Приключения врача, или Христианами не рождаются

(повесть из времен императора Александра Севера¹)

«Христианами делаются, а не рождаются» (Тертуллиан)²
«Добро и зло местами не поменялись: что прежде, то и теперь…» (Д. Толкиен)³

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Улыбка смерти

Братья и друзья мои! Завершая путь земного странствия, решил я поведать вам о своих приключениях. Вернее, об одном, самом главном из них, без которого жизнь моя оказалась бы совсем иной. Или, скорее, вовсе не была бы жизнью. Ибо Господь наш Иисус Христос — это «путь и истина и жизнь» (Ин. 14, 7). Так пусть же свидетельством тому станет мой рассказ.

…Это случилось, когда я приехал в Рим. Вернее, вернулся туда после длительной отлучки. Ибо, хотя по рождению я — римлянин, мало того — римский гражданин⁴, я не был в родном городе более двенадцати лет. Из Рима меня увезли семилетним ребенком. Потому что моя мать, госпожа Хрисия, пожелала, дабы я, подобно ее отцу, деду и прочим мужчинам из ее рода, восходившего, по преданию, к самому Гиппократу (да что там! к самому Эскулапу⁵), стал врачом. Именно поэтому она и отправила меня на свою родину, остров Кос, в ученье к одному из тамошних асклепиадов⁶, Аристарху, который приходился ей родным братом. Что до отца моего… впрочем, о том поведаю позднее.

Срок моего учения близился к концу, когда я получил письмо от матери с просьбой поскорее вернуться к ней. Ибо, как писала она, близится срок ее отшествия. Надо сказать, что в последние годы жизни матери ее письма стали какими-то странными. Прежде каждое из них она начинала словами: «да хранят тебя боги»⁷, прежде всего — Асклепий (будучи гречанкой и дочерью асклепиада, она называла этого бога не Эскулапом, а Асклепием, как это принято в ее народе). Теперь же она вместо этого писала: «и да поможет тебе Бог»… не Юпитер, не Аполлон, не Эскулап, а некий неведомый Бог, Которого она не называла… Да только…к чему лукавить? — в ту пору я был юн…совсем как вы сейчас, почитывал Лукиана Самосатского⁸ и над богами посмеивался. Да и как иначе? Ведь разве не правду пишет Лукиан, что, сколько существует на свете народов — столько и богов. Причем самых разнообразных. Так что «скифы приносят жертвы кривому мечу, фригийцы — Месяцу, эфиопы — Дню, персы — огню, а египтяне — воде,…в Мемфисе чтут богом быка, а в других местах — ибиса или крокодила, кошку или обезьяну…» Опять же, я хорошо помнил, как Тит Лукреций Кар⁹ писал о том, что если бы кони могли изобразить своих богов, то те наверняка имели бы гривы, хвосты и копыта. Судите сами, мог ли я после этого всерьез верить в богов? Так что все упоминания о них в материнских письмах лишь пробегал глазами… А зря. Но и об этом потом…

Тем не менее, я сразу понял, что скрывается за словами матери об ее скором отшествии… И поспешил домой. Увы, когда я приехал, ее уже месяц как не было в живых…

Несколько дней по приезде я только и делал, что бродил по нашему дому и вспоминал, вспоминал… Да я был уже взрослым человеком. Но тогда я чувствовал себя одиноким, покинутым ребенком. Не раз я заходил в покои матери. Почему-то мне казалось, что она не умерла, а просто отлучилась куда-то, но вот-вот снова вернется домой. Увы, из той страны, куда ушла моя мать, не было возврата… И горше горького мне было видеть покинутый ткацкий стан, аккуратно застеленное ложе с горкой пестрых подушек, оставленный на столе свиток, так и оставшийся недочитанным… И сознавать, что я опоздал — навсегда.

Потому-то я не сразу заметил ЭТО. Странный знак, начертанный в головах ее ложа. Одна буква. Греческая «тау». Или наша римская «т»¹⁰. Но что она означала? Этого я никак не мог понять. И долго и напрасно ломал голову, пытаясь понять, отчего этот знак появился над изголовьем моей матери, и что он может означать.

А ведь разгадка была так проста, так проста! Как проста истина. Только я в ту пору был слишком далек от нее…

* * *

…Когда я наконец-то успокоился, то решил навестить Аттилиев. Ведь это были давние друзья нашей семьи. Мало того: единственная дочь Гая Аттилия Кальва¹¹ — Аттилия Ромула (впрочем, близкие чаще звали ее просто Ромулой) — была моей невестой. А я — ее женихом. Разумеется, этот выбор за нас сделали родители. В ту пору мне было семь лет, а Ромуле едва исполнилось четыре года. А потом нас разлучили на целых двенадцать лет… Мне оставалось лишь гадать, как сейчас выглядела моя невеста… Впрочем, ее покойная мать, Марция Рема, была редкостной красавицей. Отчего-то я был уверен, что моя невеста сейчас столь же прекрасна собой. И очень хотел увидеть ее. Ведь сейчас во всем Риме у меня не было никого ближе, чем эта девочка…нет, эта девушка — моя невеста Аттилия Ромула.

Каково же было мое изумление, когда я переступил порог некогда шумного и роскошного дома Аттилия Кальва! Сперва он показался мне нежилым. Куда девалась висевшая при входе клетка с пестрым попугаем, который, раскачиваясь на жердочке, встречал каждого гостя оглушительным криком: «пр-ривет»? И где чернокожий великан-привратник Африкан с его добродушной физиономией и белозубой улыбкой во весь рот? Почему мозаичный пол покрыт толстым слоем пыли и мусора? Почему…

Едва войдя в атриум¹², я замер в недоумении. Потому что роспись, когда-то украшавшая его стены, бесследно исчезла. Вот и оборвалась еще одна нить, связывавшая меня с моей семьей. Потому что эти стены когда-то расписывал мой отец.

Он был художником. Более того — знаменитым художником. Его работы украшали дома знатнейших и богатейших людей Рима. Отца называли вторым Апеллесом¹³ и засыпали заказами и деньгами. Говорили, будто боги, люди и животные на его картинах и фресках нарисованы так, словно еще миг — и они оживут. И это было правдой.

Вот и на фреске, которую мой отец делал для атриума Аттилия Кальва, боги, пирующие на Олимпе, выглядели совсем как живые люди. Полунагие небожители и небожительницы, возлежа среди цветов в самых живописных позах, обнимали друг друга и пили нектар из переполненных чаш. На них с высоты своих тронов смотрели Юпитер с Юноной¹⁴ и нежно улыбались друг другу. У их ног с кувшином в руках сидел юный Ганимед, готовый по первому зову своего господина вновь наполнить ему чашу. Не замечая, что из наклонившегося кувшина сладкой струйкой течет на землю нектар… И остается лишь протянуть руку, чтобы вкусить этот напиток богов, делающий человека подобным богам…

Нечастный отец! Он слишком гордился своим даром. И хотел быть не «вторым Апеллесом», а первым из всех художников былого и грядущего. Он надеялся достичь этого с помощью восточного зелья, что погружает человека в причудливые сны наяву… как же эти сны посмеялись над ним, превратившись в кошмарную явь! Его картины становились все более и более страшными, так что вызывали уже не восторг, а ужас. Прежние почитатели и заказчики оставили отца. Он потерял рассудок. И, когда его безумие стало очевидным и опасным, мать поспешила отправить меня на Кос. А сама осталась с ним. Через четыре года от начала своей болезни отец умер. Мать пережила его на восемь лет…

Последнюю встречу с отцом мне никогда не забыть. В это время он уже превратился из некогда знаменитого художника в забытого всеми безумца. И затворился своей спальне. Он отказывался от еды и не хотел видеть никого из людей. Даже мою мать. И с бранью гнал ее прочь, когда она приносила ему пищу и пыталась уговорить его хоть немного поесть. Я догадывался, что отец что-то рисует. Ведь и прежде, еще будучи здоровым, он за работой забывал о сне и еде. Неудивительно, что я сгорал от любопытства увидеть его новую картину. И однажды осмелился заглянуть к нему.

Отец в тунике, заляпанной красками, стоял лицом к стене. А на ней уходила под воду гибнущая Атлантида. Статуи богов летели с пьедесталов прямо на головы тем, кто взывал к ним. Люди, еще миг назад занятые своими делами, в ужасе бежали, видя, как под их ногами разверзается земля, сбивая с ног и затаптывая друг друга. Мать закрывала собой перепуганных детей. Юноша тащил на себе престарелого отца. Но рядом вор снимал драгоценное ожерелье с шеи бездыханной женщины, а мускулистый мужчина в одежде воина за ногу стаскивал с коня девушку с перекошенным от страха лицом. А вдали беззаботно веселились разряженные люди, еще не ведая о приближении смерти… Я замер в ужасе. И в этот миг отец обернулся ко мне. Его лицо было искажено безумием, глаза лихорадочно сверкали:

— Смотри! — прохрипел он, хватая меня за плечо. — Смотри! Это смерть! Смерть!

Я с криком вырывался из его рук. Но отец, продолжая выкрикивать «это смерть!» тащил меня к страшной картине… Я очнулся в атриуме, на полу. Надо мной склонилась мать и смачивала мне лицо водой из бассейна…

Больше я никогда не видел отца. Но с тех пор в страшных снах я вновь и вновь видел гибель Атлантиды. Смерть, перед которой бессильны людские мольбы, и от которой не спасают даже боги… Именно поэтому я боялся заходить в покои отца. Ибо знал — там — смерть.

* * *

Простите, что я отвлекся. Хотя вся эта история имеет непосредственное отношение к моему рассказу. Почему — поймете потом. А пока вернусь к тому, на чем остановился.

Итак, я стоял посреди атриума в доме Аттилия Кальва и в растерянности пялился на голую стену на месте отцовской фрески. И вдруг за моей спиной раздался чей-то голос:

— Ты кто такой? Чего тебе тут надо? А ну, пошел прочь!

Я обернулся и увидел, что слева от меня стоит некто весьма неказистой внешности. На вид лет сорока, полный, лысый, с надменным выражением на бледном одутловатом лице, в помятой шелковой тунике¹⁵ без пояса, покрытой жирными пятнами. Он держался нагло, как часто держатся рабы или вольноотпущенники, пролезшие в господа. Разумеется, я решил проучить этого выскочку. Какое право он имеет грубить мне, асклепиаду и римскому гражданину! Да еще в чужом доме. Ведь хозяин этого дома — Аттилий Кальв. Так что мой долг напомнить зарвавшемуся рабу, кто в доме хозяин… Я смерил незнакомца нарочито презрительным взглядом и произнес:

— Я Луций Цестий Секунд, врач. И пришел к хозяину этого дома, господину Аттилию Кальву.

— Здесь хозяин я. — парировал незнакомец.

Я растерялся. Что случилось? Неужели я по ошибке зашел не в тот дом? Нет, это было исключено. Впрочем, возможно, Аттилий Кальв купил себе новый дом и перебрался туда? Жаль, что придется спрашивать этого наглеца, куда переехал прежний владелец сего жилища…

— Здесь хозяин я. — повторил тот, словно давая понять, что я тут лишний.

— А где господин Аттилий Кальв? — спросил я, уже не обращая внимания на его высокомерный тон. Боги, что же с ним могло случиться?

— Он умер. — процедил негостеприимный хозяин…или все-таки человек, выдающий себя за хозяина…

— А госпожа Аттилия Ромула? Его дочь? — настаивал я. Потому что сердце подсказывало мне — с Аттилиями случилось какое-то несчастье. Отец Ромулы умер. Но что произошло с нею?

— Ее больше нет. — произнес незнакомец. — А теперь убирайся прочь. Не то…

Он трижды хлопнул в ладоши и в атриум вошли двое угрюмых широкоплечих рабов. Не говоря ни слова, они направились ко мне. И я поспешил удалиться. Ибо понял главное: если я хочу что-то разузнать о судьбе Ромулы, мне придется делать это самому. Мало того — мне нужно торопиться. Похоже, с нею случилось какое-то несчастье. Так разве могу я бросить в беде свою невесту?

* * *

Прежде всего я решил проследить за домом Аттилиев. Иначе говоря, выяснить, кто в нем живет. Почему-то я не верил, что наглый коротышка действительно является его хозяином. Зато был убежден: ему хорошо известна судьба Ромулы. Более того — он имеет самое непосредственное отношение к исчезновению девушки. И, проследив за ним, я смогу отыскать свою невесту и помочь ей.

Я поручил слежку за домом двум самым верным своим рабам, которые были со мной на Косе. А сам отправился в гости к Руфу Альбусу. Ибо кто, как ни он, смог бы сейчас рассказать мне, что произошло с Аттилиями? И посоветовать мне, что делать дальше.

Мы с Руфом дружили с детства. Потому что жили по соседству. Правда, затем его отец приобрел новый, более богатый и просторный дом. Теперь нас с Руфом разделяло несколько улиц. Но разве такой пустяк мог положить конец нашей дружбе? Да я бы ради Руфа отправился даже в Африку или Скифию! И знаю — он сделал бы то же самое ради меня.

Родители Руфа были очень богаты. Правда, злые языки поговаривали, будто родоначальником Альбусов был галльский раб¹⁵, который, ловко обманывая господина, сумел наворовать у него денег на собственный выкуп. После чего открыл на окраине Рима, так сказать, веселый дом, положив тем самым начало богатствам рода Альбусов. Надо сказать, что отец Руфа, Марк Альбус, и не думал скрывать подобные семейные предания. Более того, гордился предприимчивостью своих предков, сумевших подняться от рабов до римских граждан в третьем поколении. «Часто в лачугах рождаются великие люди»¹⁷ — говаривал он. Мало того — Марк Альбус был совершенно лишен той чванливости, которая отличает богачей. В этом Руф походил на своего отца. Ему было безразлично, что по сравнению с ним я — бедняк. И что он — римлянин, а я — грек. Ведь это — сущая мелочь для настоящей дружбы.

Я застал его дома, за утренним туалетом. Руф восседал на стуле, среди цветных подушек, а пожилой раб брил ему правую щеку. Увидев меня, Руф просиял:

— Кого я вижу! Поди прочь, Сабин, потом закончишь… Луций, дружище, неужели это ты? Ого, как ты вырос! Как же я рад тебя видеть! Слушай, твой приезд непременно надо отметить! Завтра…нет, сегодня же! Я в честь тебя такой пир устрою! Эй, позвать сюда Диомида! Пусть к вечеру приготовит такое угощенье, чтобы столы ломились! Эх, и отпразднуем же, дружище! Хоть что-нибудь новенькое…

Удивленный этими словами, я взглянул ему в глаза…такие глаза я видел у тяжелобольных или смертельно уставших от жизни людей… Но Руф не производил впечатление больного. Или мне это только показалось?

