёс старец.
— Нынешние Нероны и Юлианы по своему изуверству, глумливости и хитроумию  превзошли всех гонителей существовавших до них,— сказал Фома.

— Это так,— сказал старец.— Сатана силён и он хорошо оплачивает услуги тех, кто  подписывает с ним контракт. И чем больше душ  подписывает с ним договор, тем сильнее он становится. И особенная радость для него совратить  верующего в Господа, а как  не может он этого сделать, наткнувшись на  истинного, непоколебимого  христианина, тут и силы его иссякают. Будьте тверды в вере,  братья, и любовь Божья пребудет с вами. Но не будем больше терять времени. Сослужите мне службу последнюю: мне пора покаяться, причаститься,  час мой близок,— эту Пасху вы, братья мои,  будете без меня встречать.
Мужчины стали тихо переговариваться меж собой. Наконец Саймон  спросил у старца: «Отче, вы хотите мне исповедоваться? Братьям выйти?»
— Знаешь, Саймон. Мы сейчас можем отойти от частностей, соблюдения чинов — в этом не будет греха. Не до облачений сейчас в священные одежды, положение наше осадное, время моё убегает стремительно. Есть  у нас Евангелие, елей, вино, вода и хлеб, есть и вера в Отца и Сына и Святого духа, что делать вы знаете. Я никого здесь не разделяю, всех вас люблю, всех вас хочу видеть. Семеро из вас  посвящены в священство, остальные  верные наши братья и потому хочу исповедоваться перед всеми вами,  а дальше  всё делайте, как положено, не мне вас учить. Я  перебрал в памяти всю жизнь, она вся мне вспомнилась вдруг ясно, в подробностях. Вы многого обо мне не знаете. Жизнь моя  была длинна, но сколько  времени мной, непотребным  жалким рабом, было в ней потрачено на греховную  суету! Когда я об этом думаю, горько мне становиться и страшно. Позвольте мне, мои милые братья поведать всё, излить душу свою сокрушённо и смиренно, пред тем, как я предстану перед Богом.
— Говорите, отче говорите,– опередив всех, воскликнул Фома.

Саймон с Петром   сходили  в дальний конец помещения. Саймон  принёс Евангелие и  золочёный Крест, положил  их на столик у иконостаса, Пётр принёс хлеб на  блюде и Святую Чашу, Майкл зажёг свечу. Было очень тихо, Саймон был явно смущён и волновался.
— Царь Небесный, Утешитель мой,— заговорил старец,— не попусти  умереть мне без покаяния и причастия. После этих слов он замолчал и закрыл глаза.
Пауза  была  столь долгой, что  мужчины стали переглядываться тревожно, а Саймон наклонился к лицу старца. Уловив слабое  дыхание старца, он с облегчением выпрямился.
— Я молился,— произнёс старец.—  Родился я  в России в том веке, когда она звалась СССР. Сейчас 2051 год, а лет мне сейчас… семьдесят четыре, значит, родился я в 1977 году. Власть  тогда была безбожная, но крепкая, ничто не предвещало её краха. Родители мои  образованные люди, не верующие, жившие совсем не бедно, были людьми «продвинутыми», воспитывали они меня, вернее  сказать, смущали и портили мою душу, своеобразными методами воспитания. Дома  звучала только  иностранная  музыка, обожалось всё новейшее, модернистское, родители были «кухонными  диссидентами, ругали власть, хвалили  западную  культуру и их образ жизни, всё русское считали отжившим хламом. Окружение родителей состояло из друзей думающих и живущих так же как они. Надо сказать,  что родители мои были крещёными, иногда  они даже  заходили в храмы, но ходили в них они, как в музей. В доме нашем были очень старые иконы, не для молитв —  для антуража. Скорей всего для того, чтобы устроить очередное застолье с друзьями и развлечься, они и меня крестили в шестилетнем возрасте. Как я им благодарен за это, братья мои! И как много лет спустя  я с рыданиями благодарил своего ангела хранителя  за то,  что он спасал меня, укреплял меня и наставлял на путь спасения. Как я скорбел  о том, что ему,  с его святыми чистейшими крылами,  много лет приходилось опускаться на то  греховное смрадное дно, в котором я пребывал,  что бы вытащить меня оттуда. До сих пор,  я теперь уже немощный старик, с трепетом, ужасом и отвращением вспоминаю свои  деяния, слава Человеколюбцу за его  любовь к нам  слепцам грешным, слава Ему  за спасение наше! Мне дозволялось многое, к труду я был не приучен, жил на всём готовом. Эгоизм мой возрастал, тщеславие разбухало, греховные мысли  пришли ко мне раньше  многих моих сверстников.  Я познал женщин уже в  четырнадцать лет… и после  жил  беспорядочно,  бездумно и весело. В  тринадцать я уже  знал вкус вина, курил; вскоре стал это делать дерзко и намеренно, открыто, бравируя своей продвинутостью, пробовал и наркотики. Широкие врата, через которые я вступил  в жизнь  невежественным варваром, нигилистом, должны были неминуемо привести меня  к погибели…
  В стране случился переворот. На смену одним  безбожникам  пришёл  целый сонм безбожников, готовых пойти на всё ради  золотого тельца.  Если  при прежних властителях  приходилось многое делать тайно,  то теперь  наступила  страшная  вольница: на улицах появились продажные женщины, бандиты грабили и отнимали жильё и добро у людей, появились бездомные, беспризорные дети, беженцы, нищие; спиртное продавалось на каждом углу, открывались ночные клубы, в которых  процветал разврат, наркотики уже не составляло труда достать, начались войны, исход людей из бывших  республик страны.  Одновременно с этим строились  новые и возрождались старые  храмы, и в то же время процветало дикое язычество: возникали и действовали тысячи сект. Помните: …ибо восстанут  лжехристы  и лжепророки и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных… это буйно цвело во времена  моей юности. В это время и произошло моё низкое подлое падение на самое дно.

Старец обессилено замолчал. Марк  бережно приподнял голову старца, а Пётр поднёс к его губам стакан с водой. Старец сделал лишь один глоток. Он продолжил своё повествование  через несколько минут:
— Родители мои остались  без средств, они  разорились,  занявшись  торговлей.  На самом деле они занимались обычной спекуляцией: возили  из-за границы товары и перепродавали их на рынке; тогда многих людей втянули в такой бизнес. Прежнюю свою работу, где они ценились, как специалисты они  давно бросили, втянувшись  в призрачную гонку, надеясь разбогатеть. Своё зло они срывали на мне, я им отвечал тем же, стараясь меньше бывать дома. Компании  я менял   постоянно и наконец, попал, спаси нас  Пресвятая Матерь Божья, не могу руки поднять перекреститься, не к ночи будет, помянут,… попал к Его адептам.  Я  участвовал в их оргиях, братья, был я тогда уже не юношей, успел отслужить в армии, учился, бросил институт, бездельничал. Руководил нами такой же, как мы  молодой человек, сейчас-то я понимаю, что был он повреждённый, бесноватый, но  держал он нас в кулаке крепко. Он придумывал для нас разные испытания  и однажды,  было придумано им ещё одно новое, страшное… не сам он, конечно, это придумал, не сам, —  его Хозяин руководил им.  Есть испытанное  средство повязать  людей — это  кровь.  Однажды мы все, под его  водительством поехали на электричке  за город.  Доехали до какого-то посёлка, наш вожак привёл нас в храм, в маленький старый деревянный храм на  окраине посёлка, стоящий  рядом с лесом.  Он подучил нас вести  себя смирено, мы  делали вид, что молимся у икон. Потом  мы, о, подлые  кощунники! — подошли    к  старенькому  священнику, с просьбой благословить нас,  дескать, скоро нас заберут в армию...  После уже в  городе   наш вожак, а мы были, конечно же, волчьей стаей, а не людьми, сказал нам, что мы должны…  должны убить этого священника, что…  ему являлся сам Сатана и приказал это сделать…

Стояла гнетущая тишина, Фома, вскрикнув, стал креститься, губы его шептали молитву. Саймон  стоял бледный, у него начался нервный тик.
… через неделю мы снова поехали в этот храм, предварительно  накачавшись наркотиками. Мы приехали, когда уже стемнело, и батюшка впустил нас в храм, он обрадовался, увидев нас…
Фома схватил  Петра за руку, казалось, он сейчас упадет. Пётр крепко обнял  юношу за плечи.
…  наш вожак  ударил священника  ножом в грудь, облизал кровь с лезвия ножа, и передал его одному из нас…  тот  сделал то же самое. До меня очередь не дошла…  Прямо передо мной  висела икона Божьей Матери, я  посмотрел на Святой  лик и меня прошиб  такой ужас, что я похолодел, ноги мои окаменели, я весь затрясся, будто  меня голым вывели на  жуткий мороз. Братья мои, Матерь Божья плакала, из глаз её лились слёзы! Справа  от меня была икона  Николая Мирликийского, я взглянул на неё и испугался ещё больше: мудрое его лицо  было таким гневным, казалось, он сейчас выйдет из оклада и накажет нас всех.  Я выскочил их храма и побежал. Бежал я долго, ничего не соображая,  падал, вставал и снова бежал.  Наконец, упав в очередной раз, в гуще  леса, я не стал подниматься: обессиленный я лежал на сырой земле лицом вниз и рыдал, потом  заснул.

             
Глава   III

Больше тянуть  резину Липман не стал. Он нажал на клавишу клавиатуры, и к Свенсону поступил приказ пустить рекламу. Липман, осклабившись по-волчьи, повернувшись лицом к залу, ёрнически закричал:
— Господа! К нам забрёл представитель «повёрнутых»  на сказках христиан! И он не побоялся стать на место у пульта, где, наверное, сильно пахнет серой. Кого только у нас здесь не было: представители самых нетрадиционных течений, шаманисты, последователи  всяких экстравагантных древних культов, каннибалисты, некрофилы и сатанисты заходили — всем, господа, нужны деньги.  Христиане нас игнорировали, не захаживали, но видимо времена изменились. Какое чудо, что один из них пошёл на чипование! Как же так, милый Милан, вы вещаете везде, что чипы — это продукт какого-то  ужасного создания, имя которому Сатана; как же ты пошёл против своих единоверцев: на самом деле, парень, припёрло без денег?
Милан уже полностью взял себя в руки, на щеках его выступил румянец:
— Я принял в себя чип для того, чтобы  у меня была возможность сказать правду. Без этого у меня  никогда бы не было  возможности появиться в этой студии и сказать вам в лицо, что вы  великий лжец, ведущий человечество к гибели. Я знаю, вы меня убьёте. Я готов умереть за веру, как умирали за неё сильные духом первые христиане. Ведь вы меня убьёте, всемогущий мистер Липман? Это легко сделать с чипованым человеком, а для вас это одно удовольствие, вы  прирождённый убийца. Известно, как это происходит. Человек с  чипом под полным вашим контролем. Он может вдруг умереть от удушья, от  резко подскочившего давления или уровня сахара в крови, от других факторов. Вот они — потенциальные покойники (Милан обвёл рукой зал), смиренные рабы наслаждений, не подозревающие, что  карающий пульт находиться в руках рабовладельцев, вроде вас. Смерти я не страшусь, потому что  знаю, что смерти нет.  Я пришёл  сюда сказать вам в лицо, вам врагу всего  живого, что Господь жив и подтверждением тому является  то, что послезавтра, что бы ни случилось, будет праздник Великого Воскресения.

