Ничего нового не услышит православный человек, если скажу ему что-нибудь на тему вечной жизни. Потому что именно о своей участи в ней он обеспокоен более всего.
Я часто слышу фразу «как хорошо тем, у кого есть люди, которые помолятся за близкого человека, ушедшего из жизни» - слова эти - невольное выражение степени озабоченности об устроении своей души в потусторонней жизни.
Верующему куда легче осознавать неминуемость собственной смерти, когда заручится молитвенной поддержкой близких людей, как если бы в момент ее прихода рядом с ним находился кто-то и держал его за руку – он спокойнее бы пережил рождение в иную плоскость существования.
С другой стороны, он и сам, находясь еще при жизни, старается молиться за своих усопших сродников, веря, что те непременно ответят ему тем же. Он вопрошает Бога о них, как если бы они вопрошали Его о нем. Духовно заботясь о них, он уверен в их духовной заботе о нем.
В самом деле, в здешнем мире православный христианин считает себя «странником» и «пришельцем». Не только потому, что так считать велит ему его Священная Книга, когда рассказывает о другой «географии» его подлинной Родины (см. «вниди в радость Господа твоего» (Мф. 25; 21), а также «Приидите благословеннии Отца Моего, наследуйте уготованное вам царствие от сложения мира» (Мф. 25; 34)), но и в силу осознания той бессмыслицы, которая столь откровеннее обнаруживает себя в посюстороннем мире, сколь упорнее отрицается бытие Бога и бессмертие души.
Исключите из жизни Бога – и что вы получите? Вседозволенность, и как следствие этого, разгул страстей, хаос. «Если Бога нет, - писал Достоевский, - все позволено». Потому что без Бога не может существовать абсолютных понятий добра и зла. Может быть, например, безрелигиозная нравственность. Но без абсолютных критериев добра и зла ее границы неизбежно будут подвижны, а подходы к ее определению – изменчивы в соответствии с интересами времени.
Что это не абстрактные рассуждения, доказывает например факт легализации однополых браков – то, о чем вчера еще и мыслей не было и язык сказать не поворачивался.
Отрешитесь от признания бессмертия души – что в итоге? Ничто - ну, то есть вообще Ничего. В таком случае совершенно все теряет смысл, ценность, различимость.
Какая, например, разница между добродетелью и злодеянием, которые совершает человек, уверенный в своем посмертном небытии? Никакой в том смысле, что он будет равно поощрен за первое, как и наказан за второе – и то, и другое будет иметь исключительно временный характер. Стал ли я в этой жизни героем или предателем – все это рано или поздно утонет в историческом беспамятьи, растворится в пустоте нирваны в мгновенье смерти.
Стоит ли тогда стараться стать кем-то – святым или грешником? Стоит ли вообще «стараться», стоит ли, наконец, вообще жить? Если признать существование категории некой абсолютной завершенности всего, то все вещи и явления перед ее лицом становятся безразличными – и тогда жизнь становится бессмысленной, а значит, не нужной.
Обретя веру в Бога и бессмертие души, православный верующий, в отличие от атеиста, безусловно, больше приобрел, чем потерял. Достаточно лишь вспомнить о том, прекрасном чувстве и состоянии, которое определяется словом надежда. Именно с ней христианин сопрягает ожидание восполнения утраты важной для себя и бесценной. Он чает вновь войти в просторы «потерянного Рая», чтобы оказаться в «объятиях Отчих» среди своих близких людей на всю оставшуюся бесконечность.
Такого, столь возвышенного оптимизма человек, отрицающий Высшее Начало, конечно же, лишен, причем по своей собственной инициативе. Все, что у него есть, заключено в небольшой клети, простирающейся до пределов Неба и Земли, между четырьмя известными полюсами. И этим всем он может пользоваться 24/7 и только лишь в течение максимум ста лет.
В сущности, верующий человек находится в более, т.с., выигрышном положении. Ибо он, как минимум, рассчитывает жить дольше, чем пророчит ему собрат по планете Земля в одноразовом теле атеист-доброжелатель.
Тем не менее, и христианину есть над чем работать. И это важно. Поскольку без этого эффективность его борьбы с «ветхим Адамом» не будет достаточной для духовных подвижек от силы к силе – от безобразия к Образу.
Я о богомыслии – столь советуемом Отцами, об упражнении в нем. Это одно из направлений православной аскетики, которое необходимо для того, чтобы заострить свое внимание, а лучше сказать, «заточить» его под предметы духовного порядка.
Например, сейчас мы говорим на тему загробной, вечной жизни. Многое отсюда, - как я и говорил вначале, - нам известно. Мы читаем Евангелие об этом, всевозможные книги, слышим проповеди и т.д.. Но вот в чем штука – мы незаметно привыкаем к тому, что уже знаем. Привыкаем до такой степени, что не задумываемся должным образом над серьезными вещами. Большинство из них становится попросту «дежурной» мыслью либо «дежурным» словом.
