Моё Евангелие

Цикл «Три ночи» 

Ночь первая. Посылка до востребования

Перебирая свои архивы, я удивляюсь тому, для чего я столько лет храню все это старье, но еще больше удивляюсь тому, почему, перебирая его каждый раз, не выкидываю?

К чему эти полинявшие фотографии, картинки,  записочки, понятные только мне, листочки, которые что-то поведать опять-таки могут только мне?

Вот, например,  программы телепередач, которые я аккуратно вырезал из газет и в которых фломастером неумолимо отмечал наиболее интересное для просмотра. Они приклеены к моим первым, еще школьным, дневникам. Взять хотя бы вот эту телепрограмму на новогоднюю неделю 1975–76 годов…

  А вот письмо, которое я написал 29 апреля 1977 года самому себе, сороколетнему, в двухтысячный год, как в копеечку, указав в письме свои любимые песни, любимых героев, людей, с которых я хотел бы брать пример. Интересно, но в одном списке уживались Бендер, Раскольников, Ван Страатен (капитан «Летучего голландца», наподобие нынешнего Джека Воробья), Гамлет, Маленький Принц, Ариэль (герой фантастического  романа А. Беляева, не путать со стиральным порошком… интересно, а как скоро появится в продаже что-нибудь вполне осязаемое, вкусное и пахучее с брендом «Маленький Принц»?!)…
Но особое место занимал и в этом списке, и во всей моей жизни мой старший брат, человек, с которого я копировал все: от почерка до походки… 

В далекие детские времена я перебирался тайком к нему вечером в кровать, когда мама гасила свет, и мы шептались с ним, а потом он читал мне под одеялом с фонариком книжку про Буратино, которая от этого чтения становилась еще интересней и таинственней.

Если вечером Сергей забирал меня из садика — моей гордости не было предела. Я сидел на санках (зимой) или на велосипедной раме (летом), как триумфатор, въезжающий в Рим. Если кто-то смел меня обижать, то из-за моей спины вырастал неумолимым дядей Степой мой старший брат, который неизменно посрамлял обидчика. Впрочем, в наших играх, когда мы молотили друг друга подушками, Сергей  приучал меня и самого постоять за себя: терпеть, не ныть, не пропускать  и выдерживать удары. Кончалось это все каким-нибудь наиболее неприятным ударом, который валил меня с ног, и моими отчаянными слезами. Я обзывал брата фашистом, говорил, что никогда не буду больше с ним играть, но в коридоре слышались шаги возвратившейся с работы мамы, мы кидались в ванную, где слезы смывались, а лицу придавалось выражение безмятежной радости. А на другой день я шел к брату и заискивающе заглядывал ему в глаза: «Давай, подеремся подушками? Я больше не буду плакать…»

Как-то раз я привел домой целую толпу своих одноклассников. Мы о чем-то бурно спорили, говорили, речь зашла, между прочим, о вере в Бога. Брат, прислушавшись к нашему лепету, вышел из своей комнаты и попросил меня еще раз вслух обозначить свои мировоззренческие позиции.

— Я — атеист! — пискнул я и чуть не сгорел от стыда под внимательно-насмешливым взглядом своего старшего брата.

— Хорошо, обоснуй, какого атеизма ты придерживаешься — воинствующего?... научного?...

Я сосредоточенно засопел вместе со своими школьными друзьями. Понятно, такое противостояние старшекласснику было не под силу даже целому коллективу третьеклассников, и наше количество в данном случае, назло постулатам марксизма,  никак не хотело превращаться в качество, сколь напряженно мы не работали своими соплами. И к теме безбожия в кругу своих друзей я старался больше не возвращаться. Да и у друзей моих, как я понял, эта тема  была очень непопулярна после того короткого диспута у нас дома.  

Пришло время, и брат как-то незаметно приучил меня читать нашу классику — Пушкина, Гоголя, Чехова. Просто я увидел, как он читает этих писателей не по школьной программе, а для себя. И этого было вполне достаточно, чтобы теплые от рук брата томики перекочевали и в мои руки.

Затем на стенах нашей общей с братом комнаты появились репродукции картин из «Огоньков». Так моим достоянием становились Тициан, Сурбаран, Геда, Ренуар, Моне, Матисс; Шишкин, Куинджи, Левитан, Серов, Коровин. Репродукция перед глазами давала тему для обсуждения. Потом у меня появилось желание нарисовать что-то самому. По началу, я просто срисовывал карандашом какую-нибудь наиболее намозолившую глаза картинку, а затем уже стал учиться пользоваться масляной краской, акварелью. Самой ценной наградой была для меня скупая похвала брата. Но я забывал про все свои успехи, когда видел, как легко Сергей делает от руки небрежный карандашный набросок легкой женской головки! Вообще ручка в руках брата сама по себе была поэзией, даже если он писал ей математические формулы. Однажды я увидел, как он писал письмо девушке — и мое сердце сладко заныло: я понял, что любить можно и нужно только так, как это выражалось в глазах моего брата. И еще мне была открыта одна великая тайна: мой брат — настоящий Рыцарь! Айвенго или Ланцелот! И мне хотелось быть его верным оруженосцем! 