Студия притихла.  На лицах зрителей появилось какое-то подобие осмысленного интереса. Люди,  кажется, пытались  разобраться в происходящем.  Уже не было той  непринуждённой, расслабленной атмосферы, люди  напряжённо  следили за происходящим.
—Догматики! Ортодоксы! Безумцы!— Вскричал  Липман, брызжа слюной.—  Тёмные, тёмные, дикие людишки! Вы готовы идти на смерть, как и тысячи лет назад, ради каких-то идиотских сказок. Другой век сейчас, идиоты!  Люди изменились, а вы  всё цепляетесь  за  свои догмы!  И почему ты думаешь, что мы тебя  непременно убьём?  Я могу на тебя в суд подать:  тебе, кажется, понравилось меня оскорблять. Но я этого не сделаю. Между прочим, ты между делом не одну статью нашего законодательства нарушил. Но у нас, Милан, не убивают за убеждения. Закон разрешает иметь любые убеждения. Он лишь запрещает пропагандировать свои убеждения среди людей, смущать их, потому что у них,  у людей, могут быть иные убеждения. Запрещено молиться, креститься в общественных местах, демонстрировать предметы культа, носить одежду подчёркивающую  принадлежность к той или иной конфессии. О, нет! Носите  всё это у себя дома, молитесь на здоровье среди своих единомышленников. Но не надо всё это выпячивать в обществе…

— И под эту заботу о душевном  здоровье  граждан, вроде вот этих покорных  потребителей,  сидящих в этом зале, вы стираете с лица земли  ненавистные вам храмы или вводите туда проповедовать содомитов? Вы страшитесь, что люди ненароком  могут зайти в  храм истинный и там им откроют глаза на вашу ложь. Иметь рядом людей с другим мнение невыгодно, так мистер Липман?  Но, однако, вам,  почему-то, не запрещено произносить  злобные речи   в адрес  людей верующих, сочинять  на них грязные пасквили, убивать их, пытать в тюрьмах. Но прославлять всё греховное: похоть, развращение детей, содомию, разнузданный разврат, насилие, доносительство, торговлю людьми, клеветничество, страсть к наживе и  к удовольствиям, гнусное и дикое  животное язычество, мизантропию  — это  активно поощряется!
  Липман  сорвался в крик:
— Да ваши священники первые  человеконенавистники, воры и растлители! Кто благословлял миллионы  людей на  кровавые войны? Пастыри, имамы и гуру натравливали  племя на племя, страны на страны, прикрываясь каждый своими богами, которые будто им это рекомендовали. Факсы им с неба присылали?! Мы и только мы пытались примирить  людей, сгладить все  религиозные  разногласия.  К сожалению, народы  не вняли нашим потугам. Народ, как всегда,  оказался  упрям  и дик. Конфликты   продолжали вспыхивать повсюду…

Милан горько усмехнулся:
— И все ваши экуменические потуги вели лишь к дальнейшему разобщению людей. Для этого вы  и совершали эти потуги, зная, к чему они приведут.  А когда конфликты, которые вы, между прочим, сами  провоцировали и субсидировали, возникали, вы их  тушили бомбами и ракетами. Меньше народу — больше кислороду. Примерно так ведь записано в вашем уставе Великих Магистров, мистер Липман? Вы эту мизантропическую  идею  планомерно  выполняли. Очень эффективно и с удовольствием, а после  руками разводили — как, мол,  ещё с террористами  сладить?  Вы много лет  терпеливо вносили в жизнь людей  крохотные, незначительные новые  безобидные детали и  в  итоге достигли  грандиозных результатов и беспредельной власти. Все ваши  нововведения  происходили под  благими намерениями,  но цель была  одна вложить в мозги людей  новое   направление, изменить сознание  людей. Вы это сделали! Великий Сократ говорил, что простой народ не способен проследить долговременный  вред от нововведений. Вы это прекрасно знали и закрепляли своё владычество. Вот вы и у власти, мир вам  как бы покорился…

— Да, и в этом  суть!— кричал Липман.— Победили мы! Это показатель главный — он показывает, кого  и, что принимает народ. Народ выбрал реалистов, а не догматиков, которые  вместо хлеба, обещают  какое-то   мифическое Царствие Небесное, и, причём после смерти!

—  Хлеб вы даёте дозировано, только тем, кто склоняет голову перед вами. Был в древности такой  император Юстиниан. Он  не претворял в жизнь экуменические принципы. Он просто люто ненавидел христиан и расправлялся с ними жесточайше. Делал он это всю свою жизнь,  но его действия  не увенчались успехом: несмотря на гонения,  христианство не  исчезло, а только  укрепилось. И на смертном одре он  с досадой произнёс свои знаменитые слова: «Ты победил, Галилеянин».  Не обольщайтесь, мистер Липман, победа ваша Пиррова. Баланс сил  физических  на вашей стороне, но сила без веры мертва. Пришло время самого последнего боя и в нём ни бомбы и ракеты победят, а сердца людей.
Милан повернулся  к залу и громко проговорил:
— Люди! Одумайтесь! Вас оболгали, ошельмовали, развратили, убили вашу волю, втянули в вечную суетную гонку за призрачными удовольствиями, что бы  сделать из вас послушное стадо, покорно идущее на заклание. Одумайтесь, люди! Вами управляют, манипулируют. У лестницы, по которой вас ведут  Липманы, конечная ступень — это    преисподняя!  И знайте, жив Господь, жив!
— Идиот! Ты спятил! — Прошипел Липман.—  Тебя  давно нет в эфире! Тебя никто не видит и не слышит. И ты преступник: ты нарушил законы нашей страны, причём  многократно. Ты вывел меня из себя! Твои действия  я расцениваю как призывы к неповиновению власти, к свержению государственного строя, а это тянет на  Комитет…
— Но меня услышали вы, мистер Липман,  и таких, как я, людей не желающих жить по вашим лекалам миллионы; и в этом зале меня услышали, надеюсь.
— Ну, с этим мы  уже научились справляться. Они быстро забудут все, что здесь видели и слышали. Мы сотрём из их слабых мозгов эту негативную информацию, — сказал Липман, криво ухмыльнувшись, и уже не сдерживаясь, крикнул  охранникам:
— Парни, заткните  рот этому идиоту и сделайте это  быстро!

Двое охранников быстрым шагом подошли к Милану.  Они схватили и завернули ему руки  за спину, и один из охранников, поднеся к запястью Милана  пульт, нажал на клавишу. Милан успел ещё произнести: «Господи, Царь Небесный, Утешитель мой, прими мою душу в свою Обитель», — затем ноги его ослабели, веки задёргались, он обмяк. Охранники  в гробовой тишине, поволокли  его куда- то  вглубь  студии.

Липман  деловито крикнул в микрофон:
— Свенсон, пустите в зал «дымок», и включите демеморизатор.
Затем  он быстро прошёл в стеклянную  надстройку, возвышающуюся в  глубине  студии и, кусая ногти, оттуда стал наблюдать за происходящим.

В несколько секунд студию  окутал, розоватый туман, зрители стали расслабленно откидываться на подголовники кресел.  Из динамиков зазвучал очень естественный  звук накатывающихся на  берег моря волн, крики чаек, полилась  нежная мелодия, в которой солировал  придыхающий страстно саксофон и на этом фоне  ласковый  женский голос  стал  увещевать  впавших в дрёму  зрителей:
— Вам  очень хорошо. Вам никогда не было так хорошо.  Прохладный бриз   нежно обдувает ваши лица, вы находитесь  на океанском пляже, вокруг вас  обнажённые  прекрасные женщины и мужчины, и их, также как вас, переполняет желание, вы  чувствуете небывалый подъём сексуальной энергии, вы можете выбрать любого партнёра  и с ним  удовлетворить  свои самые невероятные эротические фантазии. Не теряйте время — выбирайте, выбирайте своего партнёра или объединяйтесь в группы и наслаждайтесь, наслаждайтесь, наслаждайтесь…
Зрители в студии, закрыв глаза, стали дёргаться, изгибаться в креслах, стонать, плакать,  оглаживать себя руками.  Вибрирующий  женский голос продолжал:
— Это прекрасный, самый лучший день вашей жизни, прекрасный уикенд, незабываемый, сладостный, каких, возможно, никогда не было в вашей жизни. Вы будете помнить его всегда, это будет незабываемое  впечатление, подаренное вам судьбой. Такой уикенд, такую пятницу стоит запомнить — это того стоит. Продолжайте развлекаться, меняйтесь партнерами, экспериментируйте, наслаждайтесь, наслаждайтесь, наслаждайтесь…

— Пусть это стадо минут пятнадцать побалдеет, пусть установка закрепится, — сказал Липман, понаблюдав за процессом, и повернувшись к  Свенсону,  приказал: «Вызывай Адамса. Пусть сделает экстренное   сообщение о том, что в студии обезврежен свихнувшийся террорист-христианин. Призывал, мол, к неповиновению, пропагандировал свою религию, нарушая закон о толерантности, пронёс каким-то образом  взрывчатку. Пусть скажет, что  делом занимается  Государственный Следственный Комитет, куда его передала охрана студии. Ну, и тому подобное.
Свенсон стал, как вкопанный, вперив взгляд в Липмана.
— Что застыл, мать твою! Вызывай срочно  Адамса, дело не терпит промедления.

Через пару минут, на экранах телевизоров, прервав рекламу, появился диктор,  который  со скорбным лицом сообщил  об инциденте случившимся во время  шоу Липмана, пообещав  зрителям канала держать их в курсе начавшегося расследования. После этого сообщения  на экранах телевизоров появилась развязная ведущая объявившая,  что в программе  из-за  форс-мажорных обстоятельств  появились изменения: вместо  детского  мультсериала «Голубые и розовые слонята»  зрителям будет предложено очередное  прямое включение реалити шоу «Счастливые Гей-семейства».

                                                              
                                                                    ***

Анвар в бешенстве покинул зал студии в тот момент, когда охранники заламывали Милану  руки  за спину. Его переполняли ярость и ненависть к Липману, в очередной раз показавшего свою  подлую сущность, покаравшего без жалости парня, который в этой схватке  никак не мог противостоять физически  всесильной, мощной  машине подавления любого инакомыслия и был  обречён изначально; в тоже время Анвар испытывал острую жалость к Милану, которого  безжалостный  молох смял  физически, хотя победа  моральная, конечно же, осталась за этим тщедушным парнем — этот бой  Липман проиграл вчистую. И ещё, Анвар чувствовал щемящую зависть  к поступку  Милану, к его спокойной доблести и бесстрашию —  это вызывало в нём жгучие приступы стыда, стыда, за то,  что он  не может вот так же, как этот парень сказать в лицо презираемому ничтожеству всё, что думаешь,   и за то ещё, что он шёл против себя и  занимался гнусным для мужчины  делом.

  Анвар, краснея, вяло пытался себя защитить, убеждая себя, что он действовал так в интересах общего дела,  что он  человек подневольный, выполняющий приказ,  но это плохо у него получалось, — и  его охватила тоскливое состояние безысходности и злобы. Настроение и без того неважное испортилось  вконец.
С мрачным видом, шепча проклятья в адрес Липмана, он прошёл в бар для персонала. Бармен, хорошо знавший  Анвара, взглянув на него, и ничего не спрашивая, поставил перед ним  стакан  двойного виски. Таких двойных порций виски  бармену пришлось подавать Анвару четыре раза.
Анвар не опьянел — нервное напряжение не покидало его, он всё время думал о Милане: он знал через что придется пройти этому парню, какие издевательства и пытки могут ждать  его.  Знал он и то, что шансов выжить у попавших под пресс дознавателей из Следственного Комитета практически не было. Выжав из обвиняемых всё, что можно, приводился в действие один из множества «гуманных» способов умерщвления. С теми же, у кого не было чипов, не церемонились вовсе. Одно из  посещений душевой кабины могло стать  для них последним: в металлический, мокрый  пол    подавалось напряжение в пятьсот вольт. Знал Анвар это от людей «Воинов Аллаха», которым удалось  за крупные взятки спастись: демократы любили жить красиво и иногда могли забывать про закон.

