Сказка о музыке, Доске из забора Хозяина и о Дочке Хозяина, которая очень болеет

В мире должен быть порядок. Поэтому люди придумали заборы.

Как хорошо смотреть на забор, окружающий твои владения, и уютным домашним теплом в душе осознавать, что вот по эту сторону забора — все твое! А по другую — тебя не касается…

Но в том заборе, о котором наша сказка, была брешь. Позорная для хозяина брешь.

Ходили по хозяйской земле чужие собаки, стыдливо потупив взоры. Жирные и наглые зайцы из соседнего леска лениво поедали капусту. Соседские мальчишки пролезали в эту дырку в сад и соблазнительно чавкали сладкими грушами…

И не было в мире порядка!

Нельзя сказать, что так было всегда. Когда-то этот забор, только что сколоченный, восхищал красотою своих досточек, похожих на солдатиков в парадном строю. У прохожих даже дух захватывало и слезу прошибало от изящной сплоченности забора. Забор был прост, красив и непреложен, как 365 дней в году и как самое устройство мироздания… Но случилась беда.

Рабочий, который приколачивал у забора доски, по рассеянности в одну из досок забил только два гвоздя, причем нижний оказался без шляпки. И доска стала чувствовать себя неуверенно. Она вдруг поняла, что не такая, как все. И сразу же набросился на нее ветер, который особенно не любит неуверенных в себе. И затрепетала доска, отскочила от своих собратьев, презрительно отвернувшихся от нее в эту сложную для нее минуту, повисла на одном гвоздочке, связанная с забором только одним этим самым гвоздем…

Дождевые потоки смыли с нее весь парадный лоск и блеск. Солнце немилосердно иссушило ее и покоробило. А угрюмый ветер, возвращаясь снова и снова, хотел сорвать доску с гвоздя и унести прочь с мусором и прахом.

Нельзя сказать, что Хозяин этого дома смирялся с таким положением дел. Он несколько раз пытался поставить эту сорвавшуюся доску на свое место. Он брал молоток, брал длинные гвозди и уничтожал брешь в заборе. Но солнце, дождь и ветер сделали свое дело: Доска выгнулась, как лопасть пропеллера. Она уже никогда не могла быть такой, как прочие доски. Она уже не хотела возвращаться в строй послушных, ровных, но, увы, безликих собратьев. Прогибаясь на какое-то время под цепкими гвоздями Хозяина, она напрягалась мощным рычагом и- выдирала все хозяйские гвозди, сколько бы их там ни было, и снова повисала на своем единственном гвоздочке, свободно и радостно поскрипывая на ветру…

Она пела песню, навеянную длинными дождливыми ночами, которую тут же подхватывали хозяйские собаки и поднимали над поселком совершенно невыносимый вой, сопоставимый только с ревом мотоциклов, на которые как-то незаметно пересели деревенские мальчишки, еще недавно пролезавшие в заборную дырку.

Услышав этот собачий вой, Хозяин каждый раз болезненно морщился, вспоминая про непослушную доску, про соседских мальчишек, про непорядок в хозяйстве и вообще во всем мире.

В общем то, он был неплохой человек, и его можно было понять: у него очень болела единственная дочка…

Однако не все так болезненно реагировали на песнь Доски, как наш Хозяин и его собаки.

Жил в этом поселке еще один человек. Назовем его Музыкант. Он расслышал сквозь ужасный лай собак и рев мотоциклов эту песню нашей Доски и задумался. Он взял свою тросточку и пошел к забору на другой конец поселка, что-то там напевая себе под нос. Увидев висящую на гвоздике поскрипывающую Доску, Музыкант сочувственно улыбнулся ей, как старой знакомой.

— Тебя промыли дожди и прожгло солнце — это хорошо! — сказал он. — Тебя освободил ветер — это прекрасно! Может быть, из тебя и выйдет какая-нибудь деталь для моей новой скрипки?! — и Музыкант слегка стукнул своей тростью по Доске, прислушиваясь к ней.