А потом пришло время, когда мне захотелось перелезть из мешковатых штанов в клевые джинсы, отпустить волосы, жевать жвачку и слушать только хипповую музыку. Я заявил об этом своим родителям, от которых временно переселился в соседнюю галактику. До приезда из Москвы Сергея родители были в шоке.

Брат привез маме гвоздички, отцу адаптер к приемнику VEF, чтобы можно было слушать его без батареек, а мне — блок американской жвачки! А еще он привез целую пачку виниловых дисков, где были и «Битлы», и «Юрай Хипп»! Он поставил одну вещицу, представив ее жанр как «классика в бите», а сам принялся делать мне модельную стрижку. И музыка, и стрижка мне ужасно понравились. И я был искренне удивлен, узнав, что эти американцы на ревущем от восторга стадионе всего-навсего играли «Картинки с выставки» Мусоргского. Я захотел послушать русского композитора в исполнении Рихтера. Потом я захотел ознакомиться с музыкой Чайковского, Рахманинова, Вивальди, Моцарта, Баха… А вскоре брат привез мне из Москвы настоящие джинсы! Первые в моей жизни!

Но потом пришло такое время, когда моему старшему брату очень было нужно, чтобы я побыл с ним. Он приехал из Москвы подавленный, молчаливый. На тревожные вопросы мамы об успехах в институте он отвечал уклончиво, поцеловал ее, подарил гвоздички. А мне предложил отправиться вдвоем с ночевкой на другую сторону озера.

— Давай, возьмем палатку, лодку, наш VEF с батарейками — и махнем?

Надо признаться, я находился тогда далеко не в лучшей стадии формирования своей личности. Проще говоря, у меня был тот самый противный подростковый возраст, который доводит до белого каления всех окружающих. Сердцем я сразу почувствовал, что моему брату очень было нужно, необходимо мое согласие, но всем остальным своим существом я категорически воспротивился, отказал наотрез, так, что даже мама, немножко ревновавшая ко мне любовь своего старшего сына, удивилась:

— Ты чего? Потом же сам жалеть будешь!

Я и без мамы прекрасно знал, что буду жалеть.

Причем тут ночевка? Она была только поводом! Я вдруг почувствовал, что моему брату очень плохо, что он нуждается в моей братской помощи. И эти новые чувства сильно смутили меня. Наговорив каких-то глупостей, я заперся в своей комнате, чувствуя, что задыхаюсь от слез.

— Мяч берем? — как ни в чем небывало спросил Сергей, заглянув ко мне, обезоруживая своей очаровательной улыбкой, которую только у него мог подглядеть Джон Леннон и коварно присвоить ее себе.

— Давай, возьмем, — согласился я, удивляясь выражению безмятежной радости, которое непроизвольным солнышком выскользнуло на моем лице…

Это было лето 1975 года, а точнее, 16 июля. Именно в эту ночь где-то там, на космических высотах, происходила стыковка советской орбитальной станции «Союз» с американской станцией «Апполон». А мы с Серегой называли свою палатку, раскинутую на противоположном берегу Плещеева озера, СУПом — станцией управления полетом. Мы балагурили и дурачились, заполняя собой космическую тишину, чтобы не заговорить о чем-то важном неверно, чтобы не спугнуть чего-то главного нечаянной фальшью, которая легко обнаружилась бы в эту внимательную к нам тишину. По транзисторному приемнику мы слушали «Голос Америки», который в эту мягкую летнюю ночь без привычной антисоветчины даже не очень был похож на себя. Синхронно с нашими советскими радиостанциями «вражий голос» передавал репортаж о прохождении полета. То по одному, то по другому каналу мы слышали, как соединились стыковочные комплексы, как три американских астронавта обнимались и шутили с двумя нашими космонавтами…

Было чудно! Мы кушали почти космическую тушенку и пили почти космический чай. На душе у меня было удивительно хорошо.