   Когда  Анвар  заказал кофе, позвонил  Липман. Голос у него был воркующий, ласковый:
— Ты куда пропал, Анварчик? Мы уезжаем, я жду тебя в машине.  Я так устал. Так устал, безмерно устал, мой дорогой  Мы едем ко мне.
«Ах ты, свинья, ничтожество. Он даже не спрашивает меня, хочу ли я ехать с ним: он говорит «мы едем»! Ничтожество, мразь, подонок!  Он устал! Палачи  устают. Они очень устают, убивая людей,— нервно затягиваясь сигаретой, подумал Анвар,— я поеду к тебе и тебя, тварь ползучая, сегодня  же убью. Клянусь могилами своих родителей! Убью без  всякой санкции имама, и будь, что будет. Сделаю себе дорогой подарок».
Подумав так,  он неожиданно успокоился  и ответил Липману, что он сейчас выйдет к машине..

В машине Липман, который  не любил запах алкоголя, раздражённо спросил у Анвара:
—Ты, что пил?
— И знаешь, пил с превеликим удовольствием. Иногда полезно  разогреть кровь,—  дерзко ответил Анвар  весёлым тоном.
Липман,  быстро глянув на Анвара, откинул голову  на  подголовник, закрыл глаза и пробормотал:
— Глупо и вредно. Переходи на сенсалин, я только что заглотил  третью капсулу, сейчас уже ощущаю его благодатное действие.
Не сдержавшись, Анвар ответил грубо:
— Глотай сам это дерьмо, если тебе нравится.
— Кажется ты сегодня не в духе,— не открывая глаз, произнёс Липман, которого стало клонить в сон.

Анвар закрыл глаза. Он ярко  вспомнил жалкий вид  Милана, когда два здоровенных охранника  тащили его из студии. «Ничего, ничего, парень. Надеюсь там, на небесах тебе окажут должное внимание за мужество и честность.  И наш Аллах, и ваш Бог даруют мученикам покой и утешение, жаль, что только на небесах»,— сказал он про себя.

Липман и Анвар сидели,  закрыв глаза. Звонок телефона  Анвара заставил открыть глаза обоих. Анвар посмотрел на дисплей своего телефона — высветился незнакомый ему номер. Молодой звонкий девичий голос, заставил Анвара  радостно напрячься:
— Доставка пиццы.  Две большие с ветчиной заказывали?
Анвар ответил не сразу, у него перехватило дыхание: слова девушки  были  условным знаком, сообщением от имама, которого он с нетерпением ждал так долго. Прокашлявшись, он  ответил:
—  Я ненавижу пиццу.
— Вы вегетарианец? — рассмеялась девушка.
— Вы угадали,— ответил Анвар, выключил телефон и, повернувшись к Липману, который вопросительно на него смотрел, спросил у него,  усмехнувшись:
— Ты, случаем, две большие пиццы не заказывал?
Липман ничего не ответил  и опять закрыл глаза.

«Даже если ты теперь и захочешь  заказать  пиццу,  у тебя такой возможности уже не будет, я получил  санкцию на твою ликвидацию и клянусь, клянусь, я тебя  с огромным удовольствием убью. Убью сегодня же, чего бы мне это не стоило»,— думал  Анвар и стал размышлять о том, что мысли  людей иногда  могут материализоваться: ведь  он уже  твёрдо решил покончить с  Липманом сегодня и вдруг, будто почувствовав его ярость и  страстное желание мщения, имам  присылает ему  долгожданную санкцию. И ещё он стал думать о том,  что решения имама  всегда неожиданны,  они всегда выверены  и эффективны. И скорей всего, у долго тянувшего с ликвидацией Липмана имама,  видимо,   появились веские причины,  что бы это произошло именно сейчас.

Догадки  Анвара   были логичны, но он не  знал того, что должно было сегодня произойти. Он не мог знать, что сегодня ночью   группа  взрывников шахидов, почти год  готовившая  «большой бум», должна была сделать из «обелиска»   огромную кучу  строительного мусора, под которым будет погребено   несколько десятков тысяч людей.  Взрыв обелиска    должен был стать сигналом к началу самого крупного восстания прямо в сердце  Федерации, в её столице. Не знал  Анвар и того, что не он один  получил сегодня лицензию на убийство видных  персон нынешней власти: множество  членов «Воинов Аллаха»  выполняли задания такого рода, и все убийства  должны были   произойти сегодня.

Способ убийства  Липмана был давно оговорен, были и запасные варианты, если  не будет возможности  убить Липмана  основным способом. Но спастись  самому, при любом раскладе,  было проблематично: Липман  практически никогда не оставался без охраны, шансы на  спасение  были нулевые, — Анвар, по сути, становился смертником и был обречён. Обсуждать же с имамом пути  спасения своей жизни, после выполнения приказа было не принято,— это считалось малодушием и трусостью.
«Будь, что будет,— думал Анвар, глядя на убогие дома вдоль дороги, слепленные из чего придётся. — Аллах милостив. На всё его воля: спасусь — хорошо, не получится тоже неплохо: у меня будет  много времени для бесед с этим парнем  Миланом на небесах».

Пуленепробиваемый лимузин  Липмана  уже выехал из города и мчался среди  мрачных  неосвещённых  бедных городских окраин, в которые даже днём было опасно появляться. Четвёрка мотоциклистов  и джип сопровождала машину. Машин на улицах почти не было, но было много патрульных полицейских джипов с мощными фарами и мигалками.  Кое-где в небе барражировали вертолёты с мощными прожекторами.
Усиленные наряды полиции и военных  патрулировали город всю ночь. Ночью в городе кипела ночная жизнь. В престижном, хорошо охраняемом  центре города, развлекались в дорогих ресторанах, барах и клубах. Народ отдыхал в многочисленных заведениях попроще. Оживавшие ночью маргинальные сообщества проводили время в притонах, спрятанных за крепкими металлическими дверями. Они рыскали по городу, совершали нападения на машины  без охраны, делали налёты на  ночные магазины, рыскали повсюду в поисках добычи. Убить человека было делом для них плёвым, все они были прекрасно вооружены, не церемонились  ни с кем, преступления их были дерзки и жестоки. И хотя поживиться наличными  уже  давно стало  делом удачи, преступники  брали все, что имело цену.  Награбленные ценности можно было  реализовать в подпольных  ломбардах.

На большой скорости  лимузин выскочил из городских окраин и теперь нёсся среди мрачных  голых холмов, выжженных солнцем. Дорога, петляя, поднималась извилистым серпантином всё время вверх, город, мигающий  огнями, оставался  далеко внизу.
Особняк  Липмана,   находился на вершине плато, попасть к нему можно было  только по этой  специально построенной  для подъезда  дороге. За высоким  каменным забором, находящимся под током, с  множеством видеокамер наблюдения, здания почти не было видно. Электроснабжение  особняка было автономным: дом был подключён к мощной дизельной электростанции, отфильтрованная вода  поступала из  скважины. На  площадке  всегда стоял  вертолёт готовый к вылету. За домом  находились пристройки для обслуги и охраны, отдельно  стояло строение с морозильными камерами,  в них хранился запас провизии,  которого хватило бы  для обитателей  дома  не меньше чем на пару месяцев. Вдоль забора   возвышались несколько вышек, на который,  сменяясь, круглые сутки  дежурили охранники вооруженные  автоматами.

У ворот особняка машину встретили двое охранников  стоящих навытяжку. Ворота открылись,  и лимузин  въехал  во двор. Мотоциклисты развернулись и,  взревев глушителями,  понеслись назад в город. Машину окружила четвёрка охранников, они стали у машины,  заложив руки за спину, широко расставив ноги. Водитель выскочил из машины и услужливо открыл  дверь салона. Липман кряхтя  вылез из машины, тяжёлым взглядом  окинул  замерших охранников и сказал одному из них, по виду азиату:
—  Ли, мы никуда сегодня уже не поедем, никого не принимать. Слышишь: никого! Выставляй охрану на  дежурство.
Охранник вежливо склонил голову.

В холле особняка их встретил пожилой мажордом, спросивший об ужине. Липман,  не спросив у Анвара, чего тому хочется,  приказал  мажордому   принести в  гостиную  фрукты, сладости и  напитки. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, Липман сказал  Анвару:
— Я хочу принять душ,  пойдёшь со мной?
— Пожалуй, нет. Может, перед сном обмоюсь,— ответил  Анвар, подумав: «Иди, мойся, свинья, и потрись, как следует мочалкой — перед Всевышним  желательно предстать  чистым».