— Что с тобой, друг? — спросил я его. — Ты нездоров?

— Здоров. — вздохнул он. — Куда уж здоровее… Только вот скука одолела. Надоело все: хоть собакой вой… Слушай, а давай пойдем сегодня в Колизей! Там будет представление. Сперва — бои гладиаторов. А потом покажут «Месть Медеи»¹⁸. Ну, помнишь, когда она решила отомстить царевне Главке, дочери Креонта, разлучившей ее с Язоном? И послала Главке заколдованную одежду, которая загорелась, едва та ее надела. А потом пламя еще и на Креонта перекинулось… Главкой будет одна преступница. Патрицианка, между прочим. Об этой истории сейчас весь Рим говорит. Представляешь, Луций, она связалась с одним рабом. И ради него отравила свекра, мужа и ребенка. А раб-то этот — хромой урод, который ей в отцы годится… Вот теперь она и будет Главкой, а ее любовник — Креонтом. Что ж, злодеям — по заслугам¹⁹. Интересно, подожгут на них одежду или она как-нибудь сама загорится? Впрочем, есть такой состав, который сам воспламеняется. Неинтересно…

По правде сказать, мне совершенно не хотелось видеть, как будут заживо сжигать женщину, пусть даже и преступницу. Поэтому я решил отговорить Руфа от похода в Колизей:

— Послушай, друг, давай побудем вместе. Разве нам не о чем поговорить за двенадцать лет? Колизей подождет. Да и пир — тоже. Разве дружеская беседа — не самое лучшее из яств? Вдобавок, хотел тебя спросить…

— Пожалуй, ты прав. — отозвался Руф. — А все-таки вечером я устрою пир в честь твоего возвращения. Заодно и познакомлю с кое-кем из своих приятелей. Думаю, они будут не прочь полечиться у потомка самого Гиппократа. Что до вопросов — прибереги их до завтра. Чем могу — помогу. Сегодня же будем праздновать нашу встречу. А пока готовят пир, отправимся-ка мы с тобой в термы Траяна²⁰. Это недалеко от Колизея. Не бывал? О-о, это стоит видеть! Не бани, а чудо!

И со вздохом добавил:

— Хоть развлечемся…

* * *

Термы и впрямь оказались великолепными. А после них нас ждал обещанный Руфом пир. Его повар Диомид постарался на славу: мне отродясь не приходилось ни видать, ни едать подобных яств. Тут были и гусиная печенка, и жареные сони с устрицами, и свиное вымя, начиненное морскими ежами, и жаркое из верблюжатины… И все это под разнообразными соусами, под каленское, а также воспетое еще Горацием «щедрое и крепчайшее» цекубское, вина²¹.

— Ах, ка-акое прекра-асное вино! — донесся до меня певучий женский голос.

Я отвлекся от беседы с пожилым патрицием, который с увлечением повествовал мне о симптомах своей болезни. Боги, как же я мог не заметить такую красавицу! А ведь она возлежала совсем рядом, слева от меня! Высокая прическа причудливой формы, кудряшки, свисающие на лоб, сверкающие глаза, коралловые губы, щеки, рдеющие нежнейшим румянцем, полные белые руки, унизанные золотыми браслетами… Как же она прекрасна! Но кто она?

— Похоже, ты незде-ешний… — промурлыкала загадочная красавица. — Мне тебя-а пре-ежде не приходилось ви-идеть… Ты иностра-анец, да?

— Нет. — признался я. — Я римский гражданин. Просто я долго жил в Греции. Но теперь вернулся домой.

— Ах, как интере-есно! — восхитилась незнакомка. — И что же ты там де-елал, в Гре-еции?

— Учился на врача. — признался я.

— О-о, как же это замеча-ательно! — красавица одарила меня чарующей улыбкой. — Наверное, ты очень бога-атый, да-а? А как тебя зову-ут?

— Луций Секунд.

— А меня… Впрочем, это нева-ажно. Пусть для тебя я буду Мирта-алис…

Мирталис! Это имя звучало, как музыка, как ее певучая речь. Оно опьяняло, как вино, дурманило, как ее духи. Мирталис!

— Позволь пригласить тебя в го-ости. Послеза-автра. Надеюсь, мы приятно проведем вре-емя, мой милый Лу-уций…

О, конечно, конечно! Боги, как же она прекрасна!

Увы, в этот миг я совсем забыл о своей невесте Ромуле. В моем сердце царила прекрасная, обольстительная, несравненная Мирталис!

Так моряк, зачарованный пением сирен, не замечает, что ведет свой корабль навстречу смерти…

* * *

— Кто она? — спросил я Руфа, как только мы остались одни.

Он с недоумением уставился на меня.

— Это ты о ком?

— О ней… — произнес я, не решаясь произнести вслух сладкозвучное имя очаровательной Мирталис.

Его ответ возмутил меня до глубины души:

— Ты говоришь о той пройдохе, что липла к тебе? Неужели она тебе понравилась? Право слово, дружище, я думал, что ты умней…

— Как ты смеешь так говорить, Руф? А еще друг называешься!

— Вот потому я тебе это и говорю, Луций, что ты мне друг! Если уж ты хочешь найти себе подружку, ищи ее в другом месте. Да, помнится мне, у тебя была невеста… А от этой особы держись подальше. Она из тех продажных красоток, что красят волосы в синий цвет²², только рангом повыше. Прежде она вокруг старика Аттилия увивалась. А, как он умер, перебралась к Марку Цинциннату. С ним она сюда и заявилась. Он от нее без ума. Осыпает ее подарками, и даже купил ей дом по соседству с собой. А я, не будь Марк мне другом, ее бы и на порог не пустил. Интересно, что ей от тебя понадобилось? Она знает, кого выбирает.

Увы, я был слишком очарован красотой Мирталис. А потому пропустил мимо ушей упоминание об Аттилии Кальве. И не поверил ни единому слову Руфа. Судя по всему, он был предубежден против Мирталис. Или, вероятнее всего, просто-напросто ревновал меня к ней. Ведь она почтила своим вниманием не его, а меня… Но, так или иначе, а вечер был испорчен. Мы холодно расстались. И я решил, что больше не переступлю порог дома Руфа Альбуса. Человек, который посмел так плохо отозваться о Мирталис, не может быть моим другом!

* * *

Когда я вернулся домой, была уже ночь. Однако после всех треволнений минувшего дня мне было не до сна. Первым делом я позвал к себе рабов, следивших за домом Аттилия Кальва. Они доложили мне, что в течение дня оттуда не выходил никто. Зато в полдень туда пожаловала какая-то женщина в сопровождении восьми рабов, которые несли ее лектику²³. Лица ее было не разглядеть, потому что она прятала его под шалью²⁴. Незнакомка пробыла в доме довольно долго. Когда же отправилась восвояси, один из рабов, по имени Сильван, решил проследить за нею. И выяснил, где она живет. А также запомнил характерную примету — створки ворот ее дома украшены бронзовыми головами Медузы²⁵.

Между прочим, Сильван оказался на редкость смышленым малым. И догадался расспросить нищего, сидевшего на углу той самой улицы, где находился дом Аттилия Кальва. За пару монеток попрошайка сообщил ему кучу интересных вещей. А именно: что загадочная гостья посещает этот дом еще с тех времен, когда Аттилий был жив. Бывало, она даже оставалась там на ночь… Вскоре после того, как она зачистила к Аттилию Кальву, старик слег, а потом и вовсе отправился в царство Плутона²⁶… Однако и после этого она продолжает посещать его дом. Хотя сейчас в нем живет новый хозяин. Какой-то толстяк… не то родственник, не то друг покойного. По слухам, Аттилий Кальв назначил его опекуном своей дочери до тех пор, пока она не выйдет замуж. И этот новый хозяин сразу же заменил всю прислугу…куда девались прежние рабы, не знает никто. А новые молчат, как рыбы. Поэтому никто не знает, как зовут этого загадочного родственничка, и откуда он мог взяться. Тем более, что всему Риму известно: род Аттилиев сошел на нет и окончательно угаснет, если единственная дочь покойного Аттилия Кальва умрет бездетной.

Что до Ромулы, то она продолжает жить в отцовском доме. Хотя почти не покидает его стен. А, если куда и выходит, то не одна, а в сопровождении какой-то старухи. Эта же старуха прогоняет прочь всех, кто пытается навестить Ромулу. Поскольку, по ее словам, «госпожа не желает никого видеть». Похоже, бедная девочка сломлена горем. Ведь кто мог подумать, что такой здоровяк, как Аттилий Кальв, вдруг ни с того, ни с сего заболеет? А потом и вовсе умрет. Неудивительно, что несчастная так убивается. Ведь она так одинока, так беспомощна…

После этого рассказа я готов был немедленно мчаться на помощь своей невесте. Однако что я мог поделать сейчас, когда на дворе стояла ночь! Поэтому решил, по примеру Фабия Кунктатора²⁷, «торопиться медленно», и подождать до утра. Пока же — хорошенько выспаться.

Увы, мои надежды оказались напрасны. Лишь под утро я смог забыться сном. И во сне увидел Ромулу — бледную, исхудавшую. На шее у нее была веревка, словно у пленницы или рабыни. Она с плачем простирала ко мне руки, умоляя спасти ее. Я бросился к ней…и моя невеста упала в мои объятия — мертвой. Потому что на шее у нее была не веревка, а ядовитая змея. И в тот миг, когда наши руки соединились, она ужалила Ромулу. У той змеи была голова Мирталис…

* * *

Наутро я вместе с Сильваном отправился к дому Аттилия Кальва. Ибо хотел лично удостовериться в том, что он мне рассказал вчера вечером. И попытаться увидеть Ромулу. Если, конечно, на то будет воля судьбы. Или, коль угодно, богов.

Мы расположились возле небольшого фонтана в виде льва, из пасти которого в выщербленный мраморный бассейн, журча и переливаясь на солнце, стекала струйка воды. Между прочим, фонтан этот находился поблизости от жилища Аттилия Кальва. И всякий, пожелавший выйти из дома, или, напротив, войти в него, непременно прошел бы мимо нас. Чтобы не вызвать ничьих подозрений, а также, дабы скоротать время, мы принялись играть в монетку²⁸ (не забывая при этом бдительно следить за домом). Действительно, редкие прохожие, услышав наши возгласы: «корабли или головы?», сразу же утрачивали к нам всякий интерес. В самом деле, стоит ли обращать внимание на двух молодых людей, занятых игрой в монетку? Право слово, есть вещи и поважнее…

Солнце еще не успело подняться высоко, как из ворот дома Аттилия Кальва вышли две женщины, закутанные в длинные темные шали. Одна из них, судя по походке вперевалку, была старухой. Что до второй… сердце подсказало мне — это — Ромула.

Разумеется, проще всего было дождаться, когда они подойдут ближе. Но я не мог больше тянуть. Я должен был немедленно увидеть свою невесту, должен был узнать, что с ней случилось. И, забыв о всех мерах предосторожности, я бросился к ней:

— Ромула! Здравствуй, Ромула!

Она вздрогнула. Потом подняла голову… Боги! Откуда эти запавшие щеки, эти черные тени под ее ввалившимися глазами? Почему она смотрит на меня с таким страхом? Отчего она, богатая наследница Аттилия Кальва, одета бедно, как рабыня?

— Ромула! Ромула! Ты узнаешь меня? Это же я, Луций Секунд! Твой жених!

На ее бледном лице появилась робкая улыбка. Вернее, тень улыбки:

— Лу-уций… это ты… А мне сказали, что ты…

Она протянула ко мне руку, словно желая убедиться в том, что наша встреча — не сон. Но тут…

— Не смей! Ты что, забыла?

Ромула отдернула руку и испуганно посмотрела на свою спутницу. Потом опустила голову и пролепетала:

— Прости, юноша. Я тебя не знаю. Пожалуйста, уходи.

— Ромула! Что с тобой? — закричал я. А потом набросился на старуху. — Что вы сделали с моей невестой? Отвечай! Что вы с ней сделали?

— Убирайся прочь! — завопила разъяренная старуха. — Не то я тебе сейчас задам! Эй, Герман, Фурий, сюда!

На крик старухи из дома выбежали двое уже знакомых мне дюжих рабов. Увы, наши силы были слишком неравны, чтобы попытаться отбить у них Ромулу. Так что нам с Евтихом пришлось спасаться бегством. Ныряя в узкий переулок, я успел оглянуться. И увидел, как старуха тащит Ромулу к дому. Дверь за ними захлопнулась…

Теперь я убедился — моя невеста и впрямь попала в беду. И я — единственный, кто способен ей помочь. Но только — как же мне это сделать?

* * *

Я промаялся в раздумьях до полудня. А в полдень ко мне явился посланник от Мирталис с приглашением сегодня вечером пожаловать к ней в гости. И хотя я помнил, что должен явиться к ней завтра, мог ли я в чем-либо отказать несравненной Мирталис?

Отчего-то мне сразу бросились в глаза бронзовые головы Медузы на воротах ее дома. Я вспомнил, что слышал от кого-то о подобных украшениях… Впрочем, в следующий миг мне стало не до раздумий и воспоминаний. Передо мной, в полупрозрачной одежде, расшитой разноцветным шелком и золотом, благоухая пряным запахом духов, стояла великолепная Мирталис.

— Здра-авствуй, Лу-уций! — ее голос отозвался в моем сердце дивной музыкой. — Как я рада, что ты прише-ел! Будь моим го-остем!

Ее дом походил на шкатулку, полную драгоценностей. Но лучшей из них была сама Мирталис. Она казалась Цирцеей, Еленой, Афродитой²⁹…впрочем, разве все эти красавицы могли сравниться с ней, несравненной и прекраснейшей? Неудивительно, что мне не было дела до стоявших перед нами угощений. Возлежа за столом рядом с Мирталис, я не мог наглядеться на нее, не мог наслушаться ее чудного, певучего голоса.

