Одна четвертая добра

Временами я мечтаю о лодке Боромира¹. Этот герой погиб, защищая своих товарищей. Его положили в лодку, груженную трофеями, и, пропев над телом погребальные песни, отпустили на милость бурному течению Андуина. Бывают в жизни минуты, когда так хочется просто лежать в лодке не живым и не мертвым, плыть, отдавшись течению, плыть и молчать, отпустив прошлое — плохое и хорошее, — и не просить будущего, а просто — плыть. Лежать в полудреме, подоткнувшись медвежьей шкурой, и слушать мерное течение вечной реки. На груди — расколотый рог: его голоса больше не услышит никто, никогда — я отдал все долги, я все выплатил с лихвой. И сердце пусть не стучит, не тревожит меня своим говором — никогда. Лодку слегка качнет — коснешься воды, легонько, только кончиками пальцев. И чтобы обязательно листья, осенние листья — падали в реку и плыли рядом, слегка притопленные. И аромат осени в воздухе, и чтобы непременно дышалось сосной, и — тишина, смешанная с шепотом реки, с ее дыханием…

Временами я мечтаю о лодке Боромира. У каждого из нас есть такие «лодки», в которых мы прячемся, когда жизнь нас обманывает, и будто нашептывает с мягкой печалью: «у тебя нет оснований жить». В подобных мечтах признавались многие люди. Это не стыдно, потому что это — человеческое, а все человеческое — важно. Они доверяли эти мечты своим честным книгам, раскрывая чужим людям свои обнаженные сердца.

«Тогда лежал бы я, дремля,
Спал бы и был в покое,
Среди царей и советных вельмож,
Что зиждут себе строенья гробниц,
Среди князей у которых злато,
Полнящих серебром домы свои.
Там кончается ярость злых,
Там отдыхает, кто утомлен;
Узники в кругу своем не знают тревог,
Не слышат голоса палача;
Малый и великий там равны,
Пред господином волен раб» (Иов 3:15–19)².

Блаженный Иов грезил о дремотном покое шеола, над Лермонтовым — «дуб склонялся и шумел», вечный покой булгаковского Мастера такой же тусклый и величаво-грустный. Отчего-то людям безумно хочется «забыться и заснуть».

Взять бы все вышенаписанное и порвать в клочья, развеяв прах прилюдно и вызывающе, а автора наказать строго и примерно в назидание потомкам, чтобы нервно содрогались от мысли и намерения. Потому что уныние жутко привлекательно в своих образах. Какая это липкая и чарующая греза! Как пленительно ее вожделение! Уныние — обычная сладострастная отрава, реальная и изнуряющая человека страсть, с известным набором мук и томлений. Однако народ унывает так люто и массово, что на всех уже не хватает ни дубов, ни лодок. Только когда оно объемлет христианина — это особый случай. При всей пестроте и многообразии ее личин, при всей неуловимой изворотливости ее химер, один из ликов этой страсти следует обозначить особо. Слишком часто люди забираются в «лодки Боромира», когда устают делать добро. Быть может, о таком опыте упоминал апостол Павел: «делая добро, да не унываем, ибо в свое время пожнем, если не ослабеем» (Гал 6:9), или: «братия, не унывайте, делая добро» (2 Сол 3:13). Проблема в том, что наше добро не усваивается. Это особенно ощутимо, когда близкий человек, неоднократно облагодетельствованный тобой, предает тебя. Так горько и больно бывает на душе, что — лежать бы в лодке, ничего не видя, никого не зная, «спать, дремля» без снов и пробуждения, без желаний и чувств. Такое случается между влюбленными, среди отцов и детей, учеников и педагогов, многолетних друзей и сотрудников. Вопрос: почему добро пропадает? — ставится резко и принципиально, особенно для нас, христиан, только спустя десяток лет узнавших, что делать добро это вообще-то сердцевина христианского опыта. И вот сыплешь в человека «мерою доброю, утрясенною» (Лк 6:38), вкладываешь всю душу, а он остается глух и слеп к твоему труду. И спрашиваешь: не напрасно ли я тружусь, не пустые ли это траты сил и добра в бессмысленных попытках научиться любить ближнего? Люди просто устают делать добро. И в этом — пугающая странность. Потому что — как это можно устать от добра? Разве доброделание не должно приносить радость и успокоение? Откуда тогда это мертвящее уныние?