Пристально   посмотрев на  Анвара,  Липман  направился в ванную, а Анвар  прошёл в  гостиную, в которой  слуги уже успели  поставить на стол всё, что просил их хозяин.  Анвар  устало опустился  на диван, налил себе сока, но сделав  глоток, поставил стакан на стол.  Его охватило нервное возбуждение:  он уже ни о чём не мог думать кроме предстоящего уничтожения  своего врага.
Орудие убийства находилось в кармане его пиджака. По виду  это был  небольшой  баллончик дезодоранта  с освежителем  полости рта, но этот «освежитель» содержал в себе смертельный газ, парализующий дыхание. Баллончиков было два, в одном на самом деле был освежитель, которым Анвар специально пользовался при Липмане, и  тот привык к этому.
  Убить  Липмана  с помощью этого баллончика было не трудно, проблема была в том, что видеокамеры были везде, даже в туалетах, и сразу  же после того, как  Анвар   сделал бы  своё дело, в диспетчерской на мониторах это бы увидели охранники, которые быстро бы оказались рядом.         Последствия для Анвара, конечно же, были бы плачевными.  Он  с трепетом вспомнил, что  имам, передавая ему баллончик, советовал  ему  сразу же после  убийства Липмана, если возникнет опасность ареста, покончить с собой с помощью этого же баллончика. Желание убить   Липмана  у Анвара от  этих мыслей не ослабло, но и умирать  ему совсем не хотелось. Он стал горячо молиться, прося у Аллаха милости и спасения.
Когда Липман вошёл в гостиную в халате на голое тело и, усевшись  на диван,  взял в руки инжир, Анвар подрагивая, сидел в трансе, закрыв глаза.
— Ты, что  неважно себя чувствуешь?— спросил его Липман.
Анвар открыл глаза. Потерев виски, он не глядя на Липмана, ответил, что его  клонит ко сну.
Липман,  очищая кожуру инжира, задумчиво произнёс:
  — Я тоже дико устал сегодня. Никак не могу  отойти после сегодняшнего эфира.  Я думал, что таких фанатиков,  как этот   сегодняшний  финносерб  уже давно нет. Почему эти упрямцы не могут понять, что   сейчас другое время, что мир изменился, и люди приняли этот мир?
«Фарисей  проклятый! Не мир это, а цивилизованное рабство»,— подумал  Анвар и произнёс, не открывая глаз:
— Ты, Тим, политик и плохо знаешь законы природы. Мало того, ты их отрицаешь, потому что веришь лишь  в силу власти, в мудрость и мощь так называемой элиты, в систему, в идею, что можно изменить мир и  человека, забывая при этом, что и человек  часть природы. Политики стараются не думать о том, что у людей есть мозги и в них люди могут хранить то, что является собственностью обладателей  этих мозгов. Устройства способного прочитать мысли людей пока не изобретено, но политики абсолютно уверены, что они знают, что нужно людям. Но почему то, всё время им приходиться  встречаться  с противодействием  людей, в чьих мозгах  ещё не поселился рабский вирус послушания, который так мил властителям. Любое действие встречает противодействие.  Простая езда на велосипеде включает в себя, например  трение колёс, сопротивление воздуха и массу других факторов. А что уж говорить о борьбе идей?! Тут действия одних могут встретить  такое противодействие других, которое может стать  непреодолимым. Этот парень  Милан… верен идеям, которым уже более  двух тысячелетий  и они, идеи  эти, стали смыслом жизни  многих  людей. Они не смирятся никогда с идеями нового  порядка — противостояние обеспечено. Вы не принимаете их мировоззрения, действуете грубой силой, пытаетесь срезать под корень эту ненавистную для вас поросль — они ищут пути выживания, обретают опыт в борьбе, становятся сплочённее, их ряды множатся.  Кстати, я сегодня абсолютно убедился в твоём могуществе и принципиальности: ты был неподражаем, когда приказал халдеям  разделаться   с человеком, проявившим инакомыслие.
— Лекции читаешь,— скривился Липман.— Стал разделять  идеи этих безумцев? Ты, кажется, рос в мусульманском мире и у вас с ними  были  большие разногласия, мягко говоря.
— Можно, конечно, забыть, сколько жизней унесли эти «разногласия» с обеих сторон, потому что  предложено жить с чистого листа, в новом толерантном и справедливом мире, но  разногласия почему-то не исчезли, они множатся и даже ещё больше обострились. Мир не хочет быть подстриженным под одну гребёнку, потому что подспудно он чувствует, что это конец самоидентификации, что это потеря личности и рабство. У человечества должен быть выбор — вы  его не ему не даёте. Я неплохо учился в университете и очень хорошо себе  представляю, что всякий конец круга это его начало. Вы думаете, что  победили, изменив мир под свой шаблон,  но опять, почему-то встречаете отчаянное  сопротивление. Можно бомбой убить миллионы людей, мотивируя это благими целями, но всех убить нельзя: вскоре вы обнаружите ненависть оставшихся в живых: они ведь не клоны, в  них течёт кровь их предков, родителей. Да, что я тебе всё это рассказываю? Тебе ли не знать, что по всему  миру то там, то здесь вспыхивают восстания. Закидаете  всех опять ракетами? Так и сброшенных ранее  хватило,  что бы полмира отравить.  Даже здесь, в столице  люди уже ходят в респираторах, а власть держится только на  безумно огромной армии, вы куда  денетесь,  если  здесь  начнутся восстания? Улетите на Марс, Луну? Так ничего с этим у ваших учёных не вышло.  Посмотри,  во что превратилась жизнь людей, вечерами все сидят по норам и носа не высовывают на улицы, по которым рыскают головорезы, люди не общаются, все ваши  программы по уменьшению рождаемости убили в людях желание  иметь детей…
— Вот! —  воскликнул  Липман.— Вот! Я знал, что рано или поздно  из тебя вылезет наружу твоя суть! Я подозревал тебя, подозревал! Не напрасно подозревал!  Я чувствовал, что  ты   не с нами. Ведь сегодня в гримёрной ты в который раз увильнул от моих вопросов, завуалировал всё, увёл свои ответы в русло каких-то расплывчатых  мыслей.
— О чём это ты? Не терпишь  инакомыслия? Уверен, что у тебя в кармане халата сейчас лежит пульт и у тебя, наверное, ужасно руки чешутся заткнуть мне  рот. Я знаю, ты, даже  ложась спать, кладёшь его под подушку. Боишься своих верных охранников, сотрудников студии, старого мажордома, водителя, даже тени своей пугаешься…  вы сами  и создали этот мир страха, который окружает всё и всех, где-то незримо маячит неминуемая расплата, она не даёт тебе спать спокойно — отсюда и сенсалин, —  спокойно ответил  Анвар.— Кто не знает, что ты всех подозреваешь  в измене? Тебе за каждым поворотом коридора видится убийца с ножом в руке. Ты с ума сойдёшь, Тим,  если и дальше будешь глотать  сенсалин. Я сейчас  просто хотел тебе объяснить, что каждому действию  находится противодействие, что не всё так гладко, как ты себе представляешь. Ты ведёшь шоу,  говоришь об истории,  убеждаешь  своих зрителей,  что всё под контролем  Сендриона, даже текущая, живая история мира, а на самом деле мир летит в тартарары. Вашими усилиями, босс. Ты же не дурак, Тим. Вспомни, как велика была империя Александра Македонского, как велик был Египет, Османская империя, вспомни, что полмира были колониями Англии и других стран. От Римской Империи остался  сапожок, омываемый тёплыми морями, Египет — стал местом отдыха туристов, Турция не смогла справится с курдами; Англия — кусок земли в воде, на которой  живут так называемые англичане, но почему то по её улицам бродят смуглые  люди, больше похоже на индусов, которых они  будучи мировой державой  грабили и убивали. Наполеон,  не шёл  ли победно по Европе, Гитлер, не провозглашал ли верховенство арийцев? Где они Наполеон, Гитлер? Где все  вожди,   взявшиеся за изменение мира и истории? Хорошо известно, как они закончили свою жизнь. Были ещё и мелкие вредители, убившие не так уж много людей, миллион — смешная цифра, вот достижение Пол Пота, например. Его народ обложил  покрышками и сжёг, как  мусор; Чаушеску — его труп долго валялся на асфальте, для всенародного обозрения. Саддам был, которого вздёрнули на виселицу свои же единоверцы,  Кадаффи рвали руками…
Липман слушал Анвара, кривя лицо, но не перебивал его, а Анвар совсем успокоился. Он чётко сейчас понял, что отступать теперь поздно: Липман не простит ему сегодняшних высказываний. Анвар  отпил сока, устало откинулся на спинку дивана; в голове билось: « Что ты тянешь время? Ты обязан это сделать. Бессмысленно тянуть  время, говорить что-то этому мерзавцу. Надо делать дело. Поймать момент, отодвинуться от него подальше и  впрыснуть в эти мерзкие ноздри газ…».
Липман внимательно посмотрел на Анвара, чему-то усмехнувшись, сказал:
—  Философия.  У нас всё будет по другому, мы учтём ошибки прежних деятелей. У тебя университетский диплом, Анвар. И ты не хуже меня знаешь, как это было  вначале веков. Как  их уничтожали и  как они быстро росли, будто свежая  трава на месте скошенной. Какие-то пара веков и они без оружия, с помощью сказок, перехватили  власть у сильных, мужественных воителей. Мы не можем этого допустить — история  тому доказательство. Или мы  — или они. Это война. Мы скосим под корень этот сорняк, а землю зальём химраствором, убивающим корни.
Анвар встрепенулся:
—  Где-то  вырастет новая трава, стойкая, юная, побеждающая.  И сдаётся мне, Тим, что ты отлично себе представляешь, что Он был и воскресал, это-то и бесит тебя, и это означает, что итоговая победа будет за ними. Тим, я где-то читал, что когда кто-то из ваших  лежит на смертном одре, то раввин говорит ему на ухо «Мессия пришёл».   Выходит, раввины знают, что Он был и Его распяли? Зачем они это говорят на ухо умирающему, трудно понять. Но может это совесть и нежелание смирятся? Или это вслух нельзя говорить, а шёпотом умирающему можно, он это унесёт с собой. А так всё в порядке. В этой жизни  будем говорить, как ты сегодня, что Его не было.
Липман дёрнулся, покраснел.
   — Скажи, Тим, ты не боишься смерти?— спросил Анвар, глядя в глаза Липмана.
— Надеюсь прожить долго,— ответил  Липман, усмехаясь.
Анвар поднял глаза к потолку. Он знал, что там  установлены глазки видеокамер. Глядя в потолок, он улыбнулся, сказав про себя: «Кадр для истории»,— затем он отодвинулся от Липмана,  спокойно достал из кармана  баллончик, быстро выбросил вперёд  руку к лицу Липмана и нажал на клапан.
Липман открыл рот, выпучил глаза, задергался, замахал руками, тело его вытянулось струной. Через несколько секунд он затих, глаза его были открыты, изо рта вытекала пена.
  Анвар наклонился и,  плюнув  с наслаждением  в эти застывшие глаза, сказал с удовлетворением:  «А ты говорил, что  проживёшь долго. Вот ведь какие моменты иногда  случаются на лестнице истории».

  Торопливый  топот ботинок по лестнице, заставил Анвара   повернуться — к нему бежал охранник. Голова Анвара работала  чётко, паники никакой не было. С тревожными нотками в голосе он, замахав руками, крикнул охраннику: «Сюда, сюда, друг, мистеру Липману плохо»,— и когда охранник подбежал и наклонился к дивану, Анвар быстро уложил охранника на диван рядом с его хозяином, с помощью порции смертельного газа.
Забрав револьвер охранника, Анвар быстро побежал к лестнице. Сбегая по лестнице  он, не раздумывая, выстрелил в  ещё одного охранника бежавшего  наверх. Мажордом  вжался испуганно в стену, охранника за  входными дверями, спросившего у него: «Что там случилось?», он уложил на землю двумя выстрелами.
Анвара охватило ликование, на бегу, он шептал: «Всё получится, всё получиться, все получится…»
Стремительность, с которой происходили все эти события,  начавшаяся суматоха и  неразбериха в стане охраны  помогали  Анвару. С  охранником на воротах  Анвар не церемонился: выскочив  из-за кустов,  он рукояткой револьвера оглушил его ударом в висок.
Кнопка  управления воротами  сработала, ворота послушно разъехались в стороны, джип  начальника охраны, всегда стоящий у ворот с ключами в замке зажигания, завёлся с полуоборота. Взревев мощным мотором и взвизгнув   шинами,  джип выскочил на  шоссе,  быстро набирая скорость,   автоматчик на вышке с опозданием открыл огонь, но пули уже не могли  достать машину: она свернула на серпантин  и,  петляя  по нему, неслась к городу.
Анвар взглянул в зеркало заднего вида: особняка уже не было видно, погони не было. Впереди в низине  в дымной пелене  мерцали огоньки города. Анвар давил на газ,  думая  сейчас о том,  что сейчас, наверное,  охранники  уже садятся в вертолёт и через  несколько минут он будет  непременно схвачен — от вертолёта ему было не уйти.

Анвар достал баллончик  и положил его на правое сиденье, решив поступить так, как ему советовал имам в случае провала. Время шло, Анвар  приближался к городу, где он мог  спастись в лабиринтах улиц, бросив  машину,  а  вертолёт всё не появлялся: удача сопутствовала Анвару, сегодня она была на его стороне.  Он не мог знать, что в это время, когда он уже готов был умереть,  пилот  вертолёта тщетно пытался запустить двигатель вертолета, который словно оказавшись на стороне Анвара, отказывался  работать.  Анвар  понимал,  что обо всём уже сообщили полиции, и въезды в город будут контролироваться, но надеялся,  что ему повезёт и дальше, шепча: « Аллах милостив, Аллах милостив, Аллах милостив...»