— Расскажи-и о себе, мой Лу-уций… Я хочу зна-ать о тебе все-е…

И я рассказывал ей о своем отце-художнике и об его последней картине, и о матери, и об учебе на Косе, и о своем друге Руфе. Сам не знаю отчего, умолчал лишь о Ромуле. А она, склонив на белоснежное плечо свою кудрявую головку, внимательно слушала мой рассказ. Когда же я закончил, с нежнейшей улыбкой протянула мне чашу, полную каленского вина:

— Ах, как это все интере-есно… Атланти-ида… Ведь я-а оттуда родом, мой Лу-уций. В моих жилах течет кровь тамошних царе-ей. В Атлантиде меня звали Хари-итой.

Я насторожился. Неужели она и вправду царского рода? А Мирталис, похоже, не на шутку предалась воспоминаниям:

— Не удивляйся, мой Лу-уций. Я жила не то-олько в Атланти-иде. А и в Вавило-оне. Меня там звали Энна-атис Прекра-асной. Еще я жила в Еги-ипте. И была любимой женой фарао-она Аменхоте-епа Восьмо-ого. Да, а прожила-а мно-ого жизней. Ведь я владею та-айной ве-ечной жи-изни и ве-ечной ю-юности…

И тут я словно очнулся от чар. Потому что вспомнил одного человека, который лечился на Косе у моего дяди. Это был бедный торговец финиками, страдавший манией величия. И, хотя нехорошо смеяться над больными, но этот плюгавый человечек с грязной тряпкой на голове вместо шлема, с палкой вместо меча, визгливо декламирующий: «я Ахиллес богоравный, надежда и слава ахеян», одновременно вызывал и жалость, и смех. Россказни Мирталис о всех ее прошлых жизнях походили на бред этого несчастного, с пеной у рта повествовавшего о том, как храбро он бился под стенами Трои и сразил самого Гектора. Однако Мирталис не была сумасшедшей. Тогда почему же она так стремилась уверить меня, будто владеет секретом бессмертия и вечной юности? Я всмотрелся в ее лицо… и заметил у нее на лбу полуприкрытые кудряшками морщины. Заметил, как густо нарумянены ее щеки, как ярко накрашены ее губы. Нет, передо мной явно не юная девушка. Этой женщине далеко за тридцать. Тогда почему же она не вернет себе юность? Ответ напрашивался сам собой: Мирталис лжет. Вот только с какой целью?

— Я могу поделиться этой та-айной с тобо-ой, мой прекрасный асклепиа-ад. — вкрадчиво шептала Мирталис. — Только будь мои-им. Я люблю тебя, мой Лу-уций. Я еще никого та-ак не любила, как тебя-я…

Она попыталась обнять меня. Но в этот миг мне припомнилась утренняя встреча с Аттилией Ромулой. Нет, я не могу предать свою невесту! Особенно сейчас, когда ей так нужна моя помощь!

Я приподнялся и сел на ложе. Мирталис изумленно уставилась на меня. Разве могла она ожидать, что кто-то сможет устоять перед ее чарами?

— Прости, Мирталис. — я старался говорить как можно ласковее. — Но я не могу любить тебя. У меня уже есть невеста.

— Ты этого не говорил. — резко и недовольно произнесла она, теребя край своей одежды. — И кто же сия счастливая избранница?

— Ее зовут Аттилия Ромула. — признался я. — И я люблю ее с детских лет. Поэтому давай останемся друзьями, Мирталис. Ведь мы останемся друзьями, да?

— Ты сказал. — загадочно произнесла Мирталис и одарила меня нежнейшей улыбкой.

Если бы я знал, что этот миг мне улыбалась смерть!

* * *

Когда я уже подходил к дому, то увидел, что в узком переулке двое мужчин подозрительного вида избивают, вернее, добивают, кого-то. Судя по всему, то были одни из тех молодчиков, что орудуют в Риме по ночам, грабя и убивая случайных прохожих. Но на сей раз им не удалось довести до конца свое черное дело. Отправляясь к Мирталис, я предусмотрительно взял с собой для охраны двух рабов. Вдобавок, мы были вооружены. А на крыльце моего дома нас с фонарем в руках поджидал верный Сильван³⁰, который, заметив неладное, позвал подмогу. Увидев бегущих к ним людей с факелами, злодеи бросились наутек, бросив свою жертву.

Спасенный мной человек был еще жив. Однако находился без сознания. Оставлять его на улице было нельзя. Поэтому я распорядился отнести незнакомца в свой дом. Впрочем, стоило мне рассмотреть его в атриуме, при свете факелов, как я горько пожалел о своей доброте.

Теперь мне стыдно признаться в этом. Но, к чему лукавить, в ту пору я клял себя за то, что спас этого бродягу. Грязного, полунагого старика, с гноящимися шрамами на запястьях и лодыжках, какие бывают у тех, кто много лет проходил закованным в цепи. Судя по всему, это был беглый раб. Стоило ли спасать такого…у меня язык не поворачивался назвать его человеком.

Проще всего было отнести этого бродягу назад, на улицу. Но, как врач, я не мог отказать ему в помощи. Поэтому прежде всего решил осмотреть его. Приступив к осмотру, я сразу же заметил, что правая рука бродяги…или, возможно, раба, напоминает когтистую птичью лапу. А это означало одно — такому человеку только и остается, что просить милостыню. Ибо заработать себе на хлеб он не сможет.

Но самое страшное открытие ожидало меня, когда незнакомец пришел в себя. Он оказался немым. Точнее сказать, вместо языка у него во рту шевелился обрубок. Боги, кто же так изуродовал этого несчастного? Нет, кто бы они ни был: беглый раб или даже преступник, у меня не поднимется рука выгнать его на улицу — на верную смерть! Я оставлю его у себя. По крайней мере, пока он не поправится. Приняв такое решение, я поручил больного заботам рабов. Ведь и сам он явно был из их числа.

Однако вскоре Сильван, который вызвался ухаживать за бродягой (прочие рабы наотрез отказались это сделать), сообщил мне еще одну, весьма неприятную новость: тот кашляет кровью. Теперь я понял, что могу не опасаться прослыть укрывателем беглого раба. Этого никто искать не станет. Как видно, его прежние хозяева, узнав о том, что их раб болен чахоткой, побоялись заразиться и выгнали его сами — умирать. И тут мне стало страшно. Ведь получается, что я тоже могу заразиться от этого чахоточного. Вот уж и впрямь — не делай добра, не получишь зла! Похоже, моя жалость обернулась против меня самого.

И я решил, что, как только бродяга достаточно окрепнет, я дам ему денег и велю убираться на все четыре стороны. Не могу же я превратить свой дом в приют для нищих и рабов!

* * *

Тем не менее, я был вынужден провозиться с ним всю ночь. Так что смог лечь спать лишь под утро. А днем ко мне нагрянули первые пациенты. Пожилой сенатор, потом молодой человек из патрицианского рода, за ним — толстая матрона средних лет в сопровождении юной чернокожей рабыни… Все они заявляли, что обратиться ко мне им порекомендовал их друг Руф Альбус. Как же мне было стыдно перед Руфом! Он делал все возможное, чтобы помочь мне. А я из-за пустяка предал нашу дружбу… Я хотел было немедленно отправиться к Руфу, чтобы поблагодарить его за помощь, а заодно и попросить прощения. Но так и не решился сделать это. Настолько мне было стыдно… И я отложил примирение с Руфом до завтра.

Но на другое утро ко мне пришло вдвое больше больных. Так что я закончил прием лишь после полудня. После чего, хотя и без особой охоты, отправился навестить чахоточного раба. Каково же было мое изумление, когда в то время, когда я его осматривал, в комнату вошел Сильван. А за ним — кто бы вы думали? Никто иной, как Руф!

— Привет, дружище! — без обиняков заявил он. — А я все думал: куда это ты подевался? Уж не случилось ли что с тобой? Вот и решил навестить: вдруг тебе нужна моя помощь? А-а чем это ты занят? Кто это такой?

— Да так. — отмахнулся я. Еще не хватало рассказывать Руфу, как я по глупости притащил в дом подобранного на улице умирающего раба. — Давай лучше, пойдем поужинаем вместе. Эй, Сильван! Пусть Евтих накроет нам стол на двоих! Что ж, друг, сегодня моя очередь угощать! Не обессудь, что мой стол будет малость поскромнее… Надеюсь в следующий раз исправиться… Что ж ты не идешь?

К моему удивлению, Руф во все глаза пялился на больного раба. Потом резко повернулся и вышел вслед за мной.

* * *

Не успели мы приступить к еде, как Руф вдруг произнес:

— Знаешь, Луций, все это очень странно.

— Что странно, дружище? — спросил я. Потому что Руф редко бывал таким серьезным, как сейчас.

— Родинка. — произнес он.

— Ты это о чем? — я никак не мог взять в толк, что имеет в виду Руф.

— Видишь ли. — пояснил тот. — У моего отца был друг. А потом он…скажем так, исчез. Так вот, отец рассказывал, что у него была точно такая родинка.

Я недоверчиво хмыкнул. Похоже, Руф что-то путает. Смешно представить, что этот раб мог иметь какое-то отношение к его отцу!

— Не смейся! — вскинулся Руф. — Я это сам от него слышал. Долго рассказывать, ну да ладно, все равно делать нечего. Видишь ли, однажды мы с отцом пошли в термы. И там оказался один человек с родимым пятном на левой груди. Оно было такое забавное, в форме сердечка. Тогда я был еще подростком. Возможно, потому и обратил на него внимание. И говорю отцу: «видишь, у него целых два сердца». А он улыбнулся и отвечает: «это еще что! Вот у одного моего друга на левой груди было родимое пятно…прямо как рыбка!» И сразу смолк… Потом, незадолго до смерти, он рассказал мне, что этот его друг уже шесть лет, как пропал. Вернее, его арестовали… Еще при Каракалле³¹. И с тех пор о нем не было никаких известий.

— А как его звали? — зачем-то спросил я.

— Не помню. — признался Руф. — Не то Кирион, не то Клавдиан… Да, по правде сказать, отец о нем только дважды и рассказывал. Видишь ли, Луций, этого, то ли Кириона, то ли Клавдиана, арестовали, как заговорщика против императора. Сам понимаешь, о таком друге упоминать небезопасно. Ради собственной безопасности.

Он горько усмехнулся своей шутке. А я решил перевести разговор на другую тему. Тем более, что очень нуждался в его совете.

— Послушай, Руф, я давно хочу спросить у тебя об одном деле. Помнишь, тогда на пиру ты вспоминал о моей невесте. Так вот, мне удалось с ней встретиться. Только она стала какая-то странная. И люди вокруг нее тоже какие-то странные. Может, ты объяснишь, кто они такие?

Вслед за тем я рассказал Руфу о своей встрече с Ромулой. А также — о том, что Сильван выведал у нищего. Он слушал внимательно, не перебивая меня. А потом сказал:

— Похоже, твоя невеста попала к христианам. Ведь они-то как раз и ненавидят все, кроме самих себя. Немудрено, что и эта Ромула теперь чурается тебя, как огня. Между прочим, эти христиане — очень опасные люди. Представляешь, в свое время, еще при Нероне³², они даже подожгли Рим!

— Подожгли Рим? — изумился я. — Неужели?

— Ты что, не знал? — удивленно вопросил Руф. — Впрочем, ты же у нас скорее грек, чем римлянин. Вряд ли в Греции тебе об этом рассказывали. А у нас в Риме об этом все знают. Слушай, у тебя случайно нет «Анналов» Тацита? Как раз там об этом и написано.

Я кликнул Сильвана и послал его в мою библиотеку на поиски Тацита. Вскоре он вернулся со свитком и с поклоном протянул его Руфу. Тот принялся просматривать его…

— Нашел! — воскликнул он, отыскав нужное место. — Вот, слушай. Глава пятнадцатая. «Нерон объявил виновниками пожара так называемых христиан, возбуждавших своими пороками общую к себе ненависть и предал их изысканным карам. Все они были обличены не столько в поджоге города, сколько в ненависти к роду человеческому. Казнь их сопровождалась издевательствами… Потому эти люди, хотя и преступные, возбуждали чувство жалости, как гибнущие не для общественной пользы, а для удовлетворения дикой прихоти одного человека». Ну, что я тебе говорил? Теперь ты мне веришь?

— Пожалуй, ты прав. — неохотно согласился я. Потому что повествование Тацита показалось мне каким-то странным. Получалось, что христиане, возможно, и не поджигали Рим. И казнили их не за это, а за ненависть к людскому роду. Странная причина для пыток и казней… Вдобавок, почему Нерону вздумалось казнить не всех злых людей в Риме, а лишь одних христиан? Может быть, на самом деле их вина состояла не в ненависти к людям, а в чем-то другом?

— Пожалуй, твою невесту надо спасать. — заключил Руф. — Не то, боюсь, ты потеряешь ее навсегда. Только вот как это сделать? Судя по всему, ее опекун — тоже христианин. Так что вряд ли он согласиться выдать ее за тебя замуж. Слушай, а что, если мы ее похитим? Подкараулим где-нибудь на улице и украдем? И потом хорошенько спрячем, ну, хотя бы на моей неаполитанской вилле. А пока эти христиане будут ее искать, мы убедим Ромулу в том, что они ее обманывали. Пусть она поймет, что, если кого и стоит ненавидеть, так это как раз христиан. И согласится стать твоей женой. Ведь ты ее любишь, Луций? А я, как твой друг, сделаю все, чтобы помочь вашему счастью.

Он немного помолчал, а потом добавил:

— Да заодно и развеюсь. А то так скучно, так скучно…

* * *

Когда Руф, изрядно захмелев после обильного возлияния³³, наконец-то отбыл восвояси, ко мне подошел Сильван.

— Господин, я должен сказать нечто важное.

Да что для меня сейчас может быть важнее, чем поскорее лечь спать? Я устал за день. Вдобавок, кажется, перепил цекубского вина. Но все-таки Сильвана стоит выслушать. Потому что он не стал бы тревожить меня понапрасну. Уж я-то знаю. Ведь мне было пять лет, когда отец подарил мне Сильвана, в ту пору еще совсем мальчишку. И с тех пор он был товарищем моих детских игр, моей нянькой, моим соучеником, моим слугой. Вместе со мной жил на Косе. А потом сопровождал меня назад в Рим. Не в пример другим моим рабам, Сильван очень смышленый. Он бегло говорит по-гречески и по-латыни. И умеет читать и писать на этих языках. Поэтому, когда мне лень читать книгу самому, я зову Сильвана, чтобы он почитал мне ее вслух. Возможно, работорговец, продавший его моему отцу, не солгал, будто Сильван был сыном какого-то германского царька. Но, самое главное, у меня нет слуги преданнее, чем он. Пожалуй, со временем я награжу его за верную службу самым драгоценным даром для раба — свободой. Но все-таки, о чем же он мне хочет сказать?