Тем не менее, принято считать, что добрые дела — весьма полезное занятие. Так говорит апостол Павел, рекомендующий Титу стараться о том, чтобы «уверовавшие в Бога старались быть прилежными к добрым делам: это хорошо и полезно человекам» (Тит 3:8). Правда, не уточняется, кому полезно: тем, кому делаешь или самим делателям. По крайней мере, фраза так любимая батюшками: «наставляемый словом, делись всяким добром (αγαθοις) с наставляющим» (Гал 6:6) — описывает выгоду конкретных заинтересованных лиц. Однако в каком смысле здесь употреблено слово «добро»? Во вполне земном и осязаемом: добро как материальные блага — «то, что нажито непосильным трудом». Такое же значение имел в виду евангельский неразумный богач: «душа! много добра (αγαθα) лежит у тебя на многие годы» (Лк 12:19). Но в той же главе послания к галатам этот же термин содержит иной смысл: «доколе есть время, будем делать добро (το αγαθον) всем, а наипаче своим по вере» (Гал 6:10). Разве апостол здесь призывает галатов делать деньги, наживать всякое добро? Нет, конечно. Здесь речь идет о добре нравственном. Во многих языках мы встретим такую закономерность: слово добро распадается на два куста значений: материальные блага (мн. число) и благо нравственное (ед. число). И в нашем родном языке у слова добро такие два значения, и латинское bonum несет в себе те же смыслы, да и английское good того же поля ягода. В греческом есть еще одно слово с таким же семантическим ветвлением: καλός. В уже приведенной фразе: «делая добро, да не унываем» (Гал 6:9) — стоит именно оно. Это же слово мы встретим в необычайно красивом и утешительном восклицании из книги Бытия: «И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма» (καλα λίαν, добра зело) (Быт 1:31).

Уместно спросить: чего это вдруг меня, нормального человека, т. е. не лингвиста и не философа, вдруг понесло на всю эту «иностранщину»? А вот неспокойно мне от вопроса: почему эти значения, так предельно и четко нами различаемые, настолько тесно сплетены в человеческих языках? Насколько лингвист надежнее философа, настолько же язык нормальнее и мудрее всех наших уродливых разделений на стерильно-этическое и грубо- материальное. Добро — это вот оно и есть то самое сотворенное Добрым, грубое и материальное, которое неустанно прёт из земли и доверчиво бросается в руки человека. Почему оно «добра зело»? Потому что сотворено на пользу человеку. Все сотворенное — добротно, полезно и прекрасно, и если человек употребляет его на пользу, т. е. включает его в естественный (т. е. соответствующий замыслу Творца, а потому — добрый) порядок вещей, он творит добро. Зачем вообще писать такие банальности? Затем, что наша обыденная христианская этика, прижатая к стенке и спрошенная в упор, оказывается этикой аристотелевской. У Аристотеля нравственные поступки добропорядочного мужа имеют целью стяжание блага. Стагирит описывает некоторую иерархию добра: на нижней ступени — материальные блага, венчает же все это добро — нравственная красота поступка, и действия добропорядочного мужа есть своего рода этическая спекуляция: «он расточит имущество и почести и вообще блага, за которые держатся другие, оставляя за собою лишь нравственную красоту»³. Отдав без сожаления менее ценное, человек получает взамен подлинное сокровище. Более того, «добропорядочным считается тот, кто всему предпочитает нравственную красоту. А можно предоставить другу и [прекрасные] поступки, и даже прекрасней оказаться причиною [прекрасного поступка] для друга, нежели совершить его самому»⁴. Как красиво сказано! Ну и что же, скажут, все верно-то же и у христиан. Скажут и ошибутся, потому что у христиан иначе расставлены акценты. Добропорядочный муж у Аристотеля целью своего поступка имеет самого себя: «друзьям достанутся деньги, а им самим — нравственная красота, так что самим себе уделяется большее благо»⁵. Но ведь и христианин как будто бы должен именно к этому и стремиться: зарабатывать, как говорят, копеечку в Царствие Небесное. Однако, читая апостола Павла, убеждаешься в обратном: «я угождаю всем во всем, ища не своей пользы, но пользы многих, чтобы они спаслись» (1Кор 10:33). Другими словами, цель для христианина не накопление нравственно прекрасных поступков, а реальная польза ближнего. Мы же часто больше заняты именно сведением бухгалтерии наших добрых дел и поступков, и своих ближних используем, как это ни грубо звучит, именно — используем для зарабатывания Царствия Небесного. Вот поэтому христианина может и должна тревожить гибель добра и неуспех его благих замыслов. Добро пропадает и не усваивается, а значит пользы нет ни воспринимающему, ни добротворителю. И это касается всего спектра добра, который включает в себя и доброе слово родителя или педагога, и слово евангельское, и простое соучастие в чужом труде, и сочувствие чужому горю. Происходит совсем как с сеятелем в евангельской притче — сплошной камень и терновник.

