Вы здесь

Красное яичко

С Максимом Ивановичем мы впервые встретились на каком-то профессиональном журналистском собрании.

Сначала мы просто разговаривали, обсуждая издательские и писательские трудности текущего периода, и я рассказала своему собеседнику, что несколько лет назад с коллективом единомышленников стала издавать частную газету. Недавно вышедший из печати ее последний номер я тут же презентовала новому знакомому. Не успев всерьез ознакомиться с темой и направленностью публикаций, он, как и всякий деловой человек, решил тут же использовать нужное знакомство и весело, с огоньком в глазах, спросил:

— Ну, а мои рассказы печатать будете?

— Смотря какие, — уклончиво ответила я.

Максим Иванович продолжал листать газету, но, увидев на одной из страниц портрет правящего архиерея, разочарованно протянул:

— А-а-а, здесь церковное... О Боге я вам, конечно, писать не буду. Потому что не верю во все это дело. Правильно говорят: религия — опиум для народа. Я бы добавил — наистрашнейший. Хуже не бывает!

— Что так? — поинтересовалась я, стараясь быть максимально бесстрастной.

— Это случилось еще в детстве, — ответил Максим Иванович с какой-то готовностью, будто давно хотел поговорить с кем-то на эту тему. — Хотите, расскажу?

— Конечно! — воскликнула я.

— Было это в 49-м году, — начал Максим Иванович. — Как раз на Пасху. Мать нашла где-то горстку белой муки, испекла кулич, яйца покрасила и отправила меня в церковь — освятить все это. Наказала строго-настрого быть до конца службы, то есть — до рассвета. Вот и пошел я, одиннадцатилетний мальчишка, на ночное богослужение. И в храме стоял, и по двору церковному ходил — утомительно ждать. Вижу, люди выстраиваются вокруг храма, продукты свои впереди себя выставляют — ждут батюшку с кропилом. Начал готовиться и я — кошелку свою раскрыл и сел на бревнышко, жду. Тут-то меня сон и сморил. Заснул я крепко-накрепко, да в кошелку раскрытую-то и упал... Все продукты подавил, одно яичко красное осталось. А тут священник с певчими идет. Я подскочил, засуетился. А те припевалы, что за ним шли с корзинами, говорят народу: в первую корзину кладите продукты для батюшки, во вторую — для певчих. Люди и кидают, кто что может. А время-то голодное, много ли у людей еды было? Но все равно — кладут в корзины. Пришлось и мне последнее красное яичко положить... Заметьте - последнее!

— Ну и что? — не поняла я.

— Это еще не все, — поспешил заверить Максим Иванович. — Было и похуже. В то же самое послевоенное голодное время, например, когда у людей ни денег, ни продуктов не было, жена священника нашего ездила в Ленинград прическу делать.

— Ну и что? — продолжала наивно вопрошать я своего собеседника.

— А то! — кипятился он. —  Неужели не ясно, что все это — фальшь и обман, разве можно верить в ихнего Бога? Который на облаке восседает да на колеснице по небу ездит... Чего только не придумывают! Заврались совсем...

Максим Иванович махнул рукой.

— Или еще придумали — молись, говорят. Мыслимо ли это? Я знаю людей, которые день и ночь молятся, но жизнь их день ото дня становится все хуже и хуже. Да и сам я помню, как в те же 40-е годы ходили мы крестным ходом во время засухи. Зной стоит страшный, а мы волочимся; священники со всякими своими блестящими штуками, все колышется, сверкает на солнце... Молились-молились, просили дождя — хоть бы капля упала... Мама моя тогда сказала мне: «Значит, сынок, кто-то очень грешный среди нас...» Это что ж такое?!

— А, может, все тогда грешные были? — предположила я. — Время-то — послереволюционное...

— Вот-вот, — язвительно согласился Максим Иванович. — Этому попы и учат, что все, мол, грешные... Помню, в Вознесеновке я уже был секретарем парткома, когда крест на куполе местной церкви покосился. Стали его выпрямлять. Один мастер на земле за веревку тянул, другой ему сверху указания давал. Тянут-потянут, ничего не получается. Тогда верхний кричит вниз, в людскую толпу, которая наблюдает за происходящим: «Женщины, если есть среди вас сильно грешные, отойдите на шаг назад, а то крест не можем разогнуть...» Все бабки шаг назад и сделали, как по команде...После этого крест сразу удалось вернуть в прежнее положение.

— Вот видите! — обрадовалась я.