— Господин, этот человек…

— О ком ты, Сильван?

— О том человеке, которого ты спас, мой господин.

Ах, вот он о ком! О том бродяге… Право слово, нашел о чем говорить. Так что же с ним случилось? Умер? Сбежал? Пожалуй, последнее вернее. Сколько не возись с рабом, все равно удрать норовит…вместе с хозяйским кошельком. Интересно, этот бродяга тоже ухитрился что-нибудь украсть?

— Господин, это не простой человек. Он грамотный.

— Откуда ты это узнал?

— Когда я относил свиток назад, мне послышалось, что он стонет. Поэтому я решил сперва зайти не в библиотеку, а к нему. Он увидел свиток и потянулся к нему руками, словно эта вещь была ему знакома.

— Ты знаешь, что это такое? — спросил я.

Он кивнул головой: «да».

— Ты умеешь читать?

Он снова кивнул. И тут я придумал одну вещь. Видите ли, господин, я решил выяснить, как его зовут. Ведь у каждого человека есть имя. Наверняка он будет рад, если я стану называть его не просто «эй, ты», а по имени. Я взял вощеную дощечку³⁴, написал на ней по порядку буквы алфавита. А потом протянул ему стиль и говорю:

— Теперь покажи мне по буквам, как тебя зовут. Сейчас покажу, как это сделать. Например, меня зовут Сильван. Смотри: С-И-Л-Ь-В-А-Н. Понял? Молодец! Теперь и ты сделай так же.

Он взял стиль в левую руку и стал показывать: К-И-Р… А потом вдруг отбросил его и зарыдал. Господин, этот человек не раб! Возможно, с ним случилось какое-то несчастье…

Да мне-то что до того? Ну, может, он и не раб, а какой-нибудь преступник, выпущенный из тюрьмы по случаю восшествия на престол нового императора³⁵. Разве это лучше? И почему я должен жалеть преступника? Без вины в тюрьму не посадят. Зачем я только его спас?

Если бы я знал, какую роль в моей судьбе сыграет этот человек! А ведь я, стыдно сказать, в ту пору его и за человека-то не считал!

* * *

На другой день, после приема больных, я поспешил в книжную лавку. Потому что горел желанием поподробнее узнать о том, кто такие христиане.

— Что желает приобрести уважаемый господин? — любезно спросил улыбчивый хозяин лавки, по виду — грек. — Смею уверить, господин не ошибся. У меня найдется все, что он ни пожелает… Изволите что-нибудь серьезное? «Илиаду»? Софокла? Плутарха? А, может, господин хочет почитать что-то веселенькое? Очень рекомендую «Золотого осла». Удивительные приключения юноши, по вине колдуньи превратившегося в осла. А впридачу к ним — история любви Амура и Психеи. Изволите показать?

— Мне бы что-нибудь о христианах. — заявил я.

Похоже, мой вопрос изумил хозяина, привыкшего видеть у себя любителей совсем иного чтения. Однако он тут же совладал с собой и заулыбался еще шире.

— О-о, я вижу, у господина оригинальные вкусы. Но он не ошибся. Как раз у меня есть то, что ему нужно. Вот, пожалуйста. «Правдивое слово» Цельса. А вот «Правда о христианах» Юстина Апостата³⁶. Смею заверить, господин не пожалеет, если их приобретет…

Я купил и то, и другое. И, придя домой, сразу же углубился в чтение. Сперва я взялся за Цельса. Возможно, из-за того, что в свое время прочел трактат по медицине, автор которого тоже звался Цельсом³⁷. Правда, человек, написавший «Правдивое слово», похоже, был философом, и потому блистал умом, сопоставляя христианство с верами различных народов и учениями различных мудрецов. Неудивительно, что вскоре мне стало скучно. Ведь, хотя я по крови и грек, но никогда не питал любви к философии, прославившей мой народ, и недолюбливал философов. За исключением, разве что, Сократа³⁸. Потому что философ, который предпочел смерть отказу от своих убеждений, заслуживает уважения. Увы, в отличие от него, большинство из носящих философский плащ³⁹ предпочитает лишь разглагольствовать об истине. Но вряд ли решится принять смерть за нее…

Автор «Правдивого слова» изо всех сил стремился доказать, что «учение христиан варварского происхождения» и не является чем-то новым и достойным уважения, поскольку о подобных вещах не раз учили жившие до них философы. И вся «сила христиан заключается, по-видимому, в знании имен неких демонов и в применении заклинаний». Вот и Иисус, Которого они почитают Спасителем, «сумел совершил чудеса при помощи колдовства». Неудивительно, что Его последователи «собираются в тайные союзы, противные законам». Поскольку подобные люди опасны для общества и по справедливости должны объявляться вне закона⁴⁰.

Но тем не менее, «они до смерти защищают свое учение…и рассчитывают обратить в свою веру всех людей. Если бы возможно было, чтобы Азия, Европа и Ливия, эллины и варвары, до предела расходящиеся между собою, приняли один закон! Но это невозможно, и думающий так ничего не знает».

Отложив заумного Цельса, я взялся за другой свиток. То, что я там прочел, было куда понятнее. И страшнее. Пресловутый Юстин Апостат повествовал о всевозможных ужасах, которые он видел своими глазами, поскольку по глупости был завлечен в секту христиан⁴¹, о чем теперь горько сожалеет. Он красочно описывал, как христиане поклоняются ослиной голове, а также кресту, на котором распинают преступников, поскольку и сами являются опаснейшими злодеями, для которых и распятие — слишком мягкая казнь. Еще бы! Ведь каждого, кто вступает в их секту, они заставляют совершить убийство. Перед ним кладут младенца, покрытого мукой, и велят его заколоть. А потом все участники этого злодеяния разрывают тело убитого ребенка на части и с жадностью пьют его кровь. В свои праздники они собираются вместе с женами и детьми и сперва предаются безудержному пьянству. Однако худшее начинается потом, когда «жар вина разжигает в них темные страсти». Тогда они гасят свет и «в бесстыдной темноте предаются без разбора объятиям гнусной похоти».

Я вскочил. Нет, я немедленно должен вырвать Ромулу из рук этих злодеев! Но как же это сделать, если она находится во власти своего опекуна-христианина! Вдобавок, наш император отчего-то благоволит этим христианам. А зря. Подобные злодеи недостойны жить!

Пока я лихорадочно раздумывал, как спасти Ромулу, ко мне нагрянули посланцы от Мирталис и сообщили, что их госпожа умирает. И поэтому просит меня срочно прийти к ней. Разумеется, я немедленно поспешил к несчастной. Боги, что же могло случиться с моей Мирталис? Только бы мне успеть спасти ее!

* * *

…Она стояла посреди атриума, прекрасная, как мечта. В первый миг мне показалось, что я вижу сон. Мирталис? Неужели? Но мне сказали, что ты…

— Увы, это та-ак, мой милый Лу-уций. Я и впрямь умира-аю… От желания ви-идеть тебя-а…

Выходит, она просто-напросто разыграла меня! А я-то поверил! И, как последний глупец, помчался ее спасать! Что ж, больше она меня не увидит! Я повернулся к двери, и тут…

— Лу-уций, не серди-ись. Ты же говори-ил, что мы с тобой останемся друзья-ами. Ну что тебе стоит немного побыть со мно-ою? Пожалуйста, Лу-уций…

Увы, и на сей раз я поддался ее чарам. И вот мы опять вместе возлежали в ее триклинии⁴², овеянные приторным ароматом восточных курений. Мирталис опять расспрашивала меня о моем отце, о матери, о дяде-враче. Еще никто из людей не слушал меня так внимательно и участливо, как эта женщина. И потому у меня не было, не могло оставаться тайн от нее.

— А как пожива-ает твоя неве-еста, Лу-уций? Кажется, ее зовут Аттилией Ро-омулой… Не так ли?

Этот вопрос задел меня за живое. И я принялся рассказывать Мирталис о своей невесте. А также о том, что мы с Руфом намереваемся выследить и похитить ее. Иначе христиане, в чьих руках находится Ромула, погубят девушку. Ведь они едят детей, молятся ослу и занимаются развратом. И моя невеста сейчас во власти подобных людей. Впрочем, разве они — люди?

— Ах, как же это ужа-асно! — всплеснула руками Мирталис, уронив на себя чашу с каленским. — Ой! Прости, милый Луций, я должна переоде-еться. Видишь, я вся в вине. Это недолго. Увы, я так переживаю за твою неве-есту…

Вскоре Мирталис вернулась. Сменив одежду, она стала еще более обольстительной. Впрочем, настроена она была очень решительно:

— Послушай, Луций. Твою невесту немедленно нужно спасать. До завтра ждать опасно. Ты знаешь, какой сегодня день? Нет. Тогда послушай. Как раз сегодня вечером христиане должны собраться за городом на свое пиршество. Ты понял о чем я говорю, Луций? Твоя Ромула наверняка тоже будет там. Откуда я это знаю? Неважно. Я пошлю с тобой двух моих рабов. Они отведут тебя туда, где собираются христиане. А заодно помогут отбить у них твою невесту. Что до твоих рабов — отошли их прочь. Поверь, мои надежнее. Уж я-то знаю… Теперь же давай выпьем за тебя, мой милый Луций. И за твое счастье. Да хранят тебя бо-оги, мой ми-илый. А теперь поспеши!

Мог ли я тогда знать, что спешу на верную смерть?

* * *

Последовав совету Мирталис, я отослал домой своих рабов. И, когда на улице стало смеркаться, пошел вслед за ее людьми туда, где, по словам красавицы, собирались христиане. Место это находилось за городскими воротами, на кладбище. Это еще более уверило меня, что христиане — злодеи. Ведь с чего бы честным людям вздумалось предпочитать обществу живых — общество мертвых? Поступать так может лишь тот, кому есть, что скрывать. Как этим христианам.

Когда перед нами наконец-то показались кладбищенские памятники, вокруг уже почти совсем стемнело. Мы затаились за одним из надгробий (как сейчас помню надпись на нем: «Луций Атилий Артем и Клавдия Апфия посвящают этот саркофаг Титу Флавию Трофиму с тем, чтобы все трое покоились вместе»⁴³) и стали наблюдать за окрестностями.

Долго ли мы просидели в засаде — не знаю. Потому что ожидание всегда кажется бесконечным. Вдруг в темноте показались две фигуры, с головы до ног закутанные в длинные шали. Неужели это Ромула со своей спутницей-старухой? Или все-таки не она?

Женщины подходили все ближе и ближе… И вдруг, сбросив свои накидки, бросились на нас. Боги! Это были двое мужчин, переодетых женщинами. При свете луны я разглядел у них в руках длинные кривые кинжалы. А я, как назло, был безоружен. Мирталис уговорила меня не брать с собой оружия, заявив, что в случае опасности ее рабы справятся с любыми злодеями. Я оглянулся и увидел, что они, зловеще ухмыляясь, тоже вынимают кинжалы. Один из них схватил меня за плечо. Но я вырвался и бросился бежать, чувствуя за спиной дыхание убийц.

Я — хороший бегун. И, хотя ночное кладбище — не самое лучшее место для игры в догонялки, мне без особого труда удалось оторваться от них. Однако радость была преждевременной: едва я миновал мраморную статую, изображавшую двух обнявшихся юношей, как откуда-то сбоку выскочили двое из моих преследователей. Я свернул в сторону, споткнулся, и кубарем полетел куда-то вниз, в темноту. Похоже, это было какое-то подземелье⁴⁴. Я попытался встать…и едва не потерял сознание от боли. Кажется, я подвернул ногу, поэтому бежать уже не мог. Но я не хотел умирать. И потому, стиснув зубы, пополз вперед по какому-то, не то коридору, не то туннелю. Помня лишь одно: за мной гонится смерть.

Где-то рядом раздавались громкие крики и яростная брань убийц. Еще миг — и они нагонят меня! Но тут впереди блеснул свет и послышалось пение. Теряя сознание, я протянул руку к свету…

И погрузился в смертную тьму.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
Избираю жизнь

…Как же они веселились, беззаботные жители счастливой Атлантиды! Танцевали и пели, пили вино из переполненных чаш, словно боги, пирующие на Олимпе. И никто из них не знал, что в следующий миг у них под ногами разверзнется земля. Напрасно будут они молить богов — те не услышат их. Напрасно будут пытаться спастись бегством — смерть настигнет их всюду. Как настигла меня.

Но что это за неясный гул голосов? И чьи тени склонились надо мной? Где я? В царстве Плутона? Тогда где же мои отец и мать? Почему вместо них я вижу Сильвана? Он что, тоже умер? И что за люди окружают меня? Кто они?

— Господин, господин, ты жив! Отче, он жив! Он жив!

Глаза Сильвана блестят от слез. Разве мертвые плачут? Или…или я все-таки не умер? Я пытаюсь пошевелиться, и едва не теряю сознание от боли. Разве мертвым бывает больно? Значит, я жив. И все-таки — откуда здесь мог оказаться Сильван? Но, самое главное — где я?

— Успокойся, юноша. Здесь ты в безопасности. — доносится до меня незнакомый голос. Я вглядываюсь в лицо говорящего: это невысокий худощавый старик весьма благообразной наружности, которого Сильван только что назвал «отцом». Но кто он?

— Как ты здесь оказался? — спросил старик.

— Случайно. — ответил я, стыдясь признаться, с какой целью оказался ночью на кладбище. — Я искал…одного человека. А потом на меня напали. Я побежал…и оказался тут.

— Их было четверо, Владыко. — пояснил какой-то скуластый юноша в серой тунике. — Они и сюда спускались. Да, видно, заблудились в темноте. И искали его ярусом ниже. Даже кинжал обронили. Вот он.

Мне стало страшно. Выходит, я лишь чудом спасся от смерти. Вернее, меня спасли христиане. Но откуда здесь взялся Сильван?

Похоже, последний вопрос я невольно задал вслух. Потому что раб ответил:

— Я сбился с ног, разыскивая тебя, мой господин. Но потом догадался просмотреть свитки, которые лежали на твоем столе. И понял, где нужно искать господина…

— Но как ты узнал дорогу?

— Как же мне ее не знать, мой господин? Ведь я христианин!