— Может быть, и выйдет из тебя подгрифок, если не врешь, конечно, — задумчиво сказал он.
Подгрифок — это, кажется, то, что держит на скрипке струны. Его приклеивают к верхней деке скрипки и к нему прикрепляют струны, протянутые через подставку к грифу, на колки, которыми натягиваются до силы человеческого характера.

Так часто внешние обстоятельства меняют человека, но он еще не знает, что с ним происходит, для чего. Будь то огонь, вода… Или чистейший лак… Но вот смычок поднесен. Это может быть госпожа Скорбь, имевшая честь посетить нас. Или мимолетная Бабочка Счастья, вспорхнувшая от вашего изголовья за три такта до вашего пробуждения. Какое дело! Боковые эфы скрипки неспешно наполняются музыкой, как трюм «Титаника» — водой. И Мир почтенно снимает шляпы. Мир замирает…

Это только на первый взгляд доски забора кажутся совершенно одинаковыми и безликими. Разницу в них трудно определить на глаз. Надо знать, о чем мечтает каждая из них. А о чем мечтают доски в заборе?

Они все хотели послужить людям, но каждая по-своему.

Вон та, соседняя, крайняя, — видела себя гробовой доской. Она даже почернела раньше времени заранее. Что ж, и такое бывает. И это, уверяю вас, не самое плохое желание.

Доска рядом с ней, с дыркой из-под выпавшего сучка, хотела, чтоб в нее подглядывали. А иначе — для чего тогда дырка? Она мечтала, чтобы ее поставили в забор, который отделяет разрешенное от запретного.

А доска с другого края мечтала, чтоб ею разожгли костер. При каждом солнечном деньке она вбирала в себя весь солнечный жар, чтобы однажды отдать его без остатка людям. Она хотела согреть собою людей…

А наша Доска мечтала стать скрипкой, чтобы те лохматые звуки, которыми пока что так грубо и болезненно она бредила, вдруг выздоровели ранним утром, проснулись нежно умытыми и причесанными звуками из-под «гребешка» — смычка. Она хотела вырваться из грязного, серого и корявого плена своего бытия бабочкой из кокона и легко полететь нежной мелодией над этим забором, садом, домом, над всем миром…

Так труба камина, возможно, мечтает стать саксофоном. Перевернутая вверх дном бочка, на которую весною с крыши капает капель, — барабаном. А на тех провисающих от столба к столбу электрических проводах, как на контрабасе, играет всю ночь напролет свой джаз неприкаянный черный ветер, этот достаточно неприятный молодой человек в ужасно лохматом свитере.

Музыкант бережно отделил доску от ржавого гвоздя. Он не заметил, как за его спиной образовался хмурый Хозяин.

— Маэстро уже ворует доски из моего забора? ! — спросил Хозяин у Музыканта, довольный тем, что застал того врасплох.

— Я готов купить ее у вас, — оправдывался Музыкант, смущенный этой ситуацией.

Хозяин окинул скрипача недобрым взглядом.

— А кто вам сказал, что я ее собираюсь продавать? Кто вам сказал, что я распродаю доски из забора и разоряю свой собственный забор?!

— Но эта Доска, собственно, давно уже не забор… Продайте ее мне. Может, из нее получится…

— Ничего из нее не получится,- вздохнул Хозяин. — Точно, она не забор… Он забрал из рук Музыканта серую и грязную сухую Доску и швырнул ее на дровник. Он принес к забору другую доску, новую, беленькую, пахнущую елью, которую недавно с большой любовью подгонял рубанком и шкурочкой под размер бреши. Хозяин плотно вставил новую доску в брешь, прочно прибил ее четырьмя гвоздями, зная, что эту доску прибивает на долгие и долгие годы. И новенькая доска наверняка закрыла от Хозяина печальное лицо Музыканта.

Мир, наконец, улыбнулся Хозяину. Собаки, зайцы и соседские мальчишки, не найдя дырки, подались в другие сады, села, города и страны. Благо, их много в этом мире. А Хозяин, делово осмотрев свои владения, снова наткнулся взглядом на непослушную Доску из забора на дровнике и нахмурился.