Спросите себя, как часто вы осмысленно отвечаете, допустим, словосочетанием «во славу Божию» на благодарственное «спасибо»? Как часто фразу эту с упоминанием Бога, вы сопровождаете мыслью о Нем?
О том же нужно бы вопрошать себя и во многих других случаях. Ловить себя на том, «а не ускользнула ли мысль от предмета услышанного?» Не «отстоит ли далече» мое сердце от Бога в момент о Нем рассуждения? И еще: правильно ли мною расставлены акценты, приоритеты в осмысляемых вещах.
Это нетрудно понять. Просто при случае обратите внимание, что больше приковывает ваше внимание, например, в такой молитве, как «Приидите, поклонимся». Та ли ее часть, которая призывает к действию или же та, Кому это действо адресовано и направлено? Зачастую первая как бы заслоняет вторую - подлавливая «Приидите, поклонимся», и, стараясь своевременно сопроводить эту фразу соответствующим действием, от нас, от нашего внимания незаметно ускользает Объект, ради Которого это действо совершается.
Из юности, мне запомнился образ одного монаха из фильма о монастырях Метеоры. Он сидел абсолютно неподвижный в полу согбенной позе с понуренными глазами, и, перебирая в руках четки, в полголоса, почти шепотом, многократно произносил Иисусову молитву.
Даже с экрана телевизора от него веяло спокойствием и умиротворенностью. Казалось, будто вокруг него остановилось время и все, из чего состоит суета житейская.
Он не крестился, не делал никаких телодвижений. Он был настолько погружен, а может быть, и поглощен Объектом своей молитвы, что хотелось, чтобы ничто, даже твое собственное дыхание, - окажись оно в то время и в том месте, - не нарушило эту благоговейную тишину, не помешало этой таинственной синергии.
При виде такого, невольно вспоминаются библейские слова, где говорится, что Господь «… не в большом и сильном ветре; … не в землетрясении… не в огне… но (– П.Г.) в веянии тихого ветра (3Цар. 19; 11-12).
И мне кажется, что монах уловил этот «тихий ветер». Сумел обнаружить его среди других потрясающих стихий, которые завораживают дух и приковывают внимание – разглядеть то тайное, глубинное и сокровенное, которое доступно только в условиях «тишины сердца».
Богомыслие и является одной из тех дорог, которая ведет в направлении этого блаженного состояния, в котором человек «глубоко проникается духом молитвенного богопоклонения и где присутствие Божие становится достоверным» (митр. Антоний Сурожский (Блум).
Однако данный вид аскетического упражнения, который еще называется «трезвением ума», не всегда, а скорее всего, лишь за редким исключением, осуществляется в практической жизни верующим человеком.
Оттого многие христианские истины для него как бы «зависают» на уровне «знакомых», так и не став осмысленными им и задействованными.
Богомыслие означает – остановиться, на какое-то время выпасть из замкнутого круга жизни, затаить дыхание и сосредоточиться для того, чтобы стать максимально восприимчивым к тонкостям духовной жизни – к Слову Божию и Его Божественной благодати – расслышать голос Бога.
Если я знаю кое-что на тему «вечной жизни» - с чего я и начинал эти свои рассуждения, - то это знание для православного христианина не имеет право оставаться лишь «информацией» или предметом для бесплодного полета мысли; «набором слов» или «заготовкой» для устного воспроизведения «при случае».
Зациклиться на обертке конфеты, стало быть, не попробовать ее саму. Какой смысл, в таком случае, будет иметь эта вкусность с точки зрения ее потребителя?
Грубеет, притупляется и тупеет ум того человека, чьи мысли, какие-бы они ни были – может быть даже и состоящие из самых высоких христианских истин – «толкутся в голове подобно стае мошек, однообразно, беспорядочно, бестолково и бесплодно» (свт. Феофан Затворник).
Вывод в том, что приобретаемые знания, но «складируемые» - мертвы и бесполезны. Те же, - что постоянно оживляются богомыслием и переносятся в практическую плоскость – действенны и спасительны.
А закончу я заметку эту словами митр. Антония Сурожского (Блума): «Цель богомыслия – не в академическом упражнении мысли; оно не должно быть чисто интеллектуальным занятием или прекрасным, но бесплодным полетом мысли; оно должно быть работой целеустремленного размышления, совершаемого под водительством Божиим и направленного к Богу, и плодом его должны быть выводы о том, как нам жить. С самого начала необходимо осознать, что полезным было то упражнение в богомыслии, которое помогает нам жить в более определенном и конкретном соответствии с Евангелием».
Протодиакон Геннадий Пекарчук