От изумления я едва снова не потерял сознание. Потому что ожидал чего угодно, только не этого. Мой смышленый, преданный Сильван, которому я доверял больше других рабов — христианин? Нет, этого не может быть! Ведь христиане — преступники. Я сам читал об этом…

Все это время незнакомый старик внимательно смотрел на меня. И вдруг произнес:

— А сейчас, дети, оставьте нас ненадолго. Нам надо поговорить наедине.

Его спутники ушли. И мне сразу стало не по себе. Что собирается сделать со мной этот старик? Ведь, если правда, будто христиане ненавидят весь людской род, смешно ожидать от него чего-нибудь хорошего. Наверняка он зарежет меня. А потом они все вместе напьются моей крови. Боги, что же мне делать? Ведь я не только безоружен, но и беспомощен. Что же мне делать?

— Теперь, юноша, расскажи мне правду о том, как и почему ты оказался здесь. — произнес старик, усаживаясь рядом со мной. — Возможно, тогда я смогу тебе помочь.

До сих пор не пойму, отчего я все-таки решил довериться ему, как больной доверяется врачу. Вероятно, потому, что прежде никто, кроме Руфа, не предлагал мне помощь… И я рассказал ему и о Аттилии Ромуле, и о своих подозрениях, что она стала христианкой, и о неудачной попытке спасти ее. Он внимательно слушал мой рассказ. А потом произнес:

— Похоже, Луций, твоя невеста и впрямь угодила в беду. Впрочем, и ты тоже… Могу сказать сразу: Ромула не у нас. Потому что наш Бог заповедал нам не ненависть, а любовь. Даже к врагам. Можешь мне не верить. Однако это правда. И я очень хочу помочь тебе и твоей невесте. Но, чтобы выяснить, что с ней все-таки случилось, понадобится время. А еще — осторожность. Иначе люди, в чьих руках сейчас находится твоя невеста, могут причинить зло вам обоим. Сам видишь, на что они способны… Думается, тебе нужно на время исчезнуть. Пусть они решат, что ты погиб. Тогда мы сможем выиграть время и помочь вам обоим. Ты согласен, Луций?

— Да. — ответил я. В ответ старик улыбнулся. После чего добавил:

— Лучше, если на это время ты поселишься где-нибудь в другом месте…

— Например, у Руфа. — предложил я. — Это мой друг.

— Нет. — сказал старик. — Если убийцы будут тебя искать, то первым делом выяснят, не скрываешься ли ты у кого-то из своих друзей. Положим, они не смогут причинить тебе зло. Но вот Ромуле — вполне. Поэтому ты должен спрятаться у совершенно незнакомого человека. Впрочем, это будет нетрудно. Любой из наших с радостью приютит тебя.

Старик оказался прав. Едва он спросил своих людей, кто сможет на время поселить меня у себя, как некий человек моих лет произнес:

— Владыко, ради Господа, дозволь это сделать мне.

— Хорошо, Марк. — произнес старик. — Однако нужно сделать так, чтобы никто не узнал о том, что он жив и находится в твоем доме. Ясно?

Марк понимающе кивнул. 

* * *

Дальнейшее походило на сон наяву. Меня со всеми предосторожностями подняли из катакомб на поверхность (предварительно удостоверившись в отсутствии слежки) и в лектике с плотно закрытыми занавесками отнесли в дом Марка. Честно говоря, я ожидал, что он живет в какой-нибудь убогой лачужке. Или в одной из городских инсул⁴⁵. Ведь хорошо помнил, как Цельс и Юстин Апостат в один голос твердили: христианство — вера чужеземцев, недалеких женщин, бедняков и рабов. Но вопреки ожиданиям, я оказался в таком доме, по сравнению с которым мой собственный казался крохотным и убогим. Однако гораздо более удивительным было другое. А именно — кто являлся хозяином сего роскошного жилища. Разве я мог подумать, что юноша в скромной одежде по имени Марк, предложивший мне убежище в своем доме — не бедняк, а богатый патриций⁴⁶, вхожий в императорский дворец? Люди моего круга обычно почитают за честь служить столь знатным особам. А те смотрят на нас свысока. Но Марк держался со мной, как с равным. И я не мог понять — почему он так поступал?

Забегая вперед, скажу: я прожил в его доме семь дней. Поскольку, упав в катакомбы, повредил ногу. К счастью, это оказался не перелом, а всего лишь вывих. Его мне вправил личный врач Марка. Однако первое время ногу следовало поберечь. Поэтому я почти все время проводил в комнате, отведенной мне гостеприимным хозяином. А, чтобы скоротать время, читал свитки из его библиотеки (надо сказать, она была весьма богатой!) и беседовал о том, о сем с Марком. Вскоре мы с ним стали друзьями. Почти как с Руфом.

Между прочим, оказалось, что покойные родители Марка тоже были христианами. А его дед, сенатор Аполлоний, даже был казнен за это при императоре Коммоде⁴⁷. Марк рассказывал, что на его деда донес один из рабов, решивший за что-то расквитаться со своим хозяином. Впрочем, по тогдашнему закону подобные люди подлежали казни, и за свой донос раб поплатился жизнью. А Аполлония арестовали и привели на суд сената.

— Судья долго умолял и упрашивал его защищаться перед судом. Или отречься от своей веры. — рассказывал Марк. — И убеждал, что тогда его отпустят. Но он вместо этого произнес перед сенатом речь в защиту христианства. И был казнен.

Похоже, Марк гордился своим дедом. А я недоумевал. Почему сенатор Аполлоний предпочел смерть отказу от своей веры? Неужели он не боялся умирать? Или для этого человека его вера была дороже свободы, богатства и власти? Дороже самой жизни? Но почему? Непостижимо…

Иногда нас навещал загадочный старик, которого Марк почтительно называл «Владыкой». А подчас — и «отцом». Это тоже казалось мне непонятным. Ведь они не были родственниками. Как-то раз я спросил Марка, кто этот человек.

— Епископ Урван⁴⁸. — ответил он.

Честно говоря, из этих слов я понял лишь то, что старика зовут Урваном. И он является у христиан кем-то вроде самого главного. Хотя при этом держится на удивление просто и доброжелательно. Даже со мной, человеком другой веры. Можно сказать — врагом. Пожалуй, поменяйся мы местами, я бы вел себя по отношению к нему совсем иначе. Ведь каждый знает: человек человеку — волк⁴⁹. Вот только похоже, что христиане следуют этому принципу с точностью до наоборот…

Более частым моим гостем был Сильван. Он ежедневно приходил в дом Марка и сообщал обо всем, что творится в моем доме и в Риме. Между прочим, он утешил меня тем, что Ромула по-прежнему находится в доме Аттилия Кальва. Откуда он это знает? Дело в том, что он нашел простой и безопасный способ следить за домом. Через уже знакомого нищего, которому подарил кое-что из старой одежды, а также посулил платить за услугу. В итоге старик каждый день честно зарабатывает свои два асса⁵⁰, докладывая Сильвану о том, кто в течение дня входил в дом или выходил из него.

Между прочим, Сильван рассказал, что в день моего исчезновения, рано утром, обо мне справлялись люди Мирталис. Однако он ответил им, что господин не возвращался. Потом они приходили еще несколько раз, но неизменно получали тот же ответ. Пока не перестали появляться. А еще он заметил, что в течение несколько дней возле дома ошивались какие-то подозрительные люди. Но затем они исчезли. Как видно, те, кто хотел зла нам с Ромулой, решили, что я и впрямь погиб. И оставили девушку в покое. Хотя было ясно — лишь на время. Впрочем, я надеялся: за этот срок мне удастся придумать, как спасти ее. По правде сказать, сейчас я надеялся больше не на собственные силы, а на мудрость Урвана. Ведь он уже один раз выручил меня. Наверняка, он сумеет придумать, как еще раз спасти…теперь уже нас обоих. А я уж не пожалею ничего, чтобы отблагодарить его за это!

Чем я отблагодарю Господа, за то, что через Урвана и Марка Он взыскал меня?

* * *

Прошло пять дней с тех пор, как я поселился у Марка. В это время я уже мог свободно передвигаться. И как-то раз забрел к нему в таблиний⁵¹. Мой новый друг сидел за массивным столом и читал какой-то свиток. Я поздоровался.

— А-а, это ты, Луций. — улыбнулся он. — Присаживайся. Ну, как ты?

— Лучше некуда! — ответил я. — А что это ты читаешь?

— «Октавия»⁵². — сказал Марк. — Мне его дал Дион. Он один из наших.

— А про что это? — поинтересовался я.

— Хочешь, почитаем вместе вслух? — предложил Марк. — Тем более, что я только начал. И успел прочесть совсем немного. А написано там про то, как однажды трое друзей: Марк, Октавий и Цецилий гуляли по берегу моря после долгой разлуки. Смотрели, как на песке играют мальчишки. Беседовали между собой. Тут Цецилий увидел на берегу статую Сераписа⁵³. И поклонился ей. Ибо он верил в богов. Тогда Октавий укорил Марка за то, что он до сих пор держит друга во мраке неведения. Ведь только несведущий человек может поклонятся каменным статуям и называть их богами. И тогда… Ну, начинай первым!

Он показал мне место, с которого нужно читать. И я начал:

— «Тут Цецилий заговорил таким образом…»

Почему христианин Октавий обвиняет меня в невежестве? Пусть объяснит. Или, коль скоро в спорах рождается истина, я готов начать спор. Ибо считаю, что, если кто и невежественен, так это как раз христиане. Судите сами.

Они утверждают, будто мир и человек сотворен Богом? Сказки! Все произошло от случайного столкновения частей вселенной. «Огонь зажег звезды, образовал небо из своего вещества, утвердил землю посредством тяжести… — к чему же религия? Человек и всякое животное…суть не иное что, как произвольное соединение элементов, на которые… опять разрешаются, разлагаются и, наконец, исчезают; таким образом, все опять приходит к своему источнику, возвращается к своим началам без всякого художника, без распорядителя, без творца». Да, если бы существовал Бог, подобный Тому, в Кого верят христиане, разве злодеи бы благоденствовали, а честные люди были гонимы? Разве во время мора, пожара или войны не одинаково гибнут добрые и злые? Впрочем, как раз чаще погибают добрые… Это может означать лишь одно — миром правит случай.

Что до богов, в которых мы верим… Да, их много, и у каждого народа они свои. Но римляне перенесли к себе религиозные культы всех народов. И потому все боги покровительствуют нам, так что «Рим заслужил быть царем мира». Мало того — люди, пренебрегающие богами, кончают плохо. Так что лучше держаться веры предков — они были поумнее нас.

Но христиане, «люди жалкой, презренной секты, которые набирают в свое нечестивое общество последователей из самой грязи народной», дерзко восстают против богов. «Они презирают храмы, как гробницы богов, отвергают богов, насмехаются над священными обрядами,…презирают мучения, которые перед их глазами, а боятся неизвестного и будущего, они не страшатся смерти, но боятся умереть после смерти. Удивительная глупость, невероятная дерзость!

«Слышно, что они, не знаю по какому нелепому заблуждению, почитают голову самого низкого животного, голову осла… Другие говорят, что эти люди почитают детородные органы своего предстоятеля и священника, и благоговеют как бы перед действительным своим родителем. Говорят также, что они почитают человека, наказанного за злодеяние страшным наказанием, и бесславное древо креста: значит,…они почитают то, чего сами заслуживают. Говорят, что посвящаемому в их общество предлагается младенец, который…покрыт мукою; и тот обманутый видом муки, по приглашению сделать будто невинные удары, наносит глубокие раны, которые умерщвляют младенца, и тогда, — о нечестие! Присутствующие с жадностью пьют его кровь и разделяют между собой его члены. Вот какою жертвою укрепляется их союз друг с другом!

В день солнца они собираются для общей вечери… Когда после различных яств пир разгорится и вино воспламенит в них жар любострастия, то собаке, привязанной к подсвечнику, бросают кусок мяса…, и она роняет и гасит светильник, а они в бесстыдной темноте предаются без разбора объятиям гнусной похоти…»

Я перевел дыхание. Ведь в свое время читал обо всем этом у Юстина Апостата. Только тогда я этому верил. А теперь мне было противно читать эту лживую мерзость. Потому что за неделю житья у Марка и общения с ним и Урваном я понял — христиане никакие не злодеи, а такие же люди, как мы. Мало того — они во многом лучше нас. Хотя и заблуждаются.

Но что это? «…христиане угрожают земле и всему миру сожжением, предсказывают его разрушение… Не довольствуясь этим нелепым мнением, они…говорят, что после смерти опять возродятся к жизни из пепла и праха… Вследствие такого заблуждения, они себе одним как добрым обещают блаженную и вечную жизнь по смерти, а прочим, как нечестивым, вечное мучение».

Отчего-то мне вспомнилась Мирталис, уверявшая, будто владеет секретом вечной молодости и вечной жизни. Выходит, и христиане верят, что после смерти воскреснут и будут жить вечно? Интересно, как это будет, если тела их разложатся в земле? Без тел? Но тогда это будут скорее призраки, чем люди. А, если воскресший каким-то образом получит новое тело, то это уже будет совершенно другой человек. Бред какой-то! Разве можно всерьез верить в подобные глупости?

Но, самое главное, если христиане верят, что их Бог добр, то почему большинство из них «терпит бедность, страдает от холода и голода, обременено тяжким трудом, и вот Бог допускает все это или будто не замечает»? Почему, когда их пытают или казнят, Он не защищает тех, кто до последнего верит в Него? Не потому ли, что Бог не хочет или, скорее, не может помочь им? И не лучше ли вовремя одуматься и расстаться со своей ложной верой и обманчивыми надеждами? Ведь, тот, кто и при жизни не живет, и по смерти не воскреснет, достоин лишь сожаления, как жалкий, несчастный безумец.

Я остановился. Потому что был вполне согласен с Цецилием. Пусть даже христиане не занимаются развратом и не молятся ослиной голове, все равно их вера — заблуждение и самообман. И вряд ли они способны что-то возразить в ответ на это.

* * *

Читая, я так увлекся, что чуть было не выронил из рук свиток. Но Марк подхватил его и заговорил. Или он все-таки читал написанное в свитке? Однако речь его звучала так уверенно, словно это не Октавий, а он отвечал Цецилию…то есть, мне.