— Ни на что ты не годишься! — сурово приговорил он ее, — разве что только на растопку…

Это был настоящий Хозяин. Ничто в его хозяйстве не пропадало понапрасну. Вскоре наша Доска превратилась в добрый пучок совершенно сухих щепок.

Сложив дрова в печи, Хозяин поднес огонь к щепкам (которыми стала теперь наша Доска)- и те радостно и жадно вспыхнули, загудев. Это была новая песня, которую пел Огонь. Она была совершенно не похожа на грустную песнь одиноких ночей. Это была песнь-озарение. В ней был рассказ о трех скрипках, каждая из которых хотела спеть свою самую лучшую песню.

Одна скрипка играла на похоронах. И никто не мог слушать ее без слез. Другая скрипка — в ресторане. И люди отдавали последние деньги музыканту, чтобы снова послушать ее. А третья скрипка, кажется, самая старинная, сгорая в «буржуйке» блокадного Ленинграда, согрела собою одеревеневшие руки хирурга, чтобы их послушался скальпель… И это была самая лучшая песня той скрипки. И остальные скрипки почтенно смолкли, слушая этот рассказ…

Печь гудела трубой. Огонь, ветер и дерево соединились в печи нераздельно. И наша Доска, сама того не заметив, стала простым Теплом, которое согрело тельце больной девочки, дочки Хозяина.

Девочка лежала на теплой, уютной печи и улыбалась во сне. Ей снился удивительный чудный сон. Наверное, самый лучший сон в ее жизни. Она видела во сне загадочное могучее дерево, уходящее своими ветвями в небеса. Сквозь ветви этого могучего дерева сияло прояснившееся сквозь дымку тумана солнце. Ей снилась прозрачная, чистая река, в которой, величественно шевеля плавниками, поднималась из глубин к звездам большая красивая, пестрая рыба с удивленными глазами. Рыба что-то оживленно рассказывала, шевеля ртом, но Светлый Юноша сворачивал уже просмотренные фрагменты сна, как ленту этой реки, намеренно строго грозя «болтливой» рыбе пальцем, собирал лучезарные осколки сна, как драгоценные камни. Не торопясь, заботливо осматривал ландшафт: не затерялся ли где «осколочек» сна? Впрочем, один самый малюсенький осколочек Добрый Юноша намеренно «проглядел». Позже девочка сделает из него в саду свой «секретик», которому будет верна всю жизнь и которым безошибочно, как музыкальным камертоном нота отличается от фальши, будет определять и отделять верных друзей от случайных прохожих.

Девочка никогда уже не вспомнит своего сна. Но она выздоровеет. Обязательно выздоровеет. Девочка улыбалась во сне. Ей даже хотелось смеяться, потому что здоровье забило в ее тельце радостным ключиком. И смех рассыпался по окрестностям тысячей звонких колокольчиков, как звуки новой скрипки Музыканта, на которой он играл в этот предрассветный час, потому что не мог дождаться утра.

Девочку ждет самое радостное, самое счастливое утро в ее жизни.

Красивая умная птица, севшая на ветку дерева напротив окна, внимательно посмотрела через стекло на лицо спящей (достойна ли она этого дара?) и, вспорхнув, оставила на лице девочки едва заметный размыто розовый свет зари.

А из трубы дома едва заметно еще тянулся серый дымок. Он растворялся в небе, становясь им. Это дымок и был, собственно, всем, что осталось от нашей Доски. И это «все», последний раз пролетая над Землей, хотело только одного — посмотреть — изменилось ли что-нибудь в этом мире?

А чудный древний мир был все тем же. Просто эта вот малая мера Тепла, выпорхнувшая из Доски, как бабочка из кокона, стала Добром.

А Добро, и только Добро, позволяет этому миру быть.

…Жирный серый лесной заяц, неизвестно как проникший в сад Хозяина, замерев на мгновение, зачаровано посмотрел на небо и обреченно поплелся к капусте.

Новому дню было позволено наступить.