Музыка и май

В первом классе, уже под конец учебного года, вдруг оказалось, что мне грозит двойка по музыке. Ну, вот так вот. НЕ складывалось у меня с музыкой.

То есть, я замирала при первых же звуках токатты и фуги ре минор Баха — но это же невероятная музыка! Как её можно слушать, не замерев?! И её любил слушать папа. А похожий на шторм Бетховен, а как ландыш таится между прохладными корнями у Чайковского, а как ворвался однажды Моцарт-как будто прямо из цветущего под окнами яблоневого садика! И ещё папа пел нам на ночь под гитару «Бригантину» и «Гренаду», а мы с братишкой, когда нас везли на санках, во весь голос, с чувством горланили «Ты лети с дороги, птица!», на ходу присочиняя всё новые куплеты.

НО это же совсем другое.

Школьная музыка была неудобной — парт не было. Мы торжественно входили в класс и садились на стульчики. Потом распевались про «Андрей — воробей», учителя звали Андрей Владимирович, и мне казалось, что как-то нескромно заставлять петь о себе целый класс.

Если получалось не так, Андрей Владимирович кричал, поднимая верхнююю губу и чётко произнося согласные: «БББеззз-дари!»

К середине урока начинало ломить спину от неподвижности, но шевелиться было нельзя. Потому что учитель музыки громко разражался монологом о том, что БББеззз-дарям и лентяям нечего делать в английской школе. Мы сидели ровно и тупо пялились на доску с нотным станом и очередную ноту. Я думала, что у него, наверное, что-то всегда болит, раз он такой нервный и раздражительный.

Ноты я возненавидела всеми фибрами. Они сидели на своих линейках злобными чёрными галками, колючие и холодные, и отравляли музыку. Какая разница, где до, где си, если музыка льётся, а они сидят, и за них ругают? Спеть при учителе их было невозможно: в горле что-то пересыхало и прилипало, получалось какое- то карканье. Поэтому на следующем уроке мы узнавали, что мы не только «БББеззз-дари» но и «БББеззз-дельники!», это выговаривалось чёткими согласными и с приподнятой верхней губой.

Нас учили по системе Кабалевского.

Ну, так считалось.

В общем, нот я не знала и знать не хотела, и мне грозила двойка.

Мама в панике начала выговаривать папе, что он мной не занимается, а сам вон на гитаре играет и ноты все знает.

Папа взял меня за руку, и мы пошли.

Был май, тепло, тополя во дворе уже лопотали, густо цвела и благоухала сирень, на полузаброшенном стадионе яблони сыпали белыми лепестками на влажный асфальт.

А мы вышли на крутой обрыв, где сочно пахла потревоженная густая травка, грело солнышко, и весело желтели одуванчики. А далеко внизу блестела Москва-река.

Мы сидели, и папа рассказывал, что все звуки можно записать нотами. Мы сидели и слушали, и весь май с его звуками вдруг обрушился в душу невероятным счастьем: его можно уловить и оставить, как лепесток между страницами! И вот Чайковский —  он уловил и запах ландыша, и прохладу, и что- то ещё, что в воздухе вокруг — и вот это музыка.

И у прирученных звуков, которые что-то вокруг и превращают в музыку, есть имена. И домики на нотном стане. Домики отпираются ключами-басовым и скрипичным.

Всё я не запомнила, конечно. Мне поставили тройку по музыке. ПО какой-то другой музыке.

Но вот то чудо, та радость узнавания, когда я смогла услышать, какими нотками прозвенел трамвай, и свистел наш знакомый скворец, и кричала ворона с тополя, и ощущение дивного подарка от папы, который теперь всегда со мной — оно всегда приходит с запахами и звуками мая...