— Вот человек рождается на свет, живет. Весь мир принадлежит ему! Человек страдает, любит, что-то делает, может быть, даже что-то очень хорошее делает, значимое. Но человек неумолимо стареет, а мир вокруг него неумолимо умаляется до размеров комнатки, пропахшей лекарствами. Человек умирает, уходит в землю, превращаясь в нее, и от него ничего не остается со временем. Ничего. Только что разве какая-нибудь одна никчемная вещица…, — вдруг заговорил брат Сергей, глядя в звездное небо…

Грустно улыбаясь, мой брат заворачивал эту чудную ночь в подарочную упаковку, чтобы отослать ее мне «до востребования» в будущее, чтобы у нас была общая тайна…

— Серег, гаси звезды, ложись спать! — буркнул я брату.

Ночь вторая. Новогодняя

Евангелие, дореволюционную книгу, пропахшую русской избой, принес для меня в школу мой одноклассник Олежка, с которым мы, то дрались, то играли в «Знатоков», то менялись интересными книжками. Я дал ему почитать на зимние каникулы старинный журнал «Нива», который добыл в букинистическом магазине Москвы мой старший брат, а Олежка в свою очередь принес мне вот это Евангелие. Олежка страшно таращил глаза и шептал, как заговорщик, что книга жутко старинная, что он тайно забрал ее у своей бабушки, что дает ее мне только на три дня, что книгу никто не должен видеть и что, если с ней что-то случится, — мне лучше  и на свете не жить…

Понятно, все эти угрозы только возбуждали мой интерес к книге, о которой я уже многое слышал и читал. Накануне я буквально за одну ночь «проглотил» «Преступление и наказание» Достоевского, книгу, которую вместе с «Нивой» привез мне брат. А в ней так много говорится о Евангелии, которое я не читал. Я сказал об этом на переменке Олежке — и вот, пожалуйста, Евангелие у меня в руках!

Уединившись в своей комнате, я стал листать книгу. Евангелие было напечатано с параллельными местами: напротив столбика по-славянски располагался столбик с русским переводом, который, впрочем, тоже давался не очень легко, потому что русский язык Евангелия был дореформенный, с ятями, ерами, фитами, ижицами и прочими «аго» и «яго». Сквозь этот язык я продирался, как шальной медведь сквозь бурелом. Но Евангелие меня захватило, взволновало.

Совершенно очевидно, оно было неправильной книгой! То есть, совсем в нем не было того, что в сознании советского школьника середины 70-х годов ассоциировалось с понятием правильного, чем был нашпигован наш телевизор с утра до позднего вечера и от чего ужасно тошнило.

Более того, меня ужасно удивило и поразило неправильное поведение Христа! За ним идут тысячи людей — мечта любого общественного деятеля! Какие возможности! А Он обличает, буквально гонит их от Себя! И другое — гневное море народное бросает к Его ногам прелюбодейку — а Он невозмутимо чертит что-то там на песке, пока не стихает волнение, пока мутное море не превращается в тишайшую гладь — зеркало, в которое страшно заглянуть: «Кто из вас без греха — первый брось в нее камень»!

Я вскакивал в восторге и ходил по комнате. Ничего подобного нигде я не читал! И тут же во мне возникали противоречия. Дело в том, что до сей поры нашим с Олежкой кумиром был Остап Бендер. Мы перечитали оба «бессмертных» романа про него раз по десять, мы знали их практически наизусть. Как прекрасно ощущал себя Остап Бендер на просторах нашего фасадно-лозунгового  государства! Но как он некрасиво вдруг отразился в зеркале Евангелия, хотя и пересыпал повсеместно свои запоминающиеся высказывания цитатами из него!

Это меня ужасно смущало. Я не хотел расставаться с Бендером, но я вдруг понял, что не смогу отдать Олежке Евангелие через три дня. Я вообще не смогу ему его отдать…

Но что же делать? И в моей душе стал вызревать  захватывающий план…

Это был конец 1975 года. Моя большая страна уверенной поступью шла навстречу XXV съезду КПСС. В телевизионном эфире шла бодрая перекличка предприятий легкой промышленности, иногда разбавляемая соцстрановским легкомысленным лепетанием Кржемилека и Вахмурки. А моя пятнадцатилетняя душа совершенно была заполнена хоккеем (скоро будет прямая трансляция матча «ЦСКА» — «Монреаль Канадиенс»!), «Битлами» (брат привез виниловый диск «Let It Be»!) и телевизионной программой на новогоднюю неделю (впервые по центральному телевидению в 19-30 будет показана новая комедия Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию»!). Что еще из сокровищ было у меня тогда? Блок жвачки (подарок брата), новенький настоящий кожаный  польский футбольный мяч в черно-белый ромбик, купленный мне на пятнадцатилетие в спортивном магазине на «Соколе» все тем же братом. Да хоккейные вратарские доспехи, которые я сам себе смастерил из отцовского дерматина, поролона и кожаных ремней. А что еще нужно для счастья, когда тебе 15 лет? …

Ровно в полночь я оставил Леонида Ильича лобызаться с зашумевшим вдруг Переславлем, ушел в свою комнату, зажег свечку и погасил свет.