— Куда там! Я же там тоже стоял, наблюдал за этими мастерами. Тот, который внизу был, умышленно филонил, веревку не тянул, только делал вид. А верхний ему подыгрывал — бабкам клич бросил, те и поверили, и давай скорей раболепствовать... В общем, оба эти мастера вдоволь посмеялись над собственной выходкой. Таково же происхождение и других церковных «чудес». Никогда я еще не видел, чтобы Бог хоть что-нибудь для людей сделал, хоть какой-нибудь завалящий кусок голодному человеку в открытую ладонь положил. Пока сам не заработаешь этими вот руками, никакая манна ни с какого неба не посыплется... Мой пятилетний внук как-то спрашивает: «Дедушка, а правда, что у Бога голова, руки и ноги — как у человека?» — «Вот, — отвечаю, — внучек, как правильно ты сказал! Все у Него — человеческое. Вот в такого «бога» я поверю. Только тот, кто ногами потопает, руками поработает, головой покумекает — тот, говорю, и будет иметь благосостояние. А не тот, кто у Бога его вымаливает.

— Максим Иванович, — возразила я, — но неужто за такую долгую жизнь вам не приходилось убеждаться в обратном? Когда люди и топали много, и работали до седьмого пота, и кумекали неплохо, а благосостояния у них так и не наступало...

— Нет! — твердым голосом отрапортовал он. — Таких случаев я не знаю. Кто хорошо работает, тот всегда хорошо живет!

От его слов повеяло прямо-таки ленинской мудростью.

— А бурлаки на Волге? — тихо спросила я. — Разве они мало в своей жизни верст прошли, таща баржу? Разве руки их были без дела? Разве в головах не теплилась мысль? А благосостояние их, тем не менее, оставляло желать лучшего...

Максим Иванович распрямился, приосанился и стал очень торжественным. Наверное, он услышал, наконец, самый главный вопрос, ответ на который давно уже не просто продумал, а прочувствовал каждой клеточкой своего тела. Ответ этот составлял смысл всей его бурной, наполненной бравурными коммунистическими маршами и романтикой партийных собраний жизни.

— Бурлаки жили при другой формации, — замирающим от счастья обладания истиной голосом произнес старый партиец. — При капиталистической. — Он поднял вверх указательный палец.

— А наша, социалистическая, формация дала всем людям равные возможности. И жизнь была радостной! — Он повысил голос. — Да, радостной!..

Он опять махнул рукой и отвел в сторону глаза, пытаясь скрыть набежавшие слезы.

— А сейчас — чему радоваться? — Он повернулся ко мне, ища сочувствия. — По радио хвастаются: мы надоили от каждой коровы по 2,4 литра молока... А при социализме коровы давали по четыре литра! А где тогдашние намолоты зерна? Где овцеводство, которое сошло на нет? Где все остальное? Где, я вас спрашиваю?!

Я не знала, где все это, поэтому молчала.

— То-то и оно, — подвел Максим Иванович итог нашему разговору. — А вы говорите — Бог, Бог... Как стали религией людям головы задуривать, так все исчезло — ни денег, ни еды, ни работы... Одни проблемы. Живем как в тумане. Сказано — опиум...

— А вы — крещеный? — почему-то спросила я.

— К счастью, нет, — Максим Иванович улыбнулся лучисто и широко. — А ведь хотели! — Он погрозил пальцем кому-то невидимому. — Хотели, — задумчиво протянул он, вспоминая что-то свое. — Да не удалось.

Жестко закончив, он холодно посмотрел на меня и поднялся из-за стола.- Мать все суетилась, — пояснил он уже на ходу, провожая меня до двери. — Дети в нашей семье все умирали в раннем возрасте, даже до пяти лет никто не доживал. Я был последним. И вот — заболел. Смертельно. Мать повезла меня на телеге к фельдшеру, а по дороге сказала кучеру: оттуда, дескать, сразу в церковь, к батюшке, крестить ребенка. Но фельдшер меня вылечил, и крещение было отложено, а потом как-то вообще не до этого было, да и мать вскоре умерла...

Он отворил дверь, выпуская меня из кабинета.

— Ну, всего доброго. А разговор этот — так, ничего серьезного...

Я обернулась, чтобы попрощаться.

Максим Иванович, уже оправившись от минутной слабости, монументально стоял в дверном проеме, глядя с леденящим душу ленинским прищуром куда-то поверх моей головы. В этом взгляде и впрямь даже намеком не угадывалось ничего божественного.

«Но ведь мальчик, безмятежно заснувший на пасхальной заутрене пол-века назад, все-таки был! — подумалось мне. — И священник, хоть и с ненавистной корзиной, но все-таки прошел мимо него, свидетельствуя о Воскресении. И крестный ход к колодцу был, и молитвы матери, и красное яичко...»

Мне стало радостно от таких мыслей, и даже вдруг показалось, что этот поседевший мальчик, вспоминая сегодня Пасху 49-го, рассказал мне самое главное из своей жизни. А разговор, за который ему теперь стыдно, был для него очень даже серьезным.

Я обернулась еще раз, словно желая проверить свои новые впечатления. Но черная дерматиновая дверь уже была наглухо закрыта.

Комментарии

Елена Шутова

 "Но черная дерматиновая дверь уже была наглухо закрыта". Тема сложная, больная. Но как же соболезнуете и сострадаете - без лишних слов и с любовью! Божией помощи во всех Ваших трудах.