— Скажи мне, друг, «когда при входе в какой-нибудь дом ты видишь повсюду вкус, порядок, красоту, то, конечно, подумаешь, что им управляет хозяин. И что он гораздо превосходнее, чем все эти блага. Подумай же, что и в доме этого мира, когда смотришь на небо и землю и находишь в них промышление, порядок и закон — есть Господь и Отец всего, Который прекраснее сами звезд и частей всего мира». Лишь слепой или безумец может твердить, что этот на удивление благоустроенный мир образовался по воле случая. И неужели ты считаешь, что такое совершенное создание, как человек, обязано своим появлением случайности? Скорее, напротив — красота человека свидетельствует о величии его Творца — Бога.

Да, я не оговорился — Бога, а не так называемых богов. Ведь те, кого вы называете богами, на самом деле всего лишь великие люди былых времен, которых обоготворили современники и потомки. Поэтому смешно верить в них, как в богов. Мало того — опасно. Ведь существуют злые духи, демоны, которые, наряду с мышами и совами, обитают в капищах богов. Он-то и вдохновляют прорицателей, возмущают человеческую жизнь, производят болезни. И все это для того, чтобы отвратить людей от почитания истинного Бога. И заставить их ненавидеть тех, кто знает Его. То есть, христиан.

Заблуждающимся и невежественным людям свойственно верить в богов. Однако великие философы и мудрецы всех времен и народов признавали существование одного Бога. И «лучшая слава их в том, что они, хотя различными именами, указывали единого Бога, так что иной подумает, что или нынешние христиане философы, или философы были уже тогда христианами». Они искали Бога. Но Он открыл Себя нам, христианам. И мы живем с Ним. И Им мы живем.

Вы огульно обвиняете нас во всевозможных пороках. Но разве в ваших храмах и капищах жрецы не торгуют честью женщин, не устраивают прелюбодейства? Разве вы, верящие в богов, не поклоняетесь всевозможным животным? Не только ослам, но и змеям, кошкам и крокодилам, по примеру египтян? У кого, как не у вас, «распутство носит название светскости, вольность свободных женщин вызывает зависть, и появляется уже скука от разврата, прежде чем стыд»? Вы бросаете новорожденных детей на съедение зверям и птицам. А «некоторые ваши женщины, приняв лекарства, еще во чреве уничтожают зародыш будущего человека, и делаются детоубийцами прежде рождения дитяти». Увы, все, что вы приписываете нам, присуще вам самим…

Вы приносите жертвы своим богам. А мы считаем, что лучшая жертва Богу — это доброе сердце, чистый ум и незапятнанная совесть. «Кто чтит невинность — тот молится Господу; кто уважает правду, тот приносит жертву Богу; кто удерживается от обмана, тот умилостивляет Бога; кто избавляет ближнего от опасности, тот закалает самую лучшую жертву. Мы не только все делаем пред очами Бога, но, так сказать, и живем с Ним».

Пусть в ваших глазах мы слывем бедными. Но бедность для нас не позор, а слава. Ведь роскошь расслабляет душу. «Мы владеем всем, коль скоро ничего не желаем. Как путешественнику тем удобнее идти, чем меньше он имеет с собою груза, так точно на этом жизненном пути блаженнее человек, который…не задыхается от тяжести богатств». Скорби и болезни для нас — не кара, а «принадлежность нашего воинствования». Ибо в нашей немощи совершается сила Господня. «Мы испытываемся несчастьями, как золото — огнем», и живем с надеждой будущего блаженства, по вере в величие Божие.

Послушай, друг, прежде мы были такими, как вы сейчас. И тоже верили, что христиане поклоняются чудовищам и едят мясо младенцев. Но Господь открыл нам истину. И мы не стыдимся исповедать себя христианами. Жалеем лишь об одном: что было время, когда мы не знали Христа и были рабами греха и смерти. Теперь мы рабы Христовы — и обрели жизнь и свободу. «Так чего нам желать более, когда в наше время открылось познание истинного Бога? Будем пользоваться нашим благом, будем держаться правила истины, да прекратится суеверие,…да торжествует истинная вера!»

Так, один за другим, он опровергал доводы Цецилия. Как, впрочем, и мои заблуждения относительно христиан и их веры. Чем дальше он говорил, тем больше я понимал, насколько был слеп, считая их врагами и преступниками. Теперь же они казались мне лучшими людьми на свете. Как же я теперь хотел быть одним из них! И, когда Марк закончил, я сказал:

— Послушай, друг. Ты убедил меня. И я тоже хочу стать христианином. Расскажи мне о вашем Боге.

Он улыбнулся:

— Пусть лучше об этом тебе завтра расскажет Владыка Урван. А я рад, что теперь мы с тобой стали единомышленниками. А скоро будем и братьями. Братьями во Христе.

* * *

На другой день спозаранку к нам пришел епископ Урван. И, едва он успел переступить порог и поздороваться с нами, как я попросил его:

— Владыко, пожалуйста, расскажи мне о Том, в Кого вы верите. О вашем Боге.

* * *

…Когда он закончил свой рассказ, я воскликнул:

— Я верую в Него, как в Царя и Бога! И хочу называться христианином!

Епископ внимательно посмотрел на меня:

— Этого мало, Луций.

— Почему? — недоумевал я. — Ведь я же теперь верю в Господа…Чего же еще мне недостает?

— Понимаешь, мало называться христианином. — пояснил епископ Урван. — И даже веровать в Него — это еще далеко не все. Ведь «…и бесы веруют, и трепещут» (Иак. 2, 19). Веру надо подтверждать делами. Ты готов на это?

— А что я должен делать? — спросил я.

— Идти путем жизни. — ответил епископ. Поистине, он говорил со мной какими-то загадками. Так пусть объяснит, что он имеет в виду?

— «Есть два пути: один — жизни и один — смерти; велико же различие между обоими путями»⁵⁴. — произнес Владыка Урван. — «И вот путь жизни: во-первых, возлюби Бога, создавшего тебя, во-вторых, ближнего своего, как самого себя. И не делай ничего другому, чего ты не желал бы, что случилось с тобою. Учение же этих заповедей таково: благословляйте проклинающих вас и молитесь за врагов ваших, поститесь за тех, которые преследуют вас; ибо какая благодать, если вы любите любящих вас? Разве и язычники не делают того же? Вы же любите ненавидящих вас…» Ты готов на это, Луций?

Я задумался. Конечно, мне очень хотелось стать христианином. И я был готов возлюбить Бога христиан. Как и их самих. Но любить врагов… Да еще и делать им добро? Неужели это возможно?..

Похоже, мое замешательство не укрылось от внимательно взгляда Владыки Урвана.

— Не спеши с ответом, Луций. — улыбнулся он. — Прежде хорошенько подумай, готов ли ты исполнять заповеди Христовы. А, когда я приду в другой раз, ты скажешь мне об этом. Пока же — до свидания. И да благословит и вразумит тебя Господь!

* * *

Весь день я размышлял над его словами. И, наконец, решил: я согласен. Если от христиан требуется любить даже тех, кто их ненавидит, что ж, я готов пойти на это. Ведь у меня нет врагов. Вернее, есть лишь один-единственный враг: коварная Мирталис, по чьей вине я чуть было не погиб. Хотя было совершенно непонятно, зачем ей понадобилось устраивать покушение на столь мирного и безобидного человека, как я?.. Что плохого я ей сделал? Впрочем, я совершенно не держу на нее зла. И впредь просто-напросто стану держатся от нее подальше, чтобы не возбуждать ее ненависть. А со временем и вовсе забуду о ней.

Как же я заблуждался!

* * *

На другое утро епископ Урван пришел снова. Но не один. Он привел с собой какого-то незнакомца, с головы до ног закутанного в грубый шерстяной плащ. Когда же гость снял его, я с удивлением увидел перед собой девочку-подростка. Худощавую, бледную, большеглазую, со светло-русыми волосами, коротко остриженными, словно у рабыни. Впрочем, судя по тому, что они уже начинали отрастать, девочка могла быть не рабыней, а вольноотпущенницей. Впрочем, какое это имело значение для меня?

— Не бойся, Домника⁵⁵. — ласково произнес епископ, легонько подталкивая вперед явно оробевшую гостью. — Луций — наш друг. Он не выдаст тебя. Послушай, Луций. Твоя невеста и впрямь в большой опасности. Те, в чьей власти она сейчас находится — преступники. Впрочем, тебе лучше услышать обо всем самому. Расскажи ему, девочка, о том, что произошло с тобой. Не бойся. Повторяю: он наш друг. И жених твоей госпожи Ромулы.

Похоже, эти слова убедили девочку. И она дрожащим от волнения голоском произнесла:

— Дома меня звали Торхильд. А теперь я Домника… Я служила у господина Аттилия…

Как же так? Ведь Сильван утверждал, будто после смерти Аттилия Кальва все его рабы исчезли неведомо куда! Выходит, это неправда? Тогда куда же они девались? И где епископ Урван отыскал эту Домнику?

— За три месяца до смерти господина к нему стала приезжать какая-то красивая госпожа. — продолжала свой рассказ девочка. — Он в ней души не чаял, и дарил ей все, что она ни пожелает. Она у него и дневала, и ночевала. Вскоре господин заболел. Наши говорили, что тут явно не обошлось без этой змеи…ну, то есть, без этой госпожи. Мы ее меж собой змеей называли, потому что у нее взгляд был такой… змеиный, злющий-презлющий. И врачей она к нему не допускала — привела какого-то своего. А господин сделал его опекуном своей дочери… Он ему так верил, так верил! Разве он знал, что они его до смерти залечат? Да только так все и вышло: чем больше они лечили господина, тем хуже ему делалось. Пока совсем не залечили. Наши сразу смекнули: отравили они его. Только они, как видно, прознали про это. И, как похоронили господина, приказали всем нам вместе собраться. Мы думаем: зачем бы это? Может, господин им завещал нас на свободу отпустить? Вот, приходим мы. Смотрим, входят они, а с ними их рабы: Герман, Фурий, Календ, и еще четверо других…я их не знаю… И наш управляющий, Сервий, с ними пришел. Окружили они нас. Тут змея и говорит, мол, мы решили отпустить вас всех на свободу. Так выпейте же за это! Смотрим, у нее в руках медный кувшин. А Сервий принес чаши…много чаш, только их все равно не хватило. Как раз нам с Криспом не хватило… Крисп — это наш поваренок… был… Африкан, привратник, выпил первым и отдал им свою чашу. А за ним и Сира… Вот Герман налил чаши и понес нам. Сперва дал Криспу… И тут Африкан вдруг как захрипит, как упадет на пол! А Календ как подскочит к нему…и задушил его. Наши и вскрикнуть не успели, как вслед за Африканом на пол попадали… Я стою, ни жива, не мертва. А Герман ухмыляется и мне чашу протягивает… И вдруг увидел у меня знак Тора⁵⁶…

— Это у них такой амулет, в виде молоточка. — пояснил епископ Урван. — На родине Домники, в Германии, их носят на шее. Вот она его и сохранила…

— Да. — подтвердила девочка. — Я его сохранила. Потому что надеялась — а вдруг Тор поможет мне вернуть свободу… Так вот, как увидел Герман знак Тора, сразу перестал улыбаться. И шепчет мне:

— Не бойся, девочка. Я тоже чту Тора. И спасу тебя. Пей скорее!

Я смотрю, а Крисп уже на полу лежит. А эта змея Календа торопит, мол, кончай их быстрее! Тогда Герман крикнул: сейчас, я ему помогу, придушу этих двоих щенков! Ну, я и поняла, что, если не выпью эту чашу, мне уж точно конец придет. Выхватила ее у Германа и выпила залпом. Тут у меня как голова закружится! Только и успела услышать, как Сервий вопит: За что? Вы же обещали! Я же вам все рассказал!.. А дальше не помню, что было…

— Наши обнаружили Домнику на берегу Тибра, за городом. — сказал епископ Урван. — И выходили ее. Теперь ты понимаешь, что произошло с Аттилием Кальвом. Судя по всему, подозрения рабов, что он умер не своей смертью, были справедливы. Иначе зачем этим двоим понадобилось бы убивать их всех? Они явно надеялись таким образом скрыть следы своего преступления. Ведь мертвый свидетель — молчаливый свидетель. Но Господь устроил иначе, сохранив жизнь Домнике — единственной очевидице того, что произошло с Аттилием Кальвом…

Он еще что-то говорил. Однако я уже не слушал его. В моем сердце закипала безудержная, безумная ярость. Ради памяти родителей, друживших со старым Аттилием Кальвом, ради Ромулы я должен немедленно найти и покарать тех, кто обманул и убил ее отца! Мой долг — отомстить им. И спасти свою невесту. Боги, как же вы терпите на земле таких злодеев? Ведь они достойны самой лютой казни! Их должно распять, скормить диким зверям, сжечь заживо, как ту злодейку, что ради любовника-раба убила всех своих родных! Но сперва их нужно выследить и арестовать. Ты помнишь, как их звали, Домника?

— Она никогда не называла его по имени. А ее звали… Вспомнила! Ее звали Мирталис.

— Что?!

Это было уже выше моих сил. Выходит, Мирталис причастна не только к покушению на меня, но к смерти Аттилия Кальва! Равно, как и ее безымянный пособник. Что ж, тем хуже для них обоих! Преступникам недолго придется оставаться безнаказанными! Я добьюсь того, чтобы их обоих арестовали и покарали по всей строгости закона! Подобных людей нельзя прощать! И уж тем более — любить их, как это принято у христиан! Ведь жалеть злодея — все равно, что стать его пособником… Не зря же сказано: кто щадит виновных, тот наказывает невинных⁵⁷. Нет, мне явно не по дороге с христианами! Да и чем они могут мне помочь? Своими уговорами относиться к врагам, как к братьям? Но может быть в это самое время убийцы подносят чашу с ядом к губам моей Ромулы! И я должен молча и безучастно смотреть на это? Нет!

Вне себя от ярости, я вскочил. И через миг уже бежал по улице, натыкаясь на прохожих. Думая лишь о том, как спасти Ромулу. И отомстить убийцам ее отца.

…Потом Марк рассказывал мне, что после моего бегства они с Владыкой Урваном долго не могли прийти в себя от изумления. Епископ заговорил первым. И сказал:

— Христианами не рождаются, Марк. Христианами становятся.

Теперь я знаю — это правда.