Прошло уже достаточно времени, что бы вертолёт настиг  Анвара, а он так и не появился. Это  придавало  Анвару сил, в нём  росла надежда, что в сегодняшней  схватке он выйдет победителем. Город приближался, он ехал между гор гигантской свалки, за ней начинались окраины с поселениями бедняков.
   Анвар  стал думать о том, что ему теперь надолго придётся стать нелегалом, начнётся новая  беспокойная жизнь подпольщика, а пока  у него одна задача:  добраться до конспиративной квартиры, в которой ему должны были дать приют.

Он въехал  на заброшенный мост, под которым когда-то была  широкая река, пересохшая из-за жары. Отсюда  хорошо были видны небоскрёбы в центре города, среди которых  выделялся   «обелиск». Сердце Анвара трепетало: пока всё для него проходило удачно. Ему пришлось сбросить скорость: дорога на мосту  не ремонтировалась  много лет, искореженные  трамвайные рельсы были выворочены, бетонные шпалы  местами дыбились, глубокие колдобины  приходилось объезжать.

Неожиданная  ярчайшая вспышка в центе города  и серия мощных взрывов, которые сотрясли воздух  и качнули джип,  заставили  Анвара затормозить и остановиться.  Город ярко осветился,  будто вспыхнула вспышка  гигантского фотоаппарата, и Анвар увидел, как обелиск  медленно оседает на соседние дома. Ещё несколько взрывов  прогремели в разных местах, заполыхали пожары.
« Так вот, что означали  слова  имама  о том, что  всё  произойдёт   синхронно, когда придёт срок решительных действий,— воскликнул  Анвар.— Значит, и я выполнял часть плана задуманного  руководством.  Это восстание! Не знаю,  хорошо ли это, но теперь мне некуда ехать… дом,  в котором меня  должны  были принять   стоял рядом с «обелиском». Что ж мне теперь делать?»

Поднялся пыльный ветер, он принёс запах  гари, Анвар уже не видел «обелиска» там, всё заволокло плотной завесой   пыли и дыма.  Из города на мост стали въезжать машины; несмотря на ужасное состояние дороги, машины,  прыгая по рытвинам, ехали с большой скоростью.
  Анвару с высоты моста хорошо было видно, что на выезд из города в сторону моста  движется  большое количество машин.
«Исход!— прошептал Анвар.— Варфоломеевская ночь и «Ночь длинных ножей» теперь, наверное,  будут казаться  шалостью в сравнении с  этой ночью, имам сейчас, наверное, торжествует. Помнишь, какое у него было зверское лицо, когда он говорил тебе о будущей  резне? Интересно, как назовут эту  ночь будущие историки? В одном только «Обелиске» размещалось  более десяти тысяч людей. Повезло тем, кто работал там только днём. Странно, что наш  кровожадный имам  решил  устроить этот теракт ночью, что-то видимо не срослось;  хотя, скорей всего, взрыв обелиска для него был актом  уничтожения символа  системы; здесь не в  количестве  убитых людей суть, за этим теперь дело не станет: сейчас  резня,  наверное, в самом разгаре…

На мосту теперь творилось что-то невероятное,— машины  шли сплошным потоком. Один микроавтобус застрял в глубокой яме. Машина буксовала, и выбраться не могла. Пассажиры микроавтобуса женщина и трое детей  стояли на обочине, прося помощи у проносящихся мимо машин, но никто не останавливался.  Анвар вылез из  джипа. Втроём, напрягшись:  Анвар,  женщина и один из детей, мальчик лет четырнадцати они смогли вытолкать  машину. Женщина плакала, она благодарила Анвара на итальянском языке.
Анвар вернулся в машину, положил голову на руль, и тут  напряжение сегодняшнего дня  лопнуло,  как созревший  нарыв. Лопнуло  слезами, перешедшими в рыдания. Когда  это прошло,  и  ещё конвульсивно вздрагивая, он поднял голову, то почувствовал себя опустошённым, несчастным, одиноким  изгоем.  Тоскливо глянув на поток машин, он пробормотал: «Куда- то ехать надо. В город  или из города, теперь не имеет значения. Её величество судьба найдёт тебя  везде. От неё ни спрятаться».

Он поехал в город, машину не гнал, ехал спокойно, наблюдая  за сутолокой,  творящейся на дороге. На шоссе в сторону  моста  образовалась  гигантская пробка. Крупным джипам   удавалось перебираться через бетонные бордюры на разделительной полосе на встречную полосу, по которой ехал Анвар. Они моргали фарами, Анвару.  Анвар  горько улыбнувшись, неожиданно проговорил: « Добрые люди предупреждают меня об опасности. Никто не знает, что будет дальше. Спасибо, что предупреждаете меня, безумца, едущего туда, откуда вы бежите. Только у меня  совсем нет уверенности, что вы все спасётесь. Хотя, конечно,  надеетесь на это — так устроен  человек. Господа, это  теперь надолго — это война, господа, очередная война! Страх, ярость, ненависть, страдания, голод, безумие, предательство и  смерть теперь  будут главенствовать на земле.
Он замолчал на мгновенье, объезжая перевернутую  полицейскую машину, у машины в неестественных позах  лежали двое в полицейской форме. Опять стали слышны взрывы и беспорядочная частая стрельба.
« Вот, и трупы на улицах появились, и я совсем  не уверен, что это дело рук людей  имама. Начавшаяся вольница  развяжет руки  негодяям всех мастей,— опять заговорил он.— Кто-то всегда хочет руководить людьми, кто-то придумывает новые правила, по которым нужно жить  людям, кто- то вообще  считает себя Богом на земле, решая жить или не жить тем или иным народам. Кто-нибудь из тех, кто затеял эту бучу, подумал,  что за жизнь теперь начнётся?  Какой разлад начнётся между людьми? Какая вражда и ненависть  поселятся в  сердцах людей на  долгие, долгие годы?  Какие тяжкие  времена наступят  для всего живого. Блаженны миротворцы… воистину, конечно,  блаженны. Когда ты их видел, миротворцев, в последний раз? У Липмана были одни критерии зла, у моего дорогого имама другие, и под  лозунгами борьбы  со  злом и те и другие  творят новое зло, сея вокруг вражду  и раздор, при этом  желая только одного: властвовать  над  несчастными людьми.  В ящике Пандоры  ещё так много  зла. Боже, я грешен, грешен, я так грешен! Мне  сорок один год, у меня нет семьи, детей…после меня ничего не останется, я безумец  ничего ни сделал  полезного. Как бездумно я жил! Я погрязал в ненависти и грешил  ради отмщения, стал пешкой в большой кровавой игре  затеянной очередными мизантропами, я сам участник этого зла, я внёс свою лепту  в этот кровавый пожар…
Анвар   не заметил растеленой поперёк  дороги ленты  с гвоздями.  Машину  стало заносить, и  Анвар резко нажал на тормоз.  В то же мгновенье  из темноты  к его машине  метнулись несколько человек. Крепкие руки выдернули его из машины. Ему завернули руки  за спину, грубо и бесцеремонно обыскали, забрали  дорогой телефон в  золотом корпусе, бесцеремонно  сдёрнули  перстень с пальца и цепочку  с медальоном, в котором была фотография матери; кто-то сзади  сильно ударил  его по  ногам  и Анвар  упал   на колени.

  Смуглый  усатый человек, стоящий  немного в стороне покрикивал на бандитов по-испански: «Живее, живее, братья».   Один из бандитов   протянул ему револьвер, взятый у Анвара.  С интересом посмотрев на Анвара, усатый подошёл к нему и спросил с сильным  испанским акцентом: « Ты еврей или араб?»  Анвар, улыбаясь, ответил: «Я просто  заблудившийся человек». Усатый почесал револьвером за ухом,  крутанул  барабан  пистолета, проверяя  наличие  патронов и ухмыльнувшись, сказал: «Ну, это, амиго, легко исправить. У меня есть отличный навигатор, который укажет тебе самую короткую дорогу на небеса».  «Если, конечно, ты не возражаешь»,— добавил он под  хохот своих  подельников.  Он выстрелил в Анвара. Анвар  упал   на бок. Усатый перевернул его ногой на спину. Нагнулся,  вырвал из его уха бриллиантовую серёжку, пнул Анвара  ногой, произнеся: «Сволочь белая». Потом он крикнул своим напарникам: « Едем в центр: там сейчас  шикарная, кровавая  вечеринка!»  Бандиты  с криками и улюлюканьем  быстро расселись в машины.  Взревев и взвизгнув шинами, обдав Анвара пылью  машины, взревев,  рванули к городу.

Анвар лежал на спине,  глядя в дымное небо. Жизнь уходила из него. Слабея, он вспомнил, что нигде больше он не видел таких ярких и близких звёзд, как в своей родной деревне. «Милан, брат мой,  мы с тобой скоро о многом поговорим», — прошептал он,   и небо стало стремительно падать на него. Он увидел в небе  голубой  просвет, усеянный холодными  звёздами, улыбнулся, и душа его отлетела к ним.

                   Глава IV

…был суд. «Вожака» отправили на  принудительное лечение в  психиатрическую больницу, троим дали небольшие срока. Меня осудили условно. Сколько лет прошло с  тех  пор, а не могу об этом вспоминать  без сердечной  боли и стыда. Что я скажу тому старому священнику,  когда встречу его там?..    Я долго не жил  с родителями, а когда вернулся к ним, то был поражен изменениями, которые  произошли с ними: они  встретили меня радушно, но дело даже не в этом! Это были совсем другие люди! Они сильно постарели, жили очень бедно на нищенскую пенсию, но лица их светились   радостью, говорили они тихо и размеренно, у икон горела лампадка, в доме было чисто и покойно — они вошли в ворота узкие! Они посещали храм, молились, исповедовались и причащались. Отец рассказал мне то, о чём он  мне никогда не говорил, оказывается,  в моей семье было три поколения священников. Что-то тогда в голове моей  сработало, я впервые окинул взглядом всю свою  короткую жизнь и ужаснулся: сколько раз на самом деле я был на краю  гибели, как близко я подходил к роковой черте.  Не сразу я понял, что такое намоленый род, и как неисповедимы пути Господни. Вскоре  у меня с отцом был серьёзный разговор: он советовал мне пожить в монастыре, осмыслить свой будущий путь. Он был  умным человеком,  догадался о том, что кто-то в нашей семье  должен был  восполнить прерванную  традицию родового священства. Я послушался отца. Уже давно я чувствовал  горячее желание  изменить свою жизнь, сделать в ней крутой поворот. В монастыре я пробыл около двух лет, и по напутствию  моего духовника поступил в  Духовную семинарию, по окончании которой получил приход в  небольшом шахтёрском посёлке.