Притчу о сеятеле не очень любят проповедники. Она слишком известна, слишком понятна и слишком проста. Кроме того, свободный полет экзегезы невыносимо сковывает тот простой факт, что Христос Сам дал толкование Своей притчи. При всей чистоте и прозрачности ее смысла, ясности изложения и святой простоте образов один момент притчи может разбудить недоумение читателя: как Господь, не вливающий новое вино в мехи ветхие (Мф 9:17), и запрещающий метать бисер пред свиньями (Мф 7:6) допускает гибель трех четвертей семян? На добрую почву упало одно семечко, остальные — при дороге, на камне и в терние — погибли. И тут — вполне иудин вопрос: «к чему такая трата?» (Мф 26:8). Ведь это не единственный библейский случай, когда пропадает добро. Вот — манна: что бы там ни говорили это была чудесная пища, «хлеб ангельский яде человек, брашно посла им до сытости» (Пс 77:25). Однако Господь попускает этому хлебу гнить: «и завелись черви, и оно воссмердело» (Исх 16:20). Подумайте: святыня — гниёт, в манне заводятся черви.

Черви заводятся и в людях. Когда видишь, как одаренный человек тратит себя на какую-то пустошь, когда таланты захлебываются в вине, из-за глупости и черствости гибнут замечательные замыслы, душатся добрые начинания, прекрасные и нужные люди уходят в расцвете сил, люди, в которых столько вложено времени, трудов, усилий — всё — в могилу. Почему столько добра пропадает? Подобный вопрос, помнится, мучил прп. Антония Великого, и ангел ответил ему: «Антоний, все это суды Божии. Внимай себе и спасешься». Однако Писание дается нам как некий ориентир в понимании судов Божиих относительно добра. Притча о сеятеле как будто бы фиксирует странную статистику эффективности наших усилий в доброделании: усваивается только одна четвертая добра, остальное — руда. Конечно, это не жесткая статистика, скорее — образ, описывающий объективный закон, который мы должны иметь помнить, делая добро, помнить — чтобы не унывать — четвертушка добра стоит потраченных усилий.

Можно посмотреть и с другой стороны. Так ценен в очах Божиих человек, что Господь попускает гибель добра, даже попрание святынь, удушение очень нужных для общества начинаний — все ради конкретного человека. Сколько история знает моментов, когда нужный для страны, науки, церкви, семьи человек, влиянием и талантами освящающий путь целой нации, погибал в расцвете сил, и с ним гибло его дело, такое нужное и полезное. Бог ценит нас, больше нашего дела. Наше дело и наша миссия могут быть благородными и очень полезными, но Господь попускает гибнуть любому добру ради спасения человека, т. е. меня, того самого, кто это добро творит. Какая нелепость: гибель добра ради спасения человека. Худшего юродства и не придумаешь. Между тем на Кресте произошло именно это. Всё это — суды Божии, Его мудрость и прозорливость. А Богу нужно доверять и подражать его щедрости. Щедрой рукой Господь рассыпает Свое добро по земле, такой же щедрости наставляя чад Своих. «Подражайте Богу как чада возлюбленные» (Еф 5:1).

Только кто-нибудь проницательный и смелый прочтет и скажет: хорошо и приятно сыпать добром, когда ты видишь ясно и четко, что принялась хотя бы четвертушка, — а Бог видит Свои плоды, — «но как же нам, чья суть — разлад, пройти стезёю Бога»⁶ — мы порой не видим и этой четвертушки, да и к добру нашему примешивается столько мелкой порочности и неуловимой нечистоты, что в пору и в лодку лезть. Как это верно! Однако человек себе не судья. Подумать только — любимое развлечение христианина — люто и неистово вгрызаться в свою совесть, немилосердно препарировать себя и казнить — все это есть, в сущности, незаконное и бессмысленное занятие. «Ибо, если бы мы судили самих себя, — пишет апостол,-то не были бы судимы» (1 Кор 11:31). А поскольку мы все же судимы, то есть в известный момент предстанем пред единым и единственным Судией, то Его право — право судить — нам не дано.

Думаю, что однажды покинув этот мир, пройдя «путем всея земли», окажешься в конце истории пред чистым и светлым ликом Господа. Ведь это непременно случится. И, быть может, Он скажет: «Милое мое дитя, как давно Я хотел видеть тебя. Не удивляйся моим словам: ты всегда был у меня на виду, но Я так хотел видеть тебя человеческими глазами. Я не дарю тебе никаких богатств — они и так твои. Но двум дарам ты будешь удивляться, не переставая: только здесь ты поймешь, как же ты прекрасен и дорог мне и — сколько здесь людей с радостным нетерпением ждут обнять тебя и расцеловать за все то добро, что ты принес им. Прими нашу любовь. Вниди в радость Господа Твоего».

«В свое время пожнем, если не ослабеем» (Гал 6:10).

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. Герой трилогии Дж. Р. Толкиена «Властелин колец».
2. Перевод С. С. Аверинцева.
3. Аристотель. Никомахова этика, книга IX// Сочинения, М.: «Мысль», 1983, том 4, с. 258.
4. Ibid., с. 259.
5. Ibid., с. 258.
6. Рильке, «Сонеты к Орфею», III.

«Альфа и Омега»