Улица очень скоро обезлюдила. Все спешили к телевизорам на новогодний «Голубой огонек», и только один счастливый человек не очень твердо шел, сняв шапку, подставляя лицо под большие и медленные снежинки.

А я взялся переписывать Евангелие. Так я решил. И именно в новогоднюю ночь…

У меня дух захватывало от дерзости моего плана…

Я выбрал Евангелие от Марка как самое короткое. Хотя позже, обнаружив в церковном календаре день памяти Апостола Марка днем позже своего дня рождения, я понял, что это Евангелист выбрал меня, а не я его.

«…Глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему…»

Я не понимал и половины того, что переписывал. Я полемизировал, спорил…
Остап Бендер в моей душе не уступал без боя своих позиций. Но пришло время, когда все баталии закончились.

«…Был третий час, и распяли Его…»

Тихо опускались снежинки. Тихо было на безалаберной душе.

Прогоревшая свеча, зачадив, погасла. Не включая света, я лег спать…

Первого января 1976 года  центральное телевидение в 10-50 продемонстрирует премьеру телефильма «Приключения Буратино», и Дима Иосифов на многие десятилетия очарует несколько поколений тогда еще единого советского народа своей солнечной «гагаринской» улыбкой.

В 12 часов будет показана международная встреча по хоккею «ЦСКА» — «Монреаль Канадиенс».

В 17-45 того же дня состоится премьера телевизионного художественного фильма «Ирония судьбы, или с легким паром!».

…Жизнь пойдет своим чередом. Я буду в ней смеяться и скорбеть вместе со своим народом. Вместе со своим народом я буду наблюдать «гонку на лафетах», когда после смерти Брежнева прогрохочут по Красной площади в церемониальном прощании гробы Андропова и Черненко.

Вместе со своим доверчивым народом я буду радоваться «гласности», «перестройке» и «ветрам перемен», еще не подозревая, что под видом ласкового ветерка надвигается страшный разрушительный ураган…

Но в новогоднюю ночь на 1976 год у меня была своя тайна, освященная светом свечи!

Ночь третья. Удивительная

Случилось так,  что наша сокурсница Юля захотела познакомить  всю нашу студенческую группу со своим очень мудрым папой. Мы были приглашены в добрую еврейскую семью, где нас щедро угощали, поили и кормили…

Но, вот специфика русской  души, — вышли мы только из подъезда Юлиного дома на просторы ночного Ярославля — как тут же загорланили с другом одну из наших любимых фольклорных русских песен, чем привлекли к себе внимание одной молодежной компании. Услышав наше пение (не из популярного репертуара), компания оперативно инкриминировала себе права полиции нравов и вышла к нам на разборку, которая была скорой и неправой, как вмешательство американской военщины.

…Какое-то время я держал оборону, но все-таки был сбит с ног одним неучтенным ударом.

Вот тут-то мне и пригодились уроки брата, который учил меня, как в подобной ситуации остаться живым и по возможности не калекой. Однако в том молодежном социуме, который меня настойчиво истреблял, оказались и люди. Две девушки. Они отчаянно заверещали и бросились ко мне на защиту. Они не дали тем бодрым молодцам превратить меня в снежно-грязную кашу, которой была покрыта дорога, но мне был нанесен  самый больной удар, не ногами, но словами, которые швырнули мне, посмеиваясь, те ребята, отступив от меня: «А друг-то твой тебя бросил!»

И точно, Женьки и след простыл!  Я сидел, потерянный, среди грязного снега, и мне было ужасно противно. Предательство друга — что может быть гаже в этом мире?

Девчонки вытирали мое избитое лицо, утешали, повели к себе домой…

Была глубокая ночь глубокой осени, которая тут же вполне официальной заявила, что нам всем она — зима.