Это были трудные  годы. Большинство моих прихожан  были люди преклонного возраста. Посещали храм и молодые люди, но реже, чем мои старушки и старики. Конечно, люди и крестились и венчались и отпевали  усопших, но  это было  скорее дань традиции, а не душевное стремление познать истину. Рабочий народ, грубоватый, но в массе своей честный люд, в поте лица добывал  свой хлеб в невыносимо тяжёлых и опасных для жизни условиях. Хозяева ничего не делали для улучшения условий работы шахтёров. При мне  произошло несколько  трагедий: взрывы  метана унесли множество жизней, упокой, Господи, их души. Мне, братья мои,  больше приходилось отпевать, чем крестить. К этому  времени в мире  чаще стали происходить события предсказанные святыми отцами, умножались беззакония. В разных местах шли войны, произошло множество  крупных терактов, природа возмутилась: страшные  тайфуны, наводнения, пожары уносили сотни  тысяч жизней, люди умирали от страшных болезней, миллионы  погибали от наркотиков, беднейшие страны голодали, мир охватил  кризис, люди разорялись, попадали в сети еретиков, жизнь  дорожала и менялась стремительно. Несчастных людей втягивали в грех, не давая одуматься, придумывая всё новые и новые способы обольщения.  В послании к  Тимофею, братья мои,  читайте: «Знай же, что в последние дни наступят времена тяжкие. Ибо люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, клеветники, невоздержанны, жестоки, не любящие добра, предатели, наглы, напыщенны,  более сластолюбивы, нежели  Боголюбивы». Приходилось мне, братья мои, мне и кулаками приводить в чувство некоторых своих прихожан, которым вдруг среди ночи  взбрыкивалось позаимствовать  денег на бутылку у «богатого попа»,  был я мужчиной не слабым и не из пугливых, —  детей своих и жену  испугать ни кому не позволял: у меня  уже была семья: двое малых деток Кирилл и Мефодий, любимая   жена моя  Анна  была беременна третьим ребёнком…

На сморщенном лице старца появилась улыбка, из глаз его потекли слёзы, он замолчал. Фома с нежностью  промокнул глаза  старца платком.
— Спаси Господи тебя, добрый отрок, чистое сердечко,— продолжил старец свой рассказ. —   Испытания…  они преследовали меня, я всю свою жизнь проходил испытания…   перед Сочельником  меня вызвал в областной центр Владыка. Прощание с семьёй было таким трогательным, дети «висли» на мне, целовали, не давали выйти из дома, жена вышла во двор провожать меня, дети стояли на подоконнике и смотрели на меня, жена заплакала….
Голос старца задрожал, и он опять заплакал, Фома растеряно посмотрел на братьев, и прошептав: «Господи, помилуй!», вытер глаза старцу. Старец вновь заговорил:
— Я ехал на своей машине. Было очень холодно и снежно, дорога была не близкая, я ехал,  непрестанно думая о своей семье, и меня  охватывали тяжёлые мысли  и предчувствия… они, к сожалению, сбылись.

Старец, в который раз замолчал.   Воцарилась гнетущая тишина, в которой единственным  слышимым звуком было  слабое потрескивание свеч. Старец заговорил  четко  и громко:
— Дверь моего дома подпёрли колом, чтобы мои милые  Кирилл, Мефодьюшка, Анечка и   неродившаяся девочка Мария (мы мечтали о девочке),  не смогли спастись. Потом, облив дом бензином,  они подожгли  его…
— Матерь Божья, Царица Небесная! — воскликнул  чернокожий мужчина, крестясь.— Да  откуда же в людях столько зла?! Как такое могло прийти в головы  людей, которых не кошка под забором  родила, а мать?
— Время разбрасывать камни и время собирать их,— с невыразимой горечью в голосе сказал старец.— Мои любимые люди не  смогли выбраться… задохнулись. Пропала моя благость, братья, горе овладело мною, душа моя вдруг омертвела… слаб я был ещё, не стоек, и демоны прошлые, которые давно перестали меня посещать, вдруг вернулись —  гуртом на меня накинулись и стали рвать меня на куски. Жажда отмщения  затмила мой разум, я бросил свой приход и несчастных прихожан, которых учил любви Христовой, продал дом и имущество и занялся поиском  убийц — на правосудие я не надеялся.  Ярость — вот то моё состояние. Я не молился, братья!  Ни одной молитвы не было мною произнесено, за это время. Братья, понимаете, что это значит? Понимаете, в чьей власти  я вновь оказался?
— Понимаем, понимаем, отец  Николай, — закивали головами  мужчины.
— Я нашёл их. Привёз их связанных в лес для расправы, трёх опустившихся пьяниц, которые  подсмотрев, что я уехал  стали вымогать деньги у моей жены. А когда она им отказала,  они подожгли дом.
— Батюшка,— весь дрожа, вымолвил Фома.— Вы сделали это?
— Нет,  во время подоспела спасительная  молитва, и мой Ангел Спаситель спас меня окаянного от греха смертного. Я отвёз нечестивцев в город и сдал властям,—  ответил старец.
Фома  быстро подошёл к старцу  стал у его изголовья на колени, поцеловал руки старца его и остался стоять  рядом на коленях, положив свои руки на руки  старца.