* * *

Первый, кого я увидел, прибежав домой, был Сильван. Сидя на скамейке в атриуме, он о чем-то говорил тому самому немому бродяге, которого меня в свое время угораздило подобрать. Оказывается, все это время он продолжал жить у меня… Увы, за треволнениями всех этих дней я совершенно забыл приказать Сильвану, чтобы он дал ему немного денег и выпроводил прочь из моего дома… Надо сказать, что за это время немой вполне оправился. Так что со стороны вполне мог бы сойти за здорового человека. Однако, будучи врачом, я не мог обмануться: болезнь его продолжалась, и смерть дала бродяге лишь кратковременную отсрочку. Впрочем, меня совершенно не волновала судьба какого-то раба или, того хуже, бывшего преступника. Куда важнее сейчас было добиться ареста злодеев, убивших Аттилия Кальва, и спасти Ромулу.

— Собирайся, Сильван! — приказал я рабу. — Ты пойдешь со мной. Поторопись! Иначе все погибло.

— Что случилось, господин? — спросил не на шутку встревоженный Сильван.

Разумеется, было глупо рассказывать рабу обо всем, что я только что узнал от Домники. Но я должен был поделиться своим горем и опасениями хоть с кем-нибудь. Хотя бы с Сильваном. Тем более, что я доверял ему, как никому другому из слуг. И очень надеялся на его помощь.

— Мне случайно удалось поговорить с одной из рабынь Аттилия Кальва, — сказал я. — Она утверждает, что его отравили. Как потом отравили и всех его рабов, кроме нее. Убийц было двое. Одна из них — Мирталис. Другой — мужчина, которого Кальв назначил опекуном своей дочери. Но имя его неизвестно…

— Ы-ы-ы… — вдруг раздалось за моей спиной. Я обернулся. Немой бродяга, вскочив со скамейки, громко мычал, словно пытаясь сказать что-то. А потом, уразумев бесплодность своих попыток, принялся отчаянно жестикулировать. По его поведению я понял: он что-то знает об этой истории. Однако что может рассказать немой? Положим, он даже грамотен, как когда-то уверял меня Сильван… Но своей изуродованной рукой не сможет написать ни единой буквы. Поэтому бесполезно спрашивать его о том, что именно он знает. И смешно надеяться получить от него ответ.

Однако Сильван, похоже, рассуждал иначе. Он сбегал в мой таблиний и вернулся с вощеной дощечкой и палочкой для письма. Опустившись на скамейку и знаком велев немому сесть рядом, он начертал на воске буквы алфавита и стал одну за другой указывать на них стилем. Похоже, бродяга понял, что нужно делать. И поднял на меня глаза, словно ожидая вопроса.

— Ты знаешь его? — спросил я.

Он кивнул.

— Ты знаешь его имя?

Снова кивок.

— Как его зовут?

В ответ бродяга стал указывать палочкой на буквы, написанные на дощечке: К-В-А-Р-Т.

— Его зовут Квартом?

Немой утвердительно качнул головой.

— Кто он?

— Б-Е-Г-Л-Ы-Й   Р-А-Б   И У-Б-И-Й-Ц-А.

Я не стал любопытствовать, откуда немой бродяга знает имя злодея. Они вполне могли служить у одного хозяина. Или вместе сидеть в тюрьме. Гораздо важнее было другое: я узнал имена обеих преступников. А также то, что пресловутый Кварт — не только убийца, но еще и чей-то беглый раб. Теперь я мог отправиться к префекту⁵⁸ и потребовать ареста злодеев. Наверняка это будет сделано сразу же. Ведь подобных преступников опасно оставлять на свободе.

Однако все произошло совсем не так, как я предполагал.

* * *

Я надеялся без труда попасть к префекту. Но вышло иначе. Мне заявили, что он занят неотложными делами государственной важности. А потому не принимает никого. Единственное, чего я смог добиться — это быть допущенным до одного из его помощников. Пожилой человек лет с бледным лицом, на котором, казалось, навсегда застыло выражение неизбывной скуки и полнейшего безразличия, равнодушно выслушал меня и спросил:

— Кем тебе приходится девушка, о которой ты говоришь?

— Она моя невеста. — сказал я. — Нас еще в детстве сосватали родители.

— Кто может доказать это? — поинтересовался помощник префекта. — Никто? А документы, подтверждающие, что вы действительно приходитесь друг другу женихом и невестой, у тебя имеются? Тоже нет? Тогда ничем не могу помочь. Нужны веские доказательства…

— Но у меня есть свидетели, которые утверждают, что опекун моей невесты — беглый раб и убийца. — настаивал я. — Я готов сейчас же привести их сюда. Ведь это же опасный преступник. И его немедленно нужно арестовать. Иначе он может убить Аттилию Ромулу…

— Что ж. — снисходительно произнес помощник префекта. — Конечно, документ был бы предпочтительнее свидетелей⁵⁹… Но так и быть. Приводи своих свидетелей…завтра после полудня. После их допроса я приму решение, насколько обоснованны твои обвинения и стоит ли доводить ли это дело до сведения префекта. Теперь же, юноша, отправля-айся домой (при этих словах он широко зевнул). До за-автра.

Выходит, я напрасно уповал на помощь правосудия! Блюстители порядка и закона не испытывали желания разобраться в этом деле и помочь мне. Хотя могло ли быть иначе? Ведь я являлся всего лишь безвестным начинающим врачом, не имеющим ни влиятельных покровителей, не денег, которым, по поговорке, «все повинуется»⁶⁰. Зато все это в избытке имелось у моих врагов… Но я все равно не собирался отступать. Ведь от этого зависела жизнь моей Ромулы!

* * *

В этот миг мне вдруг вспомнился Руф. В самом деле, как же я мог забыть о своем друге! Наверняка мое внезапное исчезновение обеспокоило его. Может, он даже ищет меня все это время. А я не удосужился послать ему весточку через Сильвана… Только бы он не обиделся на меня! Только бы простил!

Однако мои опасения были напрасны. Едва меня провели к Руфу, как он с радостным криком бросился мне навстречу:

— Луций, дружище, ты откуда? А я уж думал: не случилась ли с тобой какая беда? Стал было тебя искать — да только все напрасно… Боги, как же хорошо, что ты нашелся! Слушай, твое возвращение непременно надо отпраздновать! Эй, позвать сюда Диомида!

— Погоди, Руф! — перебил я друга. — Сейчас не до пиров. Мне очень нужна твоя помощь.

Он внимательно выслушал мой рассказ. А потом заявил:

— Успокойся, дружище. Мы сами найдем на них управу… Вот что я придумал. Мы сейчас же пойдем к этому Кварту и скажем ему, что знаем все об его темных делишках. И, если он не отдаст нам твою невесту и не уберется прочь из Рима, то завтра же его арестуют и казнят. Вот увидишь, как он испугается. Подобные мерзавцы всегда трусливы, как зайцы. А для пущего устрашения прихватим с собой пару рабов покрепче. Ты кого-нибудь взял с собой? Сильвана? Ну, тогда и я возьму кого-нибудь. Эй, пусть позовут сюда Азила! Поверь, когда этот негодяй нас увидит, у него от страха поджилки задрожат! И он пойдет на все, лишь бы только спасти свою шкуру!

Говорят, что иногда слова, брошенные вскользь, оказываются пророческими. Да, ради собственного спасения Кварт и впрямь был готов пойти на все.

* * *

Сперва мы хотели осуществить наш план немедленно. Но потом решили подождать до вечера. Ведь появление возле дома Аттилия Кальва шестерых вооруженных мужчин наверняка привлечет внимание прохожих и уличных зевак. Да и кто знает, как они поведут себя, если Кварту взбредет в голову позвать на помощь? Нет, нам ни к чему лишние свидетели. А к концу дня улица, где стоит дом Кальва, опустеет или почти опустеет. Так что мы без труда и помех сможем выполнить задуманное.

Действительно, когда мы пришли на нужную нам улицу, она была безлюдна. Вернее, почти безлюдна. Единственным человеком, которого мы там увидели, оказался старый нищий, знакомец Сильвана. Увидев нас, он привычно протянул руку и заныл:

— Господа хорошие, подайте бедному человеку… Постойте! Вы идете в тот дом? А там никого нет! Они все ушли.

— Как ушли? — закричал я, подбегая к нищему. — Когда? Куда? Говори скорее! Я тебе за это заплачу!

— Они ушли сегодня. — ответил сразу оживившийся старик. — Еще до того, как солнце стало садиться. Сперва к ним какой-то человек прибежал. По одежде, из рабов. И тут они все как забегают! Притащили лектику. Потом господин вывел девушку. Только шла она как-то странно — еле ноги передвигала… А, как усадили ее в лектику, он сделал рабам знак: мол, несите! А сам пошел рядом. С чего бы это вдруг ему вздумалось идти пешком? И зачем им понадобилось уходить?

Увы, я догадывался, что произошло. Наверняка за мной на всякий случай продолжали следить. И, узнав о моих намерениях, Кварт решил скрыться, прихватив с собой Ромулу. Вот только куда именно он направился? Впрочем, я знал, где его следует искать прежде всего…

— Скорее! — крикнул я. — Они наверняка в доме Мирталис! За мной!

Я бросился бежать. А вслед мне несся отчаянный крик нищего:

— Господин, куда же ты? А платить кто будет! Ох, пропали теперь мои денежки! Ох, пропали!

* * *

Я не ошибся. Когда мы добежали до дома Мирталис, то увидели стоящую у входа лектику. А вот рядом с ней… Рядом с ней стояли семеро мужчин. Среди них я без труда узнал тех четверых, которые напали на меня на кладбище. Итак, нас оказалась четверо против семерых. Разумеется, силы были более чем неравны… Однако отступать было нельзя. Да уже и поздно. Завидев нас, все семеро направились к нам, на ходу доставая кинжалы…

И тут из-за угла показался отряд вооруженных людей. Я сразу узнал в них тех, кто следит за порядком в Риме⁶¹. При виде солдат злодеи попятились. Кто-то с испуганным криком бросился наутек. Лишь один — высокий светловолосый человек, похожий на Домнику (судя по всему, это был ее земляк Герман), осмелился вступить с ними в бой. И вскоре уже валялся на земле, истекая кровью. После этого его товарищи сразу же побросали оружие, и были накрепко связаны солдатами.

Происшедшее казалось каким-то чудом. Кто мог послать к нам на подмогу этих людей? И как они узнали, куда именно им следует идти? Несомненно было лишь одно: они подоспели вовремя. Не случись этого, мы уже были бы мертвы. Возможно, и Ромула — тоже.

Позднее я узнал, кому мы обязаны своим спасением. А вы не догадываетесь? Разумеется, Марку и Владыке Урвану. Мудрый епископ сразу понял, что я намерен делать. Что до Марка, то он, воспользовавшись своим влиянием и связями при дворе, добился немедленного ареста Мирталис и ее пособника. Другое дело, что, придя к запертым дверям дома Аттилия Кальва, воины на время потеряли след преступников. И, если бы не помощь одного человека… Только это был вовсе не тот, о ком вы сейчас подумали. Не нищий, а некто совсем другой… Однако об этом потом.

Теперь ничто не препятствовало нам войти в дом Мирталис. Мы устремились к двери… Но тут она распахнулась настежь. И на пороге показался Кварт. Все в той же засаленной тунике, со всклокоченными волосами и перекошенным от ярости лицом. Левой рукой он подталкивал вперед полубесчувственную Ромулу. А в правой руке у него блестел кинжал. Кварт держал его у горла девушки. При виде нас он визгливо закричал:

— Только посмейте двинуться! Тогда я убью ее!

* * *

Мы застыли на месте. Потому что было ясно — сейчас Кварт и впрямь готов на все. И ему ничего не стоит убить Ромулу. Один шаг, одно неосторожное движение — и он выполнит свою угрозу. Так что спасти девушку может только чудо…

И тут я вспомнил о Боге, в Которого верят христиане. О Всеблагом и Всемогущем Боге. И взмолился Ему: Господи, я не смею просить Тебя о чуде. Ведь я так и не решился стать Твоим рабом… Мало того: я отверг веру в Тебя. Но смилуйся! Если не надо мной, то над Ромулой! Пусть вместо нее умру я, только спаси ее!

Неожиданно мою молитву прервал нечеловеческий крик…или, скорее, вой. Еще миг — и перед побледневшим от ужаса Квартом вдруг очутился немой бродяга. А потом бросился на него. Но мог ли однорукий калека справиться со здоровым, вооруженным кинжалом мужчиной? Через миг он уже лежал на земле бездыханным. Однако жизнь Ромулы была спасена. Увидев немого, перепуганный злодей выпустил девушку из рук. Теперь она находилась в безопасности. А ее опекун-преступник — в руках правосудия.

Когда Кварт был обезоружен и связан, воины рассыпались по дому в поисках Мирталис. И вскоре нашли ее — в триклинии, на пиршественном ложе, застланным пурпурным покрывалом. Она лежала, безжизненно свесив голову вниз. А рядом, на полу, в лужице красного вина, тускло поблескивала чаша, которую она так и не успела осушить до дна…

* * *

Как же он унижался! Как умолял пощадить его!

— Это не я! Это не я! — хныкал он, размазывая по щекам слезы и сопли. — Это все она виновата! Она!

— Ты знаешь этого человека? — сурово спросил командир отряда, указывая на тело немого бродяги.

— Да! — взвыл Кварт, падая ему в ноги.

— Кто он?

— Это мой господин! И мой брат. Да-да, мы с ним — родные братья. У нас один отец. Вот только мать Кириона (он мотнул головой в сторону трупа) была патрицианкой. А моя мать — ее рабыней. Да, мы с ним росли и воспитывались вместе. Так захотел наш отец. Он завещал Кириону после своей смерти отпустить нас с матерью на свободу и наделить деньгами, которых хватило бы на безбедное житье. Но это же было мелочью по сравнению с тем, что досталось моему знатному братцу! Ему суждено было жить в почете и роскоши. Зато я был лишен этого счастья лишь потому, что я — сын рабыни. Где же справедливость? Мать всегда твердила мне, что боги поступили с нами нечестно. Разве я виноват, что верил ей? Это она так воспитала… Но я бы никогда не решился так поступить, если бы не эта…

— Кто «эта»? — продолжил допрос офицер.

— Мирта-алис… — проскулил злодей. — Она была любовницей моего брата. И моей… Разумеется, Кирион не знал об этом. Он всегда доверял людям… Вот и нам он тоже доверял… Разве я виноват, что он был таким доверчивым? Но я не мог и помыслить о том, чтобы избавиться от брата. Сделать это мне посоветовала Мирталис.