Резко похолодало. Транспорт в городе вымер. Снежинки, как пчелы, жалили меня в лицо. Благо, жили девчонки недалеко от места моего приземления, на «Московском проспекте». И горячий чай, который они мне предложили, растеплил меня, воистину возвратил к жизни…

Не знаю, почему, но я вдруг стал рассказывать своим спасительницам про Христа. Стал пересказывать им любимые места из Евангелия. Наверное, потому, что в Евангелии я видел вызов этому миру и опору себе, в которой особенно нуждался в эту ночь предательства. Наверное, потому, что только светом Евангелия можно было скорее ее изжить. Наверное, в благодарность за душевное тепло и чай девушек, в благодарность брату, который ненавязчиво подвел меня к Евангелию как к самой главной книге в мире, и к выбору между светом и тьмою, который каждый человек делает в своей жизни в одну из самых непролазно-тяжелых ночей…

Девчонки смотрели на меня с восторгом и молчали, а я говорил, говорил, говорил…

И только потом, когда тяжесть ночи была уже преодолена, они, утратив блеск в глазах, стали спорить со мной, вяло доказывать осипшими голосами, что по Евангелию жить нельзя, что люди звери, а я чудак, которого рано или поздно раздавит толпа, и так далее…

И я собрался домой.

Девчонки уговаривали меня остаться, что-то говорили, но я уже не слышал. Ночь заканчивалась. Она была изжита.  

Как легко же мне было идти по предрассветному городу!  Да и прошел-то я всего-то до «Выемки». 
Я поднялся по крутой скрипучей лестнице в свою клетушку ( которую сравнивал с комнаткой Раскольникова ) на втором этаже в деревянном перекошенном доме, прилег, не раздеваясь, на кровать.
Как же царственно за окном опускались снежинки! Каждая — в вечность…

Я лежал и пытался понять: за что дарована мне такая милость?  Такая удивительная ночь?  Сколько их может быть, таких, во всей  жизни человека – одна-две-три-четыре?…

И я вдруг понял, что совсем не обижаюсь на Женьку за то, что он бросил меня. У Женьки не было такого брата, как у меня. Он рос даже без отца. Что было бы с ним, там, попади он в ту «махаловку» вместо меня или даже вместе со мною? Во всяком случае, таким «косметическим ремонтом», как у меня, он не отделался бы. Это точно.

Я уже почти заснул, как услышал неуверенный скрип шагов по лестнице, затихший перед моей дверью, в которую затем кто-то неуверенно поскребся. Не вставая с кровати, я откинул крючок.  Не сразу в комнату вошел Женька и с порога тяжело обвалился передо мной на колени, уткнувшись лицом в край моей кровати. Я простил его. Женька пытался что-то сказать, но говорить было уже не нужно. Мой несчастный друг это понял и деликатно ушел, оставив меня наедине с моими ощущениями.

Мое лицо переливалось синяками и, наверное, высвечивало углы комнаты, как новогодняя гирлянда. А я блаженно вспоминал, как в одну Новогоднюю ночь (Серега только вернулся из Армии), обнаружив, что старая наша гирлянда, привезенная еще из Семипалатинска, из «Городка», навсегда уже «отмигалась», мы с братом оперативно мастерили новую, когда уже и Брежнев выступал, и салаты невыносимо зазывали за стол в новогоднюю позицию № 1…

И ровно в полночь наша гирлянда замигала на елке свеже покрашенными в разные цвета лампочками!
Хотя, как мне показалось, время в ту ночь все-таки немного приостановилось, и где-то с четверть часа весь мир, даже не подозревая об этом, все-таки, наверное,  терпеливо ждал нас, пока мы с Сергеем отчаянно допаивали (отчаянно дуя на них), последние куски своей новогодней гирлянды, простой цепочки раскрашенных мигающих лампочек…

С тех пор прошло много лет. В 25 лет под духовным ведением своего брата я крестился. Я за это время побывал и учителем, и даже директором сельской школы. Принял священнический сан. Я тогда очень сильно заболел. Мне поставили инфекционный эндекардит, полное заражение крови, подпитываемое собственным сердцем. Шансов практически не было никаких. Брат примчался ко мне в больницу. Со слезами на глазах он стоял на коленях у моей больничной койки. Мы знали, что прощаемся навсегда. И я только не знал, что вместо меня, совершенно тогда больного, уйдет мой тогда абсолютно, как казалось,  здоровый брат. Он умер, когда мне уже ничего не угрожало, и я резко пошел на поправку. А у него просто лопнул в голове сосудик, когда он у себя дома завязывал своему маленькому сынишке Арсюшке ботинок…

И вот теперь уже я стал старше своего старшего брата на те самые девять лет, которые всегда разделяли нас с ним при его жизни…

Что бы я теперь ответил ему, на тот вопрос, который он отправил мне тогда, из 1975 года, посылкой «до востребования»?

Я бы, воспользовавшись этим своим временным старшинством,  впервые позволил бы себе принципиально не согласиться с ним:

— Неправда, Серега, что от человека ничего не остается в этом мире…