— Потом  я запил,  братья. Запил беспробудно. Наступила для меня полная ночь, мрак одиночества, бессмысленность существования, апатия. Демоны меня увещевали, искушали, навязчиво  предлагая мне  покончить с собой. И я  был к этому близок, как никогда. Однажды я уже   взял в руки верёвку и стал вязать петлю. И чудны дела Господни! Ангел Спаситель явился  ко мне  в виде  женщины, и звали её, чудесам сообразно, —  Ангелиной. Она работала в храме, в котором я  служил в свечной лавке и одновременно уборщицей. Ничего не говоря, она помогла мне одеться, и я покорно пошёл за ней. Как она меня нашла, осталось для меня загадкой, и спросить её об этом я почему-то  забыл. Она привезла меня в посёлок  и первым делом отвела меня на кладбище. Здесь  у могил моих детей и жены в скорби и слезах пробыл я несколько часов. Здесь,  рыдая о моих самых любимых людях, я истово молился, ожила моя парализованная совесть, вернулось смирение. Недолго пробыв  в доме моей спасительницы я, несмотря на уговоры прихожан, покинул их и  направился в монастырь, тот самый, в котором  я когда-то в юности замаливал свои грехи.  Два последующих года я провёл в молитвах, постах и работе, готовясь к постригу, но моим планам не суждено было сбыться. Однажды  со мной говорил мой духовник отец Илларион. Он слыл провидцем, мудрым и праведным старцем. Отец Илларион открыл Евангелие  и прочитал мне  отрывок из Откровения, сделал пространное и интересное разъяснение, а после, отложив  Книгу,  сказал, что мы уже стоим у дверей  страшного хаоса.  Этим  он меня не удивил: мы имели  представление  о  тех горестных событиях, которые происходили в мире и в отчизне. Новости  теперь приходили не со случайно проезжающими  мимо монастыря  людьми, времена изменились: компьютер, телефон, уже давно стали вещами  обыденными. Совершались кощунства, рубили кресты и иконы, осквернялись храмы, глумились над верующими и священниками. Но дальше отец Илларион меня удивил и смутил. Он сказал мне, что  будет лучше, что бы я ни постригался, что он видит мою миссию совсем в другом, что я  буду много полезней в  миру. Замерев, слушал я его слова о том, что мне немало придётся претерпеть, но жизнь моя будет долгой, что не раз мне придётся  быть в шаге от смерти. В конце беседы он сказал: «Не будет тебе смерти не насильной, ни случайной, смело проповедуй слово Божье, будь воином Христовым». Я был поражён.  Я твёрдо был настроен принять постриг.   Естественным  был мой вопрос: почему я?  Ответ меня ещё больше поразил: он мне сказал, что  было ему  такое откровение. Я попросил у него дать время на раздумье. Он  улыбнулся печально, благословил меня, и я ушёл в свою келью, где провёл ночь в молитве и в раздумьях. Смутно я понимал, что у меня нет выбора, что  мой ответ старцу  мог быть только согласительным, потому что мой отрицательный ответ  как бы отменял его откровение. Послушание — спаситель горделивых и сомневающихся: после утренней молитвы я склонил свою голову перед отцом  Илларионом  на  благословление моей будущей  деятельности, а месяца через четыре   по  его протекции я  был определён священником  в один из   храмов на  окраине столицы.  К тому времени участились случаи покушений на священников. Священник,  служивший до меня в этом храме, непримиримый борец с сектантами, занимавшийся активным миссионерством, погиб от руки злодея. Мне в наследство досталась прекрасная  паства: образованная, духовно развитая, и что особенно  отрадно, было много молодёжи.  Отец Илларион в своём напутствии  сказал мне, что бы я ни ограничивался только окормлением  своей паствы; он советовал мне  участвовать в общественной  жизни, выступать на людях, писать статьи в газеты, не брезговать  интернетом, разоблачать  действия фарисеев, он хотел, что бы я стал  заметной фигурой, однако, братья мои, это было время укрепления Сатаны. Подросло новое поколение, выкормленное с телевизионной и интернетовской  ложки. Силы на это были брошены огромные и, надо сказать, что успехи  этих сил были налицо. Запад, прогнивший  морально, постоянно подстёгивал   своих слуг в нашей отчизне  на всё новые и новые  усилия по выворачиванию  сознания людей. К тому времени  поколение советских бабушек и дедушек  упокоилось, новое атомизированное  поколение,  сознание которых было перевёрнуто, ориентиры спутаны хитроумной ложью мастеров лжи, включилось в погибельный  процесс  потребления… Мы сопротивлялись, мы не сидели  сложа руки, были у нас и  болезненные потери, были и победы, все мы отлично понимали, что время нами было упущено тогда, когда враги рода человечества только  начинали своё  кровавое шествие по стране, устроив  раздрай и разлад. Но те, кто устоял в этом бедствии, кто зацепился корнями  за  истинные ценности, вытерпел, не сдался — стал тверже, ответственнее, бесстрашней и верней. Прибавление в наши ряды происходило — это радовало, и многие верные  уже очень хорошо понимали, что последняя  битва ещё не произошла — она  близка и страшна. Для того, что бы это понять, не нужно было быть  гигантом мысли: нужно было  только  окинуть  взором страшный  мир вокруг себя, сопоставить предсказания Святых Отцов с  действительностью.  Как это происходило, как действовал враг? Действовал он планомерно, борьба за души велась хитроумно и коварно. Ему важно было заменить  ценности  настоящие на ценности фальшивые.  Для  этого очень медленно, по капле подливали в сознание  людей словесный яд, который должен был  перевернуть   представление людей о зле и добре, постепенно подводя к тому, что любое мнение имеет право на существование, такая толерантность подводила базу под соблюдение прав любых мерзавцев.  Братья мои, вам  ли не знать к чему пришёл мир, находящийся под игом содомитов, растлителей и убийц, но тогда это только  укреплялось, цементировалось. На Западе, где к тому времени протолкнули в священники  женщин… лесбиянок, узаконивались однополые браки, это уже укрепилось крепко. Качество так называемой демократии в  странах теперь оценивалось  по степени отношения тамошнего населения к содомскому греху. Понятно, что положительное отношение к греху улучшало показатель демократии. Людям вдалбливали исподволь, что в этом пороке ничего нет  страшного, что это было всегда, что это гениальные и добрые люди и постепенно  люди меняли своё отрицательное мнение на нейтральное. Но что ж такое нейтральное отношение, к какому либо пороку? Братья, — это фактически является одобрением порока! А  сделать один шаг от нейтрального мнения до положительного гораздо легче, чем от мнения  твёрдого, отрицательного к положительному.  А при той атаке на  детей и молодёжь, когда смрад назойливо освещается повсюду  в журналах, телевизоре, интернете, в кино, в клубах, когда  представители  меньшинств награждались  орденами из рук властей, когда  показывается их шикарная жизнь,  поменять мнение  в слабых ленивых головёнках становится  гораздо легче. Естественно, в связи с таким раскладом, атака на христианство  стала  массированной  и злобнейшей.  Придумывали так называемое мультикультурное христианство, внедряли экуменизм, изобретались новые и новые  способы для дальнейшего разъединения людей. Не мне вам рассказывать, что когда открывается правда,— злоба врагов перехлёстывает через  край и они могут пойти на любую жестокость и коварство… я бесстрашно выполнял свою миссию и нажил немало врагов. Предвиденье  моего духовного отца Иллариона   сбывалось. Могущественные  силы,  с которыми я не церемонился, без устали  раскрывая и бичуя  их  мерзостные дела, нанесли свой удар: мне подкинули наркотик. Среди моих прихожан  были  люди  пытающиеся вырваться из  наркотического плена — это были несчастные  люди,  мучимые  демонами; я  помогал им,  многих определил в монастырь. Ребят подкупили, они показали, что я им продавал наркотики. Шум был большой: батюшка-оборотень,  церковный наркобарон … за меня боролись и церковь и люди далёкие от неё…  Помолясь, я без страха переступил  порог тюрьмы,  позже был отправлен  в одну из северных зон. Вокруг меня были люди, совершившие  тяжкие преступления, преступники, живущие по своим  суровым законам, но это был мой  народ, и я себя изгоем вовсе  не ощущал, не было у меня и страха.  Кстати,  большинство  из этих горемык  в отличие от многих  людей,  живущих на воле,  прекрасно понимали, что происходит в мире и в их стране. Мне «шепнули», что  готовиться  расправа, мои враги  работали над этим, но я  был спокоен — я верил в напутствие отца Иллариона. Я мог за себя постоять, и был готов это сделать. Неожиданная помощь пришла от «крутых» лагерных обитателей — они каким-то образом остановили расправу надо мной, меня оставили в покое. Я не «согнулся», не отчаялся; выпросил у начальства  разрешение на организацию молельной комнаты, умельцы сделали алтарь, иконы; моя  голодная, несчастная  паства с жадностью внимала слову Божьему, многие приобщились, крестились, покаялись. Многие из тех, с кем я в зоне делил краюху хлеба, позже ушли в леса, чтобы бороться с оккупантами. Меня освободили по амнистии — её объявил новый президент страны. Перед выборами считалось, что шансов стать президентом  у него  было меньше чем у любого из претендентов  на этот  пост. Народ открыто  говорил о том, что изберут на второй срок  «карманного» президента. Тогда во всём мире уже сложилась хитроумная система выборов,  при которой  создавалась  видимость борьбы. Делалось всё с   большой  шумихой  и помпой, под лозунгами справедливой борьбы и демократичности, а на самом деле,  в тёмных кабинетах выбирался ставленник, который обычно и побеждал в этих крысиных бегах. Этот  зицпредседатель и становился победителем и начинал преданно служил  хозяевам. Но по Божьей воле зло иногда прокладывает путь  к победе добра. Что-то  случилось, по какому-то неосознанному протесту, народ, и не только народ… многие группы людей не бедных и даже приближённых к той власти,  словно  под гипнозом, или чарами, а скорее по Божьему проявлению, отдали свои голоса аутсайдеру выборов. Бывает  так: человеку  иногда хочется  вырваться из рутин однообразия, болота безысходности, открыть  двери  кладовой, в которую он  загнал свои протесты, чаяния, мечты, больную совесть, покорившись прозе жизни. Сделать, наконец, какой-то шаг  наперекор обстоятельствам, увидеть  перемены, живую жизнь. Не сомневаюсь, что и молитвы верующих дошли  до Бога.  Чудо произошло. Но у   Запада  были другие планы  на мою страну. Они ждали часа,  когда можно будет накинуться сатанинским кагалом  на преемницу  Византии, богатую  всем тем, что они  давно уже исчерпали; они столько сил отдали  на  разрушение и растление, что смириться с новой для них реальностью не могли: оскалились, стоял страшный вой проклятий, и угроз, когда новый президент  стал наводить в стране  порядок. О, это  стало временем  отрезвления людей, энтузиазма, веры в будущее, подъёма национального самосознания, мощнейшего, благодатного катарсиса. Первыми своими указами   он сразу  задал вектор  пути, по которому  должна идти страна. Расставил приоритеты. На первое место,  поставив  нравственность, а не материальное невежество. Это был  фаталист, мудрый и бесстрашный, он знал,  что его  не оставят в живых, предчувствовал, что  не будет у власти долго. Но он шёл  на таран, жил сгорая,  он хотел растрясти болото, в котором тонул народ, хотел  дать ему шанс  осознать  себя хозяином  своей земли. Он протянул руку  народу, народ-сирота ждал своего отца и принял  его с любовью. Это были два прекрасных года! В книге притчей сказано: «Когда возвышаются нечестивые, люди укрываются, а когда упадают — умножаются праведники». Скрипя зубами,  бежали из страны толстосумы, их приспешники, растлители, кровососы политики, гнилая  подпевающая мерзостям  свора, спрятались  в подполье  мерзостники.  Беззаконие стало пресекаться  самым  суровым, но справедливым образом, люди увидели свет в конце туннеля. Президент был  военным,  всё у него подчинялось  дисциплине  и ответственности. Армия сама очистила  себя от разъевшихся генералов, которые уже не могли нагнуться, чтобы завязать шнурки ботинок. Народ  будто проснулся, будто пелена спала с его глаз, люди каялись, плакали от радости. Хочу вам сказать, что я был почти сразу приглашён  в аппарат  президента. Толерантный ко лжи мир мгновенно  ополчился   против нас, вначале пытались  доказать фальсификацию выборов, потом последовали санкции, ноты протеста, разрывы  отношений.  Но эта  наступившая  вдруг автаркия страны пошла только на пользу стране. Люди стали жить экономно, разумно, и с голоду никто при этом не умирал. Даже наши неспокойные соседи из  кавказских  республик утихомирились, почувствовав  силу: они уважали силу, а с теми, кто мутил воду  они стали разбираться сами  и довольно успешно.  Коварный выстрел  снайпера  оборвал жизнь  пятидесятилетнего президента, повергнув страну в траур, отчаяние, и в тоже время  произошло такое единение народа,  которого не наблюдалось полвека.  Вся  бывшая  рать или лучше сказать тать ринулась назад в страну. Люди не хотели их видеть. Началась чехарда  с  предстоящими выборами, в которых  к власти опять должны были  придти старые  грабители — это народ хорошо понимал. Несколько верных друзей  покойного президента  погибли при странных обстоятельствах, произошло несколько терактов.  Тогда  власть в свои руки взяли военные.  Народ был не против этого, и военным удавалось  держать ситуацию в стране  под контролем; храмы  в это время были переполнены молящимися о мире людьми, вы не можете себе представить, сколько людей крестилось после трагической гибели нашего президента. Но все хорошо понимали, что должно произойти  что-то  трагичное. В воздухе висело страшное слово  война. Мы были островом,  который плыл против течения, мы подавали яркий  пример  стойкости, возрождения из пепла,  человеческого достоинства и отваги всему миру; мы рушили построенное врагами умственное рабство человечества, безвольно потребляющего мерзости, которые   им подсовывали, мы  напомнили миру, что  Спаситель жив, что Он истина, он Любовь и Свет.

Поводом для  войны  послужила гнусная провокация.  Враги вероломно убили своих же важных персон стран Коалиции, прибывших к нам для переговоров.  Их самолёты начали свои атаки ночью, но не застали  нас врасплох. У нас были силы и средства не только для отражения  атак врага, но и для собственных ударов по их объектам. Это была не несчастная многострадальная страна наших братьев сербов, на которых они проверили бомбардировками еще в веке двадцатом  толерантное   отношение мира к  убийству. Их «невидимки» горели, наши ракеты находили их, хотя  несколько  их ударов достигли цели. Когда мы  нанесли несколько ударов  по их дальним  военным целям, война вступила  в новую фазу: они обрушили на нас всю мощь своей военной машины, потери были с обеих сторон  значительные. Потом  было перемирие, переговоры, а тем временем во всём мире  вспыхивали  очистительные войны.  Ядерный удар был нанесён по объектам  энергоснабжения, они хотели посеять панику. Сразу после этого  удара   китайцы   хлынули   с Востока, желая застолбить   за собой новые территории. В авангарде шли отлично подготовленные  войска, действовавшие с изуверской  жестокостью, а за ними  на захваченных  территориях тут же  обосновывались миллионы   их соплеменников,  на глазах вырастали их военизированные поселения. Нашей армии приходилось  биться на двух фронтах, и хотя численное превосходство было на стороне  врага, мы отчаянно и геройски сопротивлялись. Война шла два года, потом  мы были оккупированы, начались репрессии. Родина моя, Святая моя Родина плакала поверженная богохульниками,  но не сдавалась. Земля горела под ногами оккупантов, началась партизанская война. Я командовал одним из партизанских отрядов. За мою голову было объявлено  вознаграждение.  Однажды я попал в засаду, был ранен и попал в их руки. Братья мои добрые, физические  муки от пыток, терпимых мной в застенках ничто по сравнению с теми сердечными муками, которые наносили мне безжалостные, безбожные истязатели своими мерзостными речами: они глумились,  оскорбляли   Матерь Божью,  Сына Её Единородного,  Святых  Угодников и нашу  Церковь.  Однажды на допросе, когда  с меня сняли наручники, я изловчился, ударил стулом по голове одного такого пакостника. Я хотел умереть, братья мои дорогие, но меня не убили, меня чиповали и отправили в  особую зону, на Аляску, куда ссылали особо опасных преступников. Там оказалось немало моих единоверцев, нам удалось совершить побег. Многие из братьев погибли  во время бегства, но часть  людей  дошла  до Великих  Озёр, после чего  мы для безопасности рассеялись. Я оказался в самом логове врага. Среди нас был врач,  который удалил наши чипы, с ними мы были в большой опасности. Я изыскивал способы возвращения на родину, связался   с  участниками  сопротивления в моей стране, но мне приказали оставаться  здесь, и объединять нашу паству, загнанную в подполье.  Дальше вы всё знаете, братья мои, мы уже столько лет вместе.
Старец закрыл глаза, а когда открыл их, они светились живым блеском, на лице была радость. Он улыбался!
— Что бы я был, не познав  Бога? Я ухожу  с надеждой и верой  в то, что вы  с Его любовью и под Его попечительством, останетесь  Верными, что бы ни произошло. Храни вас всех Господь, крепитесь в Вере, ибо   времена  приходят  тяжкие и страшные. Любите друг друга, несите слово  Божье. Я не дожил до нашей победы, но верю, что она придёт. Придёт через большие потери и счастливые обретения.

