Русский роман о любви — книга первая

1 КНИГА «ЗЕМЛЯ»

1 ЧАСТЬ. ЛЮДИ

1 глава. Васильевские морозы

Я как человек, который потерял голос и идет, вслушиваясь во все голоса, не узнает ли и свой.
Святитель Николай Сербский «Моления на озере»

1918 год

Мороз к утру собрался с силами и окреп, навалился на окна и крыши домов. Вокруг деревни Полевой сгустился ледяной купол, о стенки которого бился, задыхаясь от нехватки кислорода, порывистый ветер. Над сугробами, чуть голубоватыми в темноте, разлилась сизо-молочная дымка. Деревья стояли, закутанные инеем по самые макушки. В обледеневшем ночном воздухе неожиданно раздался шум. Он доносился со стороны группы людей, что торопливо шагали по дороге. Громко скрипели валенки по терпкому снегу, и гулко, как из колокола, звучали человеческие голоса:

— Ох, и морозище, хоть топором руби, — энергично произнес Тимофей Смирнов. На вид ему около семнадцати лет. Он высокий, стройный. На плечах — тяжелый, изрядно поношенный тулуп из овчины. Ушанка на голове — старая, с залоснившимися и потертыми кусками меха. Но, несмотря на это, парень неотразимо уверен в себе и смотрит на мир умными, смеющимися глазами.

— Такие морозы, в середине января, еще называют Васильевскими, — напомнил Тимофей своим приятелям.

— Свисти больше, Тимка, наши отцы и не такие морозы знали, — в ответ сердито пробормотал Дмитрий Ерохин. Это — приземистый, но крупный юноша, с широкими скулами и толстыми губами. Про таких парней в народе часто говорят: — «Здоров как бык, и ума впритык». Дмитрий шел бодро, самодовольно расставляя ноги в новеньких белых валенках. При этом он старался дышать очень экономно. Полушубок на нем сидел как влитой и был хорошей качественной выделки.

— Наши отцы ели кислый виноград, а на губах у детей оскомина, — не растерялся Тимофей.

— Да, мы как будто на севере живем, а не на Урале, — поспешно высказала свое мнение Мария Горохова. Ей не нравился этот словесный поединок, и она серьезно опасалась, что Дмитрий успеет ответить Тимофею какой-нибудь колкостью. А там — «слово за слово» и до драки дело дойдет.

— А север это и есть Урал, — пробурчал Дмитрий, интуитивно догадавшись о душевном состоянии Марии, и раздражаясь от этого еще больше. Ему, действительно, очень действовало на нервы то, что девочка, которая ему нравилась с четырнадцати лет, шла рядом с этим городским балаболом Тимофеем.

Мария и впрямь была хороша. На лице ее сияли глаза — васильки. Щеки — горели от мороза как алые маки. Пока она шла, у нее онемел кончик носа, так что она энергично стала его растирать вязаной шерстяной варежкой. Одета она была просто. Голова закутана в пышную пуховую шаль темно-серого цвета. Шуба, опять же темно — серая, мягкая, кроличья. На ногах — темные, отделанные кожей, катанки.

Нюра Афанасьева — четвертая девочка в компании, сухонькая, молчаливая и невзрачная, одета была очень хорошо, и держалась около Димы, не сводила с него глаз, но он не обращал на нее никакого внимания и поминутно оглядывался назад. Мысли толкались в его голове, и гудели, как рассерженные шмели на чердаке с закрытым окном.

— Тимка он из Питера приехал. Грамотный. Учит ребят в школе. Но что он еще умеет? Разве он сможет так сено метать как я? А дом срубить? На кой лешак приехал? Все в город рвутся. А он поселился у деда своего на краю деревни и с прошлого лета мозги нашим девкам пудрит. Вот дрить налево! Да нужен он тут как собаке пятая нога. Зачем он все время вокруг Машки вьется? Сказал ему: — Она моя, не тронь. Так он в ответ: — Пусть сама выбирает чья! Это ее право. Юшку ему из носа пустил. Мало ему! Дмитрий зло дернул плечом и сжал на несколько мгновений кулаки, спрятанные в рукавицы.

— Встретится он мне еще разок в темном уголке, посмотрю, как он один будет себя вести.

Идти молодым — жарко. Жить — горячо. Они гуляли в деревенском клубе всю субботнюю ночь. Играли на гармошке и пели душевные песни. Самогона вот только им никто не налил. Прячут до лучших времен. Теперь все можно. Революция всех уравняла: грамотных и неграмотных, богатых и бедных, умных и глупых. Теперь один закон — кулак и обрез. Кто первый, тот и прав. Спать ложились с ножом под подушку и с топором под матрац, и не знали — проснутся ли утром.

— Будут ли весной сеять хлеб, — спрашивал себя Тимофей, возвращаясь от дома Марии. — Не закроют ли школу? И что я буду делать, если Маша выйдет замуж за Дмитрия? Родители у него зажиточные, с коровой, с козами, с другой домашней скотиной, а я у деда один остался — в лесничестве помощник, а дом дедов стар, как и сам дед. Было еще имение у матери под Псковом, но его сожгли еще в прошлом году, а отца вот осенью арестовали. Не пускают к нему. Хоть и имение отдал, но ведь белый офицер в отставке. А для них не имеет значения, что хромой и получил тяжелое ранение на войне. Не зря отец меня к деду отправил, жизнь он мне спас. Снова мать снилась. Уводит она отца в белой рубашке и машет рукой на прощание: — Целую, сыночек дорогой, не скоро увидимся.