«-Послушай, Кварт, — говорила она. — ты ничем не хуже его. Так почему ты должен довольствоваться его подачками? Уничтожь его — и все, чем он владеет, станет твоим по заслугам. Ведь по отцу ты патриций. Так поступи же достойно сына патриция, а не сына рабыни».

Однако я не решился убить Кириона. Ведь тогда меня бы наверняка казнили. Мы с Мирталис придумали другой, менее опасный план. Как-то раз в моем присутствии брат резко выразился об императоре. Я запомнил эти слова и передал Мирталис с тем, чтобы она донесла на него. Ведь, будучи рабом (Кирион еще не успел освободить нас с матерью), я не мог донести на своего господина без риска подвергнуться пыткам или быть казненным. Но Мирталис была свободной… Наш план удался. Кириона арестовали, как государственного преступника и заговорщика. А это означало, что, если даже его не казнят, то приговорят к пожизненному заключению, к смерти заживо. Так и случилось. Кирион бесследно сгинул. Его дом и рабов присудили отдать Мирталис за важную услугу, оказанную императору. Однако она не освободила нас с матерью, как поначалу обещала… Мы остались ее рабами. Да, я продолжал делить с ней ложе. И при этом был ее рабом. Проклятая обманщица! Если б я знал! Если б я только знал!

А вскоре по Риму поползли слухи, будто мы с Мирталис погубили невиновного человека ради того, чтобы присвоить его имущество. Нам пришлось спешно продать дом и рабов и бежать в чужие страны. Мы скитались шесть лет, до тех пор, пока не кончились деньги. И за это время успели кое-чему научиться. Мы поняли, что можем без труда разбогатеть, облапошивая богатеньких дураков и дур, обещая им вечную жизнь и вечную молодость. Ведь любой человек готов снять с себя последнюю тунику ради того, чтобы сделаться бессмертным и вечно юным, и вечно наслаждаться жизнью и богатством… И мы не ошиблись…

— Что вы сделали с Аттилием Кальвом? — спросил офицер.

— Мы отравили его… — дрожащим голосом произнес Кварт. — Но это сделал не я, не я! Это все она! Это она отыскала его и стала его любовницей. О-о, она умела кружить головы похотливым старикам… Это она первой стала подсыпать ему в пищу яд. А когда он занемог, пригласила меня под видом чужеземного врача, способного исцелить любую болезнь и владеющего тайной вечной жизни. Ради того, чтобы выздороветь и жить вечно, Аттилий Кальв был отдать нам все. Даже родную дочь. Он назначил меня ее опекуном. До тех пор, пока Аттилия Ромула оставалась не замужем, я мог полновластно распоряжаться не только всем имуществом ее отца, но и ею самой. После этого мы отравили Кальва. Но потом нам пришлось убить и всех его рабов. Потому что они догадались, отчего так внезапно умер их господин. Мало того — принялись болтать об этом. А нам были не нужны болтливые свидетели. Мы обманом дали им снотворное питье. После чего приказали своим рабам задушить их и тайно выбросить тела в Тибр. Кто теперь мог обличить нас в убийстве? Но я не убивал их, нет! Питье изготовила Мирталис! А остальное сделали рабы: Герман, Календ и Фурий. Это все они, они! А я ни при чем!

— Выходит, твоя сообщница тоже отравилась сама? — ехидно поинтересовался допрашивающий.

— Нет! — отчаянно зарыдал Кварт. — Это я убил ее! Сознаюсь! Но в этом виновата она сама! Она постоянно унижала меня. Ей нравилось напоминать мне, что я — ее раб, ее собственность, с которой она вольна поступать, как угодно. Проклятая тварь! Как я ненавидел ее! Все годы, что мы жили вместе, я мечтал убить ее. Но, не будь Мирталис, мне пришлось бы довольствоваться жалкой долей бедняка. А разве я, сын патриция, не имею права жить не хуже других? Благодаря уловкам Мирталис и щедротам ее богатых любовников мы с ней купались в роскоши. Однако я все равно решил избавиться от нее. Вернее, заменить ее на дочь Аттилия Кальва. Я поручил девчонку присмотру своей матери. Мы держали ее в черном теле, запугивали, морили голодом… о-о, моя мать сполна рассчиталась с дочкой своей бывшей госпожи за все обиды, которые та ей причинила… И все это мы делали для того, чтобы заставить девчонку согласиться на брак со мной. Тогда Мирталис можно было бы отправить к Плутону! Туда ей и дорога! А я стал бы свободным и богатым… Разумеется, потом я избавился бы и от Ромулы… Мы уже почти добились ее согласия… Но тут появился этот врачишка и все испортил! Ромула заявила, что выйдет замуж лишь за того, кто с детских лет является ее женихом. И кого она любит уже много лет. А, если ее и дальше будут принуждать стать моей женой, она скорее убьет себя, чем покорится. Кто мог ожидать от нее такого упрямства! Разумеется, мы решили устранить нежданное препятствие в лице ее жениха… Но я тут не при чем! Это подстроила Мирталис! Это все Мирталис! Она подослала к нему убийц!

Мы думали, что наш план удался. Но вчера мои соглядатаи донесли — этот человек жив. Мало того: он добивается нашего ареста. Я немедленно покинул дом, прихватив с собой и девчонку. И отправился к Мирталис в надежде, что она посоветует, как нам спастись. Ведь все это случилось по ее вине!

— Придумай что-нибудь! — умолял я ее. — Иначе мы погибли!

В ответ она усмехнулась:

«-Ты глуп, как осел, раб! Погибли не мы, а ты. Я сама выдам тебя. И скажу, что ничего не знала о твоих темных делишках. Мало того: что ты бежал от меня и объявился лишь теперь, в поисках защиты. Тебе не удастся ни оправдаться, ни уличить меня: кто станет слушать беглого раба? А под пытками ты сознаешься в чем угодно…жалкий трус! Тебя живьем скормят зверям на арене цирка. А мне ничего не будет».

— Разве я мог снести такую обиду? Если бы она не назвала меня трусом и не угрожала мне, я бы ее и пальцем не тронул. У меня не было выхода… Ведь я так боюсь пыток! Я так боюсь умирать! Поэтому я предложил Мирталис помириться. И прибавил, что придумал некий план нашего спасения. А сам дал ей яду…им был отравлен Аттилий Кальв. Его приготовляла Мирталис… Она сама во всем виновата! Так почему же я должен отвечать за ее дела?! Я невиновен! Смилуйтесь! Я не хочу умирать!

Я смотрел на него… Конечно, я понимал — передо мной — опаснейший преступник, отравитель и братоубийца. Да, я не мог чувствовать к нему любви. И считать его невиновным. Однако в тот миг я понял, насколько жалок этот трусливый человечек, валяющийся в ногах у римского офицера и слезно умоляющий о пощаде. Он вызывал гадливость и презрение. Но не ненависть. А прежде я думал, что враг заслуживает только ненависти… Несчастный Кварт! Не будь он так самолюбив, он имел бы свободу, достаток и счастье. Но он захотел нечестным путем добиться большего и вместо этого стал рабом жестокой, коварной женщины, преступником, живущим в постоянном страхе перед неминуемой расплатой. Теперь же ему вскоре предстояло расстаться с последним, что у него еще оставалось — с жизнью.

…Несчастный Кварт!

* * *

Несколько дней после случившегося я провел в заботах о Ромуле. А еще — в приготовлениях к похоронам Кириона. Это был мой долг перед ним. Ведь Кирион ценой своей жизни спас мою невесту. А я-то презирал его, думая, что передо мной — бывший раб или преступник! Позднее я узнал, что именно Кирион указал воинам, пришедшим арестовать Кварта, дорогу к дому Мирталис. Видимо, он успел выследить своих погубителей еще до того, как попал ко мне… Увы, слишком поздно я узнал, чем обязан Кириону, и понял, как виноват перед ним! Единственное, что я смог сделать — это похоронить его так, как подобает погребать знатных людей и благодетелей. И в память о нем назвать своего старшего сына Кирионом.

Что до Ромулы, то я выхаживал ее вместе со своей старой нянькой, вольноотпущенницей Еванфией, которая жила неподалеку от нас⁶². К счастью, девушка быстро оправилась от всех ужасов, что ей довелось пережить. Когда же ей стало легче, я первым делом отправился к Марку. Потому что должен был поблагодарить его и Владыку Урвана за наше спасение. Однако, когда я пришел к Марку, его не оказалось дома. Но я без труда догадался, где смогу найти своего друга-христианина. И не ошибся. Он был за городом, в катакомбах, вместе со своими единоверцами и епископом Урваном.

Я дождался, когда они закончат молиться. После чего подошел к епископу и упал перед ним на колени. Никогда прежде я, врач и римский гражданин, не преклонял колен ни перед кем из людей. Но этому человеку я был обязан жизнью. Хотя в свое время и отказался принять его веру.

— Встань, Луций. — произнес Владыка Урван, касаясь моей головы. — Благодари не нас, но Господа. Это Он спас вас.

Я хотел было напомнить ему, чем кончилась наша последняя встреча. И что сейчас мне стыдно за это. Но епископ опередил меня:

— Помнишь наш разговор, Луций? Ведь ты так и не ответил мне тогда… Готов ли ты идти путем жизни? Готов ли ты стать христианином?

— Владыко, я хотел бы сделать это. — ответил я. — Но…ведь я так и не смог полюбить своих врагов, как братьев. Я так и не решился идти путем жизни. Я оказался слаб и малодушен. И потому недостоин стать христианином.

Епископ Урван немного помолчал. А потом ласково произнес:

— Господь наш Иисус Христос приходил в мир для таких, как ты, Луций. Для тех, кто считал себя не праведниками, а недостойными людьми, нуждающимися в спасении и помощи. Да и сказать по правде, каждый из нас в этой жизни лишь учится жить по Христовым заповедям. Ведь христианами не рождаются, сын мой. Ими становятся.

…Теперь, на склоне лет, могу сказать: он был прав. Вот и я до сих пор лишь учусь жить по заповедям Христовым. Сколько раз мне это не удавалось… И мне стыдно и больно сейчас вспоминать об этом. Но я помню слова Святого Апостола Павла о силе Божией, которая совершается в человеческой немощи (2 Кор. 20, 9). И надеюсь не на свои силы, а на милость Господню.

* * *

…Потом мы еще долго говорили с епископом Урваном. А под конец он сказал:

— Твоя мать была бы очень рада узнать, что Бог услышал ее молитвы. И что ее сын скоро тоже станет христианином.

— Что? — изумился я. — Неужели моя мать была христианкой? А я и не знал этого…

— Да, она была христианкой. — сказал Владыка Урван. — Хрисия крестилась за четыре года до смерти. Мне выпала честь быть ее духовным отцом. Если бы ты знал, как глубока и сильна была вера твоей матери! Как она хотела, чтобы и ты познал Христа! Как молила об этом Господа! И вот теперь это сбылось, Луций. Вы с матерью снова обрели друг друга. В Господе нашем Иисусе Христе.

Я смотрел на епископа, веря и все-таки не веря его словам… И вдруг прямо за его спиной заметил знак, нарисованный на стене. Греческая «тау». Или наша римская буква «т». Точно такой знак был начертан в спальне моей матери, над ее изголовьем. Теперь я понял, что он означал. Значит, моя мать и впрямь была христианкой.

* * *

Вы спросите, что произошло со всеми нами дальше? А вот что. Через несколько месяцев после нашего разговора с Владыкой Урваном он крестил меня. А потом и Ромулу. Она захотела, чтобы мы были неразлучны во всем. Да, мы с нею не только супруги, но и брат и сестра во Христе. И нас соединяют не только узы брака, но и вера. Что может быть крепче такого союза?

Вскоре после нашей свадьбы мы с Ромулой отпустили на свободу Сильвана и Домнику. Однако наши бывшие рабы решили не расставаться с нами. Сейчас они тоже — муж и жена. И вместе служат в приюте для бедных, который мы открыли в бывшем доме Аттилия Кальва. Дело в том, что, живя со мной на Косе, Сильван хорошо изучил медицину. Теперь он — известный в Риме врач. Особенно его любит простонародье. Потому что Сильван, помня о годах, проведенных в рабстве, особенно жалеет обездоленных людей: бедняков и рабов. Таких, каким когда-то был он сам.

С Руфом мы продолжали дружить даже после того, как я крестился. Ведь разве разница в вере может прервать настоящую дружбу? Конечно, сперва он искренне недоумевал, с чего бы это вдруг мне вздумалось креститься? Но однажды, в очередной раз заявившись ко мне в гости, вдруг сказал:

— Вот что, дружище! Гляжу я на вас, христиан, и завидую вам. Какие вы счастливые! Всегда радуетесь, любите друг друга, никому не завидуете…не то, что мы! Слушай, я тоже хочу так жить! Научи меня вашей вере!

Знаете отца Руфа, который сейчас служит диаконом при Владыке Урване? Скажу по секрету, это и есть мой друг Руф… А об остальном спросите у него сами…

Вот и подошел конец повествованию о моих приключениях. О чем же еще вам поведать, друзья? Пожалуй, напоследок расскажу еще вот о чем.

После того, как Ромула обрадовала меня тем, что ждет ребенка, мы решили переоборудовать одну из пустующих комнат в детскую. Мы обошли весь дом в поисках подходящего уголка. И зашли в спальню моего отца. Туда, где на стене была нарисована Атлантида, гибнущая в морской пучине.

Сколько времени я не решался заглянуть в эту комнату! Потому что боялся вновь увидеть кошмарную картину, когда-то написанную моим обезумевшим отцом. Но удивительное дело: сейчас я смотрел на нее без всякого страха. Что случилось? Почему смерть вдруг перестала ужасать меня? Картина осталась прежней, даже краски на ней ничуть не потускнели… Выходит, это я стал другим?

К моему изумлению, Ромула тоже разглядывала ее без всякого страха.

— Неужели тебе не страшно? — удивился я.

Вместо ответа Ромула подошла к картине. И, приподнявшись на цыпочки, в самом ее верху провела пальцем две линии. Одну — сверху вниз. Другую — справа налево. Изображение Креста. А потом, не говоря ни слова, с улыбкой посмотрела на меня. И тогда я понял, что произошло с нами обоими. Мы перестали бояться смерти так, как боялись ее прежде, когда еще были язычниками. Потому что теперь стали рабами и чадами Господа Жизнодавца, Который Своей Крестной смертью даровал нам надежду на воскресение и жизнь вечную.

Купить книгу «Христианами не рождаются»