Старец   замолчал. Глаза его были широко открыты. Саймон что-то прошептал на ухо  Петру, тот  тронул  рукой  Фому. Фома зажёг свечу, и вложил её в руки старца. По очереди  семеро из собравшихся  брали в руки Евангелие  и читали вслух места из книг апостольских и евангельских  повествований, по прочтении, помазывая умирающего  елеем. Когда отец Николай  поцеловал Евангелие и Крест, лицо его просветлело, глаза светились жизнью. Во время  причастия он умиленно  улыбался, с жадностью оглядывал лица  братьев, будто хотел их запомнить.
  Фома с Петром  приподняли  голову старца  на подушки так, что бы он видел всех. Саймон стал читать отходную молитву. Старец  глядел на   своих   братьев с  улыбкой, на щеках его рдел румянец. В какой момент он умер, никто не заметил. Он лежал в той же позе с той же  улыбкой, с открытыми  глазами и  только глазастый Фома  всё понял. Он наклонился к лицу старца  и, повернувшись к товарищам,  промолвил со слезами: «Братья  молитесь за душу нашего любимого  пастыря: он усоп». Фома, шепча молитву, закрыл глаза  старцу.
В эту минуту   вбежала  встревоженная   женщина, она полушёпототом  сказала:
— Брат Фома, быстрее  принеси  воды  и   позови ко мне  из женского  блока  Сару  и  Джулию.
— А что стряслось, матушка Анна?— спросил Фома.
— Потом, потом,— замахала  руками  Анна.— Сначала  выполни моё поручение.
Не прошло и минуты, как  быстрый Фома куда-то сбегав, вернулся  с  канистрой воды. За ним поспешали две женщины. Фома вошёл  с ними  в помещение, где  находилась Мария, и  вскоре появился взволнованный с красными щеками,  сходу произнеся  растерянно:
— Она рожает…

Он подошёл  к  мужчинам.  Тягостное молчание нарушил Пётр:
—  Господи, помоги рабе Божьей Марии. Соблаговоли  прибавления в наших рядах.   А нам  сейчас нужно подумать о захоронении отца Николая. День уже скоро  и с ним придёт жара. В дальнем  блоке    есть место,  в котором пол не залит бетоном. Нужно подготовить   могилу. Пойдём со мной   Фома и Джеймс. Возьмите фонари и лопаты.
  Фома сходил за лопатами  и фонарями, и  они  пошли к безобразному  разлому в стене. Идти пришлось долго  через анфиладу бетонных  помещений похожих одно на другое. Фома всё время молился. Когда они выкопали  яму  и, стали тяжело дыша у края могилы, он спросил у Петра, который стоял с горестным лицом.
— Брат Пётр, скажи мне,  что  сделают с телом  Милана?
Петр ответил, тяжко  вздохнув:
— Мне говорили, что  раньше они  сжигали тела, но газ стал дорогим и они теперь растворяют тела убиенных в каком-то адском растворе, это занимает всего пару часов, а  потом  они  это сливают в канализацию.  Ещё мне довелось  беседовать с людьми с  завода,  на котором   тела перерабатывают в компост и продают после в упакованном виде, как удобрение. Враги очень гуманистичны  и рациональны, мой мальчик.
— Царица Небесная! Бедный, бедный Милан,— воскликнул  Фома,— какие кощунники! Какое изуверство!  Убить  человека — им мало, нужно ещё  над телом надругаться! Бедный, бедный Милан умер без причастия…
Пётр  не дал  договорить  Фоме, он грубовато перебил его, сказав:
— Ты можешь не волноваться за  душу нашего брата: она, я в этом  не сомневаюсь, в надёжных руках. Пойдём, братцы. Лопаты оставьте здесь. Сейчас нам придётся заняться плотницкими  работами, а после  мы  предадим  земле тело усопшего брата.  
Джеймс и Фома последовали  за  Петром, который  двинулся  назад  быстрым шагом.
Неожиданно пол  дрогнул  под их ногами, стены качнулись,  с невысокого потолка  на них посыпал песок и мелкие камешки, стало пыльно, пол  дрогнул  ещё раз и ещё. Фома  прижался к стене, крикнул испуганно:
— Братья! Землетрясение!
— Быстрее, быстрее, — закричал  Пётр.— Нужно скорее соединиться с братьями и решить, что нам делать.
Они побежали. Толчки больше не повторялись. Они застали  братьев в волнении. Несколько  человек  бросились обнимать их.  Пётр  спросил у  Саймона:
— Что думаешь? Это землетрясение?
— Я не знаю,— ответил Саймон,— мы попытались  связаться с  кем-нибудь из наших   братьев находящихся   в городе, но  все телефоны  вдруг замолчали — связи нет.
Неожиданно из одного из проломов появилась  голова  молодого человека, а вслед за этим  и он сам, вспотевший, запыхавшийся и чумазый подбежал  к братьям  и  заговорил, захлёбываясь от волнения:
— Братья … братья… там  ужасное,  ужасное  творится.  Конец света … наступил! «Обелиска»  больше нет, весь центр  города лежит в руинах, было  три  мощных взрыва  и  ещё несколько взрывов.  Кругом слышна стрельба, пожары  сильные…   машины    с обезумевшими людьми   несутся  к выездам из города…  никто не знает, что произошло… в  магазинах   толпы  людей  грабят прилавки… женщин насилуют,  трупы кругом…
Молодой человек поперхнулся:
— Дайте Томасу  воды,— хмуро произнёс  Пётр, добавив: « Вавилон, краса царства, гордость халдеев будет ниспровержен Богом».
Он обратился к Томасу, который жадно пил воду:
— Брат Томас,  это была бомбардировка с самолётов  или ракетный удар?
— Ни ракет, ни самолётов не было, я хорошо видел, как  яркая вспышка  осветила  город, а взрывы были такие,  что   согнулись  светофоры,  и волной срывало  рекламные щиты, крыши и двери домов, всё было засыпано стеклом,— ответил  Томас  уже спокойно.
— Теракт?— произнёс  Пётр раздумчиво,—  кто это  мог сделать?
— Скорей всего  это могли сделать люди  имама  Аскера,— такое не под силу маргиналам,  сектантам, или другим сообществам,— сказал  Саймон.
  У него резко зазвонил телефон. Он торопливо выхватил  его  из кармана, быстро  взглянул на дисплей, произнёс взволновано:
— Да, Джошуа...
Дальше он только слушал, иногда качая головой. Когда он выключил телефон, то повернулся  к застывшим в напряжённом  ожидании товарищам:
—  Джошуа  только что прочёл в сети.  Сам имам  Аскер   сказал в видеообращении, что это дело рук  Воинов  Аллаха. Он  сказал, что это начало восстания и священной войны, его воины будут беспощадны. А так же  он сказал, что  восстание  согласованно со всеми секциями Воинов Аллаха  и оно  началось  синхронно по всему миру.
— Что же делать?— воскликнул   Фома встревожено.— Это  же очередная резня!
Ответил Пётр. Обратившись  к Джеймсу, он  произнёс:
— Брат Джеймс, раздай всем  людям оружие, мы  не имеем права сгинуть. Не наша это миссия. Вспомните последние напутствие отца Николая. Ну, а если уж и придётся нам сгинуть, то сделаем мы это достойно.
— Но как же,  брат Пётр? Я умереть не боюсь. Но убивать… смогу ли я? —  растерянно спросил Фома.

— Мальчик мой, иди сюда,— сказал ему Пётр и Фома  быстро подошёл к Петру, доверчиво заглядывая ему в лицо. Пётр крепко  обнял юношу, поцеловав его в лоб, и держа  за плечи, сказал:
— Мы не  жертвенные агнцы. Я — солдат  Фома. И на этой  войне я уже много лет. И благодаря тому, что я солдат и могу защищаться и знаю, как это  делать,  многие другие  наши  единоверцы ещё живы и  поют хвалу  Всевышнему.  Где сказано, что  нужно сложить головы свои перед теми, кто  вас  хочет, изничтожить? Ну, а даже если въедливые  книжники мне откопают такое, я им отвечу: разве  Иуда  Маккавей с  войском,  в котором  было всего  восемьсот  человек, не побеждал войско сирийцев численностью в  двадцать две тысячи воинов? Я скажу им: блаженны гонимые за веру и сделаю так, как моё сердце подсказывает. Так ли я говорю,  братья?
— Так, так, так — дружно ответили все.
— Ну, а раз так, получите автоматы у Джеймса,— сказал  Пётр.— И выставите  дозоры  у  внешних входов и нашего тайного выхода к системе канализации. Сообщите всем о ситуации. Подготовьте женщин и детей  к эвакуации.  Давайте, давайте, братья, действуйте, не медлите. Фома  и Илия   останутся  со мной. Джеймс, принеси нам  оружие.
Мужчины  быстро стали расходиться. Чуть не сбив Фому с ног,  пробежала женщина  со стопкой простыней и скрылась  в проёме.
Фома  воскликнул:
—  Мы совсем забыли о Марии!»
   Пётр крякнул:
—  Боже мой, и, правда… Мария, Мария, сестра наша. Воистину   жизнь и смерть ходят рядом…
Фома, сокрушённо покачав головой, прошептал: « Бедный, бедный  Милан ».
Крик ребёнка  пронзительный и  звонкий  заставил вздрогнуть мужчин. В пролом  высунулась  женщина, она радостно сообщила мужчинам:
—  Мальчик! Прекрасный  мальчонка, богатырь родился!

Ребёнок кричал, крик его был горестным. Илия,  перекрестившись,  сказал: « Как ему  было хорошо, тепло, безопасно в животике мамы и вот он  выплеснут в  этот суровый и жестокий  мир. Зачем? Боже, Боже, что его ожидает, этого невинного ангела!»
      Суровое лицо  Петра, разгладилось  он, улыбаясь, глянул на Фому стоящего оторопело.
— Вот  видишь,  Фома, Бог нам на подмогу ещё одного христианина прислал. А ты, Илия, не стенай,— жизнь продолжается! Ты ещё можешь стать крестником  ребёнка.
Фома  воскликнул восторженно:
  — Господи, слава Тебе, слава!
  Братья вернулись нагруженные  автоматами. Свалили их на пол. Фома поспешил сообщить им  о рождении ребёнка. Все стали радостно и шумно обниматься. Когда все успокоились и Джеймс  доложил Петру, что в других  блоках  мужчины тоже вооружаются, и готовят женщин и детей к эвакуации. Пётр   оглядел  своих  товарищей и сказал вдохновенно:
— Хочется свидеться  с вами  в Вечной  Жизни. Простите,  если  когда-либо  обидел кого-нибудь из вас, простите меня,  братцы.
Он низко поклонился  всем. Саймон возразил  ему  грубовато:
— О жизни Вечной забывать,  конечно, нельзя.  Но о жизни  земной нам тоже  не мешает  подумать. Что  это ты будто хоронишь себя? И нас в тоску вгоняешь.
Саймон дружески  хлопнул  засмущавшегося  Петра по плечу, сказав весело:
— Не вешать нос, братцы. Какой у нас девиз?
— Маранафа! Маранафа!— дружно произнесли его товарищи.
В помещении пахнуло   гарью. Мужчины тревожно переглянулись — это могло означать только одно: кто-то  открыл  потайную хорошо замаскированную заваленную лёгким строительным  хламом  дверь и  в подвалы  проник  воздух снаружи.
Первым среагировал  Пётр, он приказал  Джеймсу:
— Быстро выводи  женщин, к  третьему  выходу.
Уже через минуту  Мария, поддерживаемая двумя женщинами и женщина, которая прижимала к груди запеленатого ребёнка,  под охраной   Джеймса    покинули  помещение.
Там, откуда   пришёл запах  гари,  гулко  застучали  автоматные очереди, потом ухнула граната.
— Кто там у нас стоял?— спросил  Саймон  у Петра.
— Алонсо и  Матвей,— ответил  Пётр, сжимая в руках автомат.  
Все услышали  топот  множество ботинок.  Гулкое эхо   усиливало  звуки.   Топот приближался и усиливался.  Уже  был слышны  крики, смутный гул  множества голосов.
Братья   рассредоточились  за бетонными перегородками.  По щекам   Фомы катились слёзы, руки его  неумело держали автомат стволом вниз, детские пухлые  губы его  шептали: «Маранафа, маранафа,  маранафа…»

   Бахтин И.И.