Дойдя до своего дома, что находился на окраине деревни, рядом с седым от мороза, еще не проснувшимся ночным лесом, Тимофей медленно, чтобы никого не потревожить, открыл калитку, и так же тихо затворил ее за собой, затем, щелкнув засовом, прошел в баню. Достал мешок с липовым цветом, пошарив впотьмах, и, вошел в сени, затем на кухню. Повесил у входной двери свой овчинный тулуп, доставшийся в наследство от дяди Виктора, маминого брата, затем на деревянную полку положил шапку-ушанку и большие рукавицы.

Зажег огарок свечи, взяв огонек пламени от лампадки. Поставил медный четырехгранный подсвечник со свечой на обледеневший подоконник. Язычок пламени заметался вправо-влево с небольшим потрескиванием, затем успокоился и начал ровно гореть, озаряя оранжевыми лепестками света серебристые узоры на темном окне, небольшую кухоньку с низким потолком и щелястым полом, под которым настойчиво скреблись серые подпольные жители, но наружу выходить боялись, так как их мог поджидать кот Морошка. Так с детства его называл Тимофей.

История кота была проста, несмотря на его необычное имя. Котенка несколько лет назад принесла соседка, Матрона Ивановна, заявив деду, что в доме от мышей проходу нет, скоро уже по людям начнут топать без зазрения совести.

— По тебе, Николай, да по внуку твоему Тимошке, — добавила она сердито, одновременно тыкая тощего котенка розовым носом в блюдце с молоком.

— Ох, и морок для меня этот кот, ох и морок, — потупившись, сказал дед, хмуря седые брови. Кота он принял безропотно, и прозвище Морок в первое время надежно приклеилось к серому пушистому комку, который катался по помещению, играя со своим хвостом. Дед поначалу ходил по дому как по минному полю, боясь наступить на пришельца.

— Ничего, была у тебя собака Филин, значит, и кота прокормишь, — подвела итог Матрона, и вышла, тихонько прикрыв за собой дверь.

Десятилетний Тимка, приехав на каникулы из города, восхитился, увидев мохнатый серый колобок с янтарными глазами.

— Это не Морок, это Морошка, — твердо сказал он деду, — Глаза у него как две спелые ягоды морошки. Дед присмотрелся к котенку и вполне согласился с внуком. Так, с легкой руки Тимофея кота стали величать Морошка.

Когда Тимофей зашел на кухню, он первым делом стал искать свою пушистую грелку. Шерстяной комок спал на лавке под лампадкой и Тимофей не стал его трогать. Лампадка висела в красном углу, а за ней, озаренные световыми бликами, скорбели лики русских святых, с затаенной нежностью глядя на Тимофея.

Тимофей мельком взглянул на бедное убранство кухни, деревянный стол без скатерти, лавку, топчан с ватным красным одеялом, затем налил в стакан кипяток из пузатого медного чайника, взятого с печки, заварил себе душистого липового цвета и выпил, добавив чайную ложку затвердевшего прошлогоднего меда, чтобы согреться. Хлеба в доме не было, надо за ним к тете в Кунгур ехать, но это пока сделать не удавалось. Зато был большой запас горклого лампадного масла и большая ржаная просфора, разделенная на кусочки. Взяв от нее один сухарик, Тимофей положил его в рот. Затем погасил лампадку и свечу, лег, перекрестившись, на узкий топчан около теплой печки.

Дед Николай спокойно похрапывал за перегородкой, и присвистывал носом, он привык к самостоятельности внука, и не сидел, не ждал его до утра с гулянок.

— Дело молодое, горячее, — так и я себе жену нашел в семнадцать лет, — говаривал лесник и охотник. Сын получил неплохое образование, военным служил и карьеру себе сам делал, а Тимка далеко пойдет, умен парень, гимназию окончил, и даже в Петрограде, в университете успел поучиться, — надеялся дед, но первая мировая и революция сорвала все его планы. — Сын стал инвалидом, а мальчик... что теперь будет с мальчиком? Что теперь будет с российской империей? Как нам жить дальше? — спрашивал он у Николая угодника, но тот хмурил брови и молчал, отводя глаза с иконы. Лоб его прорезала глубокая морщина. Эта икона прямо перед самой революцией треснула. Полгода что-то хрустело и скрипело в красном углу, дед ничего не мог понять. И вдруг треск на весь дом. Глядит, а у Николая угодника лоб пополам разошелся. Сам по себе. Видно много думал святой в последнее время, много скорбел.

— Недоброе знамение, — сказала соседка Матрона, приходящая из церкви и приносящая просфоры. Вот оно и случилось. Революция. Толкай ее валенком!

Тимка лежал и размышлял засыпая: — В октябре весь мир перевернулся и только Урал устоял. Дышит в свою седую бороду морозом и поглядывает на всех узкими языческими глазищами. Каменный истукан. Кровь ему нужна живая. Жертв хочет. Реки закованы льдом, и сгущается розовая дымка, а народ устал ждать. Дождется скоро на свою голову. А мне куда деваться? Я что буду делать? Сопротивляться — убьют, а смирится — не смогу. Господи, где же ты? Не оставь нас